Текст книги "Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Есть хочется, – глотая слюну сказал Андрей.

Воропаев обрадовался.

– Конечно хочется, пойдем, здесь рядышком. Я когда проезжаю, всегда вижу одно заведение.

Они спустились по бульвару к старому особняку с башенкой, перетянутой люминесцентной надписью "У Яузы". Чего у Яузы и не расшифровывалось, но из подвала тянуло вкусным варевом, сверху доносился веселый серебряный перезвон, а на пустыре притаилась обойма мерседесов.

Вход был какой-то странный. У наглухо закрытой двери не было ни ручки, ни звонка. Воропаев постучал и послышалось жужжание. Под наличником ожила телекамера.

– Не ресторан, а обменник какой-то, – Воропаев уж было передумал, скучно пересчитывая в кармане скромные майорские финансы.

Но дверь с мелодичным звоном раскрылась, как крышка музыкальной шкатулки и перед ними вырос швейцар. Верхняя пуговица френча была расстегнута и оттуда поблескивала золотая цепь. Детина, оценив статус гостей где-то между бомжами и преподавателями ПТУ, молча кивнул, мол, чего надо.

– Браток, пообедать желаем, – скромно сказал Воропаев.

Андрей рассматривал, как носок его кроссовки елозит по асфальту.

– Ресторан на спецобслуживании.

– То есть только для специального обслуживания... Ага, – он обратился к Андрею, – Не зря я сказал, что время вспять покатилось, Андрей Алексеевич.

Швейцар, видно, впервые услышал расшифрованный смысл своих слов и насторожился.

– Какое совпадение: мы пришли специально покушать, а здесь специально кормят, – обрадовался Воропаев.

– Везет мне в последнее время на невероятные совпадения? Детина занервничал, но не отступал.

– У нас по специальным приглашениям.

– Ага, – размышлял вслух Воропаев, – Приглашения должны быть тоже специальные, а оружие сдается под расписку? Андрей Алексеевич, у тебя нет приглашения, а то я свое куда то подевал? – спросил не оборачиваясь Воропаев, и полез под мышку.

В это самое время ожил телефон в руке метрдотеля. Тот, не отводя глаз от Воропаева, послушал и сказал с облегчением:

– Ладно, проходите, только сдайте оружие.

– А я и оружие забыл, – Воропаев поднял обе руки, и похлопал себя по бокам.

Детина тоже похлопал его по бока, залез куда-то за спину и, убедившись в искренности клиентов, пропустил внутрь. Дверь тяжело захлопнулась, и они стали подниматься наверх по винтовой лестнице.

– Ты когда последний раз был в ресторане? – спросил Ворпаев.

– Никогда.

– Вот тебе и новый мир откроется.

Наверху Воропаев вспомнил фильм "Запах женщины", точнее, сцену, когда Альпачино слепо танцует с героиней. Потом вспомнил маленький ресторанчик в Анаполисе, куда он часто захаживал по работе. Он оглянулся и увидел сидящую к нему спиной девушку и дал себе слово обязательно здесь потанцевать если будет музыка. Появился вежливый официант и провел их к столику на двоих.

– Чего изволите господа?

– Меню, – Воропаев с достоинством выложил на стол пачку "Петр -I".

Андрей прочел на пачке: "...и способны удовлетворить самого требовательного знатока, верящего в возрождение традиций и величие земли русской" и довольно спокойно сказал:

– Не велика храбрость с вашим удостоверением комедию разыгрывать.

– Дык, сынок, я и удостоверение тоже забыл, у доктора в палатах, впрочем, это не важно.

Воропаев подморгнул Андрею и добавил:

– Ну, читай, есть тоже хочется, ужас как, только много не накручивай, у меня всего сто тысяч.

– Тогда нам тут только первого съесть, и то без хлебу.

Воропаев выхватил у Андрея меню и впился в витиеватые блюда на двух языках. Андрею же здесь нравилось все больше и больше. Сначала он ожидал увидеть типичную малину, с нахальными полупьяными мордоворотами, но здесь все было строго и элегантно, как внутри новенького персонального компьютера европейской сборки. Даже пресловутая пальма не портила ресторанный интерьер – она прикрывала дверь-вертушку, по видимому на кухню. Занес черт, про себя ругался Вениамин Семенович.

