Текст книги "Избранные сочинения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

– Кто из нас не ошибается, Борис Захарович? – елейным голоском поет Медоваров. – Секретаршей Чупикова работала хорошо. Решили перевести на производство. Десятиклассница, из трудовой семьи, анкета чистенькая. И вдруг преступная халатность. За такое дело и под суд отдать могут.

Дерябин резко поворачивается на вертящемся кресле. В глазах загораются сердитые огоньки.

– Кого под суд? Неужели вы не видели, что это самая обыкновенная пустышка с танцплощадки? Ведь, кроме этого, у нее за душой ничего нет. Она равнодушна ко всему: к труду, к книге, к окружающим. Вот этих окружающих и судить надо. Боюсь только, слишком длинную скамью придется для них делать. В зале суда ее воспитатели не уместятся.

«Горяч старик, – с ухмылочкой думает Толь Толич. – Готов всех посадить на скамью подсудимых. Да разве в том дело, что девчонку не распознали? Она же видна как на ладони. А люди за нее просят, ходатайствуют. Уважаемые люди, полезные. Ведь не в лесу живем».

– Шут с ней, с девчонкой, – отмахивается Медоваров и переходит к главному: – Я, конечно, здесь человек посторонний, но в моем хозяйстве произошла эта неприятность. Каюсь, Борис Захарович, каюсь. Воспитательная работа у нас не на высоте. Только что же теперь делать? Неужели вы оставите в «Унионе» такие подозрительные аккумуляторы?

– Нельзя. А кроме того, из-за нашей неорганизованности может пострадать изобретатель.

– А что, если срочно заказать ему новую партию?

– Не успеет.

– Да ради такого случая можно подождать недельки две.

– Нецелесообразно. Аккумуляторы заменим другими.

– Что вы говорите? – всплескивает руками Толь Толич. – Нечуткий вы человек. Отнять у изобретателя такую честь? Научную славу?

– Ярцеву реклама не нужна. Он скромен и очень, очень богат.

– Шутите, Борис Захарович, какой у него заработок? Ведь он обыкновенный инженер, а не академик.

– Да я не о том говорю. Ярцев богат, богат идеями, смекалкой. Неудачи словно окрылили его, и он уже давно придумал что-то совершенно потрясающее. Сегодня по телефону клялся, божился, что через три дня высылает новые АЯС-15.

– Через три дня? – упавшим голосом повторяет Медоваров. – Тогда «Унион» и поднимется?

– Будем надеяться… Вы еще не представляете себе, что такое ярцевские аккумуляторы. Такое вы когда-нибудь видали?

Борис Захарович вынимает из кармана полосатенькую коробочку, вроде зажигалки.

– Эта штучка может заменить стартерный аккумулятор любой автомашины. А потом мы позабудем о бензиновом моторе и на улицах запахнет розами. Вот что могут сделать наши первейшие богачи, вроде Ярцева, Набатникова, Пояркова. Каково, а?

Медоварову не до восторгов. «Богачи», черт бы вас побрал!

Но вот и новая неприятность. Такого он не мог ожидать. Новая «космическая броня» сейчас не нужна. С борта самолета получена радиограмма от Набатникова.

– Полет «Униона» назначен на ближайшие дни, – обрадованно говорит Дерябин, потрясая листком. – Сюда летит целая делегация. Будут через час!

Он видит в дверях Багрецова и протягивает ему паспорта аккумуляторов.

– Выясните кое-какие подробности у Анны Васильевны. Да заодно скажите ей, что Анатолию Анатольевичу теперь все ясно. Не надо было доверять ученице. Ну, об этом мы еще поговорим.

Багрецов почему-то вздыхает, берет паспорта, идет к двери, но Дерябин его останавливает:

– Вот схема анализатора. Я кое-что подправил, сделал так, как в ЭВ-2. Прилетает Мейсон. Он настолько нетерпелив, что пожелал сразу же встретиться с вами в лаборатории.

– Но у меня там орел-разведчик. Может, убрать?

– Зачем?

– Неудобно. Ведь говорят, он честный изобретатель.

И вдруг рядом с его аппаратом – такая непристойность.

