Текст книги "Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове"

Автор книги: Владимир Буданин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Позже, когда он завтракал, она сидела напротив и не сводила глаз с его небывало утомленного, измученного лица. Не удержалась и заботливо спросила, как он себя чувствует, не надо ли лечь.

– Лечь? – Петя словно бы удивился. – Некогда теперь болеть. Такие события начинаются, что каждый человек у нас на счету. И я, разумеется, нужен…

Едва перекусив, он ушел. Сказал на прощанье, чтобы она не тревожилась и постаралась никуда из дому не уходить – могут прийти товарищи. В их квартире теперь будет нужда куда большая, чем прежде.

Она спросила, когда он возвратится. Он только плечами пожал. А она еще один день и еще одну ночь провела одна в пустой квартире. Никто не звонил, и никто не являлся. Только с улицы доходили тревожные звуки. А Клавдию черти носили по митингам…

Никого, не дождавшись, она легла, перед самым рассветом. Сна не было долго – все чудились какие-то шорохи, голоса, стук шагов на улице. Затем усталость все же сморила. Со сна она то и дело вскидывалась и безумно глядела по сторонам. Под утро знакомо заскрежетал ключ в замке. «Клавдия!» – обрадовалась Наташа. Набросила на плечи платок, вышла в коридор. Увидела, вернее, угадала в полутьме Петю.

– Ты одна? – спросил он.

– Одна. – Ей отчего-то стало страшно. – Случилось что-то?

– Опять всю ночь заседали. Есть хочу свирепо. И спать. – Он щелкнул выключателем, но лампочка не загорелась. – Бастуют? Превосходно. Пока дело идет неплохо. Посмотрим, как пойдет дальше.

Она ожидала, он хоть поест. А то ведь высох весь за двое суток. Но Петя лишь поковырял вилкой в тарелке, отхлебнул глотка два остывшего чая и сразу открыл портсигар.

– А говорил, голоден, – сказала она укоризненно. – Взгляни на себя – Кащей Бессмертный! Можно ли так?

– Да я сыт вроде. – Он подавил зевоту и жадно затянулся. – Теперь бы неплохо соснуть часок…

Уснул он моментально. Она сидела в кресле, смотрела на его спокойное во сне лицо, размышляла. Отчего так получается? Вот он все время там, где происходит самое важное. И весь народ, можно сказать, революцией живет. Даже Клавдия… А она в стороне.

Но нельзя быть в стороне. Ей даже кажется, что муж стал отдаляться от нее именно по этой причине. Что же делать? Что делать? А ничего. Сказать, что впредь не станет сидеть дома. Пусть берет с собой и дело для нее какое-нибудь находит. Она не хуже других!

Словно бы угадав ее мысли, Петя открыл глаза, сел, сонно улыбнулся. Вгляделся в ее глаза, спросил:

– Скучаешь?

– Да уж. – Она кивнула, нахмурилась. – Надоело сидеть и ждать. Сколько это будет тянуться?

– Не переживай. Найдем дело для тебя.

– Скоро ли?

– Наберись терпения.

– Я давно набралась. – Она вздохнула.

А он опять ушел на весь день. И назавтра было то же. И спустя два дня, и спустя три… Никто к ним не звонил, Федулов не появлялся, не видела она ни Мечислава Юльевича, ни других Петиных товарищей. А клиентам теперь было не до старых дел…

Муж бывал дома не более двух-трех часов в сутки. Уходил рано, возвращался за полночь, а чуть свет опять куда-то убегал. Да и был он все это время словно бы не в себе. Она заговаривала с ним, а он и головы не поворачивал, будто оглох. Однажды она вошла в кабинет и обмерла: Петя стоял лицом к окну и выразительно жестикулировал, словно спорил с кем-то или выступал перед публикой. Услышав шорох за спиной, он поспешно обернулся, спросил словно бы недовольно:

– Который час?

– Не знаю. – Ответить хотелось резко, чтобы он понял, что и о ней нельзя забывать. Спросила, однако, буднично: – Посмотреть?

– Зачем? – Петя достал свои карманные часы. – Мне пора. Ты что-то хотела сказать?

