Текст книги "Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове"

Автор книги: Владимир Буданин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Владимир Ильич и Петр шли молча по немощеному тротуару. Красиков, изучивший на своей улице все неровности дороги, время от времени брал спутника под руку, направляя на безопасные места.

Мысли были заняты Викторией. На душе было скверно. Не хотелось ни вспоминать о собрании у Кускова, ни разговаривать. И Владимир Ильич, словно бы догадавшись о его терзаниях, был молчалив и задумчив. Голос его Петр услышал только в конце пути.

– Ночь какая великолепная! – сказал Ульянов завороженно. – Нет ли желания побродить немного, Петр Ананьевич? Я бы охотно.

– Пожалуй.

Ночь и впрямь выдалась не по-осеннему теплая, лунная и безветренная. На звездном небе застыли посеребренные облака. Еще не опавшая листва на деревьях за дощатыми заборами походила на зеленовато-стальную рыбью чешую. Сквозь просветы между домами открывался вид на Саяны за Енисеем. Воздух был неподвижен. Пахло рекой, хвоей, травой…

Они повернули от дома на Узенькой и стали спускаться к реке. Миновали последние домишки окраины, вышли на поросший высокой травой и кустарником простор. Перед глазами возникла спокойная, облитая лунным сиянием ширь Енисея.

– Какая прелесть! – восхитился Владимир Ильич и, поглядев на Красикова, заговорил совсем иным тоном: – А вы, по-моему, не в духе. Я не ошибся? Нельзя ли помочь вашей беде?

– Вы не ошиблись. Но, право, все это не стоит разговора.

– Гм…

Владимир Ильич, пока они спускались к реке, не произнес ни слова. А на берегу вновь заговорил:

– Как вы находите рассуждения господина Кускова?

– Как нахожу его рассуждения? Чуждо мне там все: их мысли и речи, их удобное положение.

– Именно «удобное положение»! Это вы очень удачно заметили. Во всех рассуждениях господ подобного сорта сквозит страх перед революцией.

Владимир Ильич рассердился. Он словно позабыл о собеседнике и, размышляя вслух о классовой природе оппортунизма, повторял время от времени слова Петра «удобное положение». Затем внезапно повернулся к нему:

– Помнится, в первую нашу встречу мы вели разговор о необходимости для нынешней России крепкой партии социал-демократов. Припоминаете?

Ульянов посвятил Петра в свой план создания партии при посредстве общерусской социал-демократической газеты. Только таким способом, по мысли Владимира Ильича, можно будет решить задачу сплочения всех кружков и групп марксистского направления в единую организацию, преодолеть разобщенность. Слушая, Петр поражался не столько самой идее, сколько тому, как они – Ульянов и товарищи его – сумели загодя продумать все детали неведомого дела. От недавней горечи, оставленной открытием в доме Кускова, сохранилась почти не беспокоящая заноза в сердце. Петра захватил грандиозный план. Он сказал:

– Я бы с радостью работал с вами.

– А как вы думаете, для чего я начал этот разговор? – Лица собеседника Петр почти не различал, но по голосу его догадался, что он хитровато улыбается. – Мы на вас рассчитываем, Петр Ананьевич. Сегодня для нас каждый человек на вес золота. И вы ведь, кроме всего прочего, близко сошлись с Плехановым. Это очень важно. По моим наблюдениям, он чрезвычайно дорожит личной дружбой. Нам следует в будущем теснее связать его с редакцией. Ваша роль здесь неоценима. Что же до дела в газете, то оно найдется. Так что, не вызовись вы, мне самому пришлось бы просить вас об этом. Срок ссылки когда заканчивается?

– Если не набавят, скоро. По сути, уже закончился. Но департамент молчит. Боюсь, будет надбавка.

– Не беда. Вы ведь, насколько мне известно, и в ссылке времени зря не теряете. После освобождения куда намерены?

