Текст книги "О себе, времени и геофизике. Автобиография"

Автор книги: Владимир Ингерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Работа в полевой экспедиции

В августе 1961 г. мы с Нелей прилетели в столицу Таджикистана – Сталинабад. В Управлении геологии и охраны недр нам дали направление в гостиницу в центре города и сказали, что наши назначения будут готовы через несколько дней.

Хоть мы оба были выходцами с Кавказа, Сталинабад поразил нас обилием фруктов. Особенно запомнились необыкновенно сочные, сладкие и пахучие персики. Весь город был пронизан светом, яркими красками и наполнен запахами фруктов. Пожив в этом раю несколько дней, мы получили назначение в Южную геофизическую экспедицию, которая находилась в поселке Орджоникидзеабад, недалеко от Сталинабада. Кто-то из управления отвез нас в экспедицию и представил её руководству.

Вскоре после нашего приезда Сталинабад был переименован в Душанбе. Это было слегка измененное первоначальное название города, которое означало базар по понедельникам. Душанбе был переименован в Сталинабад в 1929 году, город Сталина продержался 32 года.

Орджоникидзеабад оказался небольшим рабочим поселком, на краю которого и находилась наша экспедиция. Прямо за экспедицией простиралось большое хлопковое поле. Нас поселили в нечто типа гостиницы, выдали постельное белье, спецодежду и сказали, что наш дом в процессе строительства и будет готов через пару месяцев. Кстати, так и случилось. Через два месяца мы въехали в наш дом.

Все дома делались из самана и состояли из небольшой прихожей с печкой и двух маленьких комнат. Электричество было единственным атрибутом цивилизации. Чистейшую горную воду мы черпали прямо из арыка, который протекал в нескольких шагах от дома. Единственный на всю экспедицию туалет находился в самом центре между жилыми домами, административным корпусом и базой Экспедиция состояла из различных полевых партий и лаборатории, где исследовались горные породы. Полевые партии были разного характера, партия по исследованию скважин, сейсмическая, электроразведочная, магниторазведочная, гравиоразведочная и т.п. Состав экспедиции был довольно молодой, средний возраст не превышал 30 лет.

Меня назначили инженером-оператором в партию по исследованию скважин, на профессиональном жаргоне это называлось «каротажная партия», а Нелю инженером в лабораторию.

Моим начальником оказался парень из Казахстана, Лев Ишанкулов. Он встретил меня весьма любезно впрочем, как и все остальные. Лев сказал, что заказов на исследование скважин пока нет, так что я могу не спеша осмотреться. Через пару дней мне надоело осматриваться, и я пришёл к нему с требованием работы. Он начал мне объяснять специфику производства, когда заказы идут очень неравномерно, и объяснил, что простои бывают, но нечасто. Мне, однако, совершенно нечем было заняться, поэтому я настаивал на своем, закончив тем, что если тут работы нет пусть меня переводят туда, где она есть. Тут Лев выскочил из своего кабинета и убежал в административный корпус, где находилось руководство экспедиции.

В поле. 1961.

Через некоторое время появился ведущий специалист экспедиции Кубаткин с каким-то скважинным прибором и пультом. Он торжественно разместил все это на столе по ремонту аппаратуры и сказал, что это экспериментальный скважинный прибор с новым видом датчиков для регистрации радиоактивности. Как выяснилось, прибор работал с люминесцентным датчиком. В таком датчике каждый гамма-квант, проходящий через него, вызывает слабое свечение, которое усиливается фотоумножителем и затем регистрируется.

Люминесцентные датчики были более чувствительные, чем применявшиеся до них газоразрядные. Прибор прибыл в экспедицию год назад, Кубаткин снял с него чехол и подключил к сети скважинный снаряд и пульт. Прибор радостно затарахтел, каждый щелчок говорил о том, что через датчик пролетает гамма-квант. Мы окружены естественной радиоактивностью, и прибор это прекрасно демонстрировал. Но тут Кубаткин с видом фокусника отсоединил датчик. Я ожидал, что воцарится тишина, но прибор продолжал тарахтеть, как будто ничего не произошло. Довольный Кубаткин сказал, что ты, мол, искал работу, вот разбирайся. На сём он удалился.

