Текст книги "Синергетика как феномен постнеклассической науки"

Автор книги: Владимир Аршинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Некоторое представление об этой работе Тома можно составить по опубликованной в журнале «Успехи математических наук» его статье «Топология и лингвистика», с предисловием и комментариями переводчика этой статьи Ю.И.Манина. Комментарий Манина начинается с констатации, «что работа, выполненная на стыке интересов двух групп ученых, рискует оказаться не принятой ни теми, ни другими: происходит почти биологическая реакция отторжения». Эти слова относятся к 1975 году, когда феномен синергетического междисциплинарного взаимного узнавания был выражен достаточно слабо, так что констатация Манина, выдающегося математика с широким естественнонаучным горизонтом и глубоким интересом к гуманитарным дисциплинам, имела свои основания. Хотя было бы уместнее в данном случае говорить о равнодушии, незамечании, чем о биологическом отторжении.

Но главное в работе Тома для меня в том, что ее адекватное понимание предполагает наличие все той же третьей позиции, личностной, автопоэтической, синергетической, коммуникативной. А эта позиция «между крайностями» всегда в чем-то неопределенна, неустойчива, размыта, плохо очерчена, во многом опирается на интуитивное понимание ситуации и т.д. Для жаждущих определенности такая позиция дискомфортна, вызывает желание покинуть ее. При этом отказ от усилий понимания оправдывается, например, отсутсвием четко сформулированного результата работы. А он и «в самом деле» отсутствует, поскольку ненаблюдаем как таковой ни с той, ни с другой сторон «стыка».

Для этого с обеих сторон нет ни соответствующего запаса образов-представлений, ни соответствующего языка символов для их взаимной перекодировки. Нет условий для коммуникации, поскольку нет совместно разделяемого контекста.

Тем не менее, Манин как переводчик работы Тома полагает, что результат есть, но он не является ни математической теоремой (математики могут не напрягаться в усилиях что-то понять), ни чисто лингвистическим наблюдением. Последнее вполне очевидно. Том, по своим общеметодологическим установкам, – структуралист. А структурализм ставит своей задачей обнаружить кроющуюся за наблюдаемой вязью явлений, паттерном событий от непосредственного наблюдения и скрытую, которая эти события порождает или которыми она управляет [174]. Эта структура сама по себе может быть представлена разными средствами. Например, средствами абстрактной логики или абстрактной алгебры, такой как теория групп. Или, как в случае Тома, – средствами топологии, а, точнее, средствами так называемой теории катастроф. Последняя же, в свою очередь, появилась как результат встречи математической теории особенностей Уитни с проблемами нелинейной классической механики. Теперь теория катастроф встретилась с лингвистикой. Существенно при этом, что одновременно мы имеем пересечение двух программ: Уодингтона, о которой говорилось выше, и структуралистской. В рамках первой программы – «На пути...» – терия катастроф Тома превратилась в динамическую теорию морфогенеза. В контексте последней и возникла семиофизика Тома, которая представляет собой один из характерных для развития постнеклассической науки примеров «сдвоенной» науки, являющейся элементом коммуникативного междициплинарного интерфейса, входящего как часть общей кольцевой структуры человеческого общения в целом.

Это «контактная наука» того же свойства, что и гештальт-подход, о котором уже ранее говорилось и будет еще говориться ни же. «Контактная» в том смысле, что, делая предметом рассмотрения систему «организм-окружающая среда» и рассматривая эту систему как целостный и, вообще говоря, незавершенный гештальт, контактная наука стремится удерживать в фокусе своего рассмотрения зону взаимодействия организма со средой, образуемую организмом контактную границу. Тем самым контактная граница становится «фигурой переднего плана». Что же касается позиции наблюдателя, его месторасположения, то указать ее достаточно сложно. Немного наивно, но все же полезно с эвристической точки зрения представить ее как ориентированную «перпендекулярно» ситуации встречи. Но это не традиционная классическая метапозиция. То, что она «третья» и «между», в философском контексте может быть так же обозначено, что она где-то «между» позициями чистой феноменологии Гуссерля и герменевтики Дильтея.

Ну а ссылки на гештальт-подход вводят в контекст всего рассмотрения свою родную «синергетическую динамику неоднозначности», коннотативность, умножаемость смыслов, множественность интерпретаций, нелинейность в противоположность единственности, линейности заданности смысла и т.д.