– Куда же? Хотелось бы в Петербург. Но ведь не пустят, – сказал Петр и вдруг вспомнил о жене. В груди опять защемило. – В семье у меня не ладится. Расстаться с женой придется…

– Не ладится, говорите? Я заметил. Скверно это, скверно, Петр Ананьевич. У вас ведь сыновья.

– Люблю я ее, – Петр вздохнул, – а вот ведь как случилось… – И он совершенно неожиданно для себя рассказал Ульянову все без утайки о своих семейных неурядицах.

– Все это очень печально, – сказал Владимир Ильич. – Вы уж простите, но если откровенно мне обо всем рассказали, я позволю себе заметить: жена революционера должна быть верным и надежным товарищем, единомышленником. Вы со мной согласны?

– Разумеется.

– Не пора ли нам возвращаться? Ночь уж на исходе.

Они стали подниматься в гору, к темнеющим впереди деревянным домам и заборам. Луна ушла за облака, сделалось прохладно. Шли молча, размышляя о неведомом будущем. Хотя оно представлялось им более или менее определенным, и Красиков, и, конечно же, Ульянов понимали, что в том будущем их ожидает многое, чего заранее не предусмотришь и не спланируешь. Их ожидала долгая и трудная борьба, с неизбежными промахами и потерями…

Департаменту полиции донесли, что Красиков, состоящий под гласным надзором, общался с другими ссыльными, занимался пропагандой «вредных идей» среди учащихся фельдшерской школы. Результат не замедлил сказаться. Как Петр и ожидал, срок ссылки был продлен на год.

Едва он успокоился после этой новости, как последовала еще одна, столь же закономерная и не менее болезненная: Виктория объявила о своем уходе. Крушение семьи оказалось чересчур чувствительным ударом.

Виктория тотчас уехала из Красноярска с новым супругом, Василием Кусковым. Петр с неделю не выходил из опустевшей квартиры. Бродил по комнатам, не выпуская изо рта папиросы, перебирал в памяти события прошлого и не мог понять, в какой именно момент их совместной жизни возникло взаимное недовольство друг другом. Он размышлял об этом упорно и много, пока однажды не явилась предельно ясная мысль: просто-напросто ошибкой была сама их женитьба.

Однажды к нему ввалились Альберт и Борис и едва ли не силой вытащили из дому и повели на собрание к Карауловым. С этого вечера началось возвращение к жизни. Он опять стал вести занятия кружка в общежитии фельдшерской школы, полемизировал на собраниях в доме Кускова и у Карауловых. И время пошло быстрее.

Еще в Красноярске они с Ульяновым договорились, что, если Петру после ссылки не удастся осесть в столице, он переберется в Псков, где намечалось организовать северный центр содействия общерусской газете. Перед отъездом за границу там побывал Владимир Ильич, наладил связи и явки. Вскоре в Псков приехал его соратник Пантелеймон Лепешинский.

Выцветшие встрепанные волосы, всклокоченная борода, густые рыжие усы. Большая, несколько вытянутая кверху голова в таком обрамлении казалась драчливо-ощетиненной и никак не придавала наружности интеллигентного вида. Если же присовокупить к этому по-мужицки большие руки, растягивающие рубаху широкие плечи и грузноватую, нескладную фигуру, то у человека, впервые увидевшего его, создавалось впечатление, что перед ним заурядный мастеровой.

Именно таким предстал перед Красиковым, приехавшим в Псков, Пантелеймон Николаевич Лепешинский. Петр встретился с ним в первый же день. И уже тогда – они сидели на плетеных стульях в уютном зеленом дворике дома, где снимал комнату Лепешинский, – Петр был совершенно покорен обаянием Пантелеймона Николаевича, удивительной, сквозившей во всем одаренностью его натуры. О себе Лепешинский почти не рассказывал. Красиков узнал только, что он попович из Белоруссии, что долгое время поклонялся «народническим богам», потом примкнул к социал-демократам, а самоопределился как марксист после знакомства с Владимиром Ильичем.