Едва он стал продумывать более менее достойные пути отступления, как появился официант с подносом и белый "Steinwein" откликнулся фантазией на темы Веберовских опер. Большой серебряный поднос, заставленный блюдами и бутылками, напоминал деловую часть Нью-Йорка, когда смотришь со стороны статуи свободы.

– За счет заведения, – предупредил официант и спросил: – Вино будете белое или красное?

– Я не пью, – предупредил студент.

– Красное, конечно, – сказал Воропаев.

Официант открыл при них бутылочку Кьянти, и налил для пробы Вениамину Семеновичу. Тот с видом знатока пригубил, посмотрел куда-то под потолок и одобрил напиток.

– Слушай давай покушаем, а там видно будет.

– Я так не могу, – сопротивлялся Андрей.

– А ты через не могу, тебе же сказали, за счет заведения. – он виртуозно поддел оливу и та исчезла навсегда из этого мира.

– Вот ты математик, Андрей Алексеевич, подсчитай мне вероятность встречи двух пермяков на Ленинском.

Андрей неуверенно ковырял в своей тарелке, а потом с жадностью набросился на салаты.

– Маленькая вероятность, Вениамин Семенович, но это уже апостериорная вероятность, встретились и встретились. – едва успевая пережевывать, говорил Андрей.

– Ага, апостериорная, это понятно, то есть как бы чего говорить, когда уже поезд ушел, кстати о поездах, заметь, в тот самый день случилось происшествие в электричке...

– Ну и что, – Андрей запивал минеральной водой каких-то морских гадов.

– Да это еще полбеды, но из того самого вагона вышел один человек.

– Живой?

– В черных очках.

– Хм...

– А на платформе мальчик с сестрой сидят – милостыню просят.

– Пожертвовал?

– Пожертвовал, аж пятьдесят тысяч, а мальчика зовут Петька Щеглов, кстати, занятный ребенок, развит не по годам.

– Беспризорники быстро взрослеют, – пояснил Андрей.

Воропаев согласно кивнул и напирал дальше:

– Щегловы были и в вагоне, но, слава Богу, однофамильцы.

– Бывает, – Андрей добрался до черной икры.

– А потом этот интересный гражданин в черных очках разговаривал с собакой.

– Вот это уже интересно.

– Но самая беда, браток, как он ее звал.

– Как? – спросил Андрей и почувствовал ни с чем не сравнимое блаженство.

Вениамин Семенович налил уже себе вина и тихо, безо всякого удовольствия, ответил:

– Умкой. Вениамин Семенович постучал мягкой лапой Андрея по спине.

– Да прибавь к этому сегодняшний мерседес, а уж про остальное... Воропаев вспомнил Систему Станиславского, – я уж и не говорю. Мне самому все это не нравится, Андрей Алексеевич.

Андрей почувствовал себя приговоренным, которого кормят перед казнью. Он отодвинул тарелку и куда-то в окно изрек:

– Многовато совпадений.

– У меня тоже аппетит пропал, когда я это узнал. – Сказал Воропаев, проскребывая по дну хрустальной розетки с черной икрой.

– Что же вы хотите сказать... – начал Андрей, пытаясь взглянуть на себя со стороны, – Что я и есть тот самый Новый Человек? Да почему бы и нет? Взять хотя бы мое вчерашнее помрачение с микроскопом. Ведь я таким же образом мог и в электричку попасть.

– Ага, вот и орудие убийства нашлось, а мы там ломаем голову, фосген, зорин или черемуха. Тюкнул восьмерых человек оптическим устройством и бежать бегом на Ленинский проспект, надо ж еще успеть ко мне под колеса! В какой же место ты их тюкнул? Вот, сам не веришь. Ты лучше вспомни кто тебя, кроме матери Умкой-то зовет?

– Да все зовут, мама ко мне на первом курсе приехала и тут же подхватили. Да и ни причем тут мое прозвище, я не понимаю, что за полоса такая, будто все кем-то подстроено... -Андрей сам испугался своих слов.

– Я и сам ничего не понимаю, и в голове шип какой-то, будто ветер.

– Это слово, – задумчиво сказал Андрей

– Какое слово?

