Текст книги "Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Надпись кликалась мышкой, но на ее месте появлялось розовое окошечко для пароля. На пятые сутки он взломал пароль, и на экране осталась только кромешная черная темень. Тогда Андрей написал:

"Who are you?"

Пустота ответила кириллицей:

– Я тот, кого ты искал, Умка.

– Отец?!

– Нет, я не он, потому что я тебя никогда не брошу, если ты сам этого не захочешь. Называй меня просто – Учитель.

Так они познакомились, и теперь часто разговаривали. Единственным дополнительным условием было знание пароля, который Учитель сообщал ему каждый вечер по телефону. Однажды Учитель предложил ему игру.

– Давай поиграем в разрушение миров.

– Согласен, а как это?

– Очень просто. Ты живешь в общежитии.

– Да.

– Погоди, я же не поставил знак вопроса.

– Извини.

– Ты живешь в главном здании МГУ, один в блоке. Один, потому что твой сосед женился, устроился на фирму и теперь снимает квартиру.

– Откуда ты знаешь? – удивился Андрей.

– Погоди, это не важно. Важно, что у тебя есть дом, пусть хоть и временный, но это твой родной дом, в котором ты провел не одну сотню часов. Ты засыпаешь и просыпаешься, на своем скрипучем диванчике, смотришь в запыленное окно на спину Михаила Васильевича, и это есть твой домашний мир.

Теперь возьми карандаш и бумагу и записывай свои ответы. Готов?

– Всегда готов! – сморозил Андрей.

– Разве ты был пионером?

– Вообще-то, успел немного...

– Ну хорошо, теперь закрой глаза и вспомни, что у тебя в комнате находится на стенах. Давай по порядку от окна.

Андрей удивился простоте задания и закрыл глаза, представляя свое общежитское жилье. Сначала возникли прессованные пластиковые обои отвратительного цвета столовского кофе на сгущенном молоке. Монотонный рельефный узор, вытянутый по вертикали, делал и без того высокие потолки еще выше, и комната смахивала на колодец, или даже некий удлиненный сундучок. Потолок с деревянным плинтусом и лепниной напоминал крышку шкатулки.

– Твоя комната, этот твой мир, напоминает коробочку?

– Да, вроде шкатулки, в которой моя мама хранила всякие мелочи.

– Да, коробочка, зеленого цвета.

– Нет, – уверенно спорил Андрей, – стены кофейные.

Андрей напряг память, и снова возникло его жилье. В правом углу стоит книжный шкаф, сверху на стекле прикреплена фотография медитирующего БГ, ниже – вырезка из журнала группы "Yello". Холодные, умные лица. Левее на стене висит "Растекшееся время" Сальвадора Дали, а еще левее "Падение Икара" Питера Брейгеля. Больше ничего. Дальше неглубокая ниша. В ней дверь с мутными фигурными стеклами, какие обычно ставят в окошечках общественных туалетов. Дальше на этой стене встроенный шкаф с полуоткрытыми дубовыми дверями и антресолями из которых вечно вываливается полосатый угол старого пожелтевшего матраса. Наконец, по левой стене, если стоять лицом к двери, над диваном с никелированной спинкой, прилеплен скотчем большой рекламный постер фирмы IBM. По зависшему над облаками пентиуму толстым черным фломастером было написано: "Без talku – нету толку".

Все это он подробно изложил учителю и записал на листке. Вернувшись в тот же вечер домой, он сначала постоял в темной комнате, представляя все описанное, и лишь потом включил свет. Его прошиб холодный пот.

Стены оказались зелеными. Кофейные, это в соседнем блоке, у рыжего Сереги. На книжном шкафу, действительно, висела фотография, но не "БГ", а Дэвида Боуи, правда с таким же отрешенным взглядом. Его очень любила Ленка Гаврина с параллельного потока и повесила однажды, а Андрей не снимал, чтобы не обижать девушку. Дальше все было еще хуже. Вместо "Растекшегося Времени", действительно висевшего в прошлом году, на него теперь были нацелены острые черные усы самого Сальвадора Дали. Художник подловато улыбался. Правда, падение Икара все-таки наличествовало, но не на этой стене, а на противоположной, прямо над кроватью, да рядом еще, он не мог припомнить, когда ее повесил, висела репродукция с картины Альбрехта Дюрера "Святой Иоанн, поедающий Библию". Плаката и вовсе не было, он его видел в маленькой каморке за компьютерным классом на факультете. Его домашний мирок рухнул. После этого не было ни одного дня, чтобы Андрей не выходил на связь с Учителем. Андрей набрал пароль и волнуясь напечатал:

– Учитель, я сегодня управлял миром.

