Текст книги "Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове"

Автор книги: Владимир Буданин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

За стеной стучит машинка. Петр Ананьевич теперь признателен Наташе. При ней неловко было бы поднять повлажневшие глаза. Он пошел с письмом в ее комнату и объявил с порога:

– Десятого он будет здесь!

Наташа оторвалась от работы, посмотрела на него с улыбкой. Под ее взглядом он почувствовал себя поглупевшим от счастья. Она произнесла таким тоном, словно внезапно сделалась намного старше мужа:

– Вот и хорошо. Познакомлюсь и я с твоим сыном. Интересно, похож ли он на тебя? – и спросила строго: – Зачем встал?

– Петьке двадцать пять… двадцать пять… – Петр Ананьевич закурил и принялся ходить по комнате. – Совсем взрослый сын! А ведь я вовсе его не знаю. Не знаю родного сына…

– Ступай-ка ложись. – Наташа взяла его под руку и настойчиво потянула к двери. – Приедет сын, а ты с температурой. Хорошо же встретишь его! Пойдем-ка, пойдем.

Едва только они вошли в кабинет, как зазвонил телефон. Трубку взяла Наташа. Петр Ананьевич обратил внимание, что после первых же услышанных фраз изменилось выражение ее лица. Оно сделалось растерянным и беспомощным.

– Сегодня? Вы говорите – сегодня? – переспрашивала Наташа. – Нет, нет, я передам. Вот этого не знаю. У него температура.

– Что случилось? – Он едва дождался конца разговора.

– Сегодня приезжает Ленин.

– Сегодня? В котором часу?

– Ночью. После одиннадцати. Все собираются у дворца Кшесинской к семи вечера.

– Дай костюм.

– Петя!?

– Наталья! Дай костюм!

Весна! Теплынь! Людей на улицах – тьма. Повсюду флаги, флаги, флаги. От красного рябит в глазах. Идут отряды красногвардейцев с винтовками, в пулеметных лентах, по мостовым катят извозчики. У закопченных стен Судебной палаты митингуют.

Обыкновенная жизнь революционного Петрограда… И ведь пока никто на улицах, должно быть, не знает о приезде Ленина. Петр Ананьевич останавливается у толпы митингующих и, улучив минутку, громко объявляет:

– Товарищи, сегодня приезжает Ленин.

К нему поворачиваются едва ли не все головы.

– Сегодня? Почему мы ничего не знаем?

– Приходите к Финляндскому вокзалу к десяти.

Во дворце Кшесинской суматошно. Дворец наводнен шумом, беготней и выглядит не таким деловито-спокойным, каким привык его видеть Петр Ананьевич. Голоса звучат громче, чем всегда. Хлопают двери, трещат пишущие машинки, кто-то надрывается у телефона:

– Телеграмму в Кронштадт! Да, телеграмму! Бронедивизион мы известим сами. Сами! Собираться в семь. Здесь!

Петр Ананьевич здоровается за руку с Еленой Дмитриевной Стасовой, Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Все в приподнятом настроении. Лишь Елена Дмитриевна, по обыкновению, не отвлекается от повседневных дел. Просматривает бумаги, подписывает документы, дает указания машинисткам, отвечает на телефонные звонки. И тем не менее она спрашивает Красикова:

– Что это с вами? Опять компресс?

– Да вот… – он разводит руками.

– Не знаете, Наталья Федоровна закончила? Нужно все хвосты обрубить сегодня. Завтра, скорее всего, будет не до этого.

– Кажется, закончила, – отвечает он и просит: – Елена Дмитриевна, пусть ее позовут сюда. По-моему, ей следует пойти с нами к вокзалу.

– Передам.

Снизу доносится гул голосов и чьи-то команды. Там, очевидно, начинает собираться народ. Бонч-Бруевич обращается ко всем:

– Товарищи, семь часов. Пора!

Шли небольшой колонной человек из двухсот. Пели «Марсельезу», «Интернационал», «Варшавянку». Рослый рабочий-путиловец в черной кожаной куртке нес развевающееся на ветру знамя. Разговоры не смолкали. Говорили о чем-то постороннем, но все думали об одном – о том, что с приездом Ленина начнется новый этап революции.