Псков, по его словам, являл собой безмятежный обывательский городок, сонное царство, где есть, однако, по милости охранного отделения, некоторое число оппозиционно настроенной публики, весьма разношерстной в смысле убеждений – от закоснелых народовольцев до крепких социал-демократов. Бывают собрания, дискуссии. Проще говоря, от ничегонеделания общество исходит словами. Впрочем, освоиться у Красикова времени будет более чем достаточно.

На казенную службу поступить не удалось. Большинство поднадзорных служило в земском статистическом бюро под началом господина Кислякова. Далекий от политики, он охотно принимал к себе «неблагонадежных», полагая, очевидно, что более образованных и добросовестных чиновников не сыскать. Он готов был пополнить бюро еще одним поднадзорным и уж дал согласие принять на службу Красикова. Но вдруг пришло распоряжение губернатора, князя Васильчикова: не принимать!

Оставалось возвратиться на знакомую стезю – давать частные уроки в купеческих и прочих богатых домах. В одном из них, у купца Генкина, Петр и поселился. Образованность и превосходное знание французского языка вскоре сделали имя столичного учителя чрезвычайно популярным. Этому в немалой степени способствовала и щегольская наружность Красикова. Бархатный жилет, галстук-бабочка, модные клетчатые брюки, сверкающие башмаки – он производил сильное впечатление на папаш и, разумеется, на мамаш псковских недорослей.

Вечерами бывали собрания в доме влиятельного народника Алексея Васильевича Пешехонова, умного вежливого барина, и на квартире коренного псковича, «экономиста» Николая Николаевича Лохова. Всякое собрание «псковских бунтарей» – так именовали между собой Лепешинский и Красиков местную поднадзорную публику – неизменно выливалось в словесную схватку между представителями различных направлений. Полемизировали зло, не щадя самолюбий, радуясь каждому промаху противника. Безупречнее всех обыкновенно держался Пешехонов. Он и его сподвижник, язвительно-красноречивый Николаев, были записными ораторами от народников, «экономистов» представлял молодой адвокат Бернштам, социал-демократов – Красиков.

Петру казалось, что он и его товарищи попусту теряют время на этих собраниях. Как мало пока было сделано и как много они говорили! Однажды он поделился своими мыслями с Пантелеймоном Николаевичем. Лепешинский невозмутимо усмехнулся:

– Горячитесь, Ананьич. Вовсе мы не бездельничаем. Я вот отправил на днях три корреспонденции от питерских рабочих в Мюнхен, и мы, надеюсь, в самое ближайшее время увидим их в нашей газете. Что же до вас, то скоро найдется и вам дело по душе.

Зимой наконец была получена из-за границы «Искра». Они уже несколько недель с нетерпением ждали первого номера. После «Заявления редакции „Искры“» – оно дошло до Пскова в ноябре, и в нем они узнали решительную руку Ленина – существование газеты перестало казаться делом отдаленного будущего.

Листок папиросной бумаги, испещренный мелкими типографскими знаками, окончательно утвердил в их сознании факт рождения общерусской социал-демократической газеты. В комнате Пантелеймона Николаевича помимо хозяина и его жены Ольги Борисовны, только на днях приехавшей, были еще Стопани, их товарищ по искровскому направлению, и Красиков. Хрипловатый голос Лепешинского звучал торжественно и растроганно – он читал передовицу «Насущные задачи нашего движения».

Петр обошел стол и остановился за спиной Пантелеймона Николаевича, глядя из-за его плеча на газетную полосу. При свете керосиновой лампы даже на небольшом отдалении мелкий шрифт был неразличим. И все же перед глазами была не воображаемая, а вполне реальная газета с большими буквами названия, колонками текста, заголовками. Эта претворенная в действительность мечта изгоняла из души всяческие сомнения в конечном успехе их дела.

Чтение завершилось далеко за полночь. Пора было расходиться. Но сейчас это казалось невозможным. Гости чувствовали, что и хозяевам не хочется расставаться с товарищами. У каждого осталось много невысказанных слов…

Стопани ушел уже под утро. Красиков остался. Ему нужен был совет Пантелеймона Николаевича. Накануне к Петру в дом купца Генкина пожаловал один из богатейших псковских помещиков – господин Карамышев и сделал чрезвычайно заманчивое предложение: переселиться к нему в деревню Зубово; что в двадцати верстах от Пскова, и стать репетитором его детей. Условий, по сути, не поставил никаких, а жалованье пообещал неплохое.

