Текст книги "Последний сын дождя"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

21

Сегодня у егеря были, однако, по отношению к Федьке и какие-то свои планы, не совпадающие с первоначально высказанными. Походивши немного по избе, он отошел, сел за стол, усмехнувшись в сторону Кривокорытова, и сказал:

– Давно я тебя знаю, Федька, и всю-то жизнь ты – сволочь и паразит. Сколько ты нервов у меня отнял, вспомнить хоть бы те выстрелы… Да и сейчас, если все твои грехи после освобождения посчитать – лет на пять наберу, не меньше…

– Ну уж на пять! – скривился Федька. – На пять не наберешь. Где же на пять!

– Ну пускай не сейчас, так через месяц-другой, а на пять наберу, все равно на меньше твои грехи никак не тянут. Но ты вот что слушай: я согласен все забыть.

– Ка-ак?! – встрепенулись одновременно Сурнин и Кривокорытов. Больно не похоже было на прежнего Авдеюшку.

Егерь хехекнул, подмигнул:

– Не в моих правилах, верно. Но одному, вижу, не оправдать, годы не те, и такое сложное положенье заставляет обратиться к помощи преступного элемента. В общем, прошлое, если будет от тебя такая надлежащая помощь, я тебе, Федор, забуду. А уж насчет будущего не пеняй, иной раз еще строже спрошу.

– В чем дело-то? – не выдержал Федька.

– Слушай, Федор, слушайте и вы, Иван Федотыч, как представитель властей в данной местности, – тихим, напряженным, торжественным голосом произнес егерь Авдей Кокарев. – Имеем сведенья, что на территории, закрепленной за вашим сельсоветом, пребывает в настоящее время не означенный биологической научной литературой, директивными руководствами и законодательством предмет живой природы. Или объект. Установлен путем личного наблюдения. Приметы: круп конский, копыта, хвост, все как полагается, от груди – человечье обличье.

Кривокорытов подскочил на табуретке, икнул и снова притих. Федька же часто задышал, заглотал воздух, выпучил глаза – все это егерь отнес за счет обычного человеческого удивления. Бабка Егутиха жалась щекой к двери, крутила головой, словно хотела ввинтить в дверь ухо, как штопор.

Авдеюшко продолжил, насладившись эффектом:

– Среди животных, подлежащих охране и занесенных в Красную книгу, данный объект, то есть феномен природы, не числится. Следовательно, мы можем с правом отнести его к явленьям, дезорганизующим жизнь лесного мира… понятно? Значит, для нас постанов задачи должен быть таков: найти и… предоставить!

– Э! – вмешался Кривокорытов. – Ты говоришь так: снизу, значит, конь, а сверху – человек. Че-ло-век! Но что есть человек? Личность, наделенная соображеньем. Соображеньем, вот. Будь это простой коняка, хоть и такой дикой, вроде нашего Сатаны, – здесь вопрос решить несложно: и заловить, и предоставить… найдутся ковбои, только свистнуть! Но голова-то у него человечья, мозг человечий, соображенье! А ну как он не захочет тебе представиться? Вдруг у него насчет этого супротив твоих-то свои планы, а, Авдей Николаич?

Авдеюшко вспучился над столом, заволновался, посновал глазами от браконьера к председателю сельсовета и обратно, упер их в стену.

– Сами-то вы, Иван Федотыч, как полагаете?

– Это ведь ваше дело, почему я должен полагать?.. Может быть, лучше доложить по инстанции? – Хоть сам он так не думал, но спросил, единственно из-за того, чтобы выяснить, какая будет Авдеюшкина реакция.

Тот пожевал большим ртом и ответил:

– Нет, это я против. Питаю надежду исключительно на нашу с вами возможность и способность. Поч-чему инстанция? Я здесь – сам себе инстанция. И всё. Опять наедут, всё загадят, перешуруют под шумок, постреляют, и толку никакого от них ждать не приходится, насчет этого имею твердый опыт. И упомянутому существу – как его там? – вряд ли выйдет от них большое удовольствие. Так что на дядю не рассчитывайте, управляться придется самим!

Федька вертелся на стуле, страдательно шмыгал носиком, подергивал плечами, но молчал, слушал разговор. А Кривокорытов упрямо твердил свое:

– И все-таки я так тебя уловил, Николаич, что ты признаешь, что мы имеем дело с разумным существованьем? Ну-ко, скажи-ко мне по правде?