Ближе к Финляндскому вокзалу улицы сделались как бы теснее от людских толп. Рабочие колонны с красными флагами, воинские – с оркестрами – все сливалось в один сплошной поток. По Литейному мосту медленно двигались броневики. На тротуарах скапливались любопытные. Кое-кто из них пристраивался к шествию.

Из толпы на тротуаре выбежала Наташа и пошла рядом с мужем.

– Ничего подобного никогда не было. Весь город вышел. Никогда не видела столько народа на улицах.

– Чему удивляться? – Обернулся идущий впереди рабочий. – Ленин приезжает. Ленин!

Площадь у Финляндского вокзала являла собой людское море, а высокие дома вокруг – неприступные берега, встающие на пути штормовых волн. Тысячи людей запрудили площадь, и казалось немыслимым пробиться к вокзалу. Колонна большевиков пристроилась в хвост медленно ползущему броневику. Толпа неохотно расступалась, давая путь стальной махине.

Совсем стемнело. В городской мрак с высоких крыш вонзились яркие прожекторные лучи. Они скользили по людской массе, выхватывали из темноты флаги, плакаты, лозунги, задерживались ненадолго на неподвижных телах броневиков.

Петр Ананьевич и несколько большевиков из Исполкома прошли в парадные комнаты вокзала. Прежде доступ сюда имели лишь члены царской фамилии и их свита. Сейчас здесь был почти весь Исполком. Появились представители районных комитетов, газетные репортеры и фотографы. Несколько меньшевиков и эсеров о чем-то договаривались в уголке…

В половине одиннадцатого вышли на перрон. Народу и здесь было порядочно, однако в сравнении с площадью он казался пустынным. Сюда доходил лишь стойкий отдаленный гул да в освещенных окнах вокзала видны были прильнувшие к стеклам лица – многие надеялись хотя бы из окна увидеть, как будут встречать Ленина.

В одиннадцать часов в черной стене ночи возникло круглое светящееся пятно. Оно быстро увеличивалось. Раскатисто прозвучала команда:

– Станови-ись!

Народ сдвинулся с места, зашумел. И на площади, за вокзалом, возрос гул. Все слышнее и слышнее шипение паровоза, все светлее и светлее ночь.

Громадная, пышущая жаром железная масса локомотива, ослепляя светом фонаря и оглушая свистом пара, медленно подползла к вокзалу и замерла. Пространство огласилось исчезнувшими было человеческими голосами:

– Товарищи, сюда! К пятому вагону!

– Скорее, скорее!

– Куда, куда вы?

– Не отставайте! Поторопитесь же!

Петр Ананьевич быстро шел вдоль вагонов с тускло освещенными окнами. У пятого вагона в четком строю замер почетный караул. Все взволнованы и молча ждут. И вот – наконец-то! Первым по ступенькам сходит Ленин. На лице улыбка, смущенная и как будто растерянная. Глаза еще не свыклись с темнотой, и он щурился, вглядываясь в лица. Внезапно перед ним вырос начальник почетного караула и, взяв под козырек, четко отрапортовал. Ленин отдал честь. Бонч-Бруевич о чем-то шепотом напомнил Владимиру Ильичу. Ленин кивнул и обратился с приветствием к встречающим.

Петр Ананьевич слушал знакомый голос, незабываемые интонации и с трудом преодолевал мальчишеское искушение подойти поближе, всмотреться в лицо Ленина, заглянуть в глаза. Владимир Ильич умолк и направился к встречающим, здороваясь со всеми за руку. Петр Ананьевич в волнении дожидался своей очереди. По мере приближения Владимира Ильича беспокойство его возрастало.

И вот они друг против друга. Ленин кивнул, улыбнулся, подал руку. А на лице такое выражение, словно бы он говорил: «Вот видите, мы снова вместе. Это хорошо, что вы здесь».

В парадных комнатах Владимир Ильич выслушал многословное приветствие Чхеидзе.

Петр Ананьевич стоял сбоку и неотрывно смотрел на знакомый профиль Ильича не в силах погасить счастливую улыбку. Он слушал фальшивую насквозь речь Чхеидзе и думал снисходительно: «Пусть витийствует. Всем нам ясна цена его слов».