– Ничего, пусть посмотрит… Полезно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В ней рассказывается о подготовке «Униона» к решающим испытаниям, о некоторых эффектных опытах, о разговоре Багрецова с настоящим американским капиталистом и что из этого получилось. А кроме того, Димка опять старается сделать людей счастливыми, для чего бросает камешки в окна.

На ракетодроме Ионосферного института приземлились два самолета. С ними прибыли Набатников и Поярков, несколько зарубежных ученых и специальная комиссия, составленная из крупнейших ученых страны. Членом этой комиссии был инженер из лаборатории Курбатова, одного из самых видных изобретателей, работающих в области фотоэнергетики, Пичуев, который впервые устанавливал телевизионные аппараты в «Унионе», а потом испытывал их в Заполярье, на строительстве «теплого города».

В ту пору Пичуеву помогала летчица Зинаида Зиновьевна Аверина. Многим известно, что она прыгнула с парашютом, чтобы спасти радиостанцию Багрецова и тем самым восстановить его доброе имя. Зина, или, как ее называли, «Зин-Зин», уже стала женой Пичуева, но прилетела сюда не просто женой, а вторым пилотом. В пути их разделяла перегородка между пилотской кабиной и пассажирским салоном, что совсем не нравилось Пичуеву. Так редко бывают вместе, и вдруг перегородка! Насмешка судьбы.

Здесь, на высоком плато, ночи всегда бывают прохладные. А ночь уже наступила. Но люди, всего лишь час назад прибывшие сюда самолетом, не ложились.

Огромное сооружение «Унион», которое действительно воплощает в себе идею союза множества наук, не разделенных ни условными границами, ни границами государств, скоро будет последним полустанком на пути к звездам.

Пройдемте на ракетодром. Сейчас он залит светом прожекторов. Но больше всего света возле «Униона», где скрестились все лучи, и не только прожекторные, но и всех звезд, мерцающих в черном небе, любопытной луны, которая должна бы заинтересоваться своим соперником – сияющим диском.

Из многих стран мира собрались сюда «первейшие богачи» – люди богатые и новыми смелыми идеями, и опытом, упорством, терпением. Люди, когда-то не знавшие друг друга, возможно, бывшие враги или союзники, но сейчас все они связаны единым стремлением, единой мечтой.

Большая группа ученых и инженеров столпилась с правой стороны диска. Здесь испытывается приспособление для выбрасывания «хвоста кометы».

Представьте себе длинный рулон специальной ткани, покрытой фотоэнергетическим слоем. В космических пространствах, где солнечные лучи не задерживаются атмосферой, поверхность каждого метра такой ткани дает огромную энергию, которую можно использовать не только для аппаратов «Униона», но в будущем и передавать на Землю. Правда, способы такой передачи пока еще не совсем доработаны, по проведенные опыты в земных условиях были весьма многообещающи.

– Отойдите! Отойдите, пожалуйста! – вежливо предупреждает охрана, выставленная вдоль всего ракетодрома. – Дальше этой линии не заходить:

И вот из самой кромки диска вырывается небольшая ракета и тянет за собой километровую светящуюся ленту. Она дрожит над головой, точно раскаленная до голубого сияния. Дрожит, как зеркальная водяная струя. Нет, даже не так. Попробуйте вообразить, что ночное небо вдруг раскалывается на две половинки и между ними видишь завтрашний голубой день.

Ракета догорает. Лента плавно опускается вниз и теперь уже золотой рекой пересекает ракетодром. В ней купаются лучи прожекторов.

– Снизу ткань покрыта светящейся краской, – поясняет инженер, нагибаясь и показывая ее оборотную сторону. – Это чтобы легче наблюдать за полетом «Униона». А сверху фотоэнергетический слой. Мы его поместили в шестиугольные ячейки, как в пчелиные соты…

Нюра ходила поодаль. И не потому, что ее мало интересовали новые успехи Курбатова. Инженера из его лаборатории она хорошо знала – приезжал не один раз в НИИАП. Увидит, начнутся расспросы: как дела? Как работается? Начнет узнавать, скоро ли она закончит дополнительное задание по просьбе Курбатова? А как ответить? Что ее уже предупредили об увольнении и что задание передадут кому-нибудь другому? Завтра утром она уезжает вместе с Риммой. Так приказал Медоваров. Можно было бы обратиться к Борису Захаровичу – ведь работа еще не закончена, – но Толь Толич самолюбив и не потерпит, чтобы вмешивались в его дела. Уволит все равно, да еще с плохой характеристикой. Серафим Михайлович прилетел, а она его даже не видела. Может быть, так лучше? Уехать и позабыть навсегда. Так лучше.