– Нет, нет. – Она уж и позабыла, зачем сюда шла. – Ничего.

Жаль, не удалось поговорить. Но она все равно не станет караулить квартиру. Ночью непременно скажет Пете обо всем. Пусть находит для нее дело. Стоя у кухонного столика и глядя на свое отражение в желтой поверхности примуса, готовила себя к неизбежному объяснению с мужем. Внезапно к ней ворвалась Клавдия, растрепанная и до крайности возбужденная. Сорванным на митингах голосом объявила:

– Все, Наталья, прощевай. Домой подаюсь. Повстречала земляка. Уговаривает. Вы тут и сами управитесь. А без меня у нас в Опушкине революции не будет. Петру Ананьевичу от меня поклон передавай. Собираться пойду. Не гневайся, ежели что не так было.

Наташа кивнула. Клавдия расцеловала ее и ушла в свой закуток. Спустя несколько минут она простучала сапогами к выходу. Наташа показалась себе невыносимо одинокой.

Вдруг зазвонил телефон. «Петя! – Она засмеялась. – Вспомнил!»

– Квартира Красикова? – спросил женский голос. – Наталья Федоровна? Петр Ананьевич в Совете?

Наташа узнала Стасову и очень смутилась.

– В Совете, Елена Дмитриевна. Будет ночью, обещал. Звоните, пожалуйста.

– Мне нужны вы, Наталья Федоровна.

– Я?

– Ваша машинка в исправности? Просьба к вам. Не перепишите ли для нас некоторые материалы?

– Отчего же? А где их взять?

– Вам занесут. Будете дома?

– Буду, Елена Дмитриевна. Непременно. Нужно было дать «отбой», а она все держала трубку, прижимая к уху. Ждала, не скажет ли еще чего-нибудь Елена Дмитриевна Стасова. Вот оказывается, что имел в виду Петя. Нашлось дело и для нее! Ей позвонила сама Елена Дмитриевна…

III

Разум просвещенного человека отказывался понимать действительность. Это было из рода чудес. Всего четыре года тому назад Россия праздновала трехсотлетие династии Романовых и всенародно желала самодержцу «многая лета» и вот в считанные дни превратилась в республику с политическими свободами, демократическим правительством, имеющим в своем составе даже социалиста – недавнего их коллегу Керенского. А в том здании, где помещалась царская Дума, ныне заседает орган, состоящий из представителей трудового народа, – Совет рабочих и солдатских депутатов. Ни одно важное политическое мероприятие последнего времени не осуществлялось без согласия Исполкома Совета. Приказ № 1 по русской армии, коим отменялись унизительные для солдата приветствия и обращения к офицерам как к «благородиям» и «высокоблагородиям», арест членов царской фамилии, дислокация армейских соединений в столичном округе и на фронте, возобновление работы трамвая, пекарен, заводов и фабрик… Все это было либо делом Исполкома, либо осуществлялось с его ведома и согласия.

Да только ли это? Приходя домой глубокой ночью, Николай Дмитриевич теперь любил устраиваться в глубоком кресле, закурить сигару – благо, с прежних времен сохранился небольшой запас – и посидеть в одиночестве, размышляя. Революция поставила его на весьма ответственное место, ведь он, Николай Дмитриевич Соколов, не просто рядовой депутат Совета, а член его руководящего центра – Исполкома. Так что от его политической зоркости и умения широко мыслить в известной мере зависят судьбы революции и России. Не случайно ведь не кому-нибудь, а ему была доверена честь открытия первого заседания Совета, не случайно его называют автором исторического приказа № 1. Все закономерно, все естественно. Его судебная и политическая деятельность в прошлом не могли не быть отмеченными общественным мнением. И он, разумеется, оправдает доверие товарищей, как бы ни третировали его Павлович-Красиков и прочие «неистовые».

