Текст книги "Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира.

Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет.

То есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.

26

– Хорошо, что я бросил писать, – сказал Михаил Антонович и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.

Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое лицо.

– Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли? Н-да-с, от топора Раскольникова до небольшого рассказа... Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились.

Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.

– Неужели ж сделал? – не унимался доктор.

– Говорила манекенщица, продавец книг ходил.

– Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое возможно?

Мистика.

– Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.

– Черт, – воскликнул доктор, – Так не зря поп наш бредил оружием массового уничтожения!

Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики,

– Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали... Но как же так, погоди, – доктор обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная?

Сделать орудие убийства из своего вдохновения?! Как же так – убить читателя насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался...

– Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить... а уж про радиус действия при современных средствах...

– Да ну брось, – неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает?

Есть же предел!

Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору.

– Нда... Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие новых литературных горизонтов...– Михаил Антонович горько усмехнулся.

– если в живых останутся.

– Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? крикнул в потолок доктор.

– Толстые журналы, – Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо.

– Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова языком с поверхности земли...

– Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, – Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, – Вот она и явилась миру – красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде. А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не латинская америка, нечто нам кроме рифмы и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве телогрейки. Чего ж мы поимели?

Розу Парацельса и Лолиту заместо Неточки Незвановой? Так лучше не жить, чем так. Конечно, теперь и мы на пепелищах инквизиторских сидим, сидим, да потренькиваем по клавишам, авось, нобелевский комитет раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь и нобелевского комитета не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими комитетчиками семьдесят лет мантулили, теперь ваша очередь наступила. Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались больные русские люди. Воропаев нервно озирался в поисках сигареты.

– Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера газеты? Доктор скривился:

– Я ее не читаю. Но можно сбегать в холл, там для пациентов на журнальных столиках, знаешь для развлечения, нда... но я тебя уверяю, сегодня ни одного летального исхода во всей больнице, только обострения... – доктор спохватился, – так может, закрыть, к чертям собачим, газету?

Воропаев вспомнил сегодняшний разговор с начальником и не счел необходимым спорить.

– Погоди, но как же он объяснил шесть покойников в вагоне?

– Говорит, утро раннее, многие спят в электричках.

Михаил Антонович развел руками.

– Эх, брат, вот тебе и освобожденное слово, явило миру лик стозевный... Хотелось бы проснуться.

Доктор попытался налить еще спирту, но Воропаев отодвинул фляжку.

– Что делать?

– Слушай, майор, а может, он имел в виду духовную смерть, как в Дзэн Буддизме?

Воропаев не слушал доктора, а просто начал рассуждать вслух:

– Положим, он после испытания в электричке отладил рассказ, и теперь выбирает момент, чтобы запустить в ход. Пускать малыми партиями бесполезно, нужен большой тираж, кроме того, все это только на русском языке, и на русской территории, а ему нужен читатель в мировом масштабе, а что у нас в мировом масштабе? В мировом масштабе самое мобильное средство – интернет. Постой, постой, – Воропаева никто не перебивал, – так вот оно что за вечерние посиделки! Слышь, доктор, ему нужен интернет!

– Про интернет я слышал, говорят, он весь в паутине, не чистят его, что ли?

– Ну блин, ведь и привлечь-то не за что, как доказать, что это и есть оружие, ведь его ж надо зачитать... вот так хреновина.

– Жаль, я не психиатр, – вздохнул доктор.

Затренькал воропаевский телефон. Звонил Андрей.

– Готовь скальпель, доктор, – крикнул Воропаев.

Доктор ошалело смотрел на майора.

– Какой к черту скальпель! На пол и головой к стене. Слышь, Вениамин Семенович, давай лучше проснемся!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

27

Москва напоминала выброшенный на свалку гербарий спятившего натуралиста. По пустынным улицам колючий северный ветер гонял скрюченные ржавые листья, пустые банки кока-колы и мириады книжных страниц. Вот-вот должен был пойти снег. То здесь, то там, на площадях с новыми давно забытыми названиями жгли костры. Ночью с Воробьевых гор было видно, как полыхает у Белого Дома, на Арбате, у Храма Христа и на Котельнической набережной. Особенно ярко светилось пламя у Боровицких ворот. Да и здесь, перед Университетом горячие языки весело лизали чугунные ноги Михаила Васильевича. Ломоносов добродушно смотрел вдаль и отбрасывал на низколетящие тучи свою богатырскую тень. Ополоумевшая старуха бродила вокруг памятника и подгребала обратно выхваченные ветром страницы. Грабли равнодушно скрежетали по асфальту, и Андрей ежился, прижимая локтями бока, но далеко не отходил. Там было холодно.