Раздался смех, то есть он абсолютно точно знал, что Учитель рассмеялся, так близко они уже знали друг друга. Хотя на самом деле Андрей не имел представления, ни сколько ему лет, ни как он выглядит, и даже иногда сомневался, существует ли тот помимо виртуальной реальности. Связь сегодня была отвратительная, и словесная реакция учителя запаздывала:

– По-моему, ты преувеличиваешь происшедшее.

– Во всяком случае, я жив!

– В этом я не сомневаюсь:).

– Я все сделал правильно, вот только...

Андрей засомневался, стоит ли признаваться в постыдном финале его смелого мероприятия.

– Ты ничего не должен скрывать, ты знаешь, это нужно тебе, а не мне.

– Меня слегка задел один жигуленок, но может быть потому, что все уже подходило к концу, и я немного расслабился.

– Если бы ты расслабился, то все бы прошло гладко. – возразил Учитель.

Да, я оговорился, но меня насторожила одна деталь, после столкновения я перестал управлять миром, а появилось еще что-то другое, я не могу объяснить, но мне кажется, это было еще более важным.

– Что может быть более важным, если ничто не имеет значения?

– Да, да, я понимаю, но мы договорились говорить правду друг другу.

– Ты потерял сознание?

– Наверное, но мне стало так легко и приятно, как не было никогда до сих пор. Все пропало, была полная чистота, и только шум появился.

Вернее, он был и раньше, я теперь это знаю, но раньше его заглушали звуки мира, а здесь...

– Оставь это попам. – оборвал учитель, – Главное ты сделал и теперь готов изменить этот мир!

– Когда? – не выдержал Умка.

– Скоро.

– Учитель, скажи, почему ты выбрал меня?

– Ты сам меня нашел.

Андрей выключил компьютер, вышел на улицу и обнаружил глубокую ночь.

Переход между университетскими зонами был давно закрыт и пришлось идти вокруг мимо клубной части. Шел он чуть прихрамывая, но при этом держался уверенно и не обращал внимания на редких поздних прохожих.

Только у парадной лестницы вдруг остановился. Ему показалось, что кто-то за ним заинтересованно подглядывает. Он осмотрелся и обнаружил лишь две чугунных композиции, стоящих на балюстрадах клубного входа университета.

Неживые огромные студенты вопреки практически полному отсутствию света с завидным прилежанием читали свою чугунную книгу. Вернее читал студент, а его подруга отрешенно глядела вдаль, будто только что прочитанное место поразило ее воображение.

Наверное это очень замечательная книга, и в ней рассказывается о самой сокровенной тайне бытия, – подумал Андрей, – иначе чем еще объяснить такую редкую заинтересованность.

Он поднял глаза на крупные бестолковые звезды и услыхал:

– Есть только две вещи самые важные в мире, – это звездное небо над нашей головой и человеческий закон внутри нас.

– Вениамин Семенович! Вы что здесь делаете? – удивился Андрей.

– Я, Андрей Алексеевич, прогуливаюсь здесь и размышляю над тайнами бытия.

– И повторяете заезженные цитаты из "Очевидного и невероятного".

– Истина всегда выглядит банальностью, пока ее не откроешь сам.

Впрочем, Андрей Алексеевич, очень я любил эту передачу и еще одну, "Это вы можете" называлась. Очень у меня сердце болело смотреть, как человеческая мысль наружу бьется и выходу не находит. Конечно, они там все были немного не в себе, но, черт его дери, так они искренне говорили, так бодро горели, что хотелось все бросить и идти вместе с ихними самокатами, махолетами и шагоходами на край света.