Площадь была той же, какой они видели ее, двигаясь к вокзалу с черепашьей скоростью за броневиком. Те же несметные массы народа, те же скользящие по людскому морю с гребнями красных флагов и плакатов прожекторные лучи, те же застывшие тела броневиков. И все же площадь была не та. От тысячеголосого ликующего «ура» зазвенели стекла в окнах зданий, весь огромный город, казалось, вздрогнул. Из эмиграции возвратились уже и Засулич, и Дейч, и Чернов, и Плеханов, однако ничего подобного эта площадь еще не видела…

Их, вышедших вместе с Владимиром Ильичем, пропустили к броневикам. Ленин шел впереди. Петр Ананьевич старался не отстать и не упустить ни одного его движения. Удивительно прежним, удивительно молодым и крепким остался Ильич. В каждом его шаге, в каждом жесте угадывались уверенность и целеустремленная воля.

Площадь затихла.

Ленин говорил о бессмысленности войны для трудящихся, о значении победы русского пролетариата для успеха революции в международном масштабе, призвал рабочий класс не останавливаться на полпути.

Петр Ананьевич никогда еще, пожалуй, не испытывал такой слитности с народом, как в эту апрельскую ветреную ночь. И это ощущение растворенности своей в массе словно бы возвратило его к тем, теперь уже очень далеким годам, когда все – от рабочих-кружковцев до известных социал-демократов – видели в нем, Красикове, своего товарища. Он чувствовал себя помолодевшим на десять лет.

V

Невская вода мелкими волнами слабо шлепала по отвесным гранитным берегам. По-весеннему полноводная река поднялась выше обыкновенного уровня и заливала нижние ступеньки каменной лестницы, спускающейся от набережной к воде. По Литейному мосту шли люди в распахнутых пальто, без шапок. Вспугивая воробьев, катили на Выборгскую сторону и обратно синие и зеленые трамваи…

Это сделалось едва ли не обязательным ритуалом: по дороге из Таврического домой Петр Ананьевич сворачивал к Неве и стоял над рекой, пока не остывал разгоряченный злой полемикой мозг. На ум приходили не высказанные вовремя слова, самые убедительные, самые неотразимые, перед глазами вставали лица юродствующих обывателей, тех, что именуют себя рабочими депутатами и щеголяют изысканными речами. Крикливый Дан, лицемерно доброжелательный Чхеидзе, бесстыдно угодничающий перед министрами Церетели, ненавидящий большевиков Богданов…

После возвращения Ленина вся эта прежде непоколебимо уверенная в прочности своего положения публика стала обнаруживать нервозность. О чем бы ни шла речь в Совете, эсеро-меньшевистская верхушка выказывала поразительное единодушие. Так было и четвертого апреля, когда исполкомовские соглашатели попытались устроить нечто вроде суда над Лениным и его спутниками. Как, мол, они посмели возвращаться в Россию по территории вражеской державы?! Богданов так и сформулировал: «Осудить!» На заседание пригласили и Владимира Ильича. Он отвечал на вопросы внешне вроде бы спокойно. Однако те, кто знал его не первый год, видели – возмущению Ленина нет предела. Впрочем, он принадлежал к той редкой разновидности политиков, которым гнев не туманит рассудка, а напротив, делает их более собранными, более способными к логическому мышлению. Ленин так укладывал на лопатки своих обвинителей, что тем не оставалось ничего другого, как «судить» его только взглядами.

Зато на следующий день, уже без Ленина, исполкомовское большинство попыталось взять реванш. На повестке дня стоял один из самых больных вопросов: отношение Совета к Временному правительству. Кабинет отклонил требования о выделении десятимиллионного фонда на нужды Совета и отказался от обмена интернированных германских граждан на русских политических эмигрантов. Менее всего озабоченный сутью дела, пекущийся главным образом о собственном престиже, Церетели разыграл крайнее негодование по поводу произвола правительства. Но видно было по всему – в глубине души он благодарен министрам. Петр Ананьевич внес предложение, чтобы впредь переговоры Временного правительства с контактной комиссией Совета проводились бы гласно и протоколировались. Казалось бы, ничего кощунственного, ущемляющего Совет в этом предложении не было. Но как взбеленились «ревнители свободы и народовластия»! Красиков дал им время всласть набушеваться и сказал, что вообще Исполком периодически ставит вопрос об отношении к правительству. Ведь совершенно ясно, что большинству Исполкома по душе поведение «господ министров», которые проводят одну линию с меньшевиками и эсерами. Правые взорвались топотом и свистом.