– В чем же дело? – весело спросил Пантелеймон Николаевич. – Соглашайтесь. Выгоды очевидны: охранка потеряет вас из виду, а деньги, если у вас окажется избыток, пригодятся для газеты.

– Все это я понимаю. Но вот не окажусь ли сам вне дела? И так уж…

– Нетерпеливый вы человек, Ананьич. А для нас терпение и выдержка не менее важны, чем самое решительное действие. Да и не за тридевять земель вы будете. Связи мы не потеряем. Теперь-то, когда начала выходить наша «Искра», дела всем прибавится. На сей счет не придется тужить. Соглашайтесь без колебаний.

В шумном большом доме Карамышевых репетитору отвели угловую комнату во втором этаже. Из окна открывался вид на путаницу черных ветвей в саду, деревенские избы и белое поле, уходящее к далекому лесу. Комната была невелика, но вполне удобна. Место для ночлега, место для работы, и, самое главное, далеко от хозяйских покоев. У Петра было прибежище, спасавшее его от нескончаемой кутерьмы в детских комнатах – потомство у супругов Карамышевых было весьма многочисленное.

По воскресеньям Петр уезжал в Псков. Товарищи посвящали его в последние новости организации. У Пантелеймона Николаевича он всегда находил доставленные из-за границы номера «Искры» и книжки «Зари». Лепешинский рассказывал о ходе борьбы между комитетами и группами социал-демократического направления. В последнее время она заметно обострилась. Питерский и некоторые другие комитеты отмежевывались от «Искры», и предстояла большая драка за их завоевание. Были сложности и с транспортировкой изданий, и денежные затруднения. Свое жалованье Петр почти целиком передавал Лепешинскому для редакции. И все-таки хотелось настоящего занятия, действительного участия в искровском деле.

В начале весны Лепешинский показал Петру письмо и корреспонденции, приготовленные для отправки в редакцию «Искры». А неделю спустя Петр прочел у него послание от секретаря редакции. Из него следовало, что самая тяжкая беда организации – нехватка людей для перевозки изданий в Россию. И, не сказав Пантелеймону Николаевичу ни слова, Петр утвердился в намерении самому написать в редакцию, вызваться на работу по транспортировке «Искры».

С вечера он запасся лимонной кислотой, молоком и раствором соли. Приготовил это для «химии». Когда шумный дом Карамышевых угомонился, Петр зажег лампу, поставил перед собой чернильницу с пером и склянки с элементами «химии». Над письмом на имя Владимира Ильича думать не было нужды – он уже сотни раз писал его мысленно. Теперь осталось изобрести безобидный, не вызывающий подозрений текст «открытого» письма.

«Дорогая и любимая Генриетта!»

Выведя на бумаге это обращение, Петр закурил, прошелся по комнате, вслушиваясь в тишину дома, и возвратился к столу. На лист бумаги ложились строки любовных признаний, упреков и намеков влюбленного провинциала.

Наконец послание Генриетте было готово. Теперь предстояло самое трудное. Каждую букву приходилось наносить на бумагу трижды: сначала – лимонной кислотой, затем – раствором соли, а после этого – молоком. Красиков писал, что мечтает работать в организации «Искры» не от случая к случаю, а изо дня в день, целиком отдать себя делу и просит согласия редакции. Подумал немного и добавил, что его удовлетворит самое минимальное содержание.

Работа над письмом была закончена под утро, когда внизу уже стали раздаваться голоса. В тот же день оно ушло по конспиративному адресу, и Петр силился вообразить лицо Владимира Ильича, читающего его послание, и предугадать, какой будет ответ.