Знала бы Нюра, как мучается сейчас Димка из-за того, что не может рассказать ей о последнем разговоре с Дерябиным. Ведь сейчас уже ясно, кто непосредственно виноват в истории с аккумуляторами. Правда, у Вадима нет-нет да и кольнет в сердце при воспоминании о Римме, но он старался о ней не думать. Да и некогда. Он даже успел увидеться с Поярковым и встретить друзей. Как хотелось бы пожать руки Зине и Пичуеву! Но пришлось принимать заокеанского гостя…

Впервые в жизни Багрецов беседовал с американцем, причем это был откровенный разговор двух очень разных людей. Они не подходили друг другу ни по возрасту – Мейсону уже под пятьдесят, – ни по убеждениям, потому что Багрецов комсомолец, а Мейсон капиталист, глава фирмы, выпускающей приборы для исследовательских институтов. Пусть в этой фирме всего два десятка рабочих, а сам Мейсон – основная техническая сила: главный инженер, ведущий конструктор и начальник лаборатории. Все равно, он живет не только своим трудом, но и трудом рабочих, которые дают ему прибыль. Он хозяин и единственный владелец средств производства, станков и оборудования, цехов и даже земли, на которой они находятся. Все, что когда-то узнал Багрецов из политэкономии, приобрело весомость и наглядную простоту.

Он испытывал странное чувство. Живой капиталист, довольно прилично изъясняющийся по-русски, сидит рядом с комсомольцем, хлопает его по коленке и говорит, что он чертовски хороший парень и самый лучший друг его фирмы.

Учтите также не совсем обычную обстановку: поздний вечор, тишина, пустынные коридоры – и только двое в лаборатории. Люди, которых недавно разделяли и океанские пространства и продолжает разделять тягостная настороженность.

Эта встреча никак не походила на официальный прием, на пресс-конференцию. Набатников представил гостю некоторых своих сотрудников, потом Бориса Захаровича Дерябина и Медоварова. Наконец уже в лаборатории очередь дошла до Вадима. Именно он больше всех интересовал Мейсона.

Время было горячее, люди занятые – сейчас надо уточнить план испытания, рассказать коллективу института о принятых в Москве решениях, – а потому Мейсона поручили Багрецову, и, вежливо извинившись, Набатников и Дерябин покинули лабораторию.

Толь Толич хотел было задержаться: неудобно оставлять мальчишку с американцем – наболтает еще чего-нибудь. Однако Набатников решительно взял Толь Толича под руку:

– Пойдемте, Анатолий Анатольевич. Они сами разберутся.

Мейсон вовсе не походил на знакомый Вадиму по карикатурам и фельетонам образ преуспевающего американца. Казалось, что Мейсону абсолютно наплевать на одежду: какой-то рыженький свитер с вытянувшимися рукавами, широкие брюки с пузырями на коленках. Вот тебе и капиталист! Но потом Вадим понял, что ничего особенного в этом нет. Мейсон может позволить себе роскошь не обращать внимания на костюм. В конце концов, директор фирмы достаточно обеспечен, чтобы его не встречали по платью. Всем понятно – это не от бедности, как хочет, так и одевается.

Покосившись на дверь, Мейсон иронически усмехнулся, но вдруг заметил свой уже вскрытый аппарат.

– Можно? – Он осмотрел его и сокрушенно покачал головой. – Я всегда боялся этот метод. Запайка ампула. Как вы мог исправлять? Там, – показал он на потолок, – отшень высоко. Вы отшень храбрый.

Пропустив мимо ушей насчет храбрости – к делу это не относится, – Вадим подробно рассказал, что случилось с анализатором, как в связи с вынужденным переключением тока испортился нагреватель, как перестали подаваться ампулы и что пришлось в этом случае сделать.