Я повторил эксперимент Кубаткина несколько раз с тем же результатом. Получалась какая-то ерунда: прибор регистрировал радиоактивность в отсутствии датчика радиоактивности. Мой взгляд упал на стоящий на столе осциллограф, и ввиду отсутствия других идей я решил посмотреть, что же он там регистрирует. Я знал, что импульсы гамма-излучения, связанного с естественной радиоактивностью, имеют разную амплитуду, длину и форму. Каково же было моё удивление, когда я увидел, что все импульсы были прекрасно сформированы, как бы отпечатаны на одной матрице. Стало ясно, что прибор сам генерирует эти импульсы.

Я пришёл домой со схемой и стал тщательно её изучать, естественно не нашёл никаких генераторов импульсов. Тогда я углубился в книгу по электронике, которую благоразумно привез с собой. В схеме был дискриминатор, задача которого отсекать импульсы с низкой амплитудой. И тут я прочёл, что плохо отрегулированный дискриминатор может работать как генератор импульсов. Там же было написано, как следует регулировать дискриминатор.

Утром я кинулся к своему прибору и подпаял сопротивление к катоду дискриминатора, датчик был отсоединен, и прибор тут же умолк. Фокус Кубаткина был разгадан. Я начал проверять всю схему и обнаружил ещё массу ошибок. Благо, схема была правильная, но сборка соответствовала схеме очень приблизительно. Разность напряжения между пультом прибора и скважинным снарядом была 150 вольт. Стоило мне забыться и, ковыряясь в скважинном снаряде одной рукой, переключить что-то на пульте, как меня сотрясало 150 вольт. Это было дополнительным стимулом, чтобы завершить ремонт как можно скорей. Через несколько дней всё работало как часы, скважинный снаряд проэталонирован и был готов к производственным испытаниям.

Вскоре пришёл заказ на исследование скважины. Скважины, которые мы исследовали, бурились для поиска разных полезных ископаемых, для добычи воды или под различные гражданские или военные объекты. Нефтяных или газовых скважин у нас не было.

Мой первый выезд был на какую-то мелкую скважину, неизвестно на что пробуренную. Руководил всей работой наш техник, он же парторг экспедиции Бушкин, я должен был просто наблюдать и учиться. К своему удивлению, я обнаружил, что регистрацию скважинных наблюдений Бушкин проводил не на автоматической станции, а на полуавтоматическом каротажном ррегистраторе. Нам в институте такие регистраторы показывали как исторические экспонаты, а тут вдруг этот архивный экспонат оказался рабочим инструментом.

Суть такой ручной регистрации состояла в том, что оператор крутил специальную ручку, связанную с самописцем. Задача оператора состояла в том, чтобы поворотом ручки компенсировать сигнал от скважинного пробора. Однако Бушкин все время сигнал то перекомпенсировал, то недокомпенсировал, рисуя нечто вроде синусоиды. В какой-то момент лебедка остановилась, то есть скважинный снаряд стоял неподвижно. Однако Бушкин это не заметил и продолжал крутить ручку то направо, то налево, не слыша насмешки рабочих, которые так же, как и я, наблюдали за ним. Короче, на базу мы привезли сплошной брак.

Я спросил Леву, что происходит, где современная каротажная станция, и почему регистрация полевых измерений ведется на музейных экспонатах? Он замялся и сказал, что станцию не смогли запустить, и руководство экспедиции забрало её под вахтовую машину. Это был какой-то бред, и, не стесняясь в выражениях, я высказал все, что думаю по этому поводу. Лёва как бы со мной соглашался, он сказал, что кроме него в партии специалистов с высшим образованием не было, только техники, а он был занят административной работой и интерпретацией данных исследования скважин, так что ему было не до станции. Вот теперь появился я, и он постарается вернуть нашу станцию.

Это ему удалось, и довольно скоро он мне дал ключи от автобуса, на котором была смонтирована станция для исследования скважин (каротажная станция). Лёва сказал, что я уже доказал, что могу доводить до рабочего состояния скважинные приборы, теперь мне надо сделать то же с каротажной станцией. Надо сказать, что наши станции в чем-то напоминали пульт управления большого самолёта. По крайней мере, количество различных приборов, переключателей, тумблеров, индикаторов и т.п. было соизмеримо. Я на таких станциях никогда не работал, только видел на практике, как это делают другие. Однако принцип работы станции я знал, и соответствующие книги у меня были.

