Текст книги "Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– В качестве шумоутоляющего, я вам потом бюллетень выпишу, если что.

Разлив точно по пять делений, доктор поднял мерный стаканчик:

– Ну, вздрогнем, полковник, – и сам себе удивился, – вот уж не думал, что буду с гэбэшником пить. Они чокнулись, выпили и прислушались к себе.

– Закусить нечем, – обоженным горлом прохрипел доктор.

– Разве ж лекарство закусывают? – укоризненно поправил Воропаев.

– И то верно. Но запивают, – и он плеснул из графина воды,

– А скажи, господин полковник, отчего ты до сих пор майор? – доктор простодушно уставился на Воропаева.

– Сам не знаю, Михаил Антонович, – тоже просто отвечал Воропаев, При советской власти все впросак попадал, звезды мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я, и что я.

– Видно ты плохо систему Станиславского изучал, а мастерства не хватает.

– Не хватает, – покорно подтвердил Воропаев, взглянув на фляжку.

– Ну, что, – сообразил доктор, – Еще по пять кубиков, для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:

– Ты, Вениамин Семенович не обижайся на меня, я и сам человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не люблю, ни детства, ни отрочества не приемлю, еще пяток годков покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается, вся эта попытка моя? Как будто меня специально произвели на свет исключительно для примера, знаешь как в пьесе выведут какого-нибудь неудачника, чтобы он в последнем акте застрелился. Ты вот – и то благороднее меня оказался. На оскорбления не отвечаешь, меня жалеешь, неужели ж со стороны видно, до чего я неудачник.

– Брось, Михаил Антонович, мужик ты хороший, и врач хороший, у меня даже шум в голове пропал.

– Правда?

– Правда.

– Врешь, – серьезно сказал доктор,

– Зачем мне врать? – сопротивлялся Воропаев.

– Врешь из жалости своей идиотской, она тебя и погубит. Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь – это всего лишь короткая передышка перед смертью.

– Передышка говоришь, а вдруг и вправду передышка, что тогда делать будешь?

– Я и сам говорю, передышка, – обиделся доктор

– Это ты для красного словца говоришь, а сам не веришь, потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам не дано. Вот скажи доктор, стал бы ты за просто так своей жизнью рисковать? На, погляди.

С этими словами, Воропаев вытащил из кармана Андреевские очки и положил на стол. Доктор не понимая, уперся в черные залапанные стекла.

– Ты в руки возьми, погляди внимательнее.

– Хм, – доктор профессионально разглядывал оптическое устройство, Ортопедические? А почему оба глаза заклеены, слепой носил?

– Нет, зрячий, как мы с тобой.

– Странно, – доктор надел для пробы, – Ничего не видно.

– Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского проспекта гулять, да еще на красный свет.

– Ты их с покойника снял? – доктор с отвращением положил очки подальше от себя.

Воропаев горько усмехнулся.

– Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы видеть!

– А, наверное Кастанеды начитался, – вспомнил доктор,

– В воины подался.

– Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился, ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал. Или издатель этот... – Воропаев выругался, – Ну скажи, отчего же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано: "нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где все наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно и тоже...

– Насчет бесов, тебе конечно виднее... – не выдержал доктор.

– Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?

– Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у нас прививка мертвая... против плюрализма.

– Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет, да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут. По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?

– Да чем им думать, – поддержал Доктор, – У них задница вместо головы, ей-богу.

Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:

– Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался, что ли?

– О чем? – удивился Воропаев.

– Что я пишу. Пьесы пишу.

– Нет, просто лицо у тебя такое... – Воропаев замялся подыскивая словечко, – Проницательное, что ли...

– Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.

– Почему? Не берут?

– Берут, даже поставили несколько...

– Чего ж перестал? – волновался Воропаев.

– Страшно! – выдохнул Доктор. – Боюсь.

– Чего ж-то теперь бояться? – удивился майор федеральной безопасности.

– Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, -поправился доктор, – Да и что он значит – талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не талантом меряется литература, а подспудными последствиями.

Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить. -Доктор приумолк, – А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно! – Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, – Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею... И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!

– Результат чего? – удивился Воропаев.

– Да ничего, – Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.

– Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно...

– Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном – о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни...

– Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.

– Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.

Доктор махнул рукой и изрек:

– А вообще литература – это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.

Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:

– Ты в Бога веришь?

Доктор устало потянулся.

– Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает? – и не дожидаясь реакции продолжил, Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...

– Но как же те самые проклятые вопросы?

– Не знаю, – искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:

– Ну давай, – И выпив, добавил,

– Я тебе в серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую.

Ничего?

– Нормально, – ответил Воропаев, и покорно отправился спать.

Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.

– Я тебя, Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал говорить, а то ведь и не уснул бы.

– О чем ты? – жадно выпив воды, спросил Воропаев.

– Я ведь в палате был, когда отец бредил. Он только в сознании Апоклипсис речетатировал, а бредил он вполне по-светски. Воропаев весь напрягся.

– В общем, резюмируя, скажу так, тот Новый Человек изобрел адское оружие массового возмездия и в электричке его пробовал.

– Возмездие кому?

– Богу, – доктор пожал плечами и уточнил, – в лице его образа и подобия – человечеству.

– Какое оружие?

– Не сказал, и потом не говорил, когда я спрашивал, видно, не помнил ничего в сознании. А может и помнил, да ему некогда – молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая штука, господин полковник.

15

Еще теплился на сетчатке вспыхивающий звездами экран дисплея, еще помахивал ободранный собачий хвост, а он был уже далеко, за пределами старой московской квартиры. Он сидел в мягком плюшевом кресле шинкансана, устало глядел, как за окнами со скоростью двести пятьдесят километров в час убегали назад кочкообразные японские горы. Япония ему казалась гектаром болота, увеличенным до размеров страны.

Причем, и влажность, и температура, масштабировались соответственно.

Его окружали аккуратно одетые с белыми воротничками раскосые лица. На электронном табло пробегали сообщения о маршруте следования поезда.

Носили чай-кофе, и всякую сладкую дребедень. Вдали на горизонте неподвижно стояла Фудзияма.

"Отчего здесь люди маленькие, а насекомые большие?", вертелся риторический вопрос. Он повернулся, и ему показалось, что он уже не в Японии, большой человек, а мелкое насекомое в горшке с комнатными цветами. Вокруг теперь сидели русские люди, двоих он узнал сразу это был отец Серафим и манекенщица Катерина, и еще узнал Андрея, а вот коренастого Вениамина Семеновича он видел в первый раз. Странно, что он не видит себя среди всей честной компании. Он оглянулся, позади сидели нищенка с мальчиком, мальчик хитро подмигнул и показал язык. А этих он узнал, но ему кажется, что еще кого-то не хватает.

– Куда едем, господа, – услышал он свой голос.

– В Шунью, – раздался сзади голос Петьки Щеглова

– Куда? – удивился Воропаев.

– Шунья – это по– русски Чермашня, в которую Иван Карамазов ездил, пока Смердяков папеньку пестиком... – начал разъяснять Петька

– Он шутит, – перебила Даша,

– Мы едем медитировать в сад камней в буддийском темпле.

– А кто же оплачивает такую дорогостоящую прогулку? – заволновался Воропаев.

– ЦРУ, – опять влез мальчонка.

– Ну, тогда ладно. Братцы, вы потише, я посплю до Камакуры, а то всю ночь в самолете стюардессы: чего изволите, чего изволите, Абрау Дюрсо...

Послышался могучий воропаевский храп.

– А я совсем не устала, – сказала Катерина, и вызывающе положила ногу на ногу. Даша прикрыла мальчику глаза, а отец Серафим спросил:

– Почему нет с нами отца Серафима?

– Он уже этого дерьма нахлебался в молодости, – пояснил неизвестно откуда появившийся доктор Михаил Антонович.

После слов доктора они сразу очутились, на веранде перед садом камней, причем уже босиком. Больше всех переживал Воропаев:

– Братцы, я с этой работой, носки два дня не менял, могут быть осложнения.

– Так не снимали бы своих сапог, – посоветовал Петька.

– Как же можно-с...

– Тсс, – Даша приложила пальчик к губкам и села рядышком с ним.

– Ты сколько камней видишь, Петька? – спросил Воропаев

– Все вижу, двенадцать.

– А как же идея непостижимости? – заволновался доктор.

– Так они ж узкоглазые, и поле зрения соответственно... не рассчитано на нас.