Куда они таперича подевались? – Воропаев простоавато коверкал слова, Неведомо. Наверное, в миллиардеры шагнули, как думаешь, Андрей Алексеевич?

Андрей молчал.

– Я с одним даже познакомился, по службе, и он мне подарил модель самокопателя.

– Самокопателя? В смысле экскаватора? – заинтересовался Андрей.

– Нет, – усмехнулся в звездное небо Воропаев, – совсем в другом роде, в человеческом, хочешь покажу? Ну конечно, не сию минуту, сию минуту тебе отдыхать пора.

Воропаев распахнул заднюю дверку жигулей, и Андрей онемел. В салоне пахло гостиницей Метрополь и самым лучшим бензином от братьев Колеровых. Источником последнего был драный воропаевский бензонасос, а вот "Gio Armani" источала Катерина Юрьевна Смирягина. Она так и представилась, приняв Андрея за помощника следователя. В ответ она не услышала ничего, потому как студент от неожиданности смутился.

– Вы не будете против, Андрей Алексеевич, прокатиться с нами? Заодно и даму завезем домой? – Воропаев посмотрел на Андрея и добавил, – Я вижу, вы не против.

Волею судеб Катерина жила на Чкаловской в доме Андрея Дмитриевича Сахарова, и они скатились с Воробьевых гор по Метромосту на набережные Москва-реки. Андрей, посаженный рядышком с Катериной, помалкивал, изредка поглядывая на спутницу. Та кротко, словно впервые, рассматривала Москву. У Храма Христа Воропаев вспомнил очередную рекламу с ярким золотым куполом на голубом ситце и молодоженами:

– А мне нравится громадье русской идеи...

– Сначала подорвать, а потом восстановить, – иронически вставил Андрей.

– Нет, все-таки сперва построить всем миром. Да я не о том, ведь какая прорва материала, и не только природного, и ради чего? Ведь не для пользы или производительности, и не забавы для, а исключительно ради одной голой идеи. Такое количество бетона ухнуть из любви к иррациональному чувству. Ведь если совсем в Бога не верить, то получается Египетская пирамида...

– Вот идея и получается египетская, а не русская, – опять вставил Андрей и поискал поддержки у соседки.

Воропаев повернулся назад, внимательно разглядывая пассажиров. Было это как раз на светофоре у Большого Каменного моста, где никогда не гаснет зеленая стрелка. Ярко горели рубиновые звезды на кирпичных татаро-монгольских шатрах, исполненных средневековым итальянским мастером. Вдали маячил новым заграничным блеском остров Балчуг.

Справа плескались мутные воды Москва-реки и всех ее пяти морей.

– Эх, ребята, был бы я пророком в своем отечестве, сказал бы вслух. А вот и скажу: вижу я высокий белый храм, посреди прекрасного города, с белыми мраморными ступенями, с яркими блистающими фонтанами, идущими по ступеням двумя молодыми людьми. Он и она. Храм, словно былинный русский богатырь, дружелюбно принимает гостей и благословляет молодых на долгую праведную жизнь.

– Третий сон Веры Павловны, я думаю, что в эпоху перестройки. Вера Павловна должна была бы работать в кооперативном сортире, где-нибудь напротив пивбара Жигули. – Преувеличено едко прокомментировал Андрей и сам же от этого смутился.

– Какая странная и желчная идея, – Воропаев внимательно посмотрел на Андрея, – Вы наверняка ее где-то позаимствовали.

– Есть человек... – стушевался Андрей.

– Ну-ну. – буркнул Вениамин Семенович и нажал на газ.

На Чкаловской Воропаев не стал подъезжать прямо к дому, а остановился чуть поодаль на крутом спуске.

– Все-таки мир удивительно тесен. – изрек Воропаев, разглядывая через желтеющие кроны далекий подъезд, – Наверное, из-за малости объема.

Ведь я на этом спуске многие дни провел. Стерег политического преступника, дурак, разве ж я знал, какой редкий человек здесь жил.

Теперь часто мне хочется с ним о жизни поговорить, да где уж, поздно, раньше надо было думать, а не жить по инерции.