Он определенно выразил свое кредо в революции – он «внефракционный социал-демократ». И пусть Мечислав Юльевич, Петр Ананьевич называют его «соглашателем», он возражать не станет. Да, он приемлет постыдное, по их разумению, прозвище. Если угодно, он соглашатель! Он за то, чтобы в решающий для России час все лучшее, что есть в народе, боролось сообща. Пока идет война и не сошли окончательно с политической арены верные слуги самодержавия, не время для сведения старых счетов. На месте монархии возникла демократическая республика. При нынешних условиях всем партиям обеспечена свобода. Чего еще?

Непостижим человек. Нет пределов его аппетитам. Скажи Красикову месяц тому назад, что в России не станет царя, что большевики смогут работать легально и даже издавать ежедневную газету без всякой цензуры, что он и его товарищи по партии войдут в орган, контролирующий правительство, он, конечно же, согласился бы, что о большем и мечтать грешно. А сегодня этого мало. Подавайте ему, видите 288 ли, диктатуру пролетариата и немедленный – немедленный! – мир. Мы все за мир, за мир, как вы того хотите, без аннексий и контрибуций. Но не в ущерб же революции и не в ущерб России. Если мы пойдем на сепаратный мир с кайзером, это обернется против нас. Мы потеряем союзников и погубим революцию. Но Петр Ананьевич со товарищи никого слушать не желают. Для них нет ничего важнее демагогических лозунгов о мире, братании и тому подобном.

И вообще они не упускают даже самого второстепенного повода для обострения разногласий. Сегодня, к примеру, на заседании Исполкома внезапно вспыхнула нелепейшая дискуссия по ничтожному вопросу – о присяге. Разрешить спор было совсем не трудно. Ведь все очевидно: пока нет созданного Учредительным собранием правительства, войска должны присягать на верность правительству Временному. Однако бесспорное для всякого мало-мальски непредубежденного человека положение можно запутать и довести до абсурда. Товарищи большевики в этом преуспели.

Николай Дмитриевич слушал их и только руками разводил. Он поражался не столько их фанатичному упорству, сколько себе самому. Как он мог на протяжении нескольких лет сочувствовать этой политической секте и даже, случалось, называть себя «большевиком»? Он ведь никогда не был человеком крайних взглядов. Непримиримость, нежелание или неспособность с уважением отнестись к доводам оппонента – это верный признак узости.

Столь ожесточенно спорить из-за несущественных формулировок, отдавая себе отчет, что все это – и присяга, и правительство – временно, недолговечно, можно лишь либо из желания повредить плодотворной работе, либо вследствие слепоты. И как умно он их поддел! Он попросил слова и сказал все-таки то давешнее сравнение, составленное еще на предыдущем заседании: вообразите группу политических узников, бежавших из тюрьмы. Они еще не ушли от погони, в любую минуту их могут настичь и вернуть в узилище. Наши же беглецы, вместо того чтобы поскорее уходить, затевают теоретическую дискуссию о том, как лучше организовать побег. Не напоминают ли мои воображаемые герои товарищей, только что здесь выступавших? Аналогия была довольно точная, и выраженная в ней мысль, если пренебречь ложной скромностью, достаточно глубокая. Чем же ему ответили?

Первым, как водится, ринулся в бой Павлович-Красиков. Слушать его было невыносимо. В каких только смертных грехах не обвинил он бывшего учителя и товарища! И с какой желчной иронией это было преподнесено! Мол, есть среди нас люди, видящие смысл своей работы в Совете в том, чтобы примирять всех и вся: социалистов – с буржуазным правительством, разговоры о мире без аннексий и контрибуций – с идеей союзнического долга. И эти соглашатели именуют себя революционерами! Примирять непримиримое – это предательство рабочего класса.

Никогда в жизни не испытывал Николай Дмитриевич такой обиды, как во время выступления Красикова. Но он погасил раздражение и после заседания окликнул своего обидчика. Красиков подошел неохотно.

– Быть может, с соображениями партийной этики мой поступок согласуется не вполне. Но я, Петр Ананьевич, – сказал он подчеркнуто официально, – неважный политик. Я прежде всего адвокат, служитель справедливости. По моему глубочайшему убеждению…

– Вы действительно неважный политик, – перебил его Красиков. – Поймите вы, пятидесятилетний младенец, отвлеченной справедливости нет и быть не может. Человеческая история – не уголовный процесс, и защитник подсудимого – это еще не борец за освобождение угнетенных. Вы называете себя «борцом за справедливость». Но не ведаете, какую справедливость отстаиваете.