– Татаро-монголы недоработали, – быстро схватывал Михаил Антонович

– Я в прошлой жизни тут рядышком был, на Сахалине.

– Понесла нелегкая... – возмутился Воропаев

– Точно, потом локти кусал, – согласился Доктор.

– А мне кажется, еще кого-то не хватает. – Снова он услышал свой голос, но на него никто не обратил внимания.

– Смотрите, какие бороздки ровные, – показала Даша на приглаженное пространство, крытое гравием.

– Аккуратисты, – прокомментировал Воропаев

– А я знаю, отчего у них место медитации так устроено, – догадался Андрей

– Почему, – спросили все хором, кроме Петьки.

– Понятно, если бы они в пустынях жили, то поклонялись бы каждому саксаулу. У них же тут от этой растительности места живого нет.

– Не понимаю, зачем мы такую даль пехали, – вдруг сказал Петька, философски глядя на бесконечные серые полосы.

Все насторожились.

– Мы сами сад камней, – многозначительно изрек мальчик.

– Как эта? – возмутился Воропаев.

– Мы всегда одного камня не видим – себя.

– А я вся взмокла, – сказала Катерина и, сбросив платье, выбежала в сад.

– Ну а это как называется! – возмутился доктор.

– Ничего, – успокоил Петька – Это для японцев как роза Будды: просто есть все.

– Не удобно как-то, – сказал Воропаев.

Она грациозно кружилась меж камней, не замечая молчаливого укора служителей храма. Ему вдруг стало действительно неудобно за эту выходку, и он проснулся.

– Русскому человеку всегда неудобно... – донеслось из улетающего сна.

Он громко расхохотался, сначала весело, потом, по мере просыпания, уже как-то с надрывом, а после даже всхлипывая. Пес вылез из-под стола и беспокойно залаял. Сзади, скрипя велосипедными колесами, въехал дряхлый старик в инвалидной коляске.

– Вадим, зачем нужно было притаскивать эту дворнягу? Я совершенно не могу уснуть.

– А я сплю хорошо, – возразил Вадим, – Сон даже видел, смешной.

– Про меня? – насторожился старик.

– Нет, тебя почему-то там и не было. – Вадим сам удивился. – Были всякие люди и даже не знакомые, а тебя не было.

– Потому что я для тебя – пустое место, – горько сказал старик.

– Начинается, – в сердцах сказал Вадим и попытался выйти из комнаты.

– Постой Вадим, поговори со мной, – старик ухватил его за руку, – мне как-то не по себе в последнее время. Наверное, умру скоро.

Старик подрулил поближе.

– Разве я для тебя пустое место?

Вадим взмахнул руками.

– Пустое место, пустое место, да что ты знаешь о пустоте? Вот ты говоришь пустое место, что это значит? Пустое место где? В квартире?

В Москве? В галактике? Где оно твое место?

Старик поморщился от крика:

– В твоей душе.

Вадим едко усмехнулся.

– В моей душе? Ты помнишь дедовский чулан на даче? Когда дед умер из него все вынесли и поделили, не оставили там ничего. Вот так же и в моей душе, как в том чулане – пустота, следовательно, ты претендуешь на весь чулан. Не слишком ли ты много хочешь? Разве тебе не хватает своего пустого чулана?

– Побойся Бога, ведь я тебе отец.

Вадим будто обрадовался:

– Про бога вспомнил, то есть про БОГА, – Вадим пытался голосом изобразить величие Бога, прислушиваясь к своему голосу и по привычке стал расшифровывать, – Бэ-О-Гэ, без отца говнеца, занятная получается аббревиатура и со смыслом! Надо запомнить, так о чем это мы, ах, ну да, о БОГЕ, которого вы целый век травили огнем и мечом, ну хорошо, что же атеисту и положено шарахнуться. Так вот, ваш как вы изволили выразиться, БОГ, сам-то от родителей отрекся, да прямо на площади перед всем честным народом, перед общественностью, как выражались при вашей власти, и говорить с ними не стал, а пошел к ученикам. Так что извини, мне некогда.

– Да он же сын Божий, Бого-человек! – отец попытался восстать из кресла.

– А я просто бог.

– Ты с ума сошел!