Егерь зло поскреб осеянную конопатками плешь, напрягся и ответил так:

– Ты меня, Иван Федотыч, в придурки не пиши; и перед этим баламутом, браконьером, в придурки не выставляй. Я думал, думал. И понял: ничего, кроме вреда, его пребыванье на нашей местности принести не может. Да и на любой другой, кстати сказать! Окромя смущенья! А зачем оно мне, тебе, к при-. меру, ай? Вот ты толкуешь: разум человечий, то, другое. Да что у нас – своего-то мало? Ну, у нас мало, найдутся такие, у кого и поболе! А его разум нам – только белый свет мутить! Что он – подскажет, как нам мир лучше устроить? Да что он в нем понимает, в нашем-то мире? Обойдемся, как говорится, без сопливых, сами как-нибудь управимся. Если же он на худо настроился – ну, тут уж он нам и совсем не нужон. Ясен теперь вопрос?

– Что это вы, – вдруг подал голос Федька Сурнин. – Все про его ум да про разум рассуждаете? Да хочь бы их и не будь совсем, в том ли нам дело? Нам главное-то – самим человеками быть… по-человецки, значит!.. Во, во, замололи вы: да разум, да инстанции, да заловить, да представить… А он ведь живой зачем-то – о том хоть думаете ли? – ходит по свету, мается жизнью, следственно, не хуже нас, вот что получается…

– По-человецки! – деревянно хохотнув, прервал его Кокарев. – С каких это пор ты стал по-человецки-то к живой природе относиться? Что-то допрежде я тебя другого знал. Увидишь зверя – бац! – и в котомку.

– Ровнять не надо, ровнять не надо! – заторопился словами Федька. – Мало ли что там для утробы, для утепления семейства!..

– Да! Для утепления! – Егерь хихикнул, щелкнул себя по кадыку.

– Это тоже, так точно! – печально согласился браконьер. – Но здесь нет мне корысти, следственно, по-человецки надо бы нам, на черта тебе его изловлять?

– Ну-ко замолчи, баламут! Распустил слюни-те. Тебе слово мое сказано: или помогай, или – пять лет! Чего выбрал, ну-ко, говори?

– Известно дело, в тюрьме-то сидеть тоже неохота… – Сурнин вздохнул и развел руками.

Кокарев прищурился в его сторону:

– А может быть, ты уже и знаешь, где он теперь пребывает? Ежли так – спой, светик, не стыдись, может статься, я и парочку будущих грехов так-то с тебя скину?..

– Нет, не знаю! – ответил хитрый Федька и прикинулся дурачком: разинул рот, зашморгал носом и стал елозить под ним мокрым телогреечным рукавом.

Кажется, Авдеюшко поверил и обратился теперь к Кривокорытову:

– У вас, Иван Федотыч, имеются неясности? Ежли что – обращайтесь, не надо стесняться.

У того неясностей вроде не было. С неведомым прежде испугом и уважением во все глаза он смотрел на Федьку и время от времени смаргивал, жмурился: что это, мол, такое, люди добрые, уж не ослышался ли я?!

Егерь встал и подвел итог тайного совета:

– Приступаем, товарищи, к отлову. Руководствовать операцией стану я. Чтобы не смущать сердца народа, все наши дела по этому вопросу предписываю держать в секретности. Нам должны помочь здоровая инициатива и хорошее знание лесных просторов. Далеко он не мог учапать: имею верные сведенья о ранении.

– Секундочку! – сказал председатель сельсовета. – В самом отлове, как я понял, задействованы будете только вы двое, от меня там толку не будет, во-первых, а во-вторых – с каких это парёнок я буду незнамо за кем по лесу гоняться, терять свой авторитет?! Так какая-то конкретно роль мне отводится или нет?

– Конкретно свою роль вы уже выполняете. Ведь исполнителям важнее всего знать, что действуют они после надлежащего уведомления и с законного разрешения представителей власти на местах. А после того как мы примем меры и осуществим свою идею, будете свидетельствовать… В случае, если возникнет на то надобность!

– А если я не разрешу? – заволновался Кривокорытов. – А если я с вашими делами в район поеду? Мало ли что вы тут задумаете! Схотите штаны скинуть да по улице побегать, так что, и мне с вами за компанью?

Кокарев подошел к нему и заглянул в лицо.

– Никуда не надо ехать, никуда не надо сообщать, – внятно и продолжительно сказал он. – Зачем шуметь, какой толк в твоем шуме? Не надо шуметь. Мы и сами, сами собой сладимся… тихонько надо!