– Но, Петруша…

– Мы еще поговорим об этом. А сейчас, простите, меня ждут.

Он быстро пошел по Литейному к Неве. Николай Дмитриевич повернул домой на Сергиевскую. Впервые он почувствовал себя пожилым и очень одиноким человеком.

Собственно, с одиночеством в общепринятом смысле Николай Дмитриевич смирился давно и умел уравновешивать его иными радостями. На первое место он привык ставить судебную и общественную деятельность. Немногие из коллег могли в этом с ним сравниться. Ни одной значительной кампании, подчас чреватой осложнениями, не прошло без участия Соколова. В работе он, в отличие от большинства коллег, менее всего руководствовался соображениями выгодности или доходности дел. Никто, пожалуй, не провел такого количества политических защит, как присяжный поверенный Соколов.

Почти столь же заметное место в его жизни занимала мужская дружба. Друзьями он был не обижен. Правда, таких, кому можно во всем довериться, едва ли насчитаешь с полдюжины. Да и эти теперь обманывают ожидания.

Вот, скажем, Александр Федорович Керенский. Еще в те времена, когда его избрали в Четвертую Думу, он возомнил себя великим государственным деятелем и на друзей стал смотреть свысока. Многие объясняли это его молодостью – в тридцать с небольшим человеку недостает еще житейской мудрости, чтобы понять суетную призрачность славы. Впрочем, подобной мудрости недостает и в более зрелые годы. Но Керенский все же чрезмерно тщеславен. Его натура ныне проявляется особенно. Сделавшись министром Временного правительства и заместителем председателя Исполкома, на недавних товарищей он и вовсе не обращает внимания. С лица его не сходит маска бессмертия. В наклоне головы, в рукопожатии, в приветственной улыбке – во всем театральность и отрепетированность, рассчитанные на взгляд со стороны, на фотографов и газетных репортеров.

Неужели так уж оскудела Русь, что нет среди ее интеллигенции людей, достойных министерских портфелей? Право же, их достало бы с избытком. Но так устроен род человеческий, что людям нравится, когда ими командуют провинциальные лицедеи.

И все же более всего горечи на душе Николая Дмитриевича было из-за теперь уже несомненного разрыва с бывшим помощником. В Петре Ананьевиче ему импонировало буквально все: и прямота в словах и поступках, и редкостная интеллигентность, и даже привычка резко поворачиваться всем туловищем к говорящему, если ему было не по душе то, что он слышал…

Разумеется, Николай Дмитриевич и в мыслях не сравнивал себя с ним по части заслуг перед революцией. Но ведь и он, Соколов, тоже кое-что делал. Пусть не сидел он в Петропавловской крепости, не бывал в ссылке, не эмигрировал за границу, но сколько политических обязаны ему десятками лет свободы, а то и жизнью! О деньгах, переданных для эсдеков, и о нелегальных, скрывавшихся у него от охранки, он и не вспоминает, ибо не видит в этом никакой заслуги. Так поступали все порядочные русские интеллигенты. К сожалению, их было меньше, чем хотелось бы…

В прежние времена Красиков при всей своей бескомпромиссности все же не считал зазорным дружеское общение с Соколовым. Конечно, же, между ними не все было гладко… Случалось, помощник, а позже – коллега, в разговоре с Николаем Дмитриевичем внезапно вскидывал голову, щурил глаза и, пренебрегая добрыми отношениями, набрасывался на него, как на врага. Но во всем его поведении была такая убежденность, что Николай Дмитриевич не мог обижаться. Напротив, он обыкновенно делал первый шаг к примирению. В прежние времена это удавалось. Они не были тогда так далеки…

Сегодня и в квартире все производило на него впечатление чего-то потустороннего, явившегося сюда из иной жизни. Аптечка на стене, вешалка, еще более бесполезная оттого, что на ней заброшенно висело единственное пальто, составленные в ряд пустые стулья, номера «Нивы» из дореволюционного времени.

