Текст книги "О себе, времени и геофизике. Автобиография"

Автор книги: Владимир Ингерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

По дороге на Памир. 1962.

Граница в то время была мирная, никаких происшествий не было. Это служило мне слабым оправданием, когда я преодолевал препятствия и окунался в холодное течение Пяндж. Плавал я на спине близко к нашему берегу, наблюдая за возможными секретами пограничников и готовый в любой момент выскочить на берег. К счастью, эти освежительные процедуры обошлись без последствий.

Ночевать приходилось тоже на границе. Выбирали место на дороге пошире, где можно было расположиться, по крайней мере, не на проезжей части. Раскладывали раскладушки, на которые укладывали спальные мешки и засыпали под черным Памирским небом с невероятным количеством звёзд. В течение ночи нас несколько раз будил конный разъезд пограничников со стандартным вопросом: «Почему ночуете на границе?», на который следовал стандартный ответ: «А где ещё ночевать?». После чего мы показывали заранее приготовленные под подушкой паспорта, и наряд удалялся. Через несколько часов нас будил уже другой наряд, и беседа дословно повторялась.

Один раз, правда, мой водитель Николай нарушил рутину. Мы все спали на улице, а он в автобусе. Во время диалога с пограничниками вдруг с грохотом открылось окно автобуса, и Коля рявкнул: «Руки вверх!». Я при этом смотрел на пограничников. Ни у одного из них рука даже не потянулась к пистолету, несколько секунд длилась тяжёлая пауза, пока Коля не расхохотался, давая понять, что это была шутка. В общем, граница действительно была мирная.

Мы видели в предгорьях Памира высоких, светлокожих и со светлыми глазами таджиков. Как говорят, это потомки солдат Александра Македонского.

Мы обычно ехали до Хорога и, засидевшись в машине, сразу после прибытия мчались в горы. Один раз с нами было несколько не столь молодых людей из Управления. Они тоже помчались за нами, но вскоре тут же присели. Сказывалась высота больше 2-х километров, однако мы такую высоту не воспринимали.

Памирские скважины находились в горах, куда автоматическая станция не могла подъехать. Поэтому там приходилось использовать полуавтомат, и везти все оборудование к скважине на ишаках. Ишаков нам давали, однако, управлять ими было гораздо сложней, чем машиной. Они понимали команды только на таджикском, которым мы не владели. Команды состояли из слов с большим количеством шипящих звуков, которые мы не могли толком выговорить. Возможно, из-за нашего акцента, а может и просто из вредности ишаки делали все наоборот. Мы шли к скважине по узким горным дорогам, и если проводник находился между ишаком и скалой – ишак пытался растереть его об эту скалу. Если проводник находился с другой стороны – ишак пытался его сбросить в обрыв, если сзади – ишак убегал вперёд, спереди – останавливался. В общем, было весело.

На границе с Афганистаном. 1962.

***

Я четыре года колесил по Таджикистану во времена, когда дороги были далеки от совершенства, понятие автосервиса практически отсутствовало, и не было никакой связи с внешним миром. Тем не менее существовало золотое правило, которое всеми выполнялось неукоснительно. Как бы ты не торопился, если в пределах поля зрения оказывалась стоящая машина, обязательно надо было подъехать и узнать все ли в порядке. Это золотое правило спасло много жизней.

Была знаменательная поездка в Ленинабад для получения новой каротажной станции. Я прилетел в Ленинабад со своим водителем Николаем, так как дорога назад была неблизкая. Получив станцию, мы поехали на ней домой. Дорога лежала через Самарканд. Надо заметить, что незадолго до этой поездки у меня была командировка в Москву, и мне удалось попасть на концерт в Государственном Кремлёвском дворце съездов, который открылся пару лет назад. Когда мы заехали в Самарканд, Кремлевский дворец съездов, который считался как бы вершиной современного зодчества, совершенно потускнел в моих глазах. Его даже нельзя было сравнивать с гениальной архитектурой XIV и XV веков, которую я увидел в Самарканде. Вообще, город был основан 1000 лет до нашей эры. Я был далек от искусства и архитектуры, тем не менее внутренний голос сказал мне, что я не могу просто проехать через Самарканд.