– Вот именно сошел, спрыгнул, как с подножки трамвая, а если бы остался в вашем уме, то есть в вашем проржавевшем трамвайчике, ползущем вдоль давно изъезженных маршрутов, то точно спятил бы. А я спрыгнул, господа.

Вадим накинул куртку и скомандовал:

– Умка, за мной.

16

– Спи, сынок, – ласково говорила Мать, поглаживая Андрея за ушком, видишь как повернулось, ну, ну, не вздыхай, а то у меня сердце разрывается и так. У нас все по-старому, только дом наш теперь уже не на краю поселка, пошло строительство и дальше, дома строят большие, правда, не ахти как красивые, но зато свои, забор я поправила летом, крышу тоже, сосед помог, дядя Юра, помнишь еще? Он теперь джип себе купил, на соболях заработал. Нинка, твоя любовь детская, замуж вышла и уехала на Шпицберген деньги зарабатывать, муж у нее летный инженер, устроился по контракту, там теперь вертолеты чинит. Да, чуть не забыла, учитель Иван Антонович тебя часто вспоминает и гордится тобой, ты у него дальше всех шагнул, на Ленинские горы, говорит, у тебя сын похлеще Лобачевского теорию изобретет, если отвлекаться не будет, потому как, говорит, слишком ты у меня чувствительный, это он про тот случай намекал, когда ты за него, мальчонкой, на пьяного кузнеца прыгнул и нос тому разодрал, а кузнец Демидов помер прошлой весной или я тебе уже писала? Ну спи, спи родной, все поправится, нелегко жить в миллионном городе сейчас, да кому ж теперь легко-то? И про поход свой не думай, сходил и ладно.

Слава Богу, жив остался, мир не без добрых людей. А идею свою не передумывай попусту, зачем себя превозмогать, если не так все устроено. Да, ты ведь у меня совсем без кожи, сыночек, а мамочку свою не пожалел. Я ведь тебя одного и родила, поздно только – долго счастья свое искала, а нашла и потеряла. Но и то, ты у меня остался, будет чем перед Богом оправдаться.

Андрей спал и снился ему нелепый сон, будто он медитирует в буддийском храме. А когда Катя выбежала в сад камней, он переволновался и проснулся.

– Кто тебе сказал про Ленинский? Мать всплеснула руками.

– Он и сказал, Вениамин Семенович, позвонил и сказал: спасай сына, мать! Вчера еще позвонил, я собралась сразу, на поезд, слава Богу только ночь и не спала, даже гостинцев тебе не собрала, вот только, она полезла в старую ободранную сумку с рваной пластмассовой молнией. Ц смотри, я тебе твою любимую книжку привезла.

Андрей положил под подушку альбом Херлуфа Битструпа и окончательно уснул.

17

Конечно, батюшка погорячился, думал Воропаев, выжимая четыре тысячи оборотов из старенькой шестерки. Преданная кляча старалась из последних лошадиных сил угодить хозяину, понимая, что в этой жизни каждый должен тянуть свою лямку.

Какое к черту оружие возмездия, а как же Создатель, который не позволит? – продолжал спорить с невидимым оппонентом Вениамин Семенович. Ладно, лишь бы они там были в целости и сохранности.

Но на платформе Щегловых не было, не было и по адресу, указанному в паспорте Дарьи Николаевны. Он даже сгоряча стал звонить в ЖЭК, чтобы пришли взломали дверь, но тут появился Петька. Он, пыхтя, тащил в руках здоровенный пакет с продуктами.

– А где Даша? – нервно спросил Воропаев

– Пошла с родителями за картошкой.

– Как с родителями! Разве они живы? – Воропаев вращал красными белками.

– Нет, конечно с суфийской точки зрения... – начал Петька, но Вениамин Семенович сейчас не был расположен.

– Живы или нет, я тебя спрашиваю? – раскричался Воропаев.

– Да живы, я же говорил, поехали картошку копать. Обратно соседской машиной везут и скоро домой притащат.

– Ты ж говорил, по местам студенческой юности, – изнемогал Воропаев.

– Ну да, их в студенческие времена всегда на картошку посылали. обиделся Петька, – Что же вы думали, мы и вправду сироты, беспризорниками милостыню просим на платформе?

– Чего? – Воропаева стал душить нервный смех.