Тем самым в математический и естественнонаучный дискурс, считавшийся дотоле эталоном чистоты коммуникативного акта (Р.Барт) [174] вторгается вероятностный коннотативный шум, грозящий разрушить всю истиннонаучную коммуникацию в целом. Но это с точки зрения линейной классической науки. Для синергетики с ее открытиями странных аттракторов, детерминированного хаоса коннотативность, неоднозначность, метафоричность – не препятствие научному сообщению как тексту-посланию, а, в принципе, его необходимый составной элемент. Ведь в конце концов приемник этого сообщения, его реципиент, – это не просто регистрирующее автоматическое устройство, но ученый, личностно вовлеченный в тот же коммуникативный канал, что и отправитель сообщения.

Научный текст сближается с текстом литературным, в него входит, как говорят, «нарративный» элемент.

Здесь для меня предоставляется удобный случай проиллюстрировать специфику неоднозначности третьей позиции как фокусировку на границе контакта. В конце концов, одну из причин этой неоднозначности можно приписать тому, что с этой позиции междисциплинарная граница ненаблюдаема. Если, конечно, она будет строго статичной. Но вот как интерпретирует результат работы Тома «Топология и лингвистика» Ю.И.Манин. По его словам, этот результат состоит в обнаружении довольно скрытого, но тесного структурного параллелизма между фрагментами двух языков: «человеческого» языка обыденной жизни и языка ньютоновой механики в его крайне схематизированном и топологизированном варианте».

Далее идет любопытная интерпретация интерпретации. По словам Манина, «точка зрения самого Тома отличается от сформулированной выше подчеркиванием ассиметрии ситуации: для него язык ньютоновской механики служит вместилищем «смысла» (плана содержания) для человеческого языка (плана выражения). Это доставляет разительную параллель к так называемой «гипотезе Сепира-Уорфа» в этносемиотике, которая предполагает почти причинную связь между средствами выражения, скажем, индоевропейских языков, и той естественнонаучной картиной мира, наследниками и строителями которой мы являемся. Это обстоятельство делает возможным рассматривать статью Тома не только как результат, но и как интересный объект иссследования.»

В контексте множественности интерпретаций предложу и свою, вступив тем самым в заочный диалог с заинтересованными сторонами. Во-первых, сразу возникает искушение «параллелизм фрагментов двух языков», о котором говорит Манин, превратить в синергетическое кольцо, своего рода коммуникативный языковый гештальт, исторический, кросскультурный, лингвистический инвариант, глубинный паттерн, проявляющийся в наблюдаемых языковых паттернах индоевропейских языков и той естественнонаучной картиной мира, которая и сейчас существенным образом определяет наше мировоззрение.

В пользу такого предположения может свидетельствовать, например, необычайная устойчивость декартово-ньютоновой «парадигмы» в различных областях научного познания, например в медицине. И это при всем при том, что именно в медицине эта парадигма уже достаточна давно подвергается серьезной критике, причем критике не чисто апофатической, отрицательной, но достаточно, на мой взгляд, конструктивной.

Об этом будет говориться подробнее в разделе, посвященном третьей медицине. Но не только в медицине декартово-ньютонова парадигма подвергается сомнению [67]. Сомнение в ее претензиях на универсальность в культуре западноевропейской цивилизации высказывалось и в философии, причем это сомнение имеет по нашим временам уже вполне почтенный возраст, даже если это сомнение философское. Об этом смотри блестящую работу Рорти «Философия и зеркало природы», а также другие работы этого автора [134].