Наступило лето. Под окном его комнаты буйно зеленел сад, и дальний лес за плоским изумрудным полем сделался живым. Занятия с гимназистами по случаю вакаций прекратились. Петр с утра уезжал в город и возвращался затемно. Ответа из-за границы все не было. Петр извелся. Почему они молчат?

Однажды утром он, по обыкновению, подкатил на помещичьем кабриолете к дому Ветровой в Завеличье, у больницы, где снимал комнату Лепешинский. Было далеко до полудня, но Пантелеймон Николаевич выглядел необыкновенно торжественно: был тщательно выбрит, причесан, облачен в парадный костюм.

– Ананьич! – обрадовался он гостю. – Здравствуйте! У меня для вас новости: во-первых, ответ Ильича на какое-то ваше послание, во-вторых, мы…

– Где ответ?

– Терпение, Ананьич, терпение. Во-вторых, мы приглашены на прощальный обед к Николаю Николаевичу. Господин Лохов отправляется в Италию. Очень просил прийти. Вы уж, пожалуйста, сегодня пощадите его. Пусть едет в добром настроении. Обещаете?

– Пусть едет. Ответ где? Что же вы со мной делаете, Пантелей этакий?! Ведь я этого письма так жду!

Лепешинский, откровенно наслаждаясь нетерпеливой горячностью друга, не спеша подошел к этажерке, достал из какой-то книги сложенный вдвое лист бумаги, показал Петру:

– Вот он, полюбуйтесь. Всю ночь расшифровывал. Прочитать?

– Не тяните, мучитель вы мой! Пантелеймон Николаевич принялся читать, время от времени поглядывая на Красикова с улыбкой:

– Итак, «Первое июня. 2а 36», то есть мне, «тире, эр, два тире», то есть вам. «Мы очень были бы рады совместно работать с тире, эр, два тире», то есть с вами, Ананьич. «Он был бы особенно полезен в настоящее время шатания публики вообще и всяческих заграничных происков в особенности». Слышали? Пойдем дальше. «К сожалению, наши финансы очень плохи, и мы решительно не в состоянии ассигновать ему средства на поездку и прожиток. Найти заработок здесь тоже крайне трудно (мы не говорим о Франции и французской Швейцарии, ибо не знаем их. Сам тире, эр, два тире лучше осведомлен об этом, чем мы). В одном только случае могли бы оказать денежную поддержку: если бы тире, эр, два тире взялся приехать за границу, достать здесь французский паспорт и с таковым переехать границу два-три раза… провозя с собой по паре чемоданов. Мы все равно платим за такие провозы и охотнее, конечно, платили бы ему, чем кому-либо другому, стороннему. При знании языка и находчивости его он сумел бы это сделать наверное, а по пути подыскал бы, может быть, и еще кого-либо для той же цели. Если он согласен на это, пусть пишет сейчас же… и сообщает подробнейшим образом свои приметы. Мы тогда тотчас затребуем французский паспорт по этим приметам и, по получении, известим его, чтобы выезжал. Вообще весь гвоздь нашего дела теперь – перевозка, перевозка и перевозка. Кто хочет нам помочь, пусть всецело наляжет на это…» – Лепешинский улыбнулся: – Довольны?

– Я собой недоволен. Щеки краска стыда заливает. Зачем писал о содержании? Можно ведь было…

– Не ожидал, Ананьич, не ожидал. Вам-то уж, помнится, на четвертый десяток перевалило. К чему в прятки играть? Как ни прискорбно, а революционеру тоже есть надо. Кстати, сегодня нас, кажется, ожидает недурной обед у господина Лохова. – Он засмеялся и предложил, сделавшись серьезным: – Давайте, дружище, побродим у реки. Расскажу вам о разговоре с Аркадием. А там и время подойдет на обед отправляться.

Аркадий – Иван Иванович Радченко, крепкий искровец – вел в Питере трудную войну с «экономистами» за признание столичным комитетом «Искры». Аркадию нужна была помощь. Неплохо, считал Пантелеймон Николаевич, если бы в Питер нелегально нагрянул Красиков. Там был совершенно необходим искушенный в полемике твердый искровец.