С Ленинского проспекта послышался слабый моторный гул. Вскоре появилась воропаевская шестерка и выхватила дальним светом несколько шарахнувшихся на обочину теней. За шестеркой в серой соболиной шубке на казавшемся в сумерках бледном коне скакала Катерина Юрьевна.

Вениамин Семенович зарулил прямо к костру, и не выходя из машины, через форточку крикнул:

– Глянь, кого я тебе привел!

Катерина подъехала поближе и, наклонившись, шепнула:

– Здравствуй, Умка. – и поцеловала Андрея в щеку.

Андрей стер помаду и продолжал так же упрямо смотреть на огонь.

– Солнцевские не приезжали? – спросил Вениамин Семенович.

Андрей отрицательно помотал головой.

Появились Серега с Петькой Щегловым. Они как водовозы Василия Григорьевича Перова запряглись в столовскую тележку, доверху уложенную книжными кирпичами. Одну руку, вернее то, что осталось после того, как доктор сделал операцию, Серега прижимал к груди. Он настороженно взглянул на Катерину и принялся бросать книги под ноги Михаилу Васильевичу. Петька подносил поближе стопками. Одна стопка развалилась. Мальчик поднял толстую книжицу, раскрыл и начал читать:

– Если из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ, то из А вытекает Сэ.

Обратное, вообще говоря, неверно. Чего это за Сэ, как это вытекает?

–Положь взад, – крикнул Серега, – Это формальная логика.

– Нет, не понимаю. Что вытекает? Эти авэсэ – сообщающиеся сосуды, что ли?

– Сам ты сосуд.

– Да не получается, положим, А сосуд, и из него вытекает жидкость, ага, а потом что? Эта Вэ затвердевает, что ли?

– Частично...

– Угу, – размышлял Петька, – То есть как будто вода, например. Но вода-то вытекает, потому как земля притягивает, а Сэ кто притягивает?

– "Вытекает" это тоже, что и "следует", абстрактно – в голове, пояснил Серега.

– А, понял! – обрадовался Петька – Например, нам положили сжечь пять кубометров книг, а мы их не сожгли, это есть А, что из этого вытекает? Из этого вытекает Вэ: наедут солнцевские и надерут задницу, а, следовательно, завтра она у нас будет болеть. Это Сэ. Но могут и просто так надрать задницу, она тоже будет болеть, а хотя пять кубометров мы своих сожгли аккуратно. Правильно?

– Правильно, – Сергей подошел к Петьке выхватил книгу и забросил ее подальше.

Раздался выстрел. Катерина слету попала в книгу и та, взмахнув бумажными крыльями, разлетелась по отдельным главам.

– Ну, блин, Катерина, прямо в яблочко! – похвалил Воропаев.

– Нет, я не понимаю, – продолжал Петька, – Неужели так просто? Ведь это несправедливо, если Сэ без А?

– Математику не интересует, справедливо или нет, – растолковывал Серега, бросая очередную книгу.

Ему было неудобно со своей культей, но он теперь старался, чтобы книги летели на бреющем полете.

– Так это ж настоящая шунья. Петька понес кипу к костру и вдруг остановился.

– Как же мы тогда жили? Ведь мы все мерили по Эвклиду?

– Вот оно и скривилось, – прошамкала старуха, – подгребая к пламени остатки формальной логики. – Тапереча будем сажать сады.

Я еще с весны в огороде булыжников набросала, ничего правда не взошло пока.

– Да чем же формальная логика помешала? – удивился доктор, выходя из машины.

Он подошел к костру и протянул озябшие руки.

– Приказано все жечь, – отрезал Серега.

Петька посмотрел на Андрея и заметил:

– Ты чего, как Хлудов из Белой Гвардии стоишь?

– Мешки... – не поворачиваясь сказал Андрей.

– Тьфу, – сплюнул доктор и поглядел на Ломоносова, – Что они медлят?

– Завтра, слышал, будут и здесь статую менять. Не успевают, знаешь сколько памятников по Москве, да и кузнец у нас один, Демидов – он подморгнул Катерине.

– Демидов еще весной как помер, – вставила старуха.

– Конечно, потому так медленно и идет, – пояснил Вениамин Семенович, и повернулся к Андрею,

– Мать-то где?