Мы нашли маленькую гостиницу, и Коля погнал станцию в экспедицию без моей помощи. Я остался в этом чудном городе. Туристический бизнес в то время там был на нуле. К примеру, я пришёл к гробнице Тимура, которая была даже не огорожена. Там не было ни души, ни посетителей, ни охраны. Примерно такая же картина была и на мемориальном комплексе, медресе, мечети Биби Ханум, обсерватории Улукбека. При этом краски на этих постройках были настолько яркие и сочные, как будто их нанесли вчера, а не несколько веков назад. Два дня я бродил по Самарканду, поражаясь превратности истории вообще и Узбекистана в частности. После этого исторического экскурса я прилетел в экспедицию и окунулся в текущую работу.

В Таджикистане не было выдающихся памятников архитектуры прошлых столетий, но их заменяла красота природы. Иногда по дороге на скважину мы заезжали в придорожное кафе, нависшее над горной рекой. Мы наслаждались прохладой, исходящей от реки, горными видами и изумительной форелью из этой речки.

Правда, чаще останавливались попить чаю в чайхане. Мы разувались и садились на мягкие одеяла, расстеленные на полу. Пока чайханщик делал нам чай, сидящий рядом таджик вежливо протягивал свою пиалу с чаем, приложив руку к сердцу. Я все же вырос в семье врача, и хоть пока я жил дома, часто старался ускользнуть от строгих правил гигиены, которым меня учил отец, стал строго их придерживаться, как только уехал из дома. Часто такая протянутая пиала исходила от человека, который был в несколько раз старше меня. Отказаться было просто немыслимо, и я с благодарностью брал пиалу и, прикладывая её к наружной стороне нижней губы, делал несколько глотков. Зелёный чай с лепешкой и белые таджикские конфеты Пичак часто были нашей основной едой в поле.

Таджики в то время жили очень бедно, я видел селенья, где пахали, используя быков, и вместо окон использовали бычьи пузыри. В это время наши средства массовой информации вещали по всем каналам, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Мне было чуть больше 20, но верилось с трудом.

В то же время таджики были исключительно гостеприимными людьми. Они собирали деньги иногда годами, чтобы устроить свадьбу. Нам несколько раз приходилось проезжать мимо таких истинно народных гуляний. Нас всегда останавливали и предлагали разделить с ними праздник. Если мы возвращались на базу и не торопились, мы, как правило, останавливались и с удовольствием ели чудесный таджикский плов и восточные сладости.

***

Со временем у меня в партии было создано несколько отрядов. Отряд это производственная единица со своей техникой, машинами и персоналом, способным проводить самостоятельные исследования скважин. Однажды один из таких отрядов привез результаты исследований, показывающие четкую радиоактивную аномалию, свидетельствующую о наличии в скважине пласта, который можно разрабатывать с целью добычи радиоактивных минералов. Начальник отряда стал работать самостоятельно недавно, скважина была обсажена железной колонной и доступна для повторных исследований. Прежде чем докладывать об открытии я решил проверить результаты. Проверка показала, что первоначальные замеры были верными. Тогда я провел дополнительное исследование, которое показывало положение муфт в обсадной колонне. Сопоставив все данные, мы обнаружили, что границы радиоактивной аномалии в точности совпадают с границами одной из обсадных труб. Это не могло быть случайностью, ясно, что радиоактивность исходила не от пород, а от колонны.

Со временем нам сообщили, что эта колонна была сделана из металла, выплавленного из радиоактивной руды. Соответствующие органы проследили все изделия, изготовленные из этой плавки. Они в частности нашли радиоактивный станок и рабочих, которые облучились, работая на этом станке.

Кстати, о радиоактивности. В те времена разные страны проводили испытания ядерного оружия. Мы постоянно эталонировали наши приборы для радиоактивного исследования скважин. Как это ни удивительно, мы практически всегда наблюдали существенное повышение радиоактивного фона, связанное с очередным ядерным испытанием, независимо от того, в какой точке земного шара это испытание проходило. Оказывается, планета наша не так уж и велика.