– А меня Андрей Дмитреевич однажды потрепал по головке и сказал:

новая Россия подрастает. – вспомнила Катерина.

– Нда, – со значением выдал Воропаев.

Потом он вышел, галантно открыл даме дверцу и проводил под руку к подъезду. Со стены на них поглядывал стилизованный академик Сахаров.

Воропаев под этим взглядом как-то скукожился и без особой надежды спросил:

– Значит, в электричке был совсем другой гражданин?

– Совсем другого покроя, – подтвердила Катерина и исчезла в парадном.

Воропаев повернулся, устало поглядел на пролетавшие к Таганке красивые иномарки, потом с ненавистью отыскал свой жигуль, купленный по разнарядке на излете восьмидесятых, потом вспомнил свои шесть соток с белым силикатным домом по Владимирской дороге, которым он раньше гордился, а теперь иначе как сараем не называл. Надо бы супругу свозить – парники поправить, да убраться к зиме.

Ехали обратно по Садовому. Андрей словно волчонок выглядывал с заднего сидения. Воропаев рассказывал детали утреннего происшествия.

– Что интересно, все шестеро погибших – одна компания, технари, с гитарами, отмечали в лесу какой-то свой юбилей. Знаешь, костерок, палатка, – Воропаев довольно точно напел, – "Возьмемся за руки, друзья...", взялись, блин.

– Может быть, они там в лесу что-то съели? – вставил Андрей.

Казалось, он не слишком вникал в суть дела, а думал о чем-то о своем.

– В том то и дело, что отравления нет, язвенники, конечно, поголовно, да и какая у них была жизнь, столовские котлеты, кухонные разговоры и шестиструнная Ленинградского завода. – Воропаев задумался на секунду,

– Нет, не отравление. Да и кроме них еще были пострадавшие, Катерина манекенщица, например, понравилась? Конечно понравилась, ну молчу, молчу. Вполне живая, правда, несла вначале Бог знает чего, но к ночи совсем пришла в себя, а те вот так...

Воропаев замолчал и так в тишине свез Андрея в общежитие. Лишь когда они прощались, он задержал сухую Ардеевскую руку и сказал:

– Не хочется тебя отпускать, Андрей Алексеевич, ну да я надеюсь, еще увидимся.

Андрей уже повернулся, а Воропаев смотрел, как тот припадает на одну ногу.

– Ты, Андрей Алексеевич, уж пока повремени надевать очки. Ладно?

Андрей стеснительно пожал плечами и отправился в свои общежитские апартаменты.

8

Вадим еще раз прочел написанную дробным, по-детски суетливым языком, заметку в вечернем выпуске "МК", усмехнулся и вытянул ноги поближе к песьему боку. Пес зашевелился и доверчиво положил морду на ноги новому хозяину. В окне, над бесконечными однообразными черемушками догорал сентябрьский закат. Такой знакомый и теперь уже такой далекий, и совсем не похожий на пронзительное, цвета печеной кукурузы, вечернее небо Аризоны. Он не помнил своей предыстории.

Нет, не в смысле отца и матери или детства, хотя и здесь в последние годы появились нешуточные сомнения. Например, он совершенно не помнил своих школьных минут. От всех десяти школьных лет у него только и осталось, что сказочный вкус столовских рожек. Все остальное:

трепетно-пионерское и изнурительно скучное, навязчивое и бессмысленное комсомольское, – он старался не вспоминать и в результате окончательно забыл. Было еще какое-то щемящее детское воспоминание от черно-белых фильмов шестидесятых, с их чистотой, искренностью и недосказанностью. Когда с годами недосказанное стало понятным, и огромная красивая страна превратилась в шамкающий бред отчетных докладов, стало ясно, что добрые, надежные друзья, готовые придти и в снег, и в ветер на помощь со своих черно-белых экранов, навсегда разошлись по звездным тропам и геологоразведочным партиям и никогда уже обратно не вернутся. Они предательски бросили его один на один с огромной чудовищной ложью. И однажды мальчика осенила странная, почти неопровержимая идея, что весь окружающий мир – а состоял он, в частности, из отца и матери, ответственных партийных работников, из школьных товарищей, из преподавателей обществоведения и комментаторов центрального телевидения, – все они, близкие и неблизкие люди, вовсе не обычные люди-человеки, но актеры, занятые в чудовищном спектакле, специально поставленным для него одного.