Андрей махнул рукой в сторону старухи с граблями.

– Да, влипли, господа. – Изрек доктор и достал из-за пазухи пачку бумаги.

Прикрывая лицо свободной рукой, подложил под толстый в золотом переплете том, что бы не разлетелось.

– Ты чего там подбросил, – удивился Воропаев.

– Так, чепуха, – Доктор махнул рукой.

– Пьесы, что ли? – догадался Вениамин Семенович.

Доктор не ответил, а повернулся к Сереге:

– Рука не беспокоит?

– Нормально, Михаил Антонович. Нечему беспокоить.

– Чего ж снег-то не идет? – как-то в небо спросил Воропаев.

– Черно как-то.

– На черном фоне люди в белом приметнее, – пояснил Петька.

– И в кого ты, Петька, такой талантливый? – удивился Воропаев.

Катерина опять наклонилась к Андрею и шепнула на ухо:

– Поедем погуляем в Нескучном Саду.

– У меня скоро связь. – все так же, не оборачиваясь, отказывался Андрей.

– Успеем Андрюша, запрыгивай, – уже просила Катерина.

– Давай, давай, Андрей Алексеевич, чего стоять, в ногах правды нет.

– Поддержал Катерину Воропаев,

– Я здесь побуду, правда, у меня тоже скоро летучка.

Андрей, будто против воли, запрыгнул на лошадь и обхватил Катерину за талию. Они поскакали. На Воробьевском шоссе на встречу им попалась девчушка, одетая во взрослое пальто. Впереди себя она толкала инвалидную коляску.

– Даша пошла со стариком, – сказал в пустоту Андрей.

– Дарья Дмитриевна? – спросила Катерина,

– Не помню, сестра Петькина.

– Тебе она нравится?

– Она такая маленькая и беззащитная... – будто что-то припоминал Андрей.

Он с непривычки немного ерзал, и от этого казалось, что он тискает Катерину. Та не обижалась, а наоборот, несколько раз поворачивалась и призывно смотрела ему в глаза. Они проскакали мимо раскуроченного горниста у бывшего дворца пионеров. Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.

– Ты живешь с мужчинами? – спросил Андрей.

– Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят какая я, и мне от этого становится все равно.

– Но есть же братва, они-то зрячие.

– Да, есть... – нехотя подтвердила Катерина и зло пришпорила коня.

Они понеслись галопом вниз, и Андрей закрыл глаза. Он прижался к ее спине и услышал, как бьется сердце Катерины. Ему опять показалось, что это не Катерина, а его любимая женщина. Он стал громко орать стихи: мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна... – он оглянулся вверх. Там было пусто, – мутно небо, ночь мутна...

– Скоро пойдет снег, и все станет на свои места! – успокоила Катерина.

На площади Гагарина тоже горел костер. Выдвижной кран с иностранной надписью Bronto вытянул палеонтологическую шею к человеку, стоявшему на высокой титановой стелле. Отсюда он был больше похож на ныряльщика, чем на космонавта. Но все-таки, когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и тот закувыркался, будто в невесомости, Андрею стало больно смотреть, он снова закрыл глаза и увидел гагаринскую улыбку.

– Как легко видеть. – сказал Андрей.

– О чем ты? – спросила Катерина.

Андрей спрыгнул с коня. Рядом с шаром стояла непонятная конструкция, издали напоминавшая учебный скелет из биологического класса. Андрей приблизился и пошел вокруг, задирая голову. Конструкция представляла собой сложное шарнирное устройство с блоками, шестеренками, противовесами разной величины, наверное, как подумал Андрей, для усиления, с растяжками из проржавевшего уголка, и пронизывалась одним, хитро пущенным внутри тросом. Устройство сработано было на скорую руку из подсобных материалов. Так, чугунные чушки, служившие противовесами, были взяты из спортклуба "Фили", а на двух самых больших шестернях, ярко выкрашенных в андреевские цвета, можно было прочесть трафаретку "Ресторан Поплавок".

С боку на уровне поднятой руки располагалась никелированная ручка от старой швейной машинки "Zinger". Все это стояло на сваренном из рельс параллелепипеде, и в углу блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на цыпочки, почти не сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел: "Самокопатель", исполнено по чертежам Лао Цзы кузнецом Демидовым.