– Самое важное. Оно огромное и каждая буква длиться тысячелетия.

Когда оно произнесется, мир исчезнет.

– Э, парень, ты чего, – заволновался Воропаев.

– Нет, ничего, просто вспомнилось.

Воропаев задумчиво стал разглядывать черную икринку, прилипшую на лезвие ножа, и вдруг вспомнил, как в Грозном зацепился за взрыватель противопехотной мины. На блестящей серебряной поверхности всплыли знакомые женские плечики.

19

Отец Серафим не удивился, когда у полуразрушенных ворот, напоминавших две печные трубы на пепелище, появился господин в синем джинсовом костюме с корреспондентским чемоданчиком на ремне. После тех событий к нему зачастили гости, в основном из газет, но были и другие, например, один молодой человек, с военной выправкой, уже поселился в приделе, и оттуда теперь часто доносилась электрическое попискивание.

Новый господин же еще с опушки старого заброшенного кладбища заметил иеромонаха в виде темного медленно ползущего пятнышка на фоне белой стены. Он приостановился, будто не ожидал подойти замеченным, а потом двинулся снова. Нет, конечно он подготовился к встрече, почитал даже книгу отца Серафима. Она не произвела на него особого впечатления в смысле логической изощренности, но одно место его заинтересовало.

Место о грядущем новом человеке, который якобы будет явлен миру, как результат или, точнее сказать, как мечта господ Ницше, Маркса и, конечно, Гитлера и Ленина, но, что самое удивительное, и отцов демократии американских штатов. Новый человек явился бы свидетельством последних времен и пришествия царства Антихриста.

Конечно, то не будет старый, набивший всем оскомину нигилист девятнадцатого века. Новый Человек происходил из бывшего нигилиста, как мотылек происходит из кокона умершей гусеницы.

Господин прищурился, словно натуралист из старого учебника "Природоведение". С крутого берега тот пытливо всматривается в далекие таежные дали, надеясь непременно подарить миру орнитологическое открытие.

Он усмехнулся и шагнул пошире, переступая через темную осеннюю лужицу, обречено ожидавшую первых ночных заморозков.

На пепелище опять приостановился, видя как застыл и батюшка. Потом перекрестился и решительно пошел навстречу.

– Добрый день, батюшка!

– Добрый день, молодой человек. – Отец перекрестился.

– Я корреспондент "Н-ой Газеты", – он потянулся в нагрудный карман, но иеромонах остановил его словами:

– Не надо себя удостоверять, скажите имя свое.

– Вадим, – назвался Гость.

– Какая нужда, Вадим, вас погнала в такую даль?

– Профессиональная, – усмехнулся журналист.

В сей миг из придела выглянуло, как кукушка из ходиков, круглое молодое лицо и спряталось обратно.

– Здесь у вас не так уж и безлюдно, да и храм я вижу, приводится в порядок.

Стены храма действительно с одной стороны были в лесах.

– Да, живет одна беспокойная душа, а на ремонт деньги нашлись...

– Американские?

– Родительские в основном, царство им небесное.

– Поразительно, когда граждане рвутся в Америку, вы, американский гражданин, и вдруг приезжаете в нашу глухомань.

Иеромонах усмехнулся:

– Я и там жил на православной земле, штат Аляска называется.

– Остроумно, очень остроумно. – Засмеялся Вадим.

Отец Серафим вдруг стал серьезным, извинился и перенес разговор, сославшись на занятость. Едва иеромонах удалился, кукушка из ходиков выпрыгнула и, предъявив удостоверение, потребовала того же от корреспондента. Покрутив еще пахнувшую типографией книжечку, кукушка озабочено спряталась обратно. Журналист от нечего делать пошел вокруг храма, впрочем, совсем не глядя на него, а только касаясь к нему подобранной в лесу веточкой орешника. Ветка сухо шуршала по старой кирпичной кладке, и он даже прикрыл глаза, прислушиваясь к ее неказистой музыке.

Вокруг храма стояла тишина, только издалека, от соседней деревушки доносился крик петухов да лай собак. Где-то под ложечкой заныло древнее воспоминание, как он с родителями в первый раз после долгой зимы возвращался на дачу в Малаховку и бродил под соснами, отыскивая прошлогодние окна. Простые осколки стекла, под которые подкладывались разноцветные конфетные обертки, кусочки сигаретной фольги, пуговицы, монетки и прочая мишура были настоящими вехами его жизни.