Эта страшная мысль рождала вначале ни с чем не сравнимое чувство одиночества, и он часто просыпался с ним в холодном и мокром от пота белье. Он подолгу лежал в этой бесконечной пустоте, не ощущая ни сторон света, ни направления времени, и боялся пошевелиться. Он чувствовал, что где-то рядом в темноте притаился главный режиссер безумного спектакля и только и ждет случая, чтобы громко расхохотаться. Он верил и не верил. Но абсолютно твердо знал: да появись на сцене главный режиссер, и наступит смертельный конец, потому что правдоподобная ужасная идея станет уже не пугающей гипотезой, а настоящей реальностью, лишенной жалости, потому что как же можно так пугать и разыгрывать маленького мальчика?!

Но годы шли, а режиссер не появлялся. Дурной кошмар отходил в прошлое детское забытье, и это его не очень радовало. Во-первых, чудная мысль о спектакле ставила все-таки его в особое положение: ему даже льстило, что огромная масса актеров старается ради него одного. Ведь получалось, что остальные люди как бы шуты при его дворе. Кстати, особенно он любил читать такие книжки, где люди выводились в смешном или сатирическом виде. Поэтому ему нравились "Мертвые души" и главы "Мастера и Маргариты" с описанием советской действительности, все эти Варенухи, Ноздревы и Чичиковы. Последние письма Гоголя считал малодушием и старческим маразмом, и ему было невдомек – отчего это поздний Гоголь не любит раннего.

И так режиссер все не появлялся, хотя очевидно, что таковой режиссер существует. И вдруг, это уже было вполне в юношеском возрасте, его осенила новая замечательная идея, что главный режиссер – это он сам!

И не только режиссер, но и автор!

Это, лишь на первый, наивный взгляд, безумное предположение захватило его целиком. О, нет, конечно, тут не было сумасшествия, и он не бросился по всем углам, подобно гоголевскому герою, объявлять, что вот он именно и есть тот самый Наполеон. Да и окружающий мир иногда выкидывал такие неожиданные коленца, что в пору было пересмотреть свои взгляды. И так бы наверное и сделал какой-нибудь более простодушный человек, но конечно не он. Он понимал, что только в плохих пьесах герои следуют во всем за автором, а в пьесах талантливых, то есть написанных талантливым человеком, персонажи должны быть и сами вполне самостоятельными и создавать впечатление настоящих людей. Да, принцип свободы выбора, свободы воли должен быть соблюден неукоснительно, но, конечно, в определенных рамках. Решение кардинальных вопросов он оставлял все-таки за собой. Иногда, правда, играючи вмешивался и по мелочам, так, для куражу, то есть в порядке поддержания сухим пороха.

Например, уже работая в одном институте социалистического планирования программистом, устроил опечатку в графе "Мясо-молочные продукты", и в результате вся страна перевыполняла план по животноводству на дополнительных три процента, хотя на самом деле колхозы и совхозы эти три процента передавали друг дружке для отчета по десять раз, пока они окончательно не протухли и не скисли. В конце концов, все это сработало на перестройку, и еще неизвестно, как повернулось дело у Белого дома в оба раза, если бы не его опечатка.

Но когда институт планирования закрыли, получился определенный вакуум, ему будто руки обрубили, и он задумался над выбором инструментария. И его еще раз осенила грандиозная идея.

Случилось это после знакомства с Библией.