Шкатулка с сигарами с незапамятных времен стояла на подоконнике в кабинете. Ее полированной поверхности касались десятки людей. Но только Николай Дмитриевич способен был оценить содержимое этой шкатулки. Едва ли не у всех присяжных поверенных были свои слабости. У одного – карты, у другого лошади, у третьего – женщины. Слабостью Соколова издавна были сигары. Он знал в них толк и всегда имел про запас две-три сотни первоклассных гавани. Даже в войну не перешел он, подобно некоторым коллегам, на папиросы или трубку. Сигары для него добывал каким-то образом знакомый таможенный чиновник.

А вот после революции и таможеннику оказалось не под силу доставать сигары. И Николай Дмитриевич, открывая заветную шкатулку, всякий раз огорченно думал, что очень скоро увидит на дне последнюю…

Хлопнула дверь в конце коридора, щелкнул выключатель, полоска света от неплотно притворенной двери рассекла кабинет. Из коридора послышались шаги. Николай Дмитриевич не изменил позы, лишь вяло удивился: «Мечислав Юльевич? Зачем пожаловал?»

В прежние времена появление Мечислава Юльевича Козловского только обрадовало бы его. Козловский вступил в адвокатскую корпорацию Петербурга в конце восьмого года. Он был мягок и уживчив с людьми. С ним у Николая Дмитриевича едва ли не с первого дня установились ровные дружеские отношения, не омраченные никакими размолвками, если не принимать в расчет, разумеется, естественных для мыслящих людей споров по всевозможным отвлеченным поводам. И надо отдать должное Мечиславу Юльевичу – никогда не выходил он из границ. При самых твердых большевистских убеждениях он, в отличие от Красикова, не позволял себе оскорбительных выпадов, щадил самолюбие противника, стараясь гасить пламя, а не раздувать его.

Во всяком случае, когда у Мечислава Юльевича возникли трудности с помещением для кабинета, Николай Дмитриевич предложил молодому коллеге вести прием в одной из пустующих комнат своего обширного жилища. И вот уже почти десять лет на двери его квартиры рядом висят две таблички из бронзы: «Присяжный поверенный Соколов Н. Д.» и «Присяжный поверенный Козловский М. Ю.» А в стене белеют две кнопки электрических звонков.

В последние недели Козловский появлялся здесь всего два-три раза. Работы у присяжных поверенных убавилось. Новый суд лишь рождался, адвокаты занимались политикой. Козловский, как и прочие большевики, в свободное от заседаний Совета и Исполкома время пропадал в заводских районах, митинговал, а быть может, занимался в своем кругу выработкой каких-то тайных большевистских планов. На Сергиевскую он приходил только в сопровождении кого-нибудь из своих. Они все по отношению к Соколову держались отчужденно. Сам же Козловский всегда был приветлив и ровен. Редкостный нрав у человека!

– Здравствуйте. – Николай Дмитриевич вышел в коридор.

Мечислав Юльевич, не оборачиваясь, молча кивнул.

– Глазам своим не верю: вы сегодня один? – Досадно было чувствовать, как губы сами собой растягиваются в искательной улыбке. Но вернуть лицу приличествующее моменту независимое выражение не хватало сил. Хотелось дружеского участия.

– Не догадывался, что вы дома, – не ответил на реплику Козловский. – Света в окнах нет, в квартире – ни звука. Прежде не знал за вами тяги к уединению в темноте. – Мечислав Юльевич вошел в кабинет. Невысокий, широкий в плечах, приподнявшись на носках, он искал что-то в книжном шкафу. – Нашел наконец-то, – сказал удовлетворенно. – Старые записи. Жаль было потерять. – Мечислав Юльевич спрятал найденное в портфель, повернулся. У него было круглое простецкое лицо. Пенсне казалось чуждым на нем. – Зайду за книгами. В кабинете нужды нет, а книги могут понадобиться.

– Комната все равно пустует, – удрученно произнес Николай Дмитриевич. – Зачем вам отказываться от нее?