Всегда получалось, что зарывал он в землю одно, а откапывал совсем другое. Ведь он так быстро взрослел. Но он долго этого не понимал, и ему казалось, что там под землей происходит какая-то неведомая работа по превращению свинца в золото. Однажды он наткнулся на древнее окно, зарытое еще в дошкольном возрасте. Это случилось, когда дачу стали делить оставшиеся после кончины деда наследники, и старый сосновый чурбан, служивший долгое время скамейкой, оказался ровно посередине участка.

Чурбан сдвинули, и среди белых корней и копошащейся живности весело блеснуло старинное окошечко. Он тотчас вспомнил, как его мастерил еще в дошкольном возрасте, и еще как потом искал, а потом как забыл, что искал. Когда чурбан покатили к новому месту стоянки, он бережно очистил поверхность, и она ему понравилась. В том окне в торжественном убранстве, как говорили дикторы на майских парадах, бочком лежал маленький человечек. То есть теперь-то он знал, что это за человек, а тогда это был просто маленький человечек из папиного кармана. Правда, от человечка была видна только голова на боку, а все остальное скрывалось за фантиками: "Белочка", "Мишка на севере" и Стратосфера. Кого же он здесь похоронил удивился школьник. Вадим поднял стеклышко, разбросал торжественное убранство и обнаружил книжицу, на которой было написано: "Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи". На правой стороне стояло: "Коммунистическая партия Советского Союза" и пониже – "ЦК КПСС". Потом перевернул страницу и прочел: Георгий Афанасьевич Нечаев. Так это же мой папа! – и он радостно побежал к отцу показывать замечательную находку.

Таким отца он никогда не видел. Неужели какая-то книжица может стоить даже одной слезы маленького ребенка? Задал он тогда себе первый проклятый вопрос.

Ореховый прутик уперся во что-то мягкое и живое. Журналист открыл глаза. Перед ним раскачивались два крытых вековой пылью кирзовых сапога.

– Немые булы, глухи зъявлялыся, навить прокаженни оказувалы честь, а нэзрячий в пэрший раз.

С лесов свесил ноги бородатый мужик в ватнике, из под которого выглядывала ковбойская в клеточку рубашка.

– И что, удачно? – спрочил журналист, ковыряя веточкой в земле.

– Батько их враз исцелял. Одын журналист з Москвы, прыкынувся, як цэ вин казав, а, жертвой антинародной политики господина Чубайса.

Прыйшов у лохмотях, дистав з кышени ваучер завэрнутый у политилэн и кажэ, ось батюшка, ободрали народ як последнюю липку. И знаешь, що ему батько сказав? Виддай, каже, свою липку народу. Тоди корреспондэнт и кажэ, що липка цэ така метахфора, иносказательная, и як же я ийи виддам, колы вона нэ правдишня, а тилькы слово. А у мэнэ, кажэ, нияких мильонив нэмае – лыше ридна газэта "Эмка" На що батько и кажэ:

– Эмка, цэ така машина була, а твоя газэта не Эмка, а липка, ийи и виддай.

– Очень остроумно, – улыбнулся гость. – Нет, я честно признался, кто я и что я. И отец обещал дать интервью.

– Ну колы обицяв, обовьязково дасть, вин свое слово трымае, як сыла тяжести отвес. Тилькы, писля того як його у электрычци ломануло, став бильше молытыся, ничь и дэнь молыться и всэ якогось Создателя помьянае. Кажэ "дай Господи Создателю Веры". Там виконцо навэрху, усэ чуты. Хочэшь послухаты? О, як раз пишов поклоны быты.

– Хм, интересно, совсем здесь христианством не попахивает. Однако, неудобно как-то... особенно молитву...

– А ты мэни грошив дай, за информацию, як-то ты на служби, а я тоби продаю. Нэначе мы пры дили.

– Я и так на работе, – обидился журналист.

– Тьфу, звыняй, тилькы з грошами выйдэ краще... – Строитель замялся, подбирая слово, – ...ну миркуй сам, ты ж нэ малэнькый, я продаю ты-купуеш, получается?! як цэ по руськи, оборот, знову ж мэни симью кормыты трэба и тоби... Ну що, по рукам?