К трибуне выбежал Дан и срывающимся голосом закричал о безобразном поведении товарища Красикова, об «оскорблении человеческого достоинства революционеров». Даже его товарищ по партии Чхеидзе почувствовал, что Дан пересаливает. Он остановил оратора и предложил говорить по существу.

Дан склонил голову:

– Не возражаю. Существо дела таково, что принятие предложения товарища Красикова уничтожит самый смысл контактной комиссии.

Разумеется, большинство проголосовало против предложения Красикова. «За» было подано семнадцать голосов, «против» – двадцать один. Было от чего впасть в уныние…

И вот сегодня…

Большевики настояли на выделении Исполкомом специальной делегации для посещения казарм Волынского полка. Делегации вменялось в обязанность рассеять ложные слухи, распространяемые контрреволюционерами о предполагаемом аресте Ленина.

Едва только было принято решение, как Дан вновь разразился речью. Ему, видите ли, непонятно, почему Совет не выразил до сих пор своего отношения к факту проезда группы политических эмигрантов с Лениным во главе по территории Германии.

Глядя на этого тщедушного беспокойного человечка с фанатично пылающими глазами и слушая его исполненное скандальной драчливости выступление, Петр Ананьевич едва сдерживался, чтобы не прервать его выкриком с места. Но уж когда тот выговорился, он ответил ему должным образом.

– Меня, товарищи, менее всего удивило бы, если бы стало известно, что в числе тех, кто сеет смуту в казармах революционных войск, не последнюю роль играет рабочий депутат – неистовый Дан…

– Вы меня не оскорбите! – выкрикнул тот.

– И не пытаюсь, – ответил Красиков, успокаиваясь. – Дело не в вас. Если бы все сводилось к очередному скандальному выступлению товарища Дана, я не стал бы отнимать времени у Исполкома. Но я намерен сказать о другом. Кое-кто из называющих себя революционерами, социалистами и даже марксистами мечтали бы остановить революцию на нынешнем уровне. Им нет дела до незыблемости положения буржуазии и помещиков, до нищеты и темноты народной, по ним война пусть продолжается хоть до нового потопа. Потому-то им выгодно хоть в чем-нибудь опорочить Ленина, единственного на сегодня в революции, кто способен поднять массы на решительную борьбу…

– Новый мессия?! – выкрикнул Дан.

Эсеро-меньшевистское крыло извергало ругательства. Тряс колокольчик Чхеидзе. Петр Ананьевич стоял у трибуны, не без удовольствия наблюдая за распоясавшимся исполкомовским большинством. «Ничего подобного прежде не бывало, – думал он. – Теряют контроль над собой „товарищи революционеры“. Аргументов больше нет, остались истерические крики, свист и топот. Пока Владимир Ильич был далеко, они так не беспокоились».

Он услышал голос председателя:

– Продолжайте, товарищ Красиков. Но попрошу впредь не переходить на личности. Это вносит ненужную нервозность.

– Учту. Собственно, все ясно каждому. Поэтому я вношу предложение: признать, что разговоры об осуждении товарища Ленина и его попутчиков, с риском для жизни пробравшихся на родину через Германию, так как иного пути не было, считать недостойными Совета рабочих и солдатских депутатов и впредь не допускать их на заседаниях.