– Чего, чего, мы с Дашкой в школьном театре играем, ставим "Преступление и наказание", а на платформе в роль вживаемся, система Станиславского называется... Что с вами, дядя?

Мальчик испугался, видя, как дядя бледнеет и хватается за сердце.

– Может, врача вызвать по мобильному?

– Нет, спасибо, малыш, ничего. – Воропаев тяжело присел на лестницу.

– Ты иди, я здесь посижу, – Воропаев уже ничему не верил и решил дождаться Щегловых-старших.

Мальчишка поставил перед дверью пакет, из которого через дырочку вытекала свекольная струйка и присел рядышком.

– Кришнамурти-то нашелся?

– Нет пока.

– Если найдете, то скажите: деньги его пошли на реквизит.

– Обязательно, – пообещал Воропаев и не стал уточнять, на какой именно.

Снизу послышались пыхтение и шаги. Вскоре появилась Даша с увесистой сумкой, а за ней мужчина и женщина с явной печатью высшего образования на челе и пузатым бугристым мешком в руках и очевидно, с картошкой. Воропаев на ходу перехватил мешочные уши у женщины.

Пока они затаскивали картошку в квартиру, мальчишка все лез в глаза гостю и намекал, чтобы тот молчал. Воропаева, впрочем, уже ни на какие разговоры не тянуло, и он с ворохом благодарностей удалился из Щегловской квартиры.

18

Когда Андрей проснулся, пустота ушла под поверхность, но ощущение будто он стоит на краю пропасти осталось. Молча позавтракав, он отделался двумя-тремя ничего незначащими фразами и, сославшись на занятия, ушел из дому. Ему казалось, что так станет полегче. Но когда мамино встревоженное лицо скрылось за дубовой дверью, стало еще хуже. Он шел, специально не поднимая головы, чтобы, не дай Бог, не столкнуться с людьми, знающими его. Коридор этажа показался ему бесконечным, но все-таки он не остановился у лифтов, а пошел в следующее крыло, что бы сойти из главного здания по лестнице.

Кто-то его все-таки узнавал, пытался приветствовать, но он никого не замечал. Ему казалось, главное вырваться наружу, и там, на чистом воздухе, он останется в одиночестве и ему будет полегче. Но когда он вышел из парадного входа, на широкую полосу, обрывавшуюся на краю Воробьевой горы, коридор не кончился. Это не был узкий мрачный подземный туннель, это был именно коридор с десятками и тысячами дверей, готовых в любую секунду открыться и выпустить ему навстречу какое-нибудь знакомое лицо. Но главное, главное он точно знал, чем кончается этот коридор. Вовсе не обрывом. Он доподлинно знал теперь, что коридор упрется в кирпичную еле освещаемую зудящей лампочкой арку. И снова будет только одно – темная хлюпающая мешочным звуком подворотня. Страшно было бы кого-нибудь встретить на этом пути.

Все-таки ему казалась, что кто-то идет за ним по коридору, но обернуться не хватало духу. Удаленный наблюдатель мог бы подумать, что молодежь в лице Андрея потянулась к достойному подражания идеалу в лице академика Сахарова. Во всяком случае сегодня Андрей уже не прятался на Воропаевском спуске, а стоял прямо у мемориальной доски, с трудом разбирая непонятную аллегорию. Впрочем загадочный образ не долго мучил студента, потому что вскоре появилась Катерина Юрьевна.

Когда они встретились взглядами, что-то нервно зашуршало на Воропаевском спуске.

– Не бойтесь меня, – попросил Андрей

– По крайней мере, сейчас.

– Я не боюсь, – честно ответила Катя, – Я и вчера не испугалась, просто мне сразу припомнилось все.

– Что? – не понимая, спросил Андрей.

Катерина сегодня была в легком плаще, застегнутом под горло, и это придавало ей особую законченность и очарование, особенно на фоне ее ночной хореографии в саду камней.

– Электричку вспомнила и очки эти. Мне стало так мерзко и отвратительно, как будто я грязная липкая тварь. И мне даже хотелось умереть в какую-то минуту.

– Я не знаю что со мной было.

– Я знаю, – твердо сказала Катя.

В этот момент к дому подали мерседес. Катерина развела руками, будто ей было неудобно, что за ней приехала такая чудесная машина или потому что нужно было внезапно расстаться...