– Не знаю, – гость с сомнением посмотрел на протянутую мозолистую руку. – С другой стороны, народ имеет право знать правду.

– Конечно, мае. Нэ сумливайся, – сжимая руку корреспондента, говорил строитель, – без правды истины нэ бувае, на то вона четвэрта влада.

Ци лиса хоч и колыхаються, та другых, звыняй, нэмае. Грошив, сам знаешь нэ достае, а майстэрство пропылы. Я ось читав и в Москви лиса гэпнулыся, у самом цэнтри, так що звыняй, колы на навэрху нэ дуже прыйемно будэ.

– Да что там леса, – поддержал строителя журналист, – Миры рушатся...

Мужик чуть пододвинул фанеру, на которой стоял полуистершийся знак черная перевернутая рюмочка и надпись "Осторожно, стекло!".

– Шумыть!

– Что шумит?! – как-то нервно спросил корреспондент.

– Шэпоче, наче, як хуртовына! – он подморгнул корреспонденту. – И ось так з утра до ночи. Тильки поснидае, а снидае знаеш як? Трава та картопля. Ни так вин довго нэ протягнэ. О, знову про Создателя начав хвылюватыся. Добрэ, слухай, я пиду, щоб нэ скрыбло.

– Что скребло? – удивился корреспондент.

– Та, глухий послухав як мы з лисов, грошив дал и кажэ: "На душе как-то скребет, ты ба отошел хоть в сторонку"

Гость с отврашением улыбнулся и замер.Над ними проплывали ватные летние облака. Их отсюда было видно больше, чем снизу. И видно было, что на другом холме у самого горизонта тоже стоит церковь.

– Знаешь, что мужик, вот тебе десятка, а слушать не буду.

– Ни, дякуйтэ, мэни дурни гроши нэ трэба, я тэж гордость маю, ты що ж, думаеш усэ продается? Ни, глумытыся нэ дозволю.

– Ну как хочешь, я только хотел посмотреть, хорошо ли стоят леса.

С этими словами, гость спрыгнул на землю прямо с третьего яруса.

Потом нашел ореховый прутик и пошел дальше. Мужик сплюнул вослед, тихо матернулся и принялся скрести стену. Вскоре появился и отец Серафим. Он поинтересовался, не голоден ли гость, и когда тот отказался, они пошли в дальний угол, где под ракитой стояла деревянная скамейка.

– Батюшка, пишут много об этом деле, и о вас пишут всякое, но я хотел сначала спросить о другом. Я труд ваш читал и меня заинтересовал этот, как вы выражаетесь, "новый человек". Я плохо улавливаю разницу между нигилистом и новым человеком. Положим, этот новый человек действительно существовал бы, и, положим, был готов даже на преступление и даже совершил бы его, ну, допустим, убил бы топором старуху процентщицу, и что, совсем бы и не мучился?

– Новый человек преступлений не совершает, он строит новый мир.

– Забавно, в чем же его зло для мира?

– Он топором строить будет.

"А чем же еще строят?!" – мелькнула у Вадима мысль.

– Стоп, стоп, значит все-таки старуху то порешит?

– Убьет. Но не будет знать, что это преступление.

– Но и Родион Раскольников считал себя правым.

– Да, считал, но он знал, что идет на преступление. Он боролся с Богом, т.е. признавал Бога, пытался своим преступлением в себе Его убить. Ведь он мучался от отсутствия мучений совести, стало быть верил, что где-то же она существует!

– Но, положим, новый человек победил, и в том новом мире остались бы только все как он, то не было бы и зла?

– Не было бы. Ни добра, ни зла.

– Какие же проблемы! – как-то горячо уже заключил журналист.

– Проблема одна, этот мир – Царство Антихриста, отражение будущего Ада. Вадим улыбнулся.

– Извините, батюшка, вспомнил песню, может быть и вы ее помните, там были такие странные слова: этот мир придуман не нами. Я вот подумал, а что, если мир-таки придуман? Что если все это небо, этот храм вы, я и даже тот мужичок на лесах, что подслушивает ваши молитвы, и все вокруг есть только плод чьего-то воображения, возможно и больного.