– Переключение произошло по нашей вине, – сознался Багрецов, но умолчал, что это случилось из-за испорченного аккумулятора. – Однако я еще в Москве пробовал делать вот что… – и, раскрыв схему анализатора, показал на ней некоторые пересоединения, вычерченные красной тушью.

Быстро схватив чертеж, Мейсон так и впился в него глазами. Лицо постепенно светлело.

– Суперкласс! – оказал он, хлопнув себя по коленке, и вдруг усомнился: Но почему тут конденсатор? Можно переключать немножко транзистор…

Вадим сдержанно возразил, что для надежности он хотел бы предложить это маленькое усовершенствование… Мейсон опять засомневался. Нужно ли оно? Заспорил, загорячился…

И вдруг, забыв все правила международного этикета, Димка стал доказывать, что аппарат Мейсона хотя и довольно интересен, но не доработан, не продуман в деталях, что с ним еще нужно полгода возиться, прежде чем пустить в серийное производство.

– А монтаж, монтаж! – восклицал Вадим, тыкая пальцем в переплетение цветных проводов. – Знаю я вашу американскую систему. Снаружи все прекрасно: и лак и никель. А внутрь заглянешь – приляпано кое-как. Весь монтаж на соплях…

– Это есть новый русский слово? Я прошу повторять.

Если Мейсон не понял какого-то слова, то Багрецову вообще бы надо понимать, что он слишком далеко зашел в своей технической дискуссии. Оценка американского радиомонтажа была в какой-то мере справедливой. Их аппаратура внешне красива, но внутри оставляет желать много лучшего. Этим особенно возмущался Бабкин, человек придирчивый и в высшей степени аккуратный. От него и услышал Вадим столь презрительную оценку, выраженную не очень благозвучным словом.

Кое-как Вадим постарался замять свою оплошность, а Мейсон уже говорил о том, как бы получше переделать анализатор именно сейчас, чтобы в новом качестве он мог занять достойное место среди аппаратов «Униона».

Разные сидели люди за столом. Люди абсолютных противоположностей. Но общее дело, беспокойная мысль исследователя, жажда познаний и радость умелых рук все это сближало американского предпринимателя Стивена Мейсона и советского инженера Вадима Багрецова.

Тут же они решили попробовать одну схему. Мейсон схватился за паяльник.

– Прошу немножко включать.

У него были рабочие руки с узловатыми жилами, и, видно, многое он перенес, прежде чем организовать свою фирму, которой очень гордился, хотя, с точки зрения советского инженера Багрецова, такая фирма больше напоминала радиоремонтную мастерскую или, в лучшем случае, телевизионное ателье.

Мейсон восхищался оборудованием здешней лаборатории, оснащенной самыми новейшими приборами, которые для него слишком дороги, и жаловался, что ему приходится выдерживать жесточайшую конкуренцию.

– Военный заказ… Фьють… – грустно присвистнул он. – Нет, не можно… Лютше звезды считать, спектр смотреть… Атмосфера.

Из дальнейшего рассказа, прерываемого лишь позвякиванием пинцета и стуком паяльника, когда клали его на подставку, Вадим понял, что Мейсон изобретал разные приборы для спектрального и теплового анализа звезд, конструировал кое-какие метеоприборы и вообще вещи известные, но привносил в них выдумку, отчего сложные задачи решались у него просто, как в универсальном анализаторе для исследования атмосферы и далее – газов в межпланетном пространстве.

Разговор шел наполовину по-русски, наполовину по-английски. Вадим читал и переводил английскую техническую литературу, но разговорный язык знал плохо. Практики не было.

– Мой маленький фирма отшень бедный, – уже совсем доверительно говорил Мейсон. – Его всегда можно… как это по-русски?.. кушать.

– Конкуренция?

– Да, да… Я буду немножко торговать здесь Советский Союз… В Штатах нет аппарат «Унион». В Советский Союз нет конкуренция. Можно всем фирма строить один «Унион». Вы много строить: атомная станция, гидростанция в Сибирь. Много новый город. Тут никто не можно мешать…

– Нет, все-таки мешают, мистер Мейсон, – сказал Багрецов, заметив, что тот все время посматривает на соседний стол, где лежит крылатое чучело. Например, ваши заокеанские соотечественники, те, что придумали вот эту штуку.