Станция, которую мне дали, была как бы новая. Однако она успела поездить по таджикским дорогам, и все, что могло растрястись, отвалиться и отпаяться перешло в это новое состояние. Я начал с грубой проверки всех блоков и вскоре обнаружил, что самописец не выдержал дорожных испытаний, у него были порваны почти все нити управления, короче, восстановлению не подлежал. На эту новость Лёва сказал, что у нас есть новый самописец на складе, но он, правда, другого типа, чем тот, который стоял на станции. Новый самописец, по сути, был фоторегистратором. Это означало, что измерительная панель, один из центральных узлов станции, должна быть переделана под фоторегистратор. Лёва дал добро на переделку станции, освободив меня от текущих выездов на скважины.

Вначале я проверил фоторегистратор, он оказался в рабочем состоянии. После чего приступил к изготовлению измерительной панели. Измерительную панель для родного самописца пришлось удалить, так как она совершенно не подходила. Надо было сделать новую панель. В экспедиции были обширные мастерские с большим набором всевозможных станков. Я сделал чертеж панели, исходя из габаритов станции, и вскоре получил каркас. Мне показали, как пользоваться сверлильным станком, и вскоре изначальный кусок железа превратился в мозаику отверстий для приборов, переключателей, индикаторов и т.п. Однако мастерские были не приспособлены для нанесения надписей на металле, поэтому панель получилась как бы слепая. Из-за нехватки деталей я вынужден был отклониться от стандартной схемы. Насыщение панели аппаратурой, пайка и настройка заняли несколько недель. Ещё несколько недель ушло на отладку всей станции. Не прошло и двух месяцев как станция была готова к исследованию скважин.

Первый выезд станции на скважину был как боевое крещение, к которому готовилась не только моя каротажная партия, но и руководство экспедиции. Вызов оказался ночным, тем не менее на скважину поехали все инженерно-технические работники (ИТР) моей партии, включая Леву и нескольких человек из руководства экспедиции. Это был мой дебют. Даже специалисты, которые имели опыт работы на таких станциях, ничем не могли помочь ввиду индивидуального дизайна измерительной панели и отсутствия на ней каких либо надписей.

Дебют оказался успешным, станция работала, как часы. Были небольшие проблемы с измерительными приборами, но мы с ними коллективно справились. Под утро мы привезли первые в истории экспедиции результаты исследования скважины, записанные на современной по тем временам автоматизированной каротажной станции.

***

С Нелей. 1962.

В Таджикистане резко континентальный климат. Даже летом, когда днём жарко вечера и ночи прохладные. Воздух насыщен ароматом полей и трав, небо черное, с огромным количеством звёзд. Когда мы ночевали в поле, я обычно располагался в спальнике на крыше каротажной станции, это было нечто вроде звёздной колыбели с метеоритными дождями и спутниками, которые смотрелись, как маленькие звёздочки, прочерчивающие небо в разных направлениях.

Очевидно, наблюдение этих спутников и своего рода потрясение, связанное с первым полетом в космос нашего соотечественника Юрия Гагарина, навело меня на мысль записаться в космонавты. Мне казалось, что освоение космоса ещё более романтично, чем моя работа в экспедиции. Кроме того, я понимал, что в освоении космоса задействованы самые передовые разработки и технологии. Я отправил письмо с заявлением в комитет по исследованию космического пространства. Адреса я, естественно, не знал, он наверняка был засекречен. В общем, послал письмо типа на деревню дедушке. Самое интересное, что я получил ответ на официальном бланке. В ответе меня благодарили за желание работать на освоение космоса и сообщали, что в настоящее время в космонавты принимают только военных летчиков со стажем. Эта история будет иметь продолжение.

Через 2 года моей работы в экспедиции, осенью 1963 года, у нас случилось землетрясение 6.5 баллов. Дело было вечером, я читал книгу дома, как вдруг услышал мощный низкочастотный гул, как будто лава ворочала огромные валуны, затем вода стала расплескиваться из ведра, и стали падать на пол всякие предметы со шкафа и со стола. Я даже не осознал, что это землетрясение, однако меня переполняло какое-то радостное возбуждение. Я схватил своё ружье, выбежал из дома и стал палить в воздух. Оглянувшись, увидел, что ребята из экспедиции, которые были в это время дома, делают то же самое. Все это продолжалось несколько минут, затем гул стих, мы успокоились и разошлись по домам, не придав происшедшему большого значения.

Однако в последующие несколько дней экспедиция была завалена телеграммами от наших родных и близких. Газеты сообщили о землетрясении, которое обошлось без жертв, но тем не менее всполошило наших близких.