– Видите ли, следует смотреть правде в глаза. Я не хочу вас обидеть, но если прежде мы могли работать рядом, не возбуждая взаимной неприязни, то впредь… Теперь многое изменилось. Вот вы перестали считать большевиков своими. Ваши товарищи – социал-патриоты, наши противники. Как же…

– Ничего подобного! – перебил его Николай Дмитриевич. – Мы с вами остались товарищами. Я ведь не настаиваю на вашем отречении от взглядов. Полагаю все же, что это не значит во всех вопросах автоматически следовать указаниям вождей. Но вы сами на протяжении многих лет отталкивали меня, не питали ко мне… – Соколов неловко умолк. Козловский внимательно на него поглядел и покачал головой:

– Николай Дмитриевич, Николай Дмитриевич! Вам ли так рассуждать? Разве в партию вступают по приятельскому принципу? В том-то и сила нашей партии, что мы, несмотря ни на какие заслуги, критикуем ошибки товарищей. И менее всего озабочены, обидят ли кого нелицеприятные речи. Петр Ананьевич, к примеру, – вы знаете не хуже меня – способен довести до белого каления кого угодно. Так что не все у нас причисляют его к друзьям. А вы говорите, мы вас отталкиваем. Большевика от партии не оттолкнешь.

– Я все же не способен вас понять, – Соколов пожал плечами.

– Потому-то вам и ближе Чхеидзе и Скобелев, чем мы.

IV

Александр Федорович Керенский совмещал обязанности министра и заместителя председателя Исполкома. В первые дни после Февраля не найти было в столице другого столь же занятого политического деятеля. Он сутками не бывал дома на Загородном проспекте.

И на заседания Исполкома Керенский попадал не всегда. Конечно, Совет – это важно. Но не поставишь ведь его на одну доску с правительством. Любому искушенному политику понятно, что, как только положение стабилизируется, роль Совета будет сведена к нулю. А пока не улеглись страсти, надо с ним считаться. Это орган масс.

Александр Федорович, образованный юрист-государственник, не обманывался относительно дальнейшего развития русской революции. Россия не первой вышла на этот головоломный путь, когда день равен годам спокойной жизни. Достаточно вспомнить Францию конца восемнадцатого века. Там тоже первоначально власть была у масс. Но постепенно река государственной жизни вошла в естественное русло. То же со временем будет и в России…

Ныне же Александр Федорович знал, что нельзя игнорировать Совет, и старался, по возможности, посещать все заседания Исполкома.

Присутствие Керенского действовало на членов Исполкома подстегивающим образом. При нем старались не нарушать регламент, воздерживались от реплик. Прежде чем начать рассмотрение очередного вопроса, Чхеидзе неизменно совещался шепотом с Александром Федоровичем, иными членами президиума пренебрегая. Наклона головы Керенского бывало довольно, чтобы председатель приступил к делу.

Уже до заседания Исполкома тридцать первого марта все были настроены на воинственный лад. После того как на Всероссийском совещании меньшевики и эсеры вотировали свою резолюцию о войне, большевики откровенно готовились к неизбежному столкновению с ними. Перед началом заседания они группой курили в коридоре, хмуро переговаривались. И в комнату Исполкома они вошли вместе. Молча устроились в своем углу, не глядя на прочих членов Исполкома. Те в свою очередь сделались озабоченными и как бы заняли боевую позицию.

Последними появились Чхеидзе и его ближайшие сподвижники. Заняли места у стола президиума. Чхеидзе встал с листиком бумаги в руке:

– Товарищи!

Внезапно вошел Керенский. Наклонив голову вперед и заложив руку за борт пиджака, он пересек пространство от двери до президиума, сел между Чхеидзе и Авксентьевым. Чхеидзе посмотрел на него вопрошающе. Керенский наклонил голову:

– Продолжайте, пожалуйста.

– Товарищи! – повторил Чхеидзе. – Прежде чем приступить к повестке дня, предоставляю слово товарищу Церетели.