Вадим подвел Мейсона к орлу-разведчику и рассказал, при каких обстоятельствах он попал сюда, рассказал о гибели самолета, о выводах комиссии, расследовавшей причины этой катастрофы, напомнил о многих случаях запуска воздушных шаров над территориями демократических стран.

Американский изобретатель рассматривал летающий аппарат с телевизионной камерой, видел в нем микроскопические радиодетали, выпускаемые разными фирмами, детали, которые применяются и в анализаторе, потому что фирма Мейсона их не производит, а предпочитает покупать готовыми. Он с грустью признался, что новые транзисторы фирмы «Колибри» очень хороши, но слишком дороги, Мейсон не может их покупать для своих аппаратов.

– В этот разведчик много «Колибри»… Тут, – он показывал на них авторучкой. – Еще тут. Еще тут. Для паука дорого, для шпиона можно…

Презрительно сморщившись, Мейсон тронул чучело за крыло и отошел к окну. Там он приоткрыл портьеру и вдруг, как бы чего-то испугавшись, возвратился к своему анализатору.

– Можно проверять?

Схема, которую испытывал Мейсон вместе с Багрецовым, оказалась удачной, и вот уже потом, в совершенно благодушном настроении, американец закурил и придвинул свой стул к Вадиму.

– Мистер Багретсоф, вы можно говорить честно?

– Так меня учили всю жизнь, – сухо ответил Вадим.

– Мы здесь говорить. А магнитофон сейчас записывать?

– Конечно нет. Для потомства наш разговор мало интересен.

– Но есть НКВД.

– Есть органы государственной безопасности. Но в данном случае им здесь делать нечего.

– Я есть американец. Капиталист.

– Но приехали к нам с честными намерениями?

– О да! А если я хотеть покупать у мистера Багретсоф секрет? Позвать мистер Южная Америка или Штаты? – он рассмеялся и испытующе посмотрел на Вадима.

– Вы умный человек и не предложите такого абсурда.

– Почему? Почему? – заинтересовался Мейсон. – Вас можно снимать на фильм… Как это?.. «Волосок от смерть». Можно повторять храбрость на «Унион». Качаться на трос… Потом немножко прыгать… Отшень замечательный фильм… Паблисити! Сенсация! И отшень много доллар…

– Меня никогда не привлекала артистическая карьера.

– Можно быть хороший инженер. Ол райт! Пожалуйста! Один раз сниматься на фильм, получать доллары, потом покупать фирму.

– А зачем она мне нужна?

Скептически усмехнувшись, Мейсон щелкнул золотым портсигаром.

– Что есть у мистер Багретсоф? Большой вилла? Яхта? Два авто: «кадиллак», «шевроле»?

– У вас очень мало фантазии, мистер Мейсон. Мне нужно гораздо больше. Вилла? Но ведь она всегда стоит на одном месте. А я хочу видеть всю страну. Мне жизни не хватит, чтобы посмотреть ее как следует. Я могу жить но в виллах, а во дворцах-санаториях, и не только в Крыму и на Кавказе, но и у других морей, озер и рек. Я могу жить в горах и в лесах. Всюду, где захочу. Зачем мне яхта, когда множество прекраснейших теплоходов бороздят наши моря и реки? И к машине я равнодушен. Если надо ехать далеко, то предпочту самолет, а в городе, особенно летом, обхожусь прохладным метро или веселым троллейбусом… Я очень люблю, когда рядом со мной много людей.

Разговор продолжался в том же духе. Мейсон больше расспрашивал, чем рассказывал, да это и попятно слишком много он слышал разной чепухи у себя на родине: и о замкнутости советских людей, и о ненависти их к эксплуататорам, и о всяких тайных кознях, которые якобы готовят коммунисты против капиталистического мира.

Самым удивительным Мейсон считал, что его оставили наедине с Багрецовым. Нет ли здесь какой-нибудь провокации?