Но я веду свой разговор, обозначая и осознавая себя наблюдателем и по преимуществу в другом, из другого «автопоэйзиса». Это автопоэйзис по преимуществу естественнонаучного дискурса, естественнонаучных гештальтов, программ теорий, доктрин, парадигм, подходов и пр. Это и третий мир проблем Поппера, и мир личностного знания Поляни, и, одновременно сопряженный с этим миром, мир неявного, неявленного, молчаливого, невыговоренного, неартикулированного знания. Это молчаливое, неартикулированное знание всегда имеется в виду в качестве «имеющего место», присутствующего совместно в личностной позиции, как позиции «третьего пути», позиции «идущего человека». Человека, идущего вместе с другим, с другом. Человека, встречающегося с другим, готовым к такой встрече, готовым к событию. Молчаливое знание – это не иррациональное знание, и даже не а-рациональное знание. Это скорее знание в действии, знание, реализуемое в действии человека как мыслящего, ощущающего, чувствующего и переживающего существа. Это знание-навык, знание-умение, знание-мастерство, знание-искусство, а в науке это прежде всего знание как искусство познавать. Это знание организованно, точнее самоорганизованно в форме гештальта, гештальта открытого, незавершенного, стремящегося – иногда страстно и неудержимо – завершить себя, удовлетворить себя, что в ситуации познания (научного) есть стремление найти, обнаружить нечто неизвестное, непонятное, выполнить свою миссию, исполнить предназначение и т.д. Такого рода переживания незавершенности, стремления завершить, слиться, дополнить имеют свое выражение в области человеческой любви, ее переживания, переживания, которое охватывает широкую палитру действий, чувств, эротики слов, образов и ощущений, от экстаза в творчестве художника, поэта, музыканта, философа, нашедших ключ, испытывающих озарение, переключение гештальта «фон-фигура», инсайт, или еще то, что Маслоу назвал «пиковым опытом» [89]. Все это вместе можно еще было бы назвать опытом переживания тотальной захваченности процессом самоорганизации личности. Причем таким опытом, который преобразует личность. Это ответвление моего дискурса имеет отношение к образу встречи Поляни и Маслоу, как я ее вижу здесь и теперь.

Итак, взгляд на ньютонианскую лингвистику из моего автопоэйзиса. Вместе с Маниным. Напомню, что Манин видит в статье Тома «интересный», как он пишет, «объект исследования». Я не могу, однако, разделить эту позицию полностью, и не потому, что с ней как бы не согласен, а потому, что я не понимаю эту статью в ее собственно математических измерениях. То есть, я догадываюсь о намерениях Тома, поскольку соотношу его текст «Топология и лингвистика» с программой «На пути...». Но я очень мало знаком с остальными работами Тома. Тем не менее, чувство совместной разделяемости целого, паттернов общего гештальта, позволяет мне дальнейшие рассуждения некоторым телеологическим образом оправдать.

Дело в том, что для Тома ньютонова механика, представленная математически ее гамильтоновым формализмом, в виде системы уравнений, вполне допускает две крайние интерпретации: локально-причинную и телеологическую. Последняя кореллятивна ее формулировке в виде вариативного принципа наименьшего действия. Так что уже классическая, гамильтонова, механика вполне совместима с разными картинами мира: телеологической и локальной причинно-следственной. Поэтому когда Манин говорит, комментируя Тома и даже интерпретируя интерпретацию Тома, что модель Тома как бы обосновывает гипотезу лингвистической относительности Сепира-Уорфа о «причинной связи между средствами выражения и той естественнонаучной картиной мира, наследниками и строителями которой мы являемся», то я бы хотел возразить, что провозглашенным намерением Тома в тексте «Топология и лингвистика» было уйти от линейно-денотативной модели письма, как семиотической модели, в основе которой лежит модель языка Фердинанда де Соссюра, причем уйти в первую очередь от классического догмата Соссюра о «произвольности знака».

Знак вовсе не произволен, если посмотреть на него с позиции гештальт-подхода, то есть синергетической нелинейной целостности зрительного и символического, процессов, взаимосвязанных через обратимый, кольцевой процесс перевода (Веккер) [40,41].

Эта непроизвольность знака особенно отчетливо переживается в контесте религиозного дискурса. Религиозные тексты телеологичны дважды. И они тем более отвечают критерию быть религиозным текстом, письмом, чем более резонируют в них, сливаясь и отождествляясь до неразличимости, два личностных образа-гештальта: мой и Бога. Поэтому в религиозном тексте каждое слово, каждый знак – на своем месте. Отсюда становится понятной та удивительная устойчивость, всепоглощаемость хорошо выстроенного, когерентного самому себе религиозного дискурса, удивительное (если смотреть с внешней позиции сочувствующего наблюдателя) сочетание эмоционалъного и интеллектуального начал в нем.

Это удивительное сочетание особенно отчетливо присутствует в текстах такого автора каким был о.Павел Флоренский, в личности которого органическим образом сочетались рациональная научная мысль и живая религиозная традиция верующего христианина православной ориентации, ориентации той ее разновидности, истоки которой коренятся, видимо, и в мистическом опыте исихазма.

Заключительные слова этой фразы я написал не без колебаний. Надежнее вернуться в своих рассуждениях в осознаваемую ситуацию, где «здесь и теперь» я более уверенно соотнесу свои рассуждения с работами Сергея Сергеевича Хоружего, сделавшими меня, как я смею надеятся, вовлеченным, хотя и молчащим соучастником синергийной коммуникации с областью дискурса, организованного в своей артикулированной семиотической упорядоченности вокруг концентра молчаливого знания, именуемого в его нерасчлененной целостности «мистическим опытом» [163].