Председатель смотрел на глянцевато блестящие, широкие от возбуждения егеревы зрачки, раздуваемые гневом широкие ноздри и чуть не плакал от мысли, что ведь был, был в разговоре какой-то момент, когда ему стоило и он мог захватить инициативу, теперь уже безнадежно утерянную, перешедшую к Авдеюшке, но еще горше было сознание, что, взяв эту инициативу, он не мог бы предложить своего решения: что же делать, в конце концов, с этим кентавром, полуконем-получеловеком? У этих-то двоих, Федьки и Авдеюшки Кокарева, имелись насчет него свои, четко осознанные оправдания в намечаемых поступках, и поступки эти были у каждого даже, пожалуй, выстраданы, а у него, у Кривокорытова, что? Так, неясные мысли, полувосторг-полураздражение и слабый трепет в членах при воспоминании…

Егерь отошел от него и командно обратился к Федьке:

– С тобой, значит, разнарядка такая: днем ты работай, и чтобы все было путем, пора человеком ставать! Днями дозор, патрульную службу и надлежащий розыск буду нести я! Потом часовая пересменка, во время которой – обход и проверка подозрительных мест и приведение в должный порядок лесных угодий. Вечерами ты дежурь, нюхайся. На ночь можешь или домой, или в землянку свою ходи, что ли… Покуда не буду тебя трогать, сказал! Но – без пакостей в лесу, ох, гляди у меня, Сурнин! Чтобы работать добросовестно, а то – плачет по тебе тюрьмишка-то, плачет!

Федька закивал головой, как тряпичная кукла, когда ее трясут. До этого он сидел затаившись, дышал медленно и осторожно, будто то ли себя, то ли Кокарева с Кривокорытовым боялся испугать случайным телодвижением. Потом опомнился, подобрался и спросил, срывая голос на писк:

– Допустим так, что встренется он мне… ну, случайно, конечно! Одному мне в том смысле, как ты говоришь, Авдей Николаич, с ним не оправдать – то есть изловить, предоставить, все прочее. И тут, я так понимаю, один для меня выход должен происходить?..

Авдей быстро огляделся по сторонам, обшарил глазами стены и рубанул по столу ребром ладони:

– Имянно так-сс! И имянно это р-рекомендательно! И не боись ответа – весь ответ на себя беру! Ты меня знаешь: сказал – всё! Я-то уж всех, кажись, отбоялся кого можно, и пошли они все к лешему, сам своим умишком живу, только его и слушаю! Почуешь, что грех на душу положил, отписывай на мой счет!

– Злодей ты был, злодей и остался и нас в злодеи тянешь… – со взрыдом сказал Федька. – И как с такой злостью можно жизнь выжить, Авдей Николаич?

– Не-ет, я доброй! – усмехнулся егерь. – Только моя доброта часто за злость сходит, потому что не сразу сказывается. Это вы будете натуральные злодеи, если меня не схотите поддержать. А зачем, почему – это уж вы сами гадайте, думайте, не маленькие.

– Ладно, хватит болты болтать, – сказал из угла Кривокорытов и встал. – Давайте-ка идите отсюда, в другом месте решайте свои дела, а мне пора свою работу работать, к сессии кой-чего посмотреть, подумать… Да и народ скоро подходить начнет…

Кокарев освободил место.

– Ну что ж, в добрый, как говорится, путь! Однако сам-то ты, Иван Федотыч, что-то не понимаю я тебя… не вполне, выходит, одобряешь мою линию? Ну, говори в последний раз: будет нам от тебя поддержка?!

Кривокорытов мучительно замялся, сердце надавило на грудную клетку, стало больно и душно; но невозможно было и выдержать Авдеюшкин напор, поэтому он ответил еле слышно, чуть ли не выдохом:

– Да! И сразу изнемог, опал.

В это время в сенях послышался шум. Это бабка-икотка, зачуяв конец совета, отлепилась от двери, хотела убраться потихоньку, но онемевшие от долгого стояния сухие ноги запутались одна за другую, она бахнулась на пол и покатилась по нему, производя грохот.

Моментом егерь Авдеюшко, привычно совершая быстрые движения, выскочил на шум. Ухватил икотку за лопотину и, вздымая в руках, потащил на крыльцо, на свет. Бабка жмурилась и зевала от ужаса.

Туда же вышли Крнвокорытов с Сурниным.