Об этом он осторожно намекнул Вадиму, рассказывал о совершенстве «подлой техники», о микрофонах, которые спрятаны в стене, о карманных магнитофонах и таких же передатчиках, миниатюрных телекамерах, применяемых Федеральным бюро расследований. Такую камеру нашла у себя в квартире известная американская актриса. Тайный глаз наблюдал за ней много месяцев.

Багрецов сначала вышучивал подозрения Мейсона, а потом оскорбился всерьез.

– В таком случае вы и меня ставите в неловкое положение. Значит, и мне не доверяют? Плохо вы нас знаете, мистер Мейсон.

Вадим увлекся, он говорил один на один с представителем чужого мира, желая переубедить его, будто от этого разговора что-то могло зависеть, будто здесь, в этой лаборатории, решались судьбы человечества. Искренность топа, горячая вера в справедливость, в будущее – все это подкупало Мейсона. Ему по душе была и смелость Багрецова, которую он показал не только в спасении «Униона», но и здесь, в откровенной беседе, в спорах с американцем.

Обняв Вадима за плечи, Мейсон подвел его к маленькому магнитофону, стоящему в углу, и Вадим, к ужасу своему, услышал знакомый шелест ленты.

– Вы дьявольски хороший парень. Отшень честный парень, – сказал Мейсон, глядя на вращающиеся кассеты магнитофона. – Вы не сделал это. Я думать, тут ошибка. Просто… слючай…

Он повел Вадима к окну. Под ним на полу тянулась блестящая змейка микрофонного кабеля, который затем исчезал в складках портьеры.

Откинув штору, Мейсон показал на микрофон, стоявший на подоконнике.

– Просто слючай? Но почему такой глюпый?

Вадим лишь сжимал кулаки и не мог вымолвить ни слова.

Он не помнил, что было дальше, о чем говорил Мейсон, кажется, он сразу ушел отдыхать с дороги, а Вадим, даже не выключая магнитофона, запер дверь лаборатории, отдал ключ дежурному и побежал к Набатникову. Опять судьба (кстати говоря, существо вполне реальное, с именем, отчеством и фамилией) сыграла с Вадимом мерзкую штуку. Дело идет не только о его чести, когда за нее вступилась Зина. Нет, здесь ставятся под сомнение добрые намерения всего коллектива. Какая грязная провокация!

Афанасий Гаврилович проводил совещание. Не будет он слушать Вадима, не до него. Придется ждать, а пока надо посоветоваться с Тимофеем.

Услышав о Димкиной неприятности, Бабкин развел забинтованными руками:

– Хорошенькое дело! А может, ты сам позабыл выключить магнитофон?

– Да я с ним и не работал. Помню, что микрофон стоял на месте, но кто его спрятал за портьеру, ума не приложу.

– А вдруг это твой Мейсон сделал?

– Не думаю. Он честный человек. Даже если допустить, что он решился на это, то зачем бы он стал предупреждать меня? Да и вообще, если бы он приехал с такими целями, то захватил бы карманный магнитофон.

– Откуда мы знаем, какие у него цели? Я только одно могу сказать, что умный человек, каким ты считаешь Мейсона, на такую грубую работу не пойдет.

Наконец-то Вадим дождался Набатникова.

– Прошу вас скорее в лабораторию, Афанасий Гаврилович. Несчастье случилось.

Выслушав по дороге Вадима, Набатников уточнил кое-какие факты и успокоил его:

– Думаю, что это не провокация и не случайность, а просто чья-то дурость, к тому же довольно поганая. Правильно в народе говорят, что дураков не сеют, не жнут, сами родятся! По моим наблюдениям, делятся они на две категория: дураки злые и дураки безобидные. Судя по всему, сейчас расписался первокатегорник.

Вадим взял ключ у дежурного и вместе в Афанасием Гавриловичем вошел в лабораторию.

– Вот здесь мы сидели, – показал Вадим на тесно сдвинутые стулья и, отдернув портьеру, добавил упавшим голосом: – А здесь – микрофон.

Пройдя вдоль кабеля и приоткрыв крышку магнитофона, Афанасий Гаврилович почесал в затылке:

– Что же нам теперь делать, Вадим? Может, и никакой записи нет. Но без разрешения Мейсона мы этого не узнаем. А вдруг он не захочет, чтобы я услышал хоть кусочек вашей беседы? Как бы подойти к этому поделикатнее?