Когда он прочел, что вначале было слово некоего существа, чье имя никому неизвестно, а кому известно, он призадумался. В этой космогонии ему не понравилось, что он есть результат чей-то обмолвки, слишком долго он изживал эту детскую идею. Но понравилась то, что слово может обладать такой грандиозной созидательной силой. И даже дело не в том, что от слова Божьего все произошло, в это он как раз и не верил, а в том, что люди так ценят силу слова, что эта космогоническая гипотеза уже несколько тысяч лет пользуется огромной популярностью у значительной части населения планеты. Ведь если Библия искажает суть вещей, что совершенно очевидно каждому умному человеку, и при этом не отвергается людьми, то от этого только возрастает колоссальная мощь слова. Поэтому он решил стать писателем. Но ясно, что слово не всякого человека может быть всемогущим, и становиться каким-то второразрядным писателем, или точнее описателем, как он называл писателей типа Бунина или Тургенева, не имело никакого смысла.

Даже создатели марксизма, с их чудовищно примитивным материализмом, сумели привести в движение грандиозную массу народа. И все только потому, что не слепо копировали окружающий мир, а пытались его изменить.

В общем, вскоре он оказался в Литературном институте.

9

Утром Вениамина Семеныча разбудил звонок Зарукова. Надо было спасать отца Серафима от журналистов. Да и газеты уже пестрели ужасающими подробностями вчерашнего происшествия.

– Вы почитайте "МК", все свалили в одну кучу, и Токийское метро, и бывшего министра безопасности, а уж про электричку, и отца Меня вспомнили, а один борзописец сочинил, будто отец Серафим пытался соблазнить манекенщицу, и когда люди вступились, он их проклял крестом, и те скончались.

– Я всегда говорил, что бывшие комсомольцы ничего путного придумать не могут, а только способны весь мир обливать грязью, чтобы залечить свое розовощекое комсомольское детство.

– А молодежь с удовольствием читает.

– Молодежь бывает разная.

– Кстати, – после паузы вспомнил Заруков, – наш отец Серафим, личность общественная, сторонник крайнего православия, труды имеет...

– Да, да, я знаю, он и живет как отшельник. Иеромонах.

– Дело получается общественно-значимое.

– Все дела общественно значимы.

– Кстати, как он сам? – спросил Воропаев.

– Вроде, оклемался, с Вами поговорить желает.

– Да что же ты сразу не сказал, ну блин, Заруков, ты даешь!

В тот же час Вороапев прибыл в больницу. Доктор Михаил Антонович вышел на встречу и разводя руками, взвыл:

– Господин полковник, журналисты одолели, напугайте их как-то.

– Их напугаешь, – на ходу говорил Воропаев, пробираясь через микрофоны в палаты.

– Господин полковник! – уже подхватила журналистская братия. Одна молоденькая дамочка, с непреклонной любовью к правде в глазах, буквально уцепилась за его рукав.

– Скажите, вы из ФСБ?

– Да, – отрезал Воропаев и вспомнил почему-то комсомольскую стерву, которая мучала его на политзачете в далекие застойные годы.

– Рассматриваете ли вы покушение на отца Серафима как попытку запугать Русскую Православную Церковь?

– Нет, не рассматриваю.

– Какая же рабочая версия?

– Обратитесь в департамент по связям с общественностью, – отбился Воропаев.

Отец Серафим выглядел совсем здоровым человеком. Он уже встал с постели и рылся в своей котомке. Воропаева вспомнил сразу и на его вопросительную мину ответил:

– Слава Господу Богу нашему, жив и здоров вполне, – отец перекрестился, – а вас хотел видеть не потому, что вспомнил важное, хотя кое-что и вспомнил, да говорить пока смысла нет – не поверите.

– Почему же не поверю, – попытался возразить Воропаев, но отец его прервал.

– Нет, не время еще, а хотел вам на дорожку одно словечко сказать.

– Да я никуда не собираюсь, батюшка. – недоумевал Воропаев.

– Вы уже отправились, и назад не свернете. И если уж дойдете до конца, то непременно мы с вами встретимся.

Отец Серафим присел на край постели и пригласил сесть Воропаева.

– Я давеча вам говорил, что, мол, гряде новый человек, так знайте, был немного не в себе, побоялся сказать правду, а теперь уж точно знаю...

Воропаев замер.

– Новый человек уже наступил и явлен миру.

– Кто же он, – не выдержал напряжения Вениамин Семенович.

– Он не убийца, – изрек Отец Серафим.