Время от времени мы получали источники нейтронов для специальных исследований скважин. Мы использовали эти источники для облучения породы, нейтроны вызывали вторичное гамма-излучение, которое регистрировалось. Это излучение показывало, в частности, пористость пород. Источники нейтронов приходили в огромных парафиновых контейнерах с военизированной охраной. Все это вызывало интерес окружающих, и однажды я застал такую картину. Мой техник Бушкин, он же парторг экспедиции, получил контейнер и, окружённый группой рабочих и шоферов, торжественно извлек источник из контейнера и, держа его над головой, чтобы всем было видно, повествовал о том, что это такое. Я эту лекцию прервал, и после того как источник был водворен на своё место в контейнере, прочёл короткую лекцию о радиоактивности и защите от нее. Контейнер, в частности, был из парафина, потому что парафин очень хорошо поглощает нейтроны. Другой способ защиты это расстояние от источника. Чем больше, тем лучше. Мы сделали специальный двухметровый манипулятор, и с тех пор ближе, чем на два метра, никто к источнику не подходил.

***

Коллектив у меня оказался исключительно работоспособный и непьющий. Мы получали спирт для промывки аппаратуры, он стоял на виду, но не было ни единого случая, чтобы этот спирт использовался не по назначению. Многие не только работали, но и продолжали при этом учиться, хотя работа, кажется, занимала все время. В те годы была шестидневная рабочая неделя, то есть люди должны были работать 48 часов в неделю. В полевой геофизической экспедиции эти часы часто удваивались, так что времени едва хватало на сон. Никто, однако, никогда не роптал, и люди делали то, что надо было делать.

Исключение составлял мой техник Бушкин. С началом эры автоматизированной регистрации его работа заключалась в ремонте аппаратуры на базе экспедиции. Делал он эту работу исключительно медленно, так как больше половины рабочего дня слонялся по базе и болтал со всеми, кто его слушал. Я как бы мог не обращать на это внимание, учитывая, что он парторг экспедиции. Однако с одной стороны он создавал плохой прецедент, с другой стороны просто отвлекал людей от работы.

Я провел с Бушкиным пару бесед. Ответ был, что-де я молодой и не понимаю роли партийной работы. В конце концов, я ему сказал, что, учитывая размер нашего коллектива, даю ему на партийную работу один час ежедневно, остальное время он должен заниматься работой, за которую получает зарплату.

В экспедиции для получения зарплаты мы каждый месяц подавали табель, в котором против каждой фамилии стояла цифра «8» для рабочих дней недели. Фактически, как я уже говорил, люди работали гораздо больше, но эта сверхработа оплачивалась другим путем, о котором я скажу позже. В табеле стояли только цифры 8. Табель подписывался начальником партии и табельщиком. Табельщиком у меня была техник интерпретатор Шура, которая до этого проработала около 20 лет в поле на геологоразведочных работах. Сейчас Шура работала только на базе, но полевая закалка чувствовалась, ни бог, ни черт ей были не страшны. Бушкин как бы был все время на глазах у Шуры, и я попросил её вести хронометраж времени, который он проводит на рабочем месте. Шура с удовольствием согласилась.

По истечении месяца Шура показала мне рабочие часы Бушкина. Я сказал ей прибавить к ним один час и занести в табель. В итоге, в табеле у всего персонала стояли восьмерки, а у Бушкина в основном тройки, четверки и пятерки. Мы с Шурой поставили свои подписи, и она унесла табель в бухгалтерию экспедиции. Мы создали прецедент. Как я и ожидал, в тот же день меня вызвал начальник экспедиции и лаконично потребовал переписать табель. Я столь же лаконично отказался. Лёва и грозил, и уговаривал, но все было безрезультатно.

Я понимал, что меня не уволят. С одной стороны был закон, что молодых специалистов увольнять нельзя. С другой стороны в партии катастрофически не хватало людей. Была масса случаев, когда я расписывался за водителя, инженера-оператора, начальника отряда и за инженера-интерпретатора.

Через несколько дней в экспедицию приехал представитель Управления Геологии и Охраны Недр из Душанбе. Представитель заявился прямо в интерпретационную комнату моей партии, меня вызывать не стали. Сделал он это исключительно не вовремя. С одной стороны, гораздо лучше бы было, если бы я в это время был в поле. С другой стороны, накануне один из моих мастеров отремонтировал трёхколесный велосипед своего сына в наших мастерских, и я раскатывал на этом велосипеде, когда товарищ из Управления к нам и заявился.

Я не помню, что он говорил, но мы с Шурой не отступили. Я только заметил, что один час партийной работы вполне достаточен для нашей экспедиции, и что парторг должен быть примером в работе.