Он вызвал по видеотелефону дежурного и узнал, что Мейсон пока еще не уходил в свою комнату и сейчас находится у Дерябина в центральном пункте управления. Там тоже был установлен видеотелефон, и Набатников мог поговорить с Мейсоном.

Разговор шел по-английски. Из него Вадим понял, что Афанасий Гаврилович прежде всего извинился за происшедшее недоразумение, и для того чтобы убедиться в существовании записи и наказать виновных, необходимо включить магнитофон хотя бы на минуту. Нет ли у мистера Мейсона к этому возражений? Если же они возникнут, то мистер Мейсон может один прослушать запись и в дальнейшем поступить с ней по собственному усмотрению.

На это Мейсон ответил, что весь разговор с «лучшим другом его фирмы» мистером Багрецовым, самым замечательным парнем, которого он когда-либо встречал и благодаря которому многое понял, можно хоть сейчас передавать по радио на весь мир.

– Это было бы чертовски хорошее «паблисити» для моей фирмы, – рассмеялся Мейсон, но в шутку пожелал вырезать кусок пленки, где записано не очень лестное мнение о монтаже анализатора. – Тут есть одно русское слово, которое мистер Багрецов не хотел перевести. Пожелайте ему спокойной ночи. Гуд бай!

Вадим включил магнитофон, зашелестела лента, а из репродуктора послышался голос, который напомнил Вадиму о своем горьком разочаровании:

«Даю пробу, даю пробу. Раз, два, три… На меня ты посмотри… Как слышите, Вадим Сергеевич?»

– Великолепно! – раздраженно подтвердил Набатников. – Но мне Борис Захарович сказал, что эта ученица не оставила у него светлых воспоминаний. Не знаю, как у тебя, Вадим?

Далее был записан голос Бабкина, еще какие-то опыты – и все. Никаких разговоров с Мейсоном.

– Ты что? Кассеты перепутал? – спросил Афанасий Гаврилович.

– Да я с тех пор и не прикасался к магнитофону.

И вдруг Вадима осенило.

Та кассета была под номером вторым. На всякий случай он заглянул в ящик, где лежали запасные кассеты, но второго номера не нашел. Он пошарил возле магнитофона, посмотрел на всех столах, в шкафу, всюду, где только можно искать… Кассета с пленкой исчезла.

Несмотря на прохладные ночи, Багрецов спал на открытой террасе, заплетенной диким виноградом. Сквозь узорчатые листья пробирался лунный свет, играл на белом, свежевымытом полу, отчего он казался разрисованным, как ковер.

Положив руки на колени, Вадим долго сидел не раздеваясь. В воздухе стояла звенящая тишина. Мысленно блуждая в событиях сегодняшнего дня, Вадим вновь и вновь возвращался к странной истории с пропавшей кассетой. Набатников сказал, что этим делом займется сам, и отправил Вадима спать. За себя Вадим не беспокоился – Афанасий Гаврилович разберется, кто прав, кто виноват. Но все же было неприятно: накануне такого события, как полет «Униона», вдруг возникают какие-то дурацкие или просто грязненькие дела.

А у Вадима много забот. Как хочется людей сделать счастливыми! Ведь он искал Нюру, чтобы успокоить ее, сказать, что она ни в чем не виновата. Он искал Серафима Михайловича – поговорить бы с ним, пусть верит чистым и открытым Нюриным глазам…

Может быть, Нюра не спит? Вместе с Риммой она живет в соседней даче. Римма, наверное, еще не приходила домой, совсем недавно он видел ее с Толь Толичем – какой-то серьезный разговор. На Вадима даже не взглянула. Да это и понятно, сама сказала, что терпеть не может слюнтяев.

Стараясь легче опираться на больную ногу, он подошел к открытому окну рядом с террасой и прислушался. Сюда перевели Тимку, он все еще находится под наблюдением врачей, но уже достаточно здоров, чтобы сменить больничную палату на комнату для приезжающих.

Взявшись за подоконник, Вадим подтянулся и заглянул внутрь комнаты. Тимка сладко похрапывал. Нет у него никаких забот.