Карамазовщина какая-то, подумал Воропаев и повернулся с молчаливым вопросом к доктору. Тот пожал плечами, мол, такие они, отшельники человеческого духа.

– Вы можете не верить мне пока, а только запомните на будущее мои слова.

И еще, не ищите причин, потому что новому человеку причины не нужны. И отец снова прочитал из Апокалипсиса:

"И чудесами, которые дано было ему

творить перед зверем, он обольщает

живущих на земле, говоря живущим

на земле, чтобы они сделали образ

зверя..."

Потом он перекрестился и уже собрался выйти, но спросил:

– Жива ли та девица?

– Жива и здорова, вчера даже выписали, – ответил доктор.

– Меня вера спасла, а ее невежество.

– Но ведь те шестеро, отец, погибли, и остались свидетели, та девица и вы, между прочим, могут быть жертвы...– попытался воззвать к гражданскому чувству служителя культа Воропаев.

– Девицу поберегите, а мне умирать не страшно, да и Создатель не позволит, – твердо сказал отец.

– Да ведь позволил же, – не выдержал Воропаев. – Отчего же это дальше Бог препятствовать будет?

– Я не сказал Бог, – отец Серафим поднялся с постели, показывая всем видом, что он здесь оставаться больше не намерен.

– И доктора еще не выписывают, – Воропаев оглянулся на Михаил Антоновича.

– Не вижу причин задерживать пациента в больнице, конечно, если только в интересах следствия?

– Ну вы скажете, доктор? Какие на дворе годы-то! – возразил Воропаев.

– А какие наши годы.

Доктор театрально отдал честь и вывел отца Серафима через служебный выход.

10

С утра Андрей не пошел на лекции. В Численных методах и так ему не было равных на факультете, а слушать, как бывшие преподаватели марксизма излагают Юнговскую теорию коллективного бессознательного...

Впрочем, им ли не знать обо этом?

На самом деле, Андрей, проснувшись за широкой чугунной спиной Михаила Васильевича, обнаружил в окне настоящее бабье лето. Он давно уже не обращал внимание на вид в окне – что там могло измениться? А теперь удивился красоте Московской осени. Дальше, как-то незаметно для него самого, он очутился на Чкаловской улице и, притаившись на том самом Воропаевском спуске, стал следить за подъездом.

Что же он делает? Сам себе удивлялся Андрей. Отчего он, управлявший вчера железным механическим потоком, теперь безвольно стоит битый час посреди московской толчеи, не смея сдвинуться с места?

Но дикое, невозможное еще вчера, рабское состояние не казалось ему отвратительным. Только тревога временами сладко и приятно сжимала что-то внутри. Дабы преодолеть волнение, Андрей вспомнил подходящее наставление Учителя: "Чтобы стать человеком знания, нужно быть легким и текучим". Но ни легкости, ни текучести не было и в помине. Он не мог проделать даже с собой то, что Учитель проделывал с другими людьми. Например, Учитель мог превратить любого человека в какое-нибудь мелкое летучее насекомое. Какие-нибудь заезжие коммерсанты или наши простые инженеры вдруг превращались в комаров или пару летящих к свету мотыльков. Однажды Андрей, в ожидании очередной связи, чуть раньше зашел на страничку Учителя и обнаружил там целый клубок мух, жуков, комаров и гусениц. Они, как обезумевшие, ползали и летали по экрану дисплея, сталкиваясь и кусая друг дружку, при этом они разговаривали и мыслили как настоящие люди, и если их кликать мышкой, они превращались в разных представителей русского общества. Андрей был просто захвачен этими точными характерами и их превращениями, но появился Учитель и попросил его нажать и не отпускать клавишу "Enter". Насекомые стали пропадать. Он сметал все насекомое царство простым нажатием клавиши, и ему слышались их жалобные предсмертные крики. Ему стало нестерпимо больно, и он отпустил клавишу. Одна мохнатая гусеница, вернее, ее отрезанная половинка, конвульсивно выворачивала тушку и с болью смотрела на Андрея.

– Что же ты остановился? – нетерпеливо простучал Учитель.

– Мне жалко.