История кончилась тем, что Бушкин получил меньше половины своей нормальной зарплаты. После этого, по его просьбе, он был переведен в другую партию. Он зла на меня не держал и время от времени заходил поболтать. Впоследствии он решил построить инкубатор для выведения цыплят, и мы помогали ему техническими советами и радиодеталями. Эксперимент, правда, оказался неудачным, все цыплята спеклись, не успев родиться.

Тогда я особо не думал о происшедшем, однако, оглядываясь назад, понимаю, что событие было из ряда вон выходящее. Молодой специалист, не проработавший в экспедиции и 2-х лет, смог уволить парторга экспедиции. Для советской системы конца 60-х это было невероятно.

Где-то через год меня избрали комсомольским секретарём экспедиции. Наша комсомольская группа была гораздо представительней партийной организации как по числу, так и по занимаемым должностям. На четвертый год моей работы в экспедиции наш начальник Лёва Ишанкулов собрал ведущих специалистов, которые практически все были комсомольского возраста. Лёва был единственным человеком с высшим образованием в нашей партийной ячейке, насчитывающей меньше 10 человек. В комсомольской ячейке при этом было больше сотни сотрудников. Лёва сказал, что надо укреплять нашу партийную ячейку и предложил нам вступить в партию. Все, включая меня, согласились. Вскоре, однако, мне пришлось из экспедиции уехать, и я в партию так и не вступил, к огорчению моего отца.

***

Как я писал, работали мы много, но и получали немало. Оклад начальника партии был 150 рублей в месяц. К основному окладу добавлялись полевые, премиальные, высокогорные и безводные, так что оклад практически удваивался. Вместе с окладом Нели мы получали где-то 500 рублей в месяц. В то время молодые специалисты получали в среднем 90 рублей. Мой отец, заслуженный врач Дагестана, получал около 150 рублей. На четвертом году моей работы безводные в экспедиции отменили. К нам приехала очередная комиссия, устроили банкет, и один из членов этой комиссии после изрядного подпития упал в арык. Это, очевидно, навело его впоследствии на мысль, что с водой у нас проблем нет, и безводные отменили, что, впрочем, не сильно сказалось на нашем материальном положении.

В нашем поселке свободно продавались всякие вещи, которые были огромным дефицитом в России. Одним из таких дефицитов были холодильники. Со временем мы с Нелей отправили по холодильнику родителям.

Денег явно было больше, чем мы могли потратить, и мы записались в очередь на покупку машины «Москвич». В те времена машина стоила примерно 4 годовых оклада молодого специалиста. При этом в свободной продаже машин не было. Были, однако, предприятия особой государственной важности, которым давали новые машины для реализации среди сотрудников. Моя экспедиция была одним из таких предприятий. Машин давали не много, так что надо было ждать несколько лет. Помимо денег для покупки машины надо было иметь рекомендацию руководства предприятия и положительные характеристики от партийной и профсоюзной организаций.

Случилось так, что после двух лет моей работы нам дали Волгу для распределения среди сотрудников экспедиции. Волга в то время была лучшей и, естественно, самой дорогой машиной советского производства. Стоила она 5600 рублей, и в очереди на неё был только мой начальник отряда Яша Шаповалов.

Машину нам выделило Управление геологии и охраны недр Таджикистана. Руководство экспедиции должно было в течение одного-двух дней сообщить имя покупателя и внести деньги. Яша приехал в экспедицию из Украины раньше меня и ждал эту машину 3 года. Однако ему дико не повезло, в эти самые дни, когда надо было покупать машину, он был на удаленной скважине. Мало того, в районе этой скважины прошли сильные дожди, дороги залило и размыло, так что выехать было невозможно. Им сбрасывали продукты с вертолета.

Начальник экспедиции предложил эту Волгу мне. Это было так же приятно, как и неожиданно. Тем не менее я сказал, что купить эту «Волгу» не могу, так как у нас денег чуть больше, чем 3 тысячи. На что Лёва сказал, что других кандидатов нет, и если я не куплю машину, то её передадут в другую организацию. Он также сказал, что деньги мне займут. Отдать Волгу на сторону было как бы подрывом престижа экспедиции, и народ стал приносить мне деньги. Какая-то сумма была оформлена от бухгалтерии экспедиции, однако, главные поступления были от моих коллег. Они просто отдавали мне деньги, по тем временам совсем не маленькие. Я составил список, кто сколько мне дал. На этом все оформление «кредита» и закончилось. В итоге у нас образовалось 5700 рублей, так что после того как я пригнал машину в экспедицию из Душанбе, у нас было ещё 100 рублей на её обмывание. В обмывании участвовали все, кто был в это время на базе.