– Допускаю. – неожиданно согласился иеромонах.

– Нет, вы меня не поняли, я не Бога имею в виду, и не Демиурга, нет, а так, как бы Бога, ну как бы некоего закулисного человека.

– И я имею в виду.

– Вот это действительно забавно, то есть, вы при вашем обете и православии допускаете такое философское предположение? Да где же Бог тогда?

– Он Богу не помеха.

Бог от начала предвидит все наши действия.

– Но как же принцип свободы воли?

– Чьей свободы?

Отец Серафим прямо смотрел в опущенные очи корреспондента. Тот профессионально делал заметки в записной книжке.

– Хорошо, а конкретно, этот новый человек, как вы его видите?

– В шлеме.

– В шлеме, в водолазном? – как-то нервно вскрикнул Вадим.

– Нет, он подобен летчику бомбардировщика, он убивает, не глядя в глаза жертве. Он на задании.

– Как на задании?

– Как вы. Вы ищите правду, а Истину обходите стороной.

– Ага, – Вадим будто обрадовался такому родству, – Ну, а представим на минуту, конечно, только для образности, что он – это я, и пришел к вам, и встал к лицу лицом, и что бы вы ему сказали?

– Не жги книг, которые надобно есть, и не ешь книг, которые надо бы жечь.

– Но книги жечь, батюшка, как-то кострами инквизиции попахивает.

– Есть книги тоже не принято.

– То есть надобно есть, как ел Иоанн? Но как же быть, если книги уже сожжены, ведь он уже переступил, там, в третьем вагоне.

– Покайся! – твердо сказал иеромонах.

– Но новый человек не может кается. Какие же у него могут быть затруднения? В чем его ад?

– Для него ад это встреча с самим собой.

– Звучит загадочно.

Журналист опять заглянул в спасительный блокнот и сказал:

– Все-таки, какое-то получается у нам пессимистичное интервью.

Читатели уже начинают уставать от чернухи. В чем же надежда для читателя, как жить ему в том мире, в царстве Антихриста?

– На земле нет рая.

– Так в чем надежда?

– В Боге.

– Хорошо, а как же быть с неверующими?

– У них еще есть время обратиться к Христу.

20

Воропаев, стараясь не делать резких движений, достал сигарету и прикурил от свечи.

– Андрей Алексеевич, ты не будешь так любезен поглядеть на столик за моей спиной? – спросил Вениамин Семенович и чуть пододвинул стул освобождая тому обзор.

Андрей сидел с отрешенным лицом. Он вспоминал одну беседу с Учителем о добре и зле. В этом мире зло и добро связаны одной цепью, не бывает добра без зла и наоборот. – Говорил Учитель.

– Помнишь как Мефистофель в Фаусте: я та часть зла, которая делает добро... Очень любил Михаил Афанасьевич эту идею. Поэтому смешны люди, пытающиеся искоренить зло в надежде, что наступит всеобщее добро.

– Что же делать тогда, Учитель?

– Как, ты еще не догадался? Нужно уничтожить и добро.

Воропаев потрогал Андрея за плечо и еще раз повторил свою просьбу.

Тот поднял затуманенные очи и увидел Катерину в обществе некого господина в черных очках. Он мог бы ничего и не говорить, но он и молчать не мог. Воропаев после слов о гражданине в очках, сделался как московский борщ, когда в него еще не положили сметаны.

– Ну блин, мне это уже надоело, – и он решительно поднялся.

Так наверное гора могла идти к Магомету. Все небольшое общество, испуганно повернулось, когда Воропаев потребовал документов и, бесцеремонно сняв очки у обалдевшего господина, принялся их рассматривать. Сдедует ради справедливости отметить, что перед этим он улыбнулся Катерине, но какой-то нерадостной была его улыбка, так улыбаются терракоттовые статуи в домах отдыха.

Господин лепетал на английском языке:

– Please, give me my glasses.

– Just a moment, don't worry, – успокаивала своего клиента Катерина,

– He is from federal security office.

Воропаев глупо вертел очками. Очки были совершенно обычные, но только фирменные. Потом он как-то неуклюже вернул их на место, т.е. прямо на заграничный нос, так что одна из дужек попала тому в рот.

– I am sorry, its confusion.