Ираклий Церетели порывисто поднялся и, волнуясь, сообщил о приезде Георгия Валентиновича Плеханова. «Великий изгнанник», как называли его в приватных разговорах члены Исполкома, возвращался после сорокалетней эмиграции. Покинувший Россию юношей, он стал теперь закаленным в политических схватках вождем социал-демократии и признанным всей Европой теоретиком марксизма.

Исполком проникся волнением Церетели. «Удалось-таки президиуму увести от полемики об отношении к войне», – негодовал Петр Ананьевич. И действительно, Чхеидзе сразу приступил к выбору депутации для торжественной встречи Плеханова. Для приветствия от Совета на Финляндский вокзал делегировались Чхеидзе, Скобелев и Церетели.

Пока обсуждались детали торжественной встречи, Красиков наблюдал за Керенским. Губы Александра Федоровича кривились в усмешке (что ему какой-то там Плеханов!), но иногда он спохватывался, и на лице его вновь появлялось выражение монументальности.

Заседать закончили к вечеру. Депутация отправилась на Финляндский вокзал, а остальные спустились в Екатерининский зал, где работало Всероссийское совещание делегатов Советов. Солдатские гимнастерки, офицерские мундиры, косоворотки, студенческие тужурки, чиновничья форма различных ведомств, адвокатские костюмы – участники совещания образовали несколько разнородных групп, по-разному реагировавших на столь же разнородные речи с трибуны.

Около полуночи дворцовый зал огласился таким ревом, словно к стенам Таврического вплотную приблизился грохочущий океан: в президиуме появился Плеханов. Красиков с любопытством наблюдал за ним. Он еще втайне надеялся на возвращение Плеханова к большевикам и с тревогой ожидал, что скажет он, возвратясь на родину.

Услышать программную речь Плеханова ему случилось лишь второго апреля. Пока Георгий Валентинович говорил о гордости за народ его страны, о том, что сбылось его предсказание: «русское революционное движение восторжествует, как движение рабочего класса, или оно никогда не восторжествует», о своей роли в подготовке революции, Красиков был спокоен. Петр Ананьевич ждал главного: каким видит Плеханов текущий момент, на чьей стороне его симпатии? И вот он услышал:

– Товарищи, я не хочу, чтобы между нами оставались какие-нибудь недомолвки, и, обращаясь сегодня к вам впервые, я не могу не вспомнить, что меня не раз называли социал-патриотом… Что значит социал-патриот? – Человек, который имеет известные социалистические идеалы и в то же время любит свою страну… И когда я признаюсь в этой любви, разве кто-нибудь обвинит меня в преступлении? Я всегда был за освобождение русской трудящейся массы от ига ее домашних эксплуататоров. Но когда я увидел с полной ясностью, что к числу Романовых, к числу их приспешников, к числу всех тех, которые стояли жадною толпой у трона, к числу угнетателей домашнего происхождения спешат присоединиться Гогенцоллерны, спешат присоединиться немцы, то я сказал наша обязанность – защищать весь русский народ также от немцев, от Гогенцоллернов…

Вот ведь на какой демагогический ход пошел марксист Плеханов. Спасти Россию и «русскую трудящуюся массу» от империалистических планов Гогенцоллернов! А наши отечественные капиталисты, оказывается, просто невинные жертвы! Они, что ж, не стремятся к захватам чужих земель, к расширению рынков? Пекутся о благе «русской трудящейся массы»? Ах, Георгий Валентинович, Георгий Валентинович! То, чего может не понимать блуждающий всю жизнь в политических потемках господин Пешехонов, не можете не понимать вы!

Тринадцать лет, со времени Амстердамского конгресса Второго Интернационала, не встречался Красиков с Георгием Валентиновичем и теперь с большим волнением смотрел на Плеханова, ревниво вслушивался в его слова. Но чем дольше говорил Георгий Валентинович, тем горше становилось на душе у Красикова. Даже наружность Плеханова вдруг представилась враждебной: бывший учитель и товарищ казался высокомерным и чужим…

– Теперь мы сделали революцию, – продолжал Плеханов, – и должны помнить, что если немец победит нас, то это будет означать большую вероятность восстановления старого режима. Вот почему нам необходимо всемерно бороться как против врага внутреннего, так и против врага внешнего.