Мы раздали долги в течение года, но этот год я относился к своей жизни как-то более трепетно. На меня давил груз ответственности. Случись что со мной, и масса людей, доверившихся мне, потеряют свои деньги.

Мы купили наиболее престижную в Советском Союзе машину, когда мне было 23 года. Это было весьма необычно, о чем в частности свидетельствовал визит сотрудников Комитета государственной безопасности (КГБ). Они навестили наше скромное жилье и поинтересовались его содержимым. Нам скрывать было ничего, и мы показали им нашу утварь и гардероб.

Кататься на своей машине, в общем-то, было некогда и некуда, за исключением редких выездов в Душанбе на базар или в баню в соседний колхоз. Куда бы я ни приезжал на Волге, местные старожилы отдавали мне поклон, хотя без сомнения полагали, что я шофер. На такой машине мог ездить только очень большой начальник (раис), а шофер большого начальника в Таджикистане очень уважаемый человек.

Приобретение Волги оказалось как бы вкладом в наше дальнейшее обучение. После четырёх лет работы в Южной геофизической экспедиции мы с Нелей поступили в аспирантуру в Москве. Стипендия у нас была 90 рублей, чего явно было недостаточно, учитывая, что мы ещё и снимали жилье. Тут-то Волга, которая была срочно продана, и помогла нам безбедно прожить 3 года в Москве.

Создание прибора для исследования скважин

Партия у меня разрослась, и все шло хорошо. Тем не менее природа нашей работы была такова, что периоды дикой переработки, когда по несколько недель мы не знали никаких выходных, и времени не хватало даже на сон, сменялись днями отсутствия заказов. В такие дни мы не спеша занимались ремонтом оборудования, эталонированием аппаратуры и интерпретацией полученного ранее материала. Однако свободное время все равно оставалось.

Одним из наших постоянных объектов было флюоритовое месторождение в горах. Недалеко от него находилась флюоритовая фабрика. Флюорит используется в металлургической промышленности и является ценным оптическим сырьём.

Наша задача состояла в том, чтобы определить в скважинах положение зон с высоким содержанием флюорита. В республике работал комбинат, который надо было обеспечивать сырьем. Между тем по показаниям стандартного комплекса геофизических исследований скважин флюорит не отличался от вмещающих магматических и метаморфических пород. Соответственно, чтобы найти зоны с флюоритом все скважины бурили со сплошным отбором керна. Это такой способ бурения, когда порода, которую проходит скважина, выносится на поверхность, не дробясь. Каждый такой кусок породы (керн) аккуратно маркируется и отправляется на анализы в лабораторию. Бурение со сплошным отбором керна в целом занимает в три раза больше времени по сравнению с бурением без отбора керна и, соответственно, стоит в три раза больше.

Все это было мне известно, и я начал думать о возможности создании прибора для выделения зон флюоритовых оруденений, используя для этого свободное время, которое появлялось. В Душанбе была прекрасная библиотека, куда я время от времени наведывался. Читая о флюорите, обнаружил, что этот минерал имеет короткоживущий изотоп фтор 20, 20F. 20 это массовое число, равное суммарному количеству протонов и нейтронов в ядре. Природный фтор имеет один стабильный изотоп с массовым числом 19, 19F и состоит из 9 протонов и 10 нейтронов. Из природных соединений 19F наиболее распространен флюорит СаF . Если его облучать источником нейтронов образуется изотоп с массовым числом 20, 20F, который состоит из 9 протонов и 11 нейтронов. Этот изотоп является радиоактивным, излучая гамма-кванты с периодом полураспада 11,1 секунды.

2

В арсенале исследований скважин того времени существовал нейтронно-активационный каротаж, основанный на регистрации искусственно вызванного гамма-излучения, которое возникает при поглощении тепловых нейтронов ядрами разных элементов. Однако прибора для нейтронно-активационного каротажа на флюорит в то время не было.