– У меня сейчас деловая встреча, мне пора.

– Мне надо было вам сказать... – неуверенно вымолвил Андрей.

– Встретимся может быть еще. – Пообещала Катя ничего не обещающим голосом.

Когда Катя села в авто, вместо нее появился Воропаев.

– Ну что Умка, видишь и тебе какой-никакой транспорт подан.

– Хорошо, я вас хотел найти сегодня, только мне надо было...

– Ну, ну.

Воропаев заметил, как Катя вышла из машины и направилась к ним. Она поздоровалась с Вениамином Семеновичем, так ласково, что тот даже снял кепку и обнажив пред ее очи свою плешь, поцеловал ручку.

Катерина предупредительно задержала ручку и обратилась к Андрею.

– Водитель спрашивает, не ты ли вчера переходил Ленинский проспект у улицы Строителей?

– Нет, – вставил Воропаев, и потащил Андрея в жигули.

Перед машиной Андрей уперся.

– Это арест?

– А ты что у нас, преступление совершил?

– Я же человека чуть не убил.

– Чем это?

– Микроскопом.

– Не было никакого микроскопа, ты сам сообрази, откуда на вашем факультете микроскопы? Вот если бы ты учился на химическом или биологическом... – Воропаев на минуту задумался над своими же словами

– Нда... В общем, коробка была пустая, из-под микросхемы, граммов сто, может, и весила.

– Вы же спросили: где я взял микроскоп?

– Я спросил где ты взял микросхему, думал ей кранты, а коробка пустая оказалась.

– Правда!? – вначале обрадовался Андрей, а потом задумался, – Но мог бы не пустую, с дисководом например.

– Да чего уж там с дисководом, что за, понимаешь, чистоплюйство, голубая кровь, белая кость, взял бы ржавую арматурину, старую, советскую, и по затылку... .

Воропаев уперся взглядом в Андрея.

– Ладно, извини, студент. Чего мы действительно, пойдем на бульвар посидим по-стариковски. Видишь, денечки какие славные пошли, такое впечатление, что время вспять покатилось. Все лето как из ведра, помидоры даже на даче не вызрели... Пойдем, просто вместе, как будто мы с тобой старые друзья, да мы и так с тобой уже не чужие. Смотри, я по тебе уже скучать стал, думаю по ночам, где ты, как ты... Кстати ведь мы земляки с тобой, пермяк солены уши.

– Правда?

– А то, я и сам думал бывают же такие совпадения, – В этот момент до Воропаева как раз и дошло, что и тут дело нечисто.

Они присели на старом кривом бульваре, с новой чугунной оградкой.

Близкое, неработающее население, в лице молодых мам с колясками, бабушек и собак, мирно грелось на солнышке. Мягко, как фильмах Тарковского, шуршала опавшая листва. Несильный ветерок будто приглашал листья отправиться в далекие края, но те патриотически ложились на родную московскую почву.

– Черт его знает, как хочется жить, – подставив небритое лицо под солнечные лучи, рассуждал Воропаев, – Правда, хорошо?

– Хорошо, – односложно ответил Андрей и почувствовал себя карасиком.

– Да чего ты напрягся, расслабься...

– Будь легким и текучим, – добавил Андрей.

– Зачем текучим? – удивился Воропаев, – Ты же человек, а не фазовое состояние вещества. Ты думать должен, соображать, ну и, конечно, чувствовать.

– Слушай, почему я, солдат невидимого фронта, должен тебя, человека с воробьевых вершин, уговаривать? Сон разума сам знаешь, что рождает.

Впрочем, господин Фейхтвангер любил это повторять, да сам и попался усатому таракану в кирзовых сапожищах. -Воропаев помолчал, чувствуя, что заехал не туда, а потом будто на него накатило.

– Ну, Андрей Алексеевич, все эти красивые фразочки и словески яйца выеденного не стоят, вся эта красота знаешь, чем кончается?

– Чем?