Против этого предложения выступить никто не посмел, и оно было принято без голосования. Но физиономии у членов Исполкома на эсеро-меньшевистских скамьях и в президиуме были весьма кислые…

Наклонившись над гранитным парапетом, Петр Ананьевич устало смотрел на черную в глубине невскую воду. «Какой смысл в такой работе? – размышлял он. – Надо драться, срывать с них маски борцов за народное дело. Главное, ни в чем не поступаться правдой. Правда в каждом действии, в каждом слове обеспечит нам доверие масс. Партии нет нужды ни в чем – ни в большом, ни в малом – отступать от правды. Мы не делали этого прежде, не делаем сейчас и не станем делать в будущем. Можно разглагольствовать о мире, продолжая войну, можно называть себя борцами за социализм и клясться трудами Маркса, оставаясь при этом мелкобуржуазными обывателями, можно обещать землю крестьянам, но и не помышлять об изъятии ее у помещиков, – можно все это делать неделю, две, месяц. Но любая ложь непременно рано или поздно обнаруживается. Революция для этой публики лишь ярмарка, где можно выгодно продать свои заслуги и убеждения. И пока купля-продажа идет весьма прибыльно. Не сегодня-завтра Россия обогатится новыми последователями Керенского, новыми отечественными Мильеранами. Что же, чем раньше, тем лучше…»

Петр Ананьевич бросил в воду докуренную папиросу и направился на Шпалерную. Сегодня заседание закончилось, не в пример обыкновению, задолго до наступления темноты. И едва ли не первый раз он наблюдал жизнь города при свете дня. Если не обращать внимания на обилие красных флагов, на нескончаемый митинг на углу Литейного и Шпалерной, у закопченных стен Судебной палаты, город был таким же, как в апреле прошлого года. В извозчичьих пролетках и автомобилях катили подвыпившие офицеры, проходили стайки гимназистов и гимназисток, с афишных тумб крикливо зазывали в свой кафе-шантанный рай белозубые размалеванные певички.

Отпирая дверь, Петр Ананьевич услышал незнакомый мужской голос в квартире и моментально сообразил: Петька! Сердце приостановилось, рука обмякла – едва не выронил ключ. Приехал сын!

В самые напряженные моменты – во время жарких схваток в Совете, когда он слушал речи товарищей и врагов и когда сам выступал, не помня, казалось бы, ни о чем, кроме существа полемики, в душе не переставала звучать задетая письмом сына высокая струна.

Петр-младший оказался высоким сухощавым офицером в перетянутой портупеей и ремнем вылинявшей гимнастерке с полевыми погонами, когда-то зелеными, а ныне блекло-желтыми, и до блеска начищенных сапогах. Судя по его виду, он чувствовал себя стесненно и, должно быть, волновался, ожидая отца. Сейчас он с беспокойством всматривался в Петра Ананьевича, не решаясь шагнуть навстречу. Да и отец в первое мгновенье оказался в тисках непривычной скованности. Наташа переводила взгляд с одного на другого. Отец и сын безмолвно разглядывали друг друга, не в силах перебороть неуместную в их возрасте застенчивость.

– Да поцелуйтесь же! – не выдержала Наташа.

И Петр Ананьевич, словно бы только и ожидавший толчка со стороны, бросился к сыну, шагнувшему наконец навстречу, и, вдыхая запахи махорки и вокзалов, обнял своего Петьку.

За обедом они немного выпили. Наташа каким-то образом сумела раздобыть бутылку «смирновской». Петр-младший освоился и, как выяснилось, был человеком словоохотливым и смешливым. Рассказывал о товарищах, о настроениях в солдатской среде. Но судил обо всем, как показалось Петру Ананьевичу, несколько поверхностно, находя в повседневных событиях чаще всего забавные несоответствия.

«Чему удивляться, – с горечью думал отец. – В семье Кусковых мальчишка мог научиться только жажде благополучия…»

После обеда Наташа ушла к себе, и из ее комнаты донесся знакомый стрекот пишущей машинки. Отец и сын остались вдвоем.

– Рассказывай. – Первым заговорил отец.

– О чем?

– Разве не о чем рассказать?

– Не знаю, что тебе интересно.

– О вас мне все интересно. Как дома, как мать, Гоша? Мирно ли живете с отчимом? Давно ли ты в армии? О чем мечтаешь?