Впоследствии, размышляя о происшедшем, я решил, что, наверно, мощные низкочастотные волны могут управлять поведением людей и возможно прочих живых существ. В нашем случае эти волны вызвали радостное возбуждение. Возможно, существует и такая волна, которая заставила бы нас стрелять друг в друга. К счастью, наше таджикское землетрясение оказалось добрей.

Много лет после этого я парил на воздушном шаре в Техасе, и наш водитель предупредил, что он включит газовую горелку, которая повергнет в страх собак на земле. И действительно, горелка генерировала высокочастотный сигнал, и тут же мы услышали вой собак.

Я был свидетелем града размером близким к куриному яйцу. Попав под такой град в поле без укрытия можно было бы расстаться с жизнью. К счастью, я находился у себя на базе, когда это началось. Стоял такой грохот, что похоже было, что мы попали под артиллерийский обстрел. Слышно было, как ломается крыша. Все окна с наветренной стороны здания были разбиты вдребезги. Интерпретатор Шура, которая проработала в поле больше 20 лет, и, казалось, ничего не боялась, залезла в шкаф. Обошлось без жертв, но материальный ущерб экспедиции был весьма серьёзный. Когда все кончилось, я стал рассматривать градины покрывшие землю. Было два типа градин: градины, типа кристаллов, которые росли из ядра в середине, другой тип состоял из многочисленных градин обычного размера, слепленных в одно яйцо.

Для обогрева дома, особенно в зимнее время, надо было топить печку. Первый год дрова нам попались ужасно сырые, которые только чадили и дымили. Однако довольно быстро я нашёл способ растопки. После чистки печки я высыпал золу на газеты. Перед очередной растопкой эта зола смешивалась с керосином и поджигалась. Самые сырые дрова подпитывались этим керосином и разгорались с одной спички.

Мы с соседом построили нечто вроде летней кабинки, на которую водрузили бочку с распылителем от душа. Наливать бочку, правда, приходилось ведрами из арыка, поднимая их по лестнице. Зато в течение дня вода согревалась от солнца, и вечером после работы можно было принять душ. Время от времени мы ездили в ближайшие колхозы с хорошими турецкими банями, где источником тепла является нагретый пол.

По утрам я начал обливаться ледяной водой из арыка, однако в первую осень это оканчивалось простудами, так что пришлось ждать весны. Когда достаточно потеплело, я повторил свои эксперименты с обливанием уже с большим успехом и не прекращал их вплоть до отъезда из Таджикистана. Обливание и гантели было всем, что можно было себе позволить из спортивных развлечений. Еще, правда, был в экспедиции стол для настольного тенниса. Вечерами и в редкие выходные мы там резались часами, играя на вылет. Как я уже писал, состав экспедиции был очень молодой, так что всякие праздники, дни рождения и встречи без повода организовывались легко и спонтанно. Достаточно просто было быть на базе, а не в поле.

Естественно, все это сопровождалось хорошей выпивкой, закусками и, конечно, танцами. Вообще, жили как бы большой дружной семьёй. Иногда заходили в гости просто ведомые запахом хорошей пищи.

Надо сказать, что почти все сотрудники экспедиции, жившие вокруг меня, были вооружены. У меня, к примеру, была двустволка Зауэр 3 кольца 16-го калибра, которую мне подарил тесть перед отъездом. Помимо этого, как представитель руководящего состава, в который я быстро вошел, я мог получить пистолет в спецчасти экспедиции. Связано это было с практическим отсутствием блюстителей порядка как в нашем поселке, так и в отдаленных районах республики, куда мы постоянно ездили. В то же время у нас была дорогостоящая аппаратура и часто радиоактивные источники, которые мы использовали для скважинных измерений и калибровки. Кроме того, сами результаты скважинных исследований в большинстве случаев рассматривались как секретные. Я, однако, от пистолета благоразумно отказался, следуя примеру отца.

Праздник в экспедиции. В центре мы с Нелей. 1963.

Отец получил именной пистолет, когда закончил с отличием Военно-Медицинскую Академию им С.М. Кирова в г. Ленинграде. После окончания войны и демобилизации он сдал все штатное оружие, однако по закону именной пистолет мог оставить. Тем не менее он его тоже сдал. Когда я спросил, зачем он это сделал, он рассказал мне, что по советским законам того времени, если ты убил человека, но сам не имеешь даже ранения, тебя посадят в тюрьму. Отец по натуре был весьма вспыльчив, стрелял без промаха. После войны криминальная обстановка в стране была весьма высокая, так что вероятность нападения была высока и отец решил не рисковать своей свободой.