– Разумеется, я поеду, – сказал Петр.

– И чем скорее, тем лучше.

Петр воодушевился. Стал рассуждать вслух о возможностях нелегального проживания в Питере, вспомнил о Федулове, Бесчинском и прочих, у кого можно найти приют. Затем вдруг спохватился: а как же приглашение Владимира Ильича, транспорт?

– Как только позовут, мы вас известим. Да ж вообще-то вам сейчас необходимо главным образом осмотреться в Питере, изучить расстановку сил. Стороннему человеку это легче. – Лепешинский посмотрел на часы. – Пора, Ананьич. Пойдемте. Поприсутствуйте в последний раз на собрании «псковских бунтарей».

«В последний раз»! Дожил наконец. Давно уже не было у него такого удачного дня. Он чувствовал себя помолодевшим, неуязвимым, способным своротить горы. Заканчивалось прозябание, пришла пора действовать.

В столовой у Лохова вокруг искусно сервированного стола прохаживались и стояли группами гости. Расфранченные дамы, шумные господа. Судя по отдельным репликам, это были столпы местной интеллигенции. Они держались непринужденно, громко приветствовали входящих, обсуждали какие-то городские новости.

Из кухни доходили аппетитные запахи, взад-вперед сновала прислуга, изредка в столовой появлялась взволнованная хозяйка. Николай Николаевич, польщенный вниманием столь многочисленного общества, стоял в центре небольшой группы и рассыпался в благодарностях. Его полное лицо расплылось в умильной улыбке. Он прикладывался к дамским ручкам, кланялся, улыбался. Лепешинского и Красикова он приветствовал не менее радушно, нежели прочих приглашенных. Пожав его пухлую руку, они отошли в сторону и присоединились к Стопани.

Втроем стояли у распахнутого окна, беседовали о разных разностях, нетерпеливо ожидая начала торжества. Ведь чем раньше это случится, тем скорее наступит конец. Безусловно, они могли сюда и не приходить. Но Николай Николаевич Лохов, при всей политической и теоретической путанице во взглядах, был вполне порядочным человеком и даже иногда оказывал некоторые услуги искровцам. Так что обижать его не стоило.

Наконец хозяйка пригласила гостей к столу. И тотчас начали произносить многословные хвалебные тосты. Николаю Николаевичу желали счастливого пути, предостерегали, игриво посмеиваясь, от увлечений страстными итальянками, просили не забывать серенького русского неба под голубым шатром средиземноморских небес. Хозяин был растроган до слез. Особенно сильное действие произвела на него застольная речь молодящейся дамы лет сорока в чрезмерно декольтированном платье. Она восхваляла ум и прочие достоинства Лохова, а затем пожелала поцеловать его…

Это переполнило чашу. Петр встал с бокалом в руке, увидел встревоженно-вопросительный взгляд Лепешинского, решительно отвернулся от него и, перекрывая застольный галдеж, потребовал:

– Господа! Позвольте и мне сказать несколько слов.

– Просим! Просим! – Публика была настроена благодушно.

– Я пришел сюда в том предположении, что мы проведем в товарищеской беседе последний вечер с Николаем Николаевичем, нашим единомышленником, социал-демократом, марксистом. С ним у нас есть разногласия. Но это, так сказать, pro domo sua, между нами, верно, Николай Николаевич? – За столом смолк шум. Петр обвел взглядом насторожившееся общество. Увидел растерянное, почти испуганное лицо Лохова, бледного от гнева тощего Николаева, высокомерно-барственную усмешку Пешехонова, воинственность в глазах декольтированной дамы. – Во всяком случае, эти наши разногласия не подлежат критическому осмотру посторонней обывательской толпы. – Он остановил взгляд на сидящих рядом Николаеве и Пешехонове, отмахнулся от дергающего его за сюртук Лепешинского.