После того как я обнаружил существование радиоактивного изотопа 20F, который можно получить бомбардируя природный флюорит нейтронами, стало ясно, что принцип нейтронно-активационного каротажа можно применить к этому минералу. Этого было достаточно, чтобы решиться сделать самому прибор для выделения зон флюоритовых оруденений.

Понятно, что полевая геофизическая экспедиция не предназначена для разработки и конструирования новых приборов. Для этого существовали научно исследовательские институты и конструкторские бюро. Но они были далеко, а флюоритовые скважины в горах, которые бурились в три раза дольше, чем они могли бы буриться с соответствующим прибором, были рядом. К тому же, экспедиция у нас была молодая и динамичная, так что когда я изложил свою идею создания прибора начальнику экспедиции Лёве Ишанкулову, он особенно не возражал. Единственным условием было, чтобы эта разработка не мешала нашей производственной деятельности.

Для начала надо было проверить возможно ли нашей техникой получить изотоп 20F, и зарегистрировать его излучение. Для этого надо было сделать физическую модель скважины. Я облюбовал свободный бокс на базе экспедиции, на базе мы быстро нашли и обсадную трубу нужного диаметра, использующуюся при бурении на флюорит. Зная радиус исследования геофизических методов, я рассчитал размер модели, чтобы исключить возможные краевые эффекты. Оставалось дело за породой. Я получил наряд на покупку нескольких мешков обогащенного флюорита, взял грузовую машину, нескольких рабочих, и мы поехали на флюоритовую фабрику. По дороге загрузили с горных отвалов разные вулканогенные породы, среди которых залегали флюоритовые оруденения.

На следующий день мы сколотили ящики, размер которых я рассчитал раньше, и поместили их вокруг обсадной трубы. Ящики засыпали набранной из отвалов породой. Два ящика по краям имитировали вмещающую породу, а в среднем помимо вмещающей породы находился обогащенный флюорит. Модель была готова. По сегодняшним меркам всё делалось сверхбыстро, причем у нас не было специального подразделения для этих работ. Они выполнялись основным составом партии в перерывах между выездами на скважины.

Теперь можно было в принципе проверить возможность создания изотопа 20F и регистрации его радиоактивности. Я подогнал к боксу с нашей моделью автоматизированную каротажную станцию. Мы поместили в обсадную трубу модели прибор радиоактивного каротажа на ручной лебедке и записали радиоактивный фон. После этого началась наиболее интересная часть работы. Для того чтобы полностью исключить влияние источника нейтронов на показания радиоактивного каротажа мы использовали источник нейтронов на манипуляторе, а не в приборе. В качестве прибора регистрации радиоактивного излучения использовали тот самый опытный прибор, который я отремонтировал в начале своей работы в экспедиции. Я сидел в станции, и два моих мастера, один с источником нейтронов на манипуляторе, а другой с опытным прибором, находились недалеко от модели. Переговорных устройств у нас не было, поэтому команды были зашифрованы в звуковом сигнале машины.

По первому сигналу мастер с источником нейтронов размещал его напротив флюоритового пласта в модели. После нескольких секунд облучения он быстро извлекал источник и бегом уносил его в контейнер. Одновременно другой мастер подбегал к модели и вставлял в нее опытный прибор радиоактивного каротажа так, чтобы он находился против флюоритового пласта. Прибор был заранее подключен к станции, и я производил в течение нескольких секунд запись радиоактивности. То же самое делалось для вмещающей пустой породы, окружающей пласт флюорита. Для каждой породы мы делали несколько дублей.

Вся это беготня с источником и прибором не могла не обратить на себя внимания окружающих. Не менее 10 сотрудников экспедиции внимательно наблюдали за нами, перекидываясь шутками и остротами в наш адрес. Мои ребята достойно парировали эти комментарии. Работа была сделана.

Сравнив замеры наведенной радиоактивности с фоновыми я увидел, что повышение радиоактивности против пласта флюорита было явно больше, чем во вмещающей пустой породе. Это был зелёный свет на создание прибора активационного каротажа на флюорит.

Тем не менее я решил сделать ещё одну проверку. Дело в том, что энергетический состав излучения изотопа 20F был известен из литературы. Было понятно, что эффект в этом энергетическом диапазоне должен быть выше. В опытах, которые мы провели, измерялась общая радиоактивность, включающая все энергетические диапазоны. Теперь же надо было провести замеры спектроскопического гамма излучения. Для этого нужна была специальная аппаратура, которой в экспедиции не было.