Он уж было потянулся покрутить, но тут под действием особенно сильного порыва ветра огромная клешня железного человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за никелированное колесико. Подошел здоровенный мужик в маске сварщика, по-хозяйски облокотился на ребро пьедестала и глухо, как из бочки, сказал:

– Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели ее свернуть, то начнет дрыгаться как пятидесятник. Странный трактор называется.

– Аттрактор, – поправил сварщика Андрей. -Точно, – мужик обрадовался взаимопониманию,

– И главное, заметь, ничего не потребляет.

– Да как же? – удивился Андрей вспомнив второе начало термодинамики,

– Есть же трение, – он взглянул на проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. – Что же это, вечный двигатель из железа?

– Нет, браток, вечный двигатель невозможен, вот это железно.

– Тогда как же?

– А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.

Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:

– Сквозь волнистые туманы...

– Зачем все время читаешь стихи? – спросила Катерина.

– Это не стихи, это русские мантры, что бы не болела... – он хотел сказать душа, но запнулся.

– А меня просто в дрожь от этих строк... – Призналась Катерина. Так себя жалко становиться...

– Да, Катерина, ты их тоже повторяй, это не душа, это ветер Пустоты гонит тучи от меня к тебе, а от тебя к тем мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она такая маленькая по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося из-за спины возницы.

Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.

– У тебя шубка замечательная.

– Обыкновенная заячья, еще от прабабки осталось, дореволюционная.

Потом они спешились. Конь понуро плелся сзади, фыркая горячим паром.

Так они прошли до начала "оздоровительного маршрута", и здесь Катерина привязала коня к спящему дереву. Андрей, будто со стороны, смотрел, как они растворяются в темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни ветра.

– Как твой ремонт?

– Подходит к концу. В гостиной поставила гарнитур из красного дерева. Красиво – глаз не оторвать.

– Вся эта красота от страха. – выдал Андрей.

Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались на пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом. Во всяком случае, отсюда сквозь голые деревья была видна Москва-река, то есть она была бы видна – а сейчас, в кромешной темноте только угадывалась.

– Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами он воспринимается, как нечто иное – манящее, загадочно красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.

– Ну, право, Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию алгеброй поверить. – Катерина усмехнулась той самой своей понимающей и непонятной улыбкой.

– Именно собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а чистой арифметикой. И именно потому это красота не та, не настоящая, которой следовало бы восторгаться. – Андрей разволновался, – Вот, смотри, с этого пригорка хорошо видно закат.

– Закат, закат, – ничего не видно.

– Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом чуть зеленоватая, переходящая в ультрамарин...

– Да, я люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по ним. И еще я люблю море, смотреть как волны набегают из бесконечности пощекотать лодыжки.

– Как ты верно сказала. Именно из бесконечности, здесь корень, когда ты смотришь на волны, или на закат, или на покачивающееся пламя в камине...

– Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:

– ...или когда идешь по аллее, и мимо тебя как волны проплывают стволы деревьев, и укачивают. Причем можно и не идти, а просто скользить взглядом. Везде скрыта периодичность синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и дальше, через день, год, тысячелетие, будет тоже! Ты бессознательно сравниваешь свою короткую жизнь с огромным океаном времени, ведь все эти закаты и восхода были миллион лет назад и будут через миллион, а ты появился на мгновение и застыл, пораженный бесконечностью, пред которой ты – пылинка. Твое существо содрогается и ты восклицаешь – великолепно и прекрасно! Потом выхватываешь фотоаппаратик – щелк, щелк, или заметь, многие художники начинают именно с розовых закатов, лазурных волн, и прочей дурной бесконечности. И получается сплошной туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком случае, та, которой будет спасено человечество.

– А это Достоевский сказал, – вставила Катерина.

– Я думаю, он погорячился, или имел в виду совсем другую красоту.

– Погоди, ну, а золото?

– Золото не ржавеет, то есть опять-таки живет почти вечно.

– Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?

Андрей улыбнулся.

– Ты мне специально удобные вопросы задаешь?

– Совсем нет, – оторопела Катерина.

– Так ведь архитектура – это же застывшая музыка...

– И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...

– Музыка бывает разная. Есть и такая, которой заслушиваются даже змеи. Но, на самом деле, здесь просто так арифметикой не обойдешься, но в сущности все арифметически просто, как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны – это нечто неизменно повторяющееся во времени, а пирамида, или другая симметричная фигура, в пространстве.

Андрей взглянул на Катерину и заметил, что она стала понемногу умирать от его теории. Но остановится никак не мог:

– Вот, посмотри, – достал из кармана старую октябрятскую звездочку.