Услыхав чистый английский язык из уст бандита, иностранец осмелел и на ломанном русском языке стал говорить, что он не потерпит, что он будет жаловаться, что он есть официальный представитель английской фирмы, что ... В общем, Воропаев вернулся назад в совершенно потрепанном виде и потребовал у официанта водки.

Тем временем за оставленным Вениамином Семеновичем столиком шла оживленная дискуссия. Иностранец оживленно размахивал руками, что-то быстро говорил, говорил, а потом встал и, холодно попрощавшись, удалился. Катя бросилась за ним. Андрей бросился за Катериной, оставив Воропаева одного, затравленно глядящего на выставленные к потолку ноги кабанчика.

На бульваре он догнал Катерину и они вдвоем проводили взглядом отъехавший мерседес.

– Зачем вы все меня преследуете.

– Я не преследую, так получилось, – оправдывался Андрей.

– Вы сорвали мне такую выгодную сделку. – она презрительно махнула рукой.

– Простите, но честное слово, все получилось непреднамеренно.

Катя не хотела слушать, и Андрей, как нашкодивший пес, плелся за ней по бульвару, пока она не остановилась и уже отчаянно топнула ножкой.

– Зачем вы за мной идете? Зачем вы все время меня преследуете? Вы думаете, вы один такой воздыхатель оригинальный? Правда, другие ходят без охраны.

Андрей молчал.

– Вы же дали мне слово и что?

– Я тебе не давал никаких слов, – Андрей тоже стал выходить из себя.

Катя будто обрадовалась.

– Вот это уже лучше, а то прикидывался – все вы, да вы, назвал бы сразу сучкой...

Андрей ошарашено посмотрел на Катерину, ему показалось, что бульвар вместе с Москвой стал растворяться в черной Пустоте.

– Что такое, ах, как мы остолбенели? – Катя вызывающе, как в том сне, продемонстрировала свои прелести. – Ну, что, завалимся в твою набитую тараканами общежитскую койку и трахнемся под музыку Вивальди? Нет уж, извини, я лучше в Балчуге под ту же самую музыку. Пшел вон, засранец.

Андрей впервые в жизни ударил женщину. Потом повернулся и пошел, не глядя, поперек движения.

– Андрей! – крикнула Катя, но тот не реагировал, а по привычке упрямо шел под колеса.

В последний момент Катя догнала и схватила за руку. Она оттащила его обратно и усадила на скамейку. Андрей, тупо глядя на ползущего по стволу жука, выдохнул:

– Сквозь волнистые туманы пробирается луна...

– Андрей, перестань, не пугай меня.

– Я тебя люблю, – выдохнул Андрей.

Катерина заплакала. Она просто рыдала. Из ресторана вывалился одуревший Воропаев, остановился на минуту, но решил хоть тут не вмешиваться и побрел дальше.

– Ну что ты во мне нашел? Ну что? Ведь эти все прелести снаружи, а внутри, там пепелище, ведь ты не знаешь, Андрей, ты ничего не знаешь. Я же не из кокетства просила тебя не влюбляться, ведь я теперь не умею любить, у меня там внутри пустота, ведь я чуть человека не убила!

– Как?! – вскрикнул Андрей.

– Просто. Просто из ружья.

Ведь я любила, о как любила, безумно, страстно, как только может любить девочка в семнадцать лет, я была вся его, до последнего вздоха. Я родила ему дочь, я все ему прощала, лень и пьянство, он ведь тоже студент был, а я бросила университет и, едва вскормив ребенка, стала зарабатывать деньги. Да я готова была ночи не спать, чтобы поставить на ноги нашу семью. – Катерина увлекалась своими воспоминаниями и плакала меньше. – Где я только не работала: и моделью, и реклама, а это все с утра до вечера, нужно же себя поддерживать в форме, пользоваться вниманием, но я ни разу даже в мыслях ему не изменила. И вдруг, именно вдруг иду по Тверской из ателье, бегу даже к ребенку – зубки резались, а он мне навстречу, да не один, а в обнимку с какой-то особой. Такая смазливая, но не в этом дело, мы идем прямо навстречу, и вижу, что он меня издалека увидел.