В 60-е годы в Таджикистане в этом смысле мало что изменилось по сравнению с послевоенным Кавказом, так что я решил последовать примеру отца. Оглядываясь назад, думаю, поступил правильно.

Как мне рассказали, незадолго до моего приезда в экспедиции произошел следующий инцидент. Одна из сотрудниц экспедиции, симпатичная незамужняя женщина, будучи в Орджоникидзеабаде, заняла у местного товарища небольшую сумму денег, которых ей не хватало на покупку какой-то дефицитной вещи. Потом она эти деньги неоднократно пыталась ему вернуть, но он сказал, что денег не возьмет, и они должны пожениться. Дело тянулось несколько месяцев, и прямо перед моим приездом толпа местных жителей направилась в экспедицию с намерением забрать нашу сотрудницу. Экспедиция находилась на краю Орджоникидзеабада и представляла собой улицу, вход в которую начинался с моста через арык.

Таким образом, мост представлял собой стратегический, с точки зрения военного дела, объект. К счастью, кто-то из сотрудников, проезжая на машине, заметил эту толпу, двигающуюся в сторону экспедиции. Он успел предупредить всех, кто был не в поле, и около 15 человек с ружьями и пистолетами заняли позицию прямо перед мостом. Когда толпа подошла, они увидели оружие, и движение замедлилось. Им было предложено повернуть назад. Они сразу это не поняли. Тогда последовал залп в воздух из всех стволов. Этого оказалось достаточно, толпа рассеялась.

Однажды наши ребята пошли на танцы в поселок, я в это время был в поле. Танцевальная площадка находилась в парке, играла живая музыка. Как это часто бывает на танцах, не поделили одну из девушек, и группа местных окружила одного из моих товарищей. Он достал пистолет и очень медленно сказал: «Кто первый подойдет, застрелю!». Говорил он медленно всегда, так как в детстве сильно заикался. Его от заикания вылечили, и это был рецидив детской болезни. Местные ребята не знали, конечно, эту историю, и восприняли происходящее как сверхспокойствие, которое обычно охлаждает горячие головы. Все окончилось хорошо.

Со мной произошел, однако, более серьёзный случай. Как-то я с Нелей и ещё одна пара пошли вечером в кино. В вестибюле мы разошлись, рассматривая картины. Когда прозвенел звонок, и я стал искать Нелю, то увидел, что какой-то парень дергает сзади воротник её пальто, пытаясь привлечь к себе внимание. Я быстро подошёл к ним, и, не успев подумать, увидел, как моя правая рука (мой третий автономный орган) залепила парню нечто вроде оплеухи. Он тут же вцепился в меня с предложением выйти и поговорить. Мы вышли, и тут стало ясно, что тэт-а-тэт разговора не будет.

Нас окружило не менее 15 парней, Неля и другая пара при этом остались за кругом. Мой противник держал меня левой рукой, а правой пытался залезть в голенище своего сапога. Я подозревал, что там у него нож и как мог блокировал его правую руку. Мы топтались на месте, и тут кто-то ударил меня сзади. Я не стал поворачиваться и тут же стал бить своего противника. Драка перешла в динамическую фазу. В какой-то момент я увидел, что, очевидно, попытки моего оппонента достать нож должны увенчаться успехом. Дальше произошло что-то совершенно непонятное. Я стал на одну ногу, моё тело приняло почти горизонтальное положение, другая нога согнулась и резко разогнулась, нанеся страшный удар в лицо противника. Удар усугублялся ещё тем, что на мне были тяжёлые геологические ботинки. Противник рухнул на землю без всяких признаков жизни. Все обомлели и расступились. Я подобрал оброненную перчатку и вместе со своей компанией зашел в кинотеатр.

Удар, который я нанес, я никогда раньше не видел даже в кино. Значительно позже мне сказали, что это удар из карате. Как я смог это сделать одному Богу известно. Думаю, он меня и спас, уже не в первый раз.