– Эт-та что-о?! – вопил Кокарев, приплясывая со своей ношей. – Эт-та кто тако-ой, э?.. Подслушивать?.. Нет, ты шалишь! За подслушиванье ценных важнейших сведений… или в случ-чае их разглашенья… составляй протокол, Федотыч, чичас мы разберемся!..

– Ать ты!.. Ать ты!.. – подливал масла в огонь Федька. – Бражку мне-ка носила! Бражку! Да я т-тебя, брында пустяшная!..

– Не май ты ее, отпусти старуху, – сказал Авдеюшке Кривокорытов. – Это ведь Егутиха, наша колдунья, икотка, какого хрена ты ее трясешь?

Егерь разжал руки, бабка хлопнулась в снег и тут же, как ванька-встанька, вскочила на ноги и замерла, Бочком-бочком стала приближаться к крыльцу, пальцами обозначая какой-то предназначенный Кокареву знак; но егерь глядел на нее так тяжело и страшно, что ноги сами завернули обратно и понесли тело куда подальше от страховидного мужика, на которого минутой раньше было столько надежд. А Авдеюшко, стоя на крылечке, с ненавистью плевал ей вслед: «Пфу, колдунья! Пфу!»

22

Так над кентавром повис заговор.

И хоть главной своей цели – нравственно укрепить его участников в правоте намеченного и подчинить их железной своей воле – Авдеюшко Кокарев не достиг по независящим от него причинам, первый шаг он сделал, и немалый, и очень верный: добился объединения под своим главенством. Правда, объединение получилось весьма формальное, с непредусмотренными разбродом и шатаниями, совершенно непонятно, почему. Это удивляло и злобило егеря. Остальные тоже пребывали в раздражении и унылости, разошлись в разные стороны молча, не сказав друг другу доброго слова. Даже к Федьке Кокарев не осмелился подступиться – смотрел только вслед, когда тот пошел от сельсовета по деревенской улочке, сунув руки в карманы затрепанной телогрейки и загребая кривыми ногами. А что уж говорить о Кривокорытове! Тот сразу загородился своими делами, словно и замечать не хотел егеря. И никому не было интереса до егеревой жизни, до того, что он сегодня очень устал, что ему тоже хочется с кем-нибудь поговорить, отвести душу. Она уже давно томилась ненавистью, которую питали к нему люди. Начальство – кричащее, объявляющее выговоры и грозящее увольнением – не шло в счет, как и те, кто в надежде льгот и послаблений кричали хвалу и навеливались в друзья. Так же как и браконьеры вроде Федьки Сурнина. От общества перечисленных он уходил и презирал его, ну и наплевать! Но ведь не они одни жили на свете, были и другие. Остальное общество делилось у него на Кривокорытовых (то есть на людей типа Ивана Кривокорытова) и баб. Кривокорытовых он, усвоив этот тип человека, легко представлял себе на разных уровнях: как сидит, например, такой Иван Кривокорытов в самом верховном органе и сочиняет строгий и справедливый закон, обязательный к исполнению всеми, в том числе и им, егерем Кокаревым. Или кустарь-инвалидишко, точащий в базарный день на рынке кухонные ножики, нарезывающий пилы… Остановишься, заговоришь – да ведь это Кривокорытов, батюшки! Однако привычка строго классифицировать людей и явления не только не внесла облегчения в кокаревскую жизнь, но и стала источником немалых страданий, особенно в начале егерской работы. Сегодня встретишься, казалось бы, с отличным мужиком, с которым и призывались-то в одном году, и фронты-то были соседними, и слов нет, сколь правильны и резонны его речи, сколь сладко от них колет сердце, вино льется рекой, а завтра ловишь этого мужика на заповедной охоте, и сам-то прячешь глаза от неловкости, а он хоть бы хны, еще целоваться лезет: «Др-ру-уг!» Беспощадность и ненависть порождало это. И ненависть была ответной, теперь даже мужики, которых не в чем было заподозрить, чуждались Авдеюшкиного общества. Он устал и в обмен на дружбу готов был теперь даже на некоторую снисходительность, пускай так, самую пустяшную, но надо было знать Авдеюшку, чтобы понять, скольких душевных мук стоило ему это решение. Ничего не получалось, разговоры его принимались за провокацию, и егерь сдался, вздохнув: черта ли он станет заискивать да еще и понуждать ради дружбы на нарушение закона? Поборол возникшую внезапно потребность в дружбе; словно устыдясь той потребности, стал еще более рьян в розысках и изобличениях. Но рубец с той поры остался, и Авдеюшко, хоть и злился, сознавал: сделай тот же Кривокорытов, председатель Пихтовского сельсовета, хоть маленький жест в сторону сближения, он, егерь, моментально откликнется и ни в чем не откажет новому другу. Но Иван Федотыч никаких попыток не делал, отношения оставались только официальные. Он даже, кажется, был равнодушен к словам и попыткам егеря относительно наведения железного порядка в лесных угодьях, входящих в территорию вверенного ему сельсовета. Стало быть, на ответную приязнь рассчитывать не приходилось. Авдеюшко относился к Кривокорытову сложно – то злобно, то уважительно – и иногда задумывался: как бы, интересно, повел себя председатель, задержи его за браконьерскими делами? Он иногда даже желал этого, но Кривокорытов не попадался, хоть до охотинспекции и доходили иные слухи: председатель пихтовский-де тоже иной раз… пошаливает! С нынешнего своего замысла, касающегося поимки кентавра, егерь рассчитывал получить для себя двойную пользу. Первое: Иван Федотыч, проникшись Авдеюшкиной идеей и приняв всякое участие в ее осуществлении, уверясь в ее справедливости, может понять скрытую нежность егеревой души и почувствовать к нему дружеское расположение. Второе: в случае кривокорытовского упорства и непринятия им выработанных Авдеюшкой планов – выявить и собрать факты председательского браконьерства. И опять: во втором случае напрасно было бы искать какую-то личную заинтересованность, кокаревскую неприязнь к председателю, основанное на ожидании выгоды коварство. Наоборот, случись Кривокорытову уйти со своего поста из-за собранных и представленных куда надо фактов, егерь переживал бы совершенно искренне, он и теперь понимал, что немыслимо трудно, невозможно найти на место председателя сельсовета человека, более этому месту соответствующего, чем Иван Федотыч. Но он ни за что бы не отступился теперь от выработанной относительно Кривокорытова схемы поведения, а руководствовался при этом простым, немудрящим логическим ходом, в ряде случаев полностью себя оправдывающим и не вызывающим никаких сомнений в целесообразности: согласен с моей линией—выполняй ее, не трекая лишку, а взамен того – живи в полный рост, цвети и пахни! А если уж нет – извини, придется искать на тебя управу, я тоже, как-никак, представитель власти, а законы нарушать никому не полагается! Пока Кривокорытов вел себя неясно, хоть и не выявил явного намерения идти наперекор Авдеевым замыслам.