Вообще, всегдашняя по любому малому поводу жалость была настоящим Андреевым крестом, который тот все таскал с собой по жизни, не зная как от него избавиться, и наверное, была результатом безотцовщины и женского воспитания.

– Пей от жалости!:) – со смехом напечатал Учитель.

– Что пить? – не понял Андрей.

– Первую половину.

– Половину чего?

– Пейот – это древнее индейское зелье, которое помогает стать легким и текучим. Жми дальше!

Тогда Андрею показалась занимательной игра слов Учителя, и он стер искалеченную гусеницу. Ему стало легко на душе, совсем не так как сейчас. Наконец дверь парадного открылась и появилась Катерина.

Андрей, еле двигая чугунными ногами, двинулся навстречу.

– Добрый день, Катя, – глядя мимо выдавил Андрей.

– Я выглянула в окно и решила, что наступили последние теплые дни, и иду прогуляться по бульвару, – Катерина совсем не удивилась его появлению.

– Я тоже, – вставил Андрей, выпрямляя плечи и стараясь быть повыше.

– Впрочем, – Катерина с едва заметной улыбкой взглянула на Андреевскую нескладную фигуру, – у меня там одно дело, хотите, проводить меня?

– Хочу, – согласился Андрей, радуясь простоте ее обращения.

– Только одно непременное условие, – Катерина стала серьезной.

– Какое?

– Не влюбляйтесь в меня.

Андрей, застигнутый врасплох, только и сказал:

– Мне нравится ваше имя.

– Имя у меня самое обычное. Сейчас сплошные Кати да Даши, а знаете почему?

– И не дожидаясь ответа продолжила, – Просто двадцать лет назад вся страна смотрела экранизацию "Хождения по мукам", вот теперь как раз Толстовские героини вступают в жизнь. Впрочем, я уже успела пожить...

Катя поправила прозрачную косынку на глубоком овальном декольте, слабо прикрывшем изогнутую смуглую поверхность, продолжение которой казалось очевидным и прекрасным.

– ...Ведь у меня дочь, и я уже за мужем была да, да, Андрей, – она говорила не для эффекта, хотя эффект был налицо.

– Как замужем? – глупо удивился Андрей, уже не замечая осени.

– Неформально, но это в прошлом. Теперь я живу с мамой, и еще у меня две собаки, кошка, и... лошадь.

– Лошадь?! Как же? Катя улыбнулась, и они свернули на бульвар.

– Конечно, не дома, на ипподроме, но я иногда приезжаю на ней домой.

– Прямо сюда, в самый центр, – чуть не удивился вслух Андрей, но вовремя спохватился, понимая, что его разыгрывают.

Катя весело рассмеялась. Прохожие, и без того оглядывавшиеся на нее, теперь просто останавливались и провожали странную не гармонирующую парочку взглядом. Проезжие мерседесы и джипы восторженно сигналили, а старинная Москва улыбалась теплым солнечным светом.

– А собаки у вас гончие, борзые? – решил поддержать игру Андрей.

– Да, Полкан и Груша, и мы иногда гуляем все нашей семьей. – Катя вдруг погрустнела, – Но это бывает так редко. Семья большая, надо всех кормить, а работаю я одна...

– Манекенщицей...

– Не только, заключаю сделки, снимаюсь в рекламных роликах и... очень устаю...

Они свернули на бульвар и стали подниматься вверх под кривыми желтеющими липами.

– А где же отец? – взволнованный необычной фантазией Катерины спросил Андрей.

– Я же говорю, развелась и больше о нем вспоминать не желаю.

– Да нет, ваш отец, а не ребенка, – уточнил Андрей.

– Фу, какая глупая, видно каждый болеет своим, – она хитро посмотрела на Андрея, – Папа мой умер, три года назад. Он был архитектором, кстати, наш дом построен по его проекту.

– Мрачноват.

– Ну, это снаружи: а внутри, ох, я вас, может быть, приглашу в гости, ведь я затеяла ремонт, высокие потолки, стену одну убираю и все делаю из натуральных материалов... я хочу, чтобы все было красивым и настоящим, и мебель из настоящего дерева...