– Конечно, я понимаю. – Петр-младший взял протянутую отцом папиросу, закурил. – Дома что же, как у всех – ничего особенного. Мать здорова. На ней дом держится. Отчим зарабатывает недурно, но на прислугу не хватает. К нам он в общем хорош. С Гошей беда… Болеет. Но фронта и ему не миновать.

– Что с ним? – встревожился Петр Ананьевич, сознавая, однако, что эта новость затронула его слабее, чем должно было быть. «Младшего я ведь вовсе не знаю. Петька хоть лет до семи при мне рос. А Гоша с первых шагов по их правилам жил». – Какой он сейчас, Гоша? – Петр Ананьевич присматривался к сыну, находя в нем некогда дорогие черты Виктории.

– Какой? Молчальник, тихоня… А так со стороны, что же, парень как парень. В гимназии учился недурно. Лучше меня. Любит романы разные читать. Девицам нравится. Но слишком робок. Вообще не от мира сего. Ничего, станет солдатом, поумнеет…

– Это в каком смысле?

– В каком? Да во всех. Человеку нельзя полагаться на доброту других. За себя надо драться…

– Только за себя? – Петр Ананьевич пристально вгляделся в сына. – Ты ни к какой партии не принадлежишь?

– Партий много, отец. И все как будто правильные слова говорят, все как будто за народ выступают. А присмотришься – всякий человек первым делом о себе думает. Вот приезжал к нам один, эсер. Очень сильные речи говорил. Шинель на нем офицерская, погоны полевые. Ребята мои взяли его в оборот: из какой части, мол, где воевал. А он и на фронте-то не был. В университете лекции читал.

– Большевики у вас есть?

– Где их теперь нет? Есть и большевики.

– И что же? Они тоже о себе в первую голову думают?

– Я знаю, отец, ты – большевик. Но душой кривить не хочу. Не во всем я с вами согласен. С чем не согласен? Время трудное, война идет. Хлеба не хватает, с оружием плохо. Царя выгнали, а порядка пока нет. Время такое, что всему народу надо сообща за дело браться. Войну кончать, от голода Россию спасать. А вы сами все желаете перевернуть. Нет чтобы все вместе – одни, сами!

– Интересно! – воскликнул Петр Ананьевич и подумал: «Не так-то он прост, мой сын». Вслух же сказал: – По-твоему, что же, мы хотим продолжения войны, а Временное правительство, меньшевики и эсеры добиваются мира? Они царя выгнали, а мы при сем присутствовали и наблюдали – руки в брюки?

Петр Ананьевич нервно прошелся по столовой, не глядя на сына. А тот сидел с погасшей папиросой во рту, подавленный. Он пошел на войну добровольно, полагая, что для русского человека защита отечества – священный долг. Воевал храбро. Был награжден анненским оружием и Владимиром с мечами и бантами. Политики же сторонился. Ему казалось, что сейчас надо не между собой драться, а попробовать договориться. Не чужие все-таки – свои, русские, православные. И отцу намеревался сказать об этом по-хорошему. А сказал с вызовом, воинственно, ожесточенно. И как это вышло?

Он поворачивал голову, следя за расхаживающим по комнате отцом. В его душе боролись два чувства: впервые в жизни пробудившееся сыновнее чувство и отпугивающее почтение к политическому деятелю, чье имя появляется в газетах, о чьих речах спорят.

Отец остановился, спросил:

– Я понял тебя так: ты пока намерен выждать, не станет ли ясно, кто возьмет верх?

– Не совсем так. – Тон отца, требовательный и холодный, задел Петра-младшего. – Я вовсе не собираюсь оставаться в стороне. Просто не во всем еще разобрался. Слов слышу много, а что за ними, не всегда понимаю. Да и один ли я? У меня в полку, если хочешь знать, некоторые по три раза из партии в партию переходили за весьма короткий срок. По-твоему, это хорошо?

– Я бы не сказал…

– Вот и я думаю, надо все до конца понять и только тогда выбирать, с кем тебе по пути. Этим шутить нельзя.

– Странно, что ты, фронтовик, до сих пор не постиг разницы между большевиками и прочими партиями. Фронтовикам, я полагал, понятно, что если бы Временное правительство и заправилы Совета на деле хотели мира, большевики не стали бы помехой.