1.4 Вероятностная модель языка В.В.Налимова

Конечно, для меня такая встреча позиционно была подготовлена опытом понимания работ В.В.Налимова, начиная с первого знакомства с первым изданием его «Вероятностной модели языка» [102], заинтриговавшей меня прежде всего нестандартной организацией текста, продиктованной внутренней логикой денотируемых в ее тексте смыслов, ее внутренней интертекстуальностью, создаваемой прежде всего путем встраивания в основной текст множества цитат, принадлежащих самым разным авторам, из самых разных областей знания, на первый взгляд совершенно несопоставимых друг с другом, несоизмеримых по языку.

Но, удивительное дело, встроенные в основной текст, они, при всей их разности, монадологической автономии, автопоэтичности, не разрывали связанность основного текста книг Налимова, а как-то мистическим образом когерентизировались, и в этом целостном музыкальном симфонизме создавали образ-гештальт «Вероятностной модели языка».

Вообще говоря, все три слова в названии книги «Вероятностная модель языка» метафоричны, и в этом качестве нелинейно замкнуты друг на друга. Мне важно обратить внимание в этой встрече с Налимовым, в первую очередь, что и его подход руководствовался неявной интенцией ухода от жесткой дихотомии субъект-объектного разделения языка. Собственно, здесь можно было бы просто сослаться на введение Налимова к его, по сути, итоговой книге «Спонтанность сознания». Введение так и называется «Место нашего подхода в современной философии». Но обратившись к так названному тексту, мы этого места как такового не обнаружим. Сказанное – лишь моя личностная констатация, это не критический упрек, просто акритическое высказывание. В духе того самого силлогизма Байеса, который, как вездесущее альтер-эго Налимова, делокализован, как некий виртуальный метанаблюдатель, по всему спектру проблем, которых касается его взгляд и слово [102].

Спонтанность сознания этого метанаблюдателя порождает текст, вызывающий у читателя, этом тексту доверившегося, сначала замешательство, а затем состояние легкого транса, погрузившись в который читатель получает возможность вступить с автором текста в творческий диалог, получая одновременно возможность войти в контакт со своими скрытыми внутренними ресурсами, не осознаваемые, как правило, в ситуации чтения текста, выстроенного в соответсвии с классической идеализированной моделью линейного текста, ориентированного на представление однозначно фиксированного в нем смысла (объекта) и предельную обезличенность письма.

Творческий диалог в этом состоянии имеет в современной психотерапии свое название, а именно – Милтон-модель. Это составная часть современного нейролингвистического программирования, представляющего собой развитие идей гештальтпсихологии (Перлз), системно-кибернетической антропологии (Бэйтсон) [184] и т.д.

Сказать, что пространство встречи с Налимовым, его текстами многомерно, вероятностно, личностно, спонтанно – значит сказать далеко не все. Нужно иметь мужество войти в него, осознанно отдать себя тому, что именуется бесстрастно и вполне научно как «вероятностная модель языка», с тем, чтобы затем обрести «спонтанность сознания». Почему «надо иметь мужество»?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, я, действуя в духе самого Налимова, приведу обширную цитату из его предисловия к книге «Спонтанность сознания» [103].

«Развиваемая нами вероятностно ориентированная философия в целом направлена на то, чтобы по-новому осветить следующие проблемы.

Язык и логика

Почему мы понимаем друг друга, когда в нашей речи используются слова с полиморфными (а не атомарными) смыслами?

Как мы понимаем метафоры? Почему метафоры и синонимы обогащают наш язык?

Если наше обыденное мышление преимущественно аристотелево, то как возникают исходные предпосылки?

Можно ли раскрыть механизм возникновения предпосылок? Возможна ли формальная (не аристотелева) логика порождения препосылок?

Личность

Если сознание человека – это преобразователь смыслов, то как возможно построение математическии заданной семантической модели личности?

Как возможно сравнение такой модели с тем, что ранее было сказано о природе человека в академической и религиозной философии?

Творчество и эволюция

Как возможна единая модель, задающая творчество в самом широком его понимании, включающем развитие как ноосферы, так и биосферы?

Как возможно введение представления о собственном времени как о мере изменчивости? Как возможны собственные ритмы?