Однако история на этом не закончилась. Мы заняли свободные места в кинотеатре, и вскоре за нами села толпа моих недавних оппонентов. Один из парней прошептал, что живым мне отсюда не уйти. Другому мужчине в нашей компании, геологу Лёве Гамову, ничего объяснять было не надо, он тихонько выскользнул из зала и побежал в экспедицию. Я остался с двумя женщинами, теша себя надеждами, что не убил своего противника.

Кино окончилось, и зал опустел, осталось только нас трое. Я знал, что вскоре должен начаться следующий сеанс, но мы не выходили. Минут через 10 после официального начала следующего сеанса в зал заглянул директор кинотеатра, сказал: Сидите, и исчез. Мы сидели. Вдруг дверь распахнулась, и в зал вошла группа моих коллег из экспедиции. Первым буквально ворвался здоровенный парень из Белоруссии, Коля Войтович. У меня его образ до сих пор стоит перед глазами, олицетворяясь с легендарным воином-освободителем. Все ребята были в плащах, под которыми явно угадывались контуры стволов. После короткого приветствия ребята из экспедиции образовали живой коридор, по которому мы вышли к машине, стоявшей против кинотеатра.

Как я позже узнал, мой противник остался жив. Он был представителем осетинской диаспоры. После этого случая несколько месяцев выходя в поселок, я брал с собой нечто вроде кастета. На меня больше не нападали, однако в моём доме, который находился прямо около стратегического моста, о котором я писал, стали бить камнями окна. Приходишь домой, окно разбито, и в доме камни. Я просидел несколько вечеров в засаде со своим ружьем, потушив все огни в доме. Патроны при этом были заряжены солью. Никто, однако, не пришел. Я перезарядил соль на мелкую дробь, и тут они пришли. Ещё до первого метания камней окно раскрылось, и я сделал дубль по ногам. Народ исчез и больше не приходил.

Примерно спустя полгода после этих событий в экспедицию поступил симпатичный осетин Феликс. Мы подружились, нас сблизило ещё то, что оба занимались боксом. Мы даже умудрились сделать боксерский ринг в красном уголке экспедиции. Просуществовал он, правда, недолго, так как красному уголку был нанесен существенный ущерб. Феликс жил в поселке. Когда я рассказал ему о драке, он принял меры и вскоре заверил меня, что со стороны осетинской диаспоры поселка никаких недружественных актов по отношению к работникам экспедиции больше не будет. Так фактически и случилось.

Забегая вперёд, замечу, что Феликс женился на одной из сотрудниц экспедиции. Прошло больше 10 лет, я работал в Тюмени и выступал по тюменскому телевидению. Как выяснилось, Феликс работал в это время в Тюменской области в Нижневартовске. Он увидел моё выступление и вскоре примчался в Тюмень. Встреча была очень радостная. Однако это было время, когда не было интернета, электронной почты, социальных сетей, мобильных телефонов, да и обычные телефоны были далеко не у всех. Короче, к большому моему сожалению, мы опять потерялись.

***

После запуска автоматизированной каротажной станции к полуавтоматической регистрации уже не возвращались, за исключением редких случаев, когда скважины находились в горах, и к ним невозможно было подъехать на машине.

Вскоре после этого события наш начальник экспедиции ушёл на повышение, и на его место назначили моего непосредственного начальника Леву Ишанкулова. На свою прежнюю должность начальника каротажной партии Южной Геофизической Экспедиции Лёва назначил меня. Он по-прежнему оставался моим непосредственным начальником, только у нас обоих поменялись должности. Назначение пришлось на первое мая, что было вторым днём после того как мне исполнилось 22 года. В моё распоряжение попало более 20 человек, каждый из которых был старше меня. Кроме того, за моей партией было закреплено несколько специализированных машин, склады, мастерские, группа обработки данных исследования скважин и большое количество разной аппаратуры.

Работа партии была мне уже знакома, я также знал, что у нас большой дефицит специалистов, способных самостоятельно делать нашу основную работу – исследование скважин. Мне необходимо было этих специалистов где-то найти. Естественно, это была долговременная задача. Между тем посыпались заказы, и мне приходилось разрываться между работой в поле и на базе экспедиции.

Дорога до скважины занимала от нескольких часов до дней. Когда мы, наконец, добирались до скважины по тряским таджикским дорогам, и я включал аппаратуру, то, как правило, она не работала. Необходимо было быстро найти причину и наладить аппаратуру. Время, которое мы занимали на скважине, считалось для буровой бригады непроизводительным, они не получали за это время зарплату. Поэтому любые наши задержки воспринимались крайне негативно. Буровики пытались войти в станцию, чтобы объяснить мне, что я неправ. Мне ничего не оставалось, как выталкивать их, чтобы не мешали работать.