– Спорите? – В двери стояла Наташа. – Что вы за люди, мужчины! В кои веки отец и сын встретились и не находят ничего умнее, как спорить. Нельзя ли хотя бы на завтра отложить?

– Завтра нам навряд ли придется поспорить, – сказал Петр Ананьевич и улыбнулся сыну. – Утром уйду в Совет, и как знать, когда возвращусь. А не спорить сейчас нельзя. Верно, Петя?

– Получается, – согласился сын без энтузиазма. Его покоробила перемена в настроении отца, мгновенно повеселевшего при виде жены. – Время такое….

Ужинали рано. Наташа расстаралась – стол по: трудным временам был весьма обильным. В отличие от обеда, за ужином почти не разговаривали. «Кто я для него? – уязвленно размышлял Петр-младший. – Чужой, один из тысяч. А если я еще не большевик, то меня и сыном незачем признавать. Как хочешь, а стань таким, как он желает». А отец припоминал давнее, когда он любил сажать первенца на колени и, наслаждаясь его захлебывающимся хохотом, подбрасывать «удалого ямщика». Вырос Петька, с ним уже не потешишься детскими играми.

Обстановку за столом пыталась оживить одна Наташа. Но ее усилия оставались тщетными. Мужчины отвечали неохотно, а то и отмалчивались, оставаясь хмурыми и отчужденными. К концу ужина за столом воцарилось полное молчание. И когда у входа позвонили, все обрадованно встрепенулись.

Открывать пошла Наташа. Возвратилась она с Федуловым. Гость, в новенькой гимнастерке, с Георгием на груди, картинно поклонился:

– Наше нижайшее честной компании, – и спросил: – А это сын Петра Ананьевича? Угадал?

– Еще бы! – засмеялась Наташа. – Садись есть, пока не остыло.

– Благодарствую, некогда. Я на минутку.

– Садись к столу, – указал на стул Петр Ананьевич. – Надеюсь, у тебя разговор не секретный?

– От кого таиться? Все свои, как я понимаю. – Федулов поглядел на Петра-младшего и подвинул к себе тарелку. – Ну и пахучие щи у тебя, Наташа! Лучше нигде не ел.

– Ешь, ешь, герой!

– А я, товарищи, только что Ленина слушал, – сообщил Федулов. – На митинге в Измайловском полку был. Сказать невозможно, что там творилось! Эсеры пришли со своим Онипкой, бой дать хотели. Так их и слушать никто не стал. Слыхали бы вы, как Ленин говорил! Можно сказать, всему Измайловскому полку мозги перевернул.

– Что же он такого сказал? – спросил Красиков-младший.

– Что сказал? – Федулов поглядел на него с любопытством. – Сами понимаете, всего я не упомнил. А если вообще сказать, то по-нашему говорил, по-пролетарски. Кто, спрашивает, власть в России после революции к рукам прибрал? Буржуи. А чего они хотят? Хотят они, говорит, чтоб своему брату капиталисту жилось не хуже, чем при царе. Правильно? Такое, выходит, на сегодняшний день положение. Должны, спрашивает, солдаты, рабочие и крестьяне-бедняки это терпеть? Не должны! Так что делать? Надо, чтоб вся власть к Советам перешла, чтоб не было полиции, а за порядком и законами следил сам народ, чтоб чиновников царских в шею гнать, чтоб землю помещичью крестьянам отдать. Кто на земле работает, тому и хозяином быть. Верно?

– Это-то верно, – вяло согласился поручик Красиков. – А вот о мире что говорит Ленин?

– О мире? Это я запомнил. Правительство у нас, говорит товарищ Ленин, на сегодняшний день капиталистическое. И у немцев – тоже. И тем и этим война на пользу. Народу от войны достанется голод, смерть, сироты, калеки, а в карманы буржуев набивается золото. Рабочему классу, солдатам, мужикам нужен мир. Потому войну может кончить только то правительство, что рабоче-крестьянский интерес будет помнить. Солдаты-измайловцы и весь прочий народ на митинге товарища Ленина поняли очень хорошо…

Приход Федулова расшевелил Петра-младшего. Петр Ананьевич видел: слова солдата произвели на сына куда более сильное впечатление, чем его отцовские рассуждения. Во всяком случае, пока гость не заторопился в часть, Петр с интересом расспрашивал его о солдатской секции Совета, о настроениях в столичном гарнизоне, о видах на заключение мира. Федулов отвечал, несколько важничая, но все же обстоятельно и в общем толково.