– Ради красного словца, – начал Воропаев и специально подправил поговорку, – не пожалеешь и собственной матери. Все эти красоты симметрические, все эти прелести полетов в бездушном пространстве, все настолько бледно перед настоящим чудом жизни. Когда все внутри рухнуло, когда кажется, что ниже некуда и дальше тупик, ты находишь человека, не себя, заметь, совсем другого человека, и этот человек обнимает тебя, и вы вместе, просто вместе как сын и мать. Только животное не может понимать какое это настоящее чудо. Блин, ты посмотри, -Воропаев махнул куда-то в пространство, – знаешь чего там, за облаками? Пустота, холодная, бесконечная пустота, нет, конечно, там может быть тоже что-то происходит, но я не об этом, пожалуйте изучайте, я и сам люблю про это знать, но тепла, понимаешь, человеческого так мало, я даже иногда удивляюсь, откуда оно здесь-то завелось? Вот Юрий Гагарин, знаешь, какая хитрая штука, ведь черт с ним с космосом, пусть он бы не первый был, пусть хоть вообще не летал никогда, но добрая улыбка, понимаешь, мне кажется человечество именно через эту улыбку и восторгалось. Не через американскую или французскую, а через русскую... А без его улыбки никуда бы оно не взлетело. Жаль, правда, редко мы улыбаемся...

– Банально, – отрезал Андрей.

– Дурак ты, студент. – необидно сказал Воропаев, – Не умею я красиво говорить.

– Вот именно не умеете, не умеете убедить. Потому что словами никого ни в чем не убедишь, обычными словами. Вот вы говорите: тепло или душа, но они воспринимаются как пустой звук, а можно – Андрей прикрыл глаза, будто что-то вспоминал, – сказать Пустота, и в ней будет все золото мира.

– Золото мира, говоришь, интересно. Ну-ка растолкуй, как же это из пустоты сделать все золото мира?

Андрей и не думал скрывать.

– Про Пустоту я пока не могу, но вот про Гагарина можно. Если бы вместо этих заезженных слов вы вытащили из кармана точную копию космического корабля Восток-1, с точной маленькой копией Гагарина внутри в масштабе один к ста и сказали бы: вот, Андрей, посмотри на того бесстрашного человечка – это ты. Представь себе, Умка, тебя замуровали в нем для покорения внеземного пространства, в результате которого зло мира будет разрушено раз и навсегда, и ты сейчас взлетишь, то есть ты сейчас взлетишь, если поверишь, что там это ты.

И даже если бы вы сказали мне, что через несколько минут полета вы своим ботинком сорок пятого размера, наступили бы на этот шарик и растоптали его, как докуренную сигарету, то я вас уверяю, я бы поверил и сегодняшним же днем все радиостанции и центральное телевидение Советского Союза, если бы он еще существовал, объявили о покорении космоса.

– Неужто поверил бы? – засомневался Воропаев.

– И знаете почему? Потому что я действительно мог бы погибнуть там внутри.

– Погоди. – Воропаев даже испугался, будто Андрей уже забрался внутрь аппарата.

– Потому что я бы доказал это на деле, а не на словах.

– Так ты что, и на Ленинском доказывал? Постой, уж не золото ли мира?

Андрей будто спохватился, замолк, а потом признался:

– Ведь я наоборот хотел, чтобы зла было поменьше, мне все кажется, что есть такой способ, что-то поменять в этом мире...

Ведь не ради интереса поперек Ленинского проспекта ходил.

– Да кто же тебя надоумил-то, такой ерунде? Хотел бы я ему в душу заглянуть, да спросить, отчего в ней один сквозняк? Андрей молчал.

– Я, правда тоже, знаешь, иногда, черт его знает почему, искушаюсь.

Вот гороскопы эти идиотские, такая дрянь, а ведь пока не дослушаю до конца, не могу оторваться. Помнишь астрологи были, муж и жена? Я их когда первый раз по телевизору увидел, подумал, как это они красиво в такт друг дружке врут и не стыдятся. И так уж подпевают и в одну дуду дудят, Юпитер, понимаешь, с Венерой чего то там образуют. Ну думаю, что они больные, что ли, так нет, это ж какая вероятность заболеть сразу двоим, оно не заразное, значит, думаю, врут. И вдруг меня осенило, обязательно, думаю он ее придушит когда-нибудь, потому что нельзя врать вдвоем понимаешь, долго нельзя... А через год – на тебе, разошлись по своим зодиакам, чего ж вы, ребята астрологи, каким местом думали и о чем гадали, когда сходились-то? Впрочем, я вздохнул с облегчением, иначе обязательно задушил бы.