– Вас нельзя пускать в порядочный дом! – вскрикнул Николаев. – Не умеете себя вести…

– Да уж, Петр Ананьевич, – поддержал соратника Пешехонов, стараясь смягчить его резкость. – Мы ведь все-таки…

– Вы все-таки, – прервал его Красиков, – не более чем обыватели. Именно такое общество, именно такие речи вас и устраивают. Вы ли борцы за освобождение русского народа? Да наплевать вам на тот самый народ, на того самого мужика, именем которого вы самовозбуждаетесь. А народу и мужику это давно не нужно.

– Позвольте! – Николаев так поспешно встал, что опрокинул бокал с шампанским. – Это клевета. Клевета! Мы, а не вы дали России Желябова, Перовскую, Фигнер. И в будущем именно мы, а не вы, сочиняющие книжки на курортах Швейцарии и выпускающие газету за границей, дадим народу вождей…

– Уж не здесь ли пьют шампанское эти вожди?

– Уважаемый Петр Ананьевич… – Рядом с Николаевым поднялся Пешехонов. Манера речи этого весьма образованного барина подкупала сдержанностью. Он обходился без театральных жестов, не повышал голоса, всячески демонстрируя душевное расположение и благовоспитанность. – Вы плохо знаете свой народ. Русский мужик не пойдет за вами. Ему не понять мудреных теорий ваших европейских идолов. Ему, исстрадавшемуся в нужде, нужны материи попроще – земля, хлеб, скотина. А вы с теорией прибавочной…

– Боюсь, – улыбнулся Красиков, – эта теория и вам не под силу. Куда удобнее теория сотворения мира господом богом. И как следствие: государь-император – помазанник божий…

– Это уже черт знает что! – вскипел Николаев. – Да ведь мы боролись против самодержавия, когда вы и слова этого не знали. И вам не стыдно?

– Довольно интеллигентского нытья! – Петр заразился его ожесточенностью и перестал обращать внимание на шум в столовой, умоляющие взгляды Лохова и сигналы Лепешинского. – Довольно плача на реках вавилонских! Надоела болтовня для самоуслаждения по-Михайловскому! Народу и русскому мужику, коим вы умиляетесь более четверти века, нужны дела, а не слова. Вы же кроме слов уже ни на что не способны.

Тосты более не звучали. За столом разгорелась политическая дискуссия. Постепенно в нее втянулись едва ли не все гости. Даже хозяин, позабыв о торжественности момента, яростно спорил с противниками. Исходил желчью Николаев, с сознанием своей авторитетности основательно высказывался Пешехонов, разгневанно глядя на Красикова, выкрикивала что-то декольтированная дама, упивался собственным красноречием Бернштам.

Петра всегда странным образом волновали речи молодого адвоката. Слушая его, он ловил себя на том, что невольно восхищается ловкостью ораторских приемов, и думал: «Сему господину быть благополучнейшим в адвокатском сословии. Таких именно мастеров ловко прятать в блистающей словесной оболочке скрытый смысл своих речей и должна рождать двудонная система правосудия». И хотелось обнажить легковесность мысли Бернштама, глубоко скрытой цветистым красноречием. Должно быть, именно поэтому Петр с таким ожесточением всегда полемизировал с ним и бывал доволен, когда выходил с честью из этих драк.

Сейчас же, в многолюдной столовой у Лохова, предводитель местных «экономистов», разморенный шампанским и обильными закусками, отступил под напором Петра слишком поспешно, как, впрочем, и господа народники. Им определенно не терпелось вернуть празднество в прежнее спокойно-умиротворенное русло. Петр вдруг подумал, что торжество это, по сути, приурочено не только к отъезду хозяина, но и к прощанию «псковских бунтарей» с ним, Красиковым…

Ни один город в мире так не окрылял его, как Петербург. Еще в студенческие годы Петр влюбился в строгую и светлую северную столицу. Приезжая сюда, он всякий раз испытывал душевный подъем, прилив энергии.

Сейчас никакой особенно значительной работы здесь не предвиделось. Он прибыл на разведку. Необходимо было взглянуть «сторонним глазом» на действительное положение дел в столичном комитете, повидать людей и, не открывая решительных намерений организации, определить, возможно ли рассчитывать на скорый успех в завоевании Петербургского комитета.