– Ой, дай посмотрю, – обрадовалась Катерина. – У меня была такая же.

– Если повернуть пятиконечную звезду на одну пятую полного поворота то ничего не изменится, получается таже волна.

– Ну да, не изменится, смотри, Ленин тут упал на бок. Андрей перевернул звездочку тыльной стороной.

– Вот смотри, – он крутанул золотистую пентаграмму, все таже туристическая красота, она почти животная, и поэтому легко доступна.

Как компьютерная музыка или музыка восточных гуру, или те же мантры.

И рифма в стихах, или всякие литературные красоты... вот те уж точно пугают отточенными фразами. А есть совсем другая красота, вернее единственная и настоящая. Она берет не числом, а добротой, она человеческая, она, быть может, совсем неказистая, ее мало кто видит, но для тебя это самое прекрасное, потому что красиво не то, что вечно, а то что делает тебя вечным, хотя бы и в душе. У нас дома самым роскошным был светлый лакированный буфет из обычной сосны. А еще был старый треснувший табурет, на который я становился, чтобы достать из буфета фотографию отца. Мне кажется, прекраснее того табурета ничего в мире нет.

– Но прекрасные голубые горы, они ведь для какого-нибудь Тибетского пастуха что твой табурет.

– Для пастуха – да, он их очеловечил своей жизнью, своими детством, своими предками, он видит вовсе не то, что видим мы, равнинные жители.

И так же с буддизмом, для европейца это туристический восторг, уход от мира, а для японца это как мой старый табурет.

– Но если бы табурет был из красного дерева, неужели он был хуже?

– Не был, -ответил Андрей, – потому что порода тут не причем.

Катерина как-то слишком понимающе улыбнулась, а потом сказала:

– Но ты-то полюбил меня за породу.

Андрей остановился.

– Ты зачем меня позвала?

– На твою любовь хотела еще разок посмотреть. Ведь любить умеют очень немногие, да и то любят от ума или из жадности. А твоя любовь совсем редкая, она у тебя одна на всю жизнь, и второй раз уж так никогда не полюбишь и получается – истратилось твое сердце на мерзкую тварь.

– Перестань, – попросил Андрей.

– Ладно, ты и не веришь, ты и тогда не верил, и сейчас не веришь, Катерина горько усмехнулась. – Погляди, что творится в округе?

Андрюша? Эх, не знаешь ты ничего... Ну да погоди жалеть меня, может я тоже свое слово еще не сказала.

– Я знаю, что не сказала, – просто подтвердил Андрей.

– Умка, Умка, дай прижмусь, погреюсь, у сердца доброго... – Она обняла его, а тот так и стоял с опущенными руками.

– Отвези меня обратно, – попросил Андрей.

28

В этот же час по Москве шел в задумчивости человек с собакой. Так, бывает, впадают в задумчивость люди, вынужденные большую часть жизни отдаваться умственном труду, а поразмышлять над более глубокими или, наоборот, более простыми вещами попросту не хватает времени. Иногда видишь, идет гражданин, при этом особенно если вокруг тихая редкая погода, размахивает портфельчиком, или дипломатом, или даже портативным компьютером, а на лице его застыло какое-то отрешенное выражение. Почти наверняка он думает над вечным вопросом и ищет какой-то высший смысл своей жизни. Но сейчас никакой тихой минутки не было и следа, а наоборот, хлестал по лицу колючий сухой ветер.

Правда, на улицах было пустынно, но уж очень неуютно. Тем не менее, этот человек был точно с тем самым лицом.

– Чего ж они ждут от меня? Помешательства, припадков или, по крайней мере, горячки? – Он прислушался к себе. Нет и следа. Наоборот, он здоров как никогда. Даже насморк и грипп, которые всегда настигали его осенью, теперь и не предвиделись. Нет, немного кружилась голова, особенно вначале, когда рычаги были приведены в действие, но это уж скорее головокружение от успехов. Да и верил ли он в успех, т.е. в полный и стопроцентный? Нет, конечно!

Ведь и там, в электричке, было всего шесть к восьми. И вот получилось же! Следовательно, это мой мир, и моя Пустота. Слышь, Умка? Это наша с тобой Пустота. Он прислушался к себе, будто пытаясь проверить – нет ли чего постороннего, нет ли какой зацепочки, или бороздки? Нет, все чисто и никаких причин, только злой холодный ветер шумит в ушах. Они думают, – Он обвел рукой вокруг, – Это есть главный результат, ха, главный результат, Умка, состоит в том, чтобы не было причин. Я один, абсолютно один, и ничего страшного не происходит! Не в этом ли величие замысла Вселенной?