Они, эти мужья, когда от жен своих бегают, то всегда особую зоркость проявляют. Нет, мне и раньше говорили, что он на стороне гуляет, но не верила я, ведь не могла я свою любовь даже подозрением испачкать.

Тут думаю, как же это он мне все представит. Идут совершенно в обнимку, едва ли не целуются. А он, он, ты понимаешь, он делает вид, что, мол, меня не замечает, и как бы намекает мне, мол, ты, то есть я, тоже сделай вид, что не замечаешь, ну, как бы подыграй ему, мол, он же мужчина, ему же положено разнообразие (он потом мне так и говорил), но я, Андрей, я не верила, что он пройдет все-таки мимо, все-таки, думаю, кого-то он решил поставить в неудобное положение меня, нашу девочку, нашу жизнь или ее? И мы уже подходим вот буквально в двух шагах, я ног под собой не чую, как будто под наркозом. Понимаешь, он отворачивается и проходит мимо, как будто я пустое место для него, как будто не было между нами тех минуток, и, главное, в полной уверенности, что я ему подыграю.

Катерина по-новому усмехнулась, даже страшно как-то.

– Прошел мимо будто не я его жена, а та – его жена, а я любовница.

О, что было внутри меня, то есть, я ведь не верила, что он никак не остановится, поздно спохватилась и получилось, что я-таки ему и подыграла! Ох, и накатило тут на меня. Я в метро, домой, чего-то выпила, достала ружье и на балкон. Он уже идет, знаешь, как двоечник к отцу – надеется, пожурю и прощу. Прицелилась точно ему в грудь, поверь, Андрей, целилась точно и хотела его жизни лишить за то, что он мою любовь предал. Выстрелила, да видно, все ж таки пьяна была промахнулась.

– Что же, прямо так и выстрелила в человека?

– Да, я была уверена, что попала, я ведь с лошади охочусь с тринадцати лет... Ну потом что же, ушла я от него.

– И давно это было?

– Давно, год назад. Теперь его черед настал. Звонит, то умоляет вернуться, то грозиться убить. Я и вчера, когда возвращалась, думала, он стоит у парадного, поджидает, а это ты стоял, как доперестроечный манекен.

– Но, может быть, вы еще его любите? – Андрей опять перешел на вы.

– Нет, не люблю, знаешь, не понял он моей любви, а я его поняла, он обычный самец, просто красивый дурачок. Да и потом, он изменился за этот год, злой стал, я бы даже сказала, ушлый. – Катерина горько усмехнулась и твердо добавила: – Я никогда уже не сумею полюбить.

– Но что же это за любовь, если из ружья?

Катерина азартно улыбнулась.

– Так ведь и ты свою любовь наотмашь.

– Прости, я не знаю, что со мной было, мне что-то показалось, прости.

– Да ладно, и ударил-то пальчиками, будто не хотел, да и за дело, ведь я не подарок. Во мне, Андрей много всякой дряни, и я даже сейчас, пока рассказывала, чувствовала, что как будто не о себе говорю, очень я изменилась за последний год. Ну все, хватит об этом.

Она оглянулась по сторонам, будто соображая, где она училась.

– Эх, ведь и плащ оставила в ресторане...что же, за два столика заплатила, а ушла голодной.

– Я схожу, – предложил Андрей.

Ему показалось, между ними возникла какая-то тонкая нить, вроде той паутинки, что как раз проплывала мимо их. Катерина провела в воздухе рукой, как будто ловила улетающее бабье лето.

– Нет, не хочу. Посидим еще. – она взглянула пристально на Андрея, Что ты сидишь на краешке, будто боишься?

Андрей улыбнулся.

– Я ведь и вправду боюсь.

– Смешной, ты не бойся, видишь, даже без оружия.

– Нет, – покраснел Андрей, – Я совсем в другом роде...

У меня с детства наваждение, я как представлю, кто на этой скамейке до нас сидел, то уж после боюсь на коленках оказаться.

И он ей рассказал про Херлупа Бидструпа. Он так увлекся, что ему казалось, все это интересно и ей, да и она временами подтрунивала и даже хохотала, а глаза ее становились все печальнее и печальнее.

Потом она сказала:

– Что же, Андрей, давай прощаться...

Андрей посмотрел, может быть, впервые, прямо в ее глаза.