Вадим обогнул угол дачи и остановился в нерешительности. В комнате Нюры темно, окно открыто. Он походил по скрипучей, усыпанной гравием дорожке, нетерпеливо ожидая, что, может быть, Нюра услышит его шаги. Наконец не выдержал, поднял мелкий камешек и бросил в окно.

Нюра не спала. Кутаясь в белый шерстяной платок, подошла к окну.

– А где Римма? Ведь она даже вещи не собрала. Машина отвезет нас рано утром.

Вадим зажмурился и широко раскрыл глаза.

– Но вы-то при чем?

Перегнувшись через подоконник, Нюра поправила у Вадима галстук.

– Разве она вам ничего не сказала? Уже билеты заказаны. – Нюра помолчала. – В вагоне отосплюсь. А здесь не могу. Горы со всех сторон, того гляди раздавят. А я же трусиха.

В ярком лунном свете нетрудно было заметить и ее печальную улыбку и припухшие, покрасневшие веки. Опять, наверное, плакала, как тогда в пустыне. Багрецов раскипятился. Ведь теперь всем ясно, даже Толь Толичу, что Нюра не виновата. Почему же он отсылает ее домой, когда работа не закончена?

– Но дело даже не в этом. Вы видели Серафима Михайловича?

Нюра отрицательно покачала головой:

– Не нужно.

– И вы собираетесь уехать не попрощавшись? Да после того, что вы себя оболгали, это – преступно. Неужели не поймете? – И с несвойственной ему грубостью Вадим спросил: – Где окно Пояркова?

Рассеянно перебирая бусы под платком, Нюра безразлично ответила:

– Не знаю. Кажется, на той стороне.

– Надо бы знать. Что же мне теперь, во все окна камни бросать?

Словно опомнившись, Нюра провела рукой по лицу, встрепенулась, стала просить, убеждать, что ничего не нужно рассказывать Серафиму Михайловичу, что получится нехорошо, неудобно – будто она сама подослала Вадима. А он упрямо стоял на своем.

Нюра попробовала рассердиться – кто дал ему право вмешиваться в чужие дела, – но и это не помогло. Хотела разжалобить, говорила, что от стыда сгорит и, не дождавшись утра, ночью убежит на станцию. Вадим оставался твердым и непреклонным. Он знает, что делать.

На противоположной стороне дачи все окна были открыты. Какое же из них Пояркова? Вадим подходил к каждому и прислушивался. Говорят, что влюбленные плохо спят. За собой он этого не замечал, но люди разные, и вполне возможно, что Поярков шагает по комнате, курит пли ворочается в тоскливой бессоннице. Нет, всюду тихо, никаких шагов, табачный дым не ползет наружу. Все спят – и влюбленные и прочие. Одному Вадиму больше всех нужно.

Думал он об этом с горькой иронией, подшучивал над собой, но знал, что не такие трудности преодолевались им ради чести и справедливости. Пусть судят о нем как хотят, но он считает, что поступает правильно. Однако где же все-таки окно Пояркова? Помнится, как-то шел он по коридору до конца, затем открыл дверь с правой стороны.

Вадим сломал сухой прутик, присел на корточки и на песке начертил план дома. Наглядно. Теперь можно узнать, куда выходит окно. Наверное, вот это, угловое? Вадим бросил туда камешек. Никакого впечатления. Бросил другой, посолиднее.

– Кто там безобразничает? – послышался сердитый голос, и в окне показалось заспанное лицо Набатникова. – Вадим? Вот уж не ожидал!

– Извините, Афанасий Гаврилович, – испуганно оправдывался. Багрецов. – Я не хотел. Это случайно… То есть я думал, что здесь…

– Ошиблись адресом. Ее окно выходит на другую сторону.

Не повезло Вадиму. Афанасий Гаврилович не раз видел его с Риммой. Теперь подумает, что кавалер вызывает ее на свидание. Ой как нехорошо, стыдно!.. Но почему Афанасий Гаврилович перебрался в эту дачу?

Откуда Вадим мог знать, что на время испытаний «Униона» Набатников отдал свой кабинет для установки новой аппаратуры, которая раньше не предусматривалась планом.