Когда он ушел, отец и сын вновь уединились в кабинете. И на сей раз почувствовали, что отчужденность между ними тает. Сын сознался, что до прихода Кости полагал, что отец на простого человека смотрит свысока. Теперь же видит, что ошибался, и это для него много значит. Отец робко коснулся рукой плеча сына и растроганно произнес:

– Петька, Петька! Обидела нас с тобой судьба…

– Ты и вообразить не можешь, отец, что значит для меня эта наша встреча. Я ведь пока только знал, что где-то на свете есть мой родной отец, как человек знает, что на небе есть бог. А каков он, этого никто и вообразить не может. Всю жизнь человек живет, верит в бога, но не представляет, как он выглядит. Вот и я, если бы не случай, может, никогда и не встретился бы с родным отцом…

– Оставим. Теперь мы встретились и постараемся друг друга никогда не терять, так ведь?

– Постараемся, отец.

После заседаний Совета Петр Ананьевич теперь торопился домой. Там был дорогой гость. Они обыкновенно засиживались в кабинете до глубокой ночи, и понимать друг друга им становилось все легче. Солдатский депутат Федулов чаще прежнего появлялся на Шпалерной. С Наташей пасынок стал держаться без той с трудом скрываемой враждебности, какую обнаруживал в первые дни. Да и ей не приходилось играть роль равно приветливой со всеми хозяйки дома, совершенно безразличной к тому, как относится к ней взрослый сын мужа.

Все было хорошо, покойно, дружно. Атмосферу эту в семье отравляла, однако, постоянно присутствующая во всем – в разговорах, воспоминаниях, планах на будущее – мысль о скорой разлуке. Петру Красикову предстояло ехать на войну. Они все, однако, старались гнать прочь эту ядовитую мысль.

Первого мая день выдался великолепный – солнечный, безоблачный. Легкий ветерок развевал полотнища бесчисленных флагов на зданиях, столбах, памятниках, над морем демонстрантов. Народ стекался к центру – к Дворцовой, Исаакиевской и Сенатской площадям. Но многолюднее всего было на Марсовом поле. Неподалеку от могил жертв революции, похороненных здесь при таком же стечении народа, были установлены трибуны от различных партий. На каждой из трибун стояли руководители партий. Повсюду были портреты Маркса, Энгельса, декабристов, казненных народовольцев.

Петр Ананьевич с женой и сыном стояли неподалеку от большевистской трибуны и, возбужденно переговариваясь, наблюдали, как Марсово поле заполняется все новыми и новыми колоннами демонстрантов. Лозунги над этими колоннами были самого разного свойства: «Вся власть Советам!», «Да здравствует анархия – мать порядка!», «Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!», «Разгромим империалистическую кайзеровскую Германию!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует Бунд – единственный революционный представитель еврейского пролетариата!»

В два часа дня на большевистской трибуне появился Ленин. Весь народ с Марсова поля стал сдвигаться к тому месту, где стояли Красиковы. Вскоре они оказались прижатыми друг к другу, придавленными к шершавым доскам трибуны. Ценой нечеловеческих усилий им удалось протиснуться в монолитную толпу, откуда можно было видеть стоящих: на трибуне товарищей. Петр Ананьевич отвечал на множество вопросов сына и жены, назвал всех, кто был на трибуне. Но вот к деревянному бортику подошел Владимир Ильич, и площадь затихла.

В речи Ленина для него не было, казалось бы, никаких новых открытий, и в манере произносить речь перед огромной массой народа не обнаружил Петр Ананьевич ничего неожиданного. А слушал так, что позабыл о самом себе и о тех, кто стоял рядом. Лишь в то мгновенье, когда Владимир Ильич произнес последнюю фразу, Красиков оглянулся на сына. Тот не сводил с Ленина глаз и тянул нескончаемое «ура»…