Но в целом, несмотря на такие стычки, мы с буровиками жили дружно. Как правило, это были здоровые ребята с прекрасным чувством юмора. Надо отметить, что мат у них был доведен до уровня поэзии. Я обожал беседы с ними в редкие часы каких-либо не зависящих от нас простоев.

Работу мы выполняли практически без срывов. Я научился довольно быстро диагностировать аппаратуру и восстанавливал неисправности с помощью паяльника и небольшого набора запасных частей.

Как я сейчас знаю, на западе мои коллеги таких проблем не имеют. Они приезжают на скважину в кондиционированных машинах с комплектом запасной аппаратуры по асфальтированным дорогам. Если какой-то прибор не работает, его заменяют запасным. Если и запасной не работает, вызывают по радиосвязи машину, которая привозит исправную аппаратуру.

В мою бытность в Таджикистане слово «кондиционер» нам вообще знакомо не было. На нашей первой автоматизированной станции я установил фоторегистратор, показания которого можно было увидеть только в достаточно темном окружении. Поэтому даже в жару под палящим солнцем во время работы на скважине я должен был закрывать все окна и двери. Внутри металлической станции температура поднималась до уровня хорошей бани, маленький электрический вентилятор только гонял раскаленный воздух. Я раздевался до плавок и, чтобы не терять работоспособность, периодически выскакивал из станции и выливал себе на голову ведро воды или глинистого раствора, когда воды под рукой не было. Это работа в экстремальных условиях была существенно тяжелей, чем ночные исследования скважин.

Были, правда, и совершенно другие случаи. Иногда нам надо было определить наличие водоносных горизонтов в мелких скважинах. Мы делали контрольный замер сопротивления бурового раствора, и затем этот раствор обильно солили. Делали опять замер сопротивления, оно было существенно ниже контрольного. Если в скважине был водоносный пласт, то пластовая вода вымывала соль и сопротивление против такого пласта начинало повышаться. Мы это фиксировали, продолжая делать замеры сопротивления с различными временными интервалами. При малой скорости пластовой воды работа могла растянуться на сутки. Тут между замерами можно было и поплавать в реке, если такая оказывалась рядом, сделать шашлык или просто поиграть в карты, не спеша и с удовольствием.

Каждая скважина это своя история. И таких историй у меня накопилось огромное множество, как у хорошего охотника. К примеру, исследовал я как-то скважину под шахту для ракеты. Заказ пришёл из военного ведомства, и по дороге на скважину ко мне подсел лейтенант. Дорога была на уровне бездорожья, и, приехав кое-как на скважину, я обнаружил, что в силовом блоке на станции произошло короткое замыкание, и он слегка дымится. Запасного блока у меня, конечно, не было, и я сказал лейтенанту, что надо возвращаться на базу. В то время у нас уже было несколько станций, и я мог вернуться назад на исправной станции через день или два. Однако лейтенант взмолился, что его могут разжаловать, у них там были очень жесткие сроки, потому что международная обстановка и т.п. Конечно же, мне не хотелось подводить военного. Я попробовал работу на нормальном режиме и тут же понял, что мы просто скоро загоримся. Я снизил напряжение, приборы работали как сонные, блок чадил, но по крайней мере была надежда, что он сразу не загорится. Короче, в этом режиме мы работу довели до конца. Блок не загорелся, лейтенант мужественно сидел рядом со мной, пока мы не закончили и полузадушенные не вывалились из станции.

Я исследовал скважины, пробуренные под будущим телом плотины Нурекской электростанции. Это была стройка союзного масштаба. С самими исследованиями проблем не было, однако их интерпретация была очень ответственна, так как надо было описать породы, на которых эта огромная плотина будет построена.

Очень интересные были поездки на Памир. Добирались туда несколько дней, при этом большая часть пути проходила вдоль реки Пяндж, которая была границей с Афганистаном. Я, конечно, не мог не сфотографироваться рядом с пограничным столбом, хотя это было и запрещено. Мало того, обычно мы на Памир ездили летом в жару. Ужасно хотелось искупаться в горной реке, которая была совсем рядом. Однако это была граница, и добраться до реки можно было только перепрыгнув через сравнительно низкие проволочные заграждения, и пройдя по вспаханной полосе.