Петр Ананьевич с горечью подумал: «Нет, в одном ряду с большевиками Плеханов уже никогда не будет». Это была одна из многих невосполнимых утрат на его долгом пути революционной борьбы…

Экая досада! Болезнь заточила его дома. Выбежал разгоряченный после стычки с Ногиным во время обсуждения вопроса о Временном правительстве, и вот результат. Горло жжет, голова раскалывается, знобит. Врач распорядился ни под каким видом не вставать с постели. Что он понимает, врач? Если душа не знает покоя, станешь ли печься о теле? Что происходит сейчас там, на совещании делегатов Советов? Соглашатели и без того имели ощутимый перевес над большевиками. А после возвращения Плеханова – пусть растерявшего и революционность свою, и прежнюю силу влияния на массы, но все же Плеханова! – преимущество оборонцев заметно возрастет. Сумеют ли товарищи дать им бой? Важно не дрогнуть перед их объединенной силой. Революцию творят не те, кто избегает опасности и риска.

На его плечо легла Наташина рука. Он повернулся к жене. Она таинственно улыбалась.

Вот уже недели две как Наташа сделалась добровольной помощницей Стасовой и выполняла всевозможные поручения Секретариата ЦК большевиков. Переписывала на машинке тексты листовок, материалы для рассылки по районам и на периферию. Случалось, ее приглашали поработать в редакции «Правды» на Мойке.

Петра Ананьевича радовало, что Наташа не осталась в стороне от событий, что у нее появилась пусть техническая, но все же партийная работа. Это ее основательно встряхнуло, настроение стало лучше, ровнее. Наташа почти ежедневно бывала на митингах, на собраниях, сделалась своим человеком во дворце Кшесинской. На похоронах жертв революции она шла в колонне большевиков.

– Опять лекарства? Не буду. Надоело! – решительно отказался Нетр Ананьевич.

– У меня новости. – Наташа по-прежнему улыбалась. – Получено письмо с фронта от… Петра Красикова.

– От Петьки? – Петр Ананьевич сел на диване, поспешно взял конверт, прочитал адрес. – Садись-ка, Наташа, давай читать.

– Я сама потом, – возразила она мягко. – Сейчас некогда. От Елены Дмитриевны скоро придут, а я еще не управилась.

Она ушла, и из ее комнаты спустя минуту донесся стрекот пишущей машинки.

Вскрывая конверт, он подумал, что сегодня ей не грех было несколько пренебречь усердием в работе. Не так уж часто в их жизни случаются события, подобные нынешнему. Он получил первое в жизни письмо от сына! А она убежала к машинке…

Петр Ананьевич развернул сложенный вчетверо лист бумаги.

«Дорогой отец!

Прежде не давал о себе знать, за что прошу извинения. Понимаю хорошо, незачем было отмалчиваться. Только так уж вышло. Я ведь тебя почти не помню. Навязываться было неловко. А на днях в моем полку (меня недавно выбрали командиром полка) откуда-то появились „Известия Петроградского Совета“. Читали мы газету в штабе. Вообрази, какое было удивление, когда товарищи увидели в числе членов Исполкома „Петра Красикова“ (это ведь и мое имя!). Насели на меня, и ничего не оставалось делать, как рассказать о тебе и наших семейных делах. Закончилось это тем, что меня едва ли не силой заставили взять отпуск и отправиться в столицу, чтобы повидаться с отцом и расспросить его, тебя то есть, что думает новая власть о мире. Не знаю, как ты к этому отнесешься. Не помешаю ли тебе, не стесню ли? В иные времена не посмел бы приехать без приглашения. Ныне же все по-другому. Подробно поговорим при встрече. Буду числа десятого.

Фронтовой привет от сослуживцев.

Целую, твой сын поручик

Петр Красиков».

Десятого Петька будет в Питере! Чудак человек, о чем он тревожится? «Не помешаю ли, не стесню ли?» Если бы он знал, какую радость доставило отцу его письмо!