За спиной из подворотни выскочила группа подростков. Весело матерясь, компания "для сугреву" гнала впереди себя пустую пластмассовую бутылку. Завидев ночного пешехода, братва приумолкла и перешла на другую сторону улицы. Передний, высокий парнишка, напоминавший перевернутый испанский восклицательный знак, поправил черные очки и его братки сделали тоже самое.

– Неужто сам? – удивился прыщавый парнишка, пряча, как монах, в нейлоновый капюшон шишковатую голову. -Бубнит чего-то.

– Умри, – тихо буркнул высокий, – За... тебя в таракана, будешь потом мантры петь, как тот пес.

– Да ну, он же нас из такой ж... в люди вывел, зачем ему...

– Да умри, я сказал, пусть пройдет. – еще раз шепнул высокий, и, вдруг переменился и стал говорить громко, – Впрочем, как ты, говоришь, Гурджиев называл эти танцы?

– Поиском собственного Я или, проще говоря, сущности человека. ответил прыщавый.

– Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?

– Ты это не ты, это, примерно как у Юнга, с бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.

– Выражайся яснее, – попросил высокий, потрясая точечной головкой.

– Ну б... , помнишь, в ночном клабе я рубашку на себе порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?

– Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.

– Я сказал, что космос идей невозможен без ощущения реальности.

– Ага.

– Ну так я с... – прыщавый стал необыкновенно серьезен. – Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни. Понимаешь, этот Тамбов, это идея или реальность? Подумал я. Меня певец сбил. Вот я и брякнул, прости.

– Так и что же на самом деле? – строго спросил высокий.

– На самом деле тетка у меня в Тамбове третий месяц не получает зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат неправляции трансляции...

– Не мельчи.

– Да в испанском варианте, Тамбов означает Травахо, то есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже нет.

– Толково, ну, а если без Тамбова?

– В сущности, по-суффийски, ни работы, ни идеи работы тоже нет, следовательно, и реальности нет.

– Молодец, что признался, – похвалил долговязый, и сильно ударил по бутылке.

Человек усмехнулся и свернул на Пушкинскую улицу, а там, не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала небольшая группка людей, человек десять-двенадцать, не более. Если бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади происходит пикетирование классика "Обществом слепых России".

Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник создателю Маленьких Трагедий был зачехлен и как-то странно позвякивал, как будто вокруг была не Москва, а палуба рыболовецкого сейнера. Чуть поодаль на фоне притушенного Макдональдса блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя по всему, речи уже отзвучали, и собравшиеся только и ждали когда появится этот ночной пешеход.

Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной дамочке, и та ему вручила конец грубой веревки, уходящей куда-то к голове Александра Сергеевича. Человек дернул за веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно на головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу над серым полированным гранитом.

Если бы собравшиеся не были слепыми, то обнаружили бы на пьедестале произведение кузнеца Демидова.

Еще не доиграла музыка, а гражданин с собакой уже поднимались по лестнице в помещение бывшей редакции. Пес, привычно перескакивая ступени, побежал вперед, а Вадим Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.

– Конечно, есть определенные недоделки и странности. -продолжал гражданин, как будто собака была рядом, – Например, эти совпадения.

Может быть кого-то они и напугали бы, но я– то знаю, здесь работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я совсем другое и как же без совпадений, если я серьезно взялся за дело.

Это же как с протухшими тремя процентами, конечно, со стороны казалось, план случайно завышен.

У двери проснулся вахтер и спросил:

– Уже день?

– Нет, ночь.

Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался на гоночный велосипед, у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена на маленькую звездочку дачной силовой установки. Старик поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале, засветилась аварийка, и Вадим, больше ориентируясь по блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в комнату. Отодвинул настольную лампу, поставил керосинку и запустил компьютер.

29

– Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие, – рассуждал доктор, сидя по правую руку от водителя, – Тоже в словесном виде, только одна загвоздка, нужно сначала "гиперболоид" раскурочить.

– Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.

– Извини, Вениамин Семенович, майор, полковник, какая теперь разница. А прочесть бы надо, да вот, что делать с больными, не знаю, детвора еще, беспризорники. Не могу рисковать.

– А я сказал, не вздумай.