Я знал, что в системе Академии наук Таджикистана был институт физики. Туда-то я и решил наведаться в надежде найти нужную мне аппаратуру. Этот визит заслуживает отдельного описания, но прежде мне хотелось бы сказать несколько слов о своём служебном удостоверении.

Итак, у меня было удостоверение начальника партии. Какой именно партии, было написано мелким почерком, но слова Начальник Партии сразу бросались в глаза. Удостоверение было сделано из хорошего качества красных корочек. Когда они открывались, там была ещё диагональная красная полоса. Советские люди к такого рода удостоверением всегда относились почтительно, когда же они видели должность Начальник Партии, то, похоже, вообще лишались рассудка. В Советском Союзе была только одна партия – коммунистическая, поэтому слово партия чётко ассоциировалось с коммунистической партией. Это была правящая партия, и её глава, который назывался «генеральным секретарем», был главой страны. У меня никто никогда не спрашивал, начальником какой «партии» я являюсь, но люди явно смущались, особенно, когда я подносил удостоверение близко к лицу человека. Удостоверение открывало все двери, я в этом убеждался много раз.

Так случилось и в институте физики Академии наук Таджикистана. Я поднес удостоверение к лицу вахтера, он вздрогнул, козырнул и пригласил меня войти. В вестибюле я стал изучать список подразделений института и нашёл лабораторию ядерной физики.

Войдя в лабораторию, сразу попал в большую комнату, уставленную различной ни к чему не подключенной аппаратурой, что-то вроде склада. Людей не было, слышен был лишь стук шахматных часов, доносившийся из другой комнаты. Я туда не торопился и стал внимательно и планомерно осматривать имеющуюся аппаратуру. К своей радости, я вскоре обнаружил гамма-спектрометр, который искал.

Войдя в другую комнату, я увидел двух мужиков, играющих в блиц-шахматы. Это были руководитель лаборатории и его заместитель. Я рассказал вкратце об экспедиции и поинтересовался, чем они занимаются, кроме игры в шахматы. Они увлеченно рассказали о своих опытах по изучению рассеяния гамма-квантов на различных экранах. Я заметил, что эти опыты ещё делал Резерфорд для создания модели атомного ядра. Ребята со мной согласились и сказали, что их опыты хорошо согласуются с опытами Резерфорда. После этого разговора у меня сложилось довольно четкое представление о роде занятий периферийной науки.

Я попросил ребят помочь нам с гамма-спектрометром, на что они сказали, что были бы рады, но у них этой аппаратуры нет. После того как мы прошли в соседнюю комнату, и я показал им на спектрометр, они даже обрадовались и подтвердили, что могут передать его в экспедицию в порядке помощи производству. Вскоре я навестил их снова, уже с официальным письмом из экспедиции, и забрал новый гамма-спектрометр.

Мы повторили опыты на нашей модели, с той только разницей, что теперь мы регистрировали не общее излучение, а только гамма-кванты, находящиеся в диапазоне энергий изотопа 20F. Это стало возможно с гамма-спектрометром, добытым в институте физики. Как я и ожидал, полезный сигнал во флюоритовом пласте возрос. Теперь уже не было никаких сомнений в том, что мы можем получить во флюорите изотоп 20F и зарегистрировать его излучение.

Надо было приступать к составлению схемы прибора и расчёту технологии его эксплуатации. Главное, надо было найти оптимальное расстояние между источником нейтронов и датчиком гамма-квантов, а также скорость протяжки прибора в скважине. Чем больше расстояние между источником нейтронов и датчиком гамма-квантов, тем надежнее можно было экранировать датчик от прямого излучения источника. Однако чем больше расстояние, тем быстрее надо было тянуть прибор, так как период полураспада для 20F всего 11,1 секунды. То есть индикатор должен был подойти к глубине только что созданного изотопа 20F, пока он совсем не распался. Надо было принять во внимание также, что чем быстрее прибор протягивался по скважине, тем меньше образовывалось нужных нам изотопов 20F. Это была задача на оптимизацию, с которой я справился, рассчитав размеры прибора и скорости записи. Технология выглядела следующим образом.