Терапия сознания

Если сейчас во всем мире со всей остротой ставится вопрос о том, что есть здоровая, гармонически развитая личность, том как можно задать математически семантическую модель такой личности? Как можем мы сейчас попытаться представить семантический портрет человека будущего?

Искусственный интеллект

Как возможен исскуственный интеллект? Что принципиально возможно и невозможно в моделировании сознания человека средставами ЭВМ?

Смыслы и материя

Если сознание – действительно функция высокоорганизованной материи, то почему до сих пор не появилось модели, эксплицирующей это утверждение?

Возможна ли другая постановка вопроса? Может быть, разумнее исходить из представления о том, что смыслы и материя – это две различные реальности, и искать их единую первооснову?

В философской мысли как Запада, так и Востока издревле развивалось представление о том, что первоосновой Мира является Ничто. Можно ли ничто редуцировать к представлению о нечто, которое можно содержательно обсуждать?

Запредельные вопросы

В чем главное отличие христианского миропонимания от буддисткого?

В чем смысл жизни человека? В чем смысл жизни Вселенной?

Комплексность изучения

Как возможно использование всего арсенала знаний – математики, физики, психологии, психиатрии, философии, философской антропологии религиоведения – при попытке осмыслить природу человека?»

Налимов подчеркивал, что равиваемая им «вероятностно ориентированная философия» не претендует на ответы на эти вопросы. Она претендует лишь на новое их освещение. Это первое. И второе, более неожиданное заключение. Сформулированные выше вопросы «представляют собой не что иное, как попытку раскрыть содержание основного вопроса герменевтической философии: что есть смысл и какова его роль в устройстве мира?»

Здесь мы, идя вместе с Налимовым, приходим к развилке, точке бифуркации. Ибо с точки зрения Налимова – это существенно, смыслы (а, следовательно, и природа человека) устроены так, что чем ближе мы приближаемся к ним, тем дальше они удаляются от нас. А наш удел – беспрестанно устремляться к смыслам...»

Мы вовлекаемся, говоря словами Ф.И.Гиренка, в поиски метафизики «ускользающего бытия». Но насколько такая перспектива привлекательна? Для каждого ли этот поиск будет переживаться именно как смысложизненное предприятие, как обретение собственного Я, как самоактуализация? Не окажется ли, что на каком-то этапе вероятностно ориентированная философия будет восприниматься личностно через ощущение попадания в своеобразную «патовую ситуацию»?

Несомненная привлекательность вероятностной философии Налимова – это то, что она представляет собой неназойливую апологетику плюрализма философий, моделей, подходов.

Для меня его вероятностная философия во многом поразительно близка философии синергетики как синергетической философии. По сути, все представленные выше вопросы – это одновременно и вопросы синергетической философии. Вообще говоря, это естественно. Вероятностная философия, также как и синергетическая, – это «философия встречи». При этом она формулируется и осознается через осознавание встречи науки с философией, причем осознавание личностное. Не забудем, что Налимов был крупнейшим в нашей стране специалистом в области статистических методов, планирования эксперимента, а так же одним из основателей наукометрии.

От статистики у Налимова возникает мотив вероятностного описания. От планирования эксперимента – области научной деятельности, которая непосредственно ориентирована на применение статистических методов и оценок в самых разнообразных междисциплинарных подходах – у Налимова везде и всюду «неназойливо», как он сам замечает, появляется теорема Бейса. От моделирования и задач наукометрии появляется паттерн мозаичности, плюралистичности науки, круговое использование вероятностной модели языка. В конце предисловия к «Спонтанности сознания» Налимов вспоминает А.Н.Колмогорова. Налимов приводит запавшее ему как самое важное из суждений Колмогорова: «Мы имеем, по крайней мере, одно весьма серьезное преимущество – владеем вероятностным мышлением». Далее он пишет, что эта мысль никогда не эксплицировалась Колмогоровым – «ее нужно было понимать в зависимости от той ситуации, в которой она произносилась.»

И это действительно важно, ибо и Налимов, и Колмогоров владели вероятностным мышлением личностно, именно в том смысле, который вкладывался Поляни. И в этом же смысле это мышление «владело ими, и в этом качестве вероятностное мышление определяло их личностные позиции в науке. Отсюда ситуативность «вероятностного языка, терпимое, более того, весьма сочуственное отношение к плюрализму теорий, методов, подходов, позитивное отношение к метафоре как конструктивному познавательному средству расширения познавательного горизонта. Метафора для Налимова – средство установления новых контактов с «иной реальностью», средство «подсоединения к новым личностным и гиперличностным смыслам» [103].