Все это они обсудили в Пскове в канун его путешествия. Затем он долго говорил с Лаптем – Лепешинским. Пантелеймон Николаевич, между прочим, предостерегал от визитов без крайней нужды в те места, где его часто видели до ареста. «Никакого риска! – напутствовал он. – В нынешних условиях нам дорог каждый человек. Будьте осторожны».

На привокзальной площади извозчичьи пролетки выстроились длинной вереницей вдоль тротуара. На козлах сидели утомленные ожиданием бородатые мужики. Петр в поезде все время размышлял над тем, где искать прибежища в столице.

В Озерки к Федулову после недавних стачек железнодорожников ехать было опасно. Да там его наверняка узнают домочадцы Леонтия Антоновича. Еще более ненадежным представлялся дом Бесчинских. Где уверенность, что новый швейцар не окажется преемником Кузьмича? Если уж охранка однажды заинтересовалась…

Разумнее всего, очевидно, было остановиться у Михаила Трегубова. Там Петра, должно быть, никто не помнил. Сам же Михаил, человек незлопамятный, не станет вспоминать об их давней размолвке. Как-никак, а прошло столько лет.

Он приказал извозчику ехать на Лиговку, несколько сомневаясь, впрочем, живет ли там теперь Михаил, и вместе с тем не без волнения пытаясь вообразить, какой будет встреча. По случаю воскресенья Невский запрудили толпы петербуржцев. По мостовой катил темный поток извозчичьих пролеток. Цокали копыта, щелкали кнутами возницы, звонила конка. Неистово треща, пугая лошадей клаксоном и оставляя за собой синий дымный след, пронесся навстречу стремительный автомобиль.

Оказалось, Михаил никуда и не съезжал, но снимал теперь в том же доме просторную квартиру. Появление Петра в первое мгновенье ошеломило его. Смуглое лицо, удлиненное густой черной бородой, изумленно вытянулось. Однако он легко справился с собой и радушно протянул руку нежданному гостю.

Порыв его казался искренним, и все же Петр уловил в его движениях чрезмерную поспешность. «Не надеялся, что я первым сделаю шаг к примирению, – подумал Петр. – Я бы и не появился у тебя, приятель, будь у меня явка».

– Каким ветром? – После того как Петр пожал его руку, хозяин окончательно избавился от первоначального смятения. – Я-то вовсе тебя из виду потерял. Где пропадал все эти годы?

– Об этом позже, – сказал Петр. – У тебя здесь как, спокойно? Могу я остаться, не рискуя?

– Можешь, уверяю тебя, можешь. От меня давно отстали. Причислили к благонадежным. Я ведь на Металлическом инженером…

Вскоре появилась девушка с подносом. Поставила на стол завтрак и исчезла. Пока ели, разговор не прерывался. Михаил с готовностью отвечал на вопросы гостя, рассказывал о своей жизни: аресте, исключении из Технологического, службе у Лесснера. Вот тут-то, наблюдая изо дня в день, как тяжко живется рабочим, как бессовестно грабят их, он окончательно прозрел. Понятно, не сам все увидел. С умнейшими людьми повстречался, стал читать Плеханова, Струве, Туган-Барановского и определился как марксист, социал-демократ. Ныне состоит членом «Рабочей организации».

Петр слушал его внимательно, Михаил повторял зады «Рабочей мысли», органа «экономистов». Удивительно было, что неглупый в общем человек, наблюдающий изо дня в день жизнь и труд заводских рабочих, так слепо следует очевидно несостоятельным взглядам. И все же многословие Михаила было ему на руку. Ведь слушал Петр не статью из «Рабочей мысли», не теоретические рассуждения господ Струве и Туган-Барановского – ему излагал свое кредо живой человек. К тому же это была удача в том смысле, что получалась возможность проникнуть в умонастроения членов «С.-Петербургской рабочей организации», одной из влиятельнейших в столице «экономистских» групп.

– Странно, – Михаил вдруг оборвал свои рассуждения.