Еще волновала егеря непонятная пока реакция председателя на все речи, касающиеся Федькиной бабы, доярки Сурниной. Никакого отношения к охотинспекций, непосредственно к егерю этот факт не имел, но судить по-человечески, по-мужицки, в общественном даже плане ему никто не мог воспретить! По-человечески, по-мужицки, в общественном плане выходило так: Кривокорытов гуляет, связан нехорошими отношениями с женщиной, женой одного из вверенных ему, как представителю власти, граждан. И хоть не касался этот факт охотничьих, браконьерских всяких дел, но при мысли о том, что в жизни Кривокорытова есть момент, связанный с женщиной, егерь испытывал удовлетворение, близкое к радости.

Сам Кокарев всю жизнь был несчастлив с бабами. Весь его довоенный опыт в этом отношении состоял из нескольких подростковых, после браги, визитов к сильно обожающей молоденьких городской «пользовательнице» бобылке Пудовке. От нее – первое отвращение, вызванное грязью аммиачно пахнущей Пудовкиной квартиры, барахтаньем на старом тряпье, триппером, едва залеченным к началу мобилизации. Так что целомудрие, строго соблюдаемое Авдеем во время войны, – и в поведении, и в разговорах, – не было вынужденным. И к товарищам, мечтавшим о женщинах среди окопной грязи, вшей, среди разящей смерти, Кокарев относился без всякого интереса, или высокомерно, или снисходительно… Но он был хороший, смелый, инициативный солдат – за это его уважали и не думали смеяться.

Женился он через год после демобилизации, когда еще работал в Уполминзаге, носил темно-синюю форму с гербовыми петлицами и золотыми пуговицами. Брак был вроде как по любви, а через год они уже терпеть не могли друг друга и Авдеюшко гулял от жены. Он по себе выбрал ее: такую же крутую, решительную и нетерпимую, в разговорах каждый стоял на своем, пускал в ход руки, и скандал следовал за скандалом. Его бесило: да как она смеет зубатить, ставить ему в чем-нибудь препону, в то время как сама есть не только полнейшая ничтожность, не знающая никакого порядка, но и источник нечистых влечений, которые, он знает, каково кончаются! Ведь говорил: «Добром, Мария, прошу – или уймись, или убирайся к черту!»

Однако она не делала ни того, ни другого, а упрямо продолжала прежнюю жизнь, кричала о каком-то своем достоинстве. Измученный Авдеюшко переменил тактику, стал прихватывать на стороне. Парень он в ту пору был видный, имел у баб некоторый успех, но женщины не задерживались возле него, хоть он и по-настоящему жалел некоторых и привязывался к ним (тоже по-своему, разумеется). Отпугивались же бабы по двум причинам: во-первых, никто не мог вынести оловянных, навыкате, глаз Авдея – они становились такими, только он слышал от женщины, с которой жил, прекословное слово. Второй причиной боязни была его собственная баба: ведь это не дай бог, если узнает, связаться с этакой лахудрой, горлопаньей! Но она не ловила мужа по чужим избам, скандалы устраивала только дома, и Кокарев, одурев от безнаказанности, совершил невероятное: ушел от нее и стал открыто жить с нестарой приятной женщиной, школьным завхозом. В один прекрасный вечер Мария нарушила это увлечение, заявившись к завхозихе с палкой, которой сразу же и воспользовалась. Перебила всю посуду, избила Авдеюшку, сожгла горячим чаем из самовара лицо мужевой гулеванки, напугала до полусмерти ее детей и была увезена на милицейской бричке. Простить завхозиха не хотела, и на суде Марии за хулиганство дали полтора года. В суд пришло полно баб, все они хвалили поступок Марии и ругательски ругали Кокарева. Он не знал, как к этому отнестись, ушел от завхозихи и продолжал вести рассеянный образ жизни, будучи не в силах остановиться. Через полгода он получил письмо: жена писала, что в заключении родила от него, Авдея, дочку, просила приехать и забрать ее к себе. Он подумал и решил, что не следует расстраивать сложившийся согласно закону порядок вещей, да не следует и баловать бабу, лишку возомнившую, скакать сломя башку на первый зов. А ребенок… что ж, ребенку хоть первое время надо быть обязательно возле матери: питаться там и прочее… что он станет делать один с эдакой крохой? Пускай пока побудет с Марией, один черт, дите до году ничего не смыслит, а там, глядишь, и срок пройдет. Так он и написал жене да добавил еще, что с начальством на эту тему он и разговаривать не хочет, все равно не отпустят, план нынче по заготовкам спустили ужасно огромный (все это было правдой). Однако если бы даже отпросился и поехал, опоздал бы: вышла амнистия, и тут же приехала Мария с девчонкой. Жена показалась теперь Авдеюшке тихой, пришибленной, он пустил ее в дом и стал с ней жить, сознавая, что развода не было и, стало быть, свое законное право на жилплощадь и родственную ласку и она, и доча Августа, безусловно, имеют. Мария теперь слушалась его, прятала глаза, бросалась исполнять приказания – что ж, такая жизнь вполне устраивала Авдея, он одобрял ее.

К тому времени относится и переход на егерскую службу: она и удовлетворяла его бродячие наклонности, и позволяла избегать частых командировочных отлучек, неизбежных в заготовительской работе. Правда, жена поначалу откалывала еще номера: часто уходила от него с ребенком, то жила у знакомых, где-нибудь в баньке, то ездила без спросу к родне, то вообще смывалась в область, ночевала на вокзале, в приемнике-распределителе. Обнаружив исчезновение, Кокарев немедля пускался в розыск, в кратчайшее время находил их и доставлял домой. Дома делал жене внушения, но она относилась к ним безучастно, и Авдеюшко, мучаясь какой-то своей виной, оставлял ее в покое – до следующего раза. К доче Августе он относился весьма сурово, как говорится, был строг, да справедлив, однако по-своему любил ее и больше всего боялся, что она унаследует тягу матери к скитаниям. А она росла тихонькая, робкая, светловолосая, неумная и распустеха. Пошла в школу – и мать прекратила свои отлучки, еще больше привязалась к дочери, теперь они были все время вдвоем, вдвоем, и Авдеюшке, отцу, не было места возле них, он чувствовал их страх и неприязнь к нему, еще больше от того мучился и куролесил. После восьмилетки доча Августа пошла учиться в профтехучилище, на станочницу, в их же райцентре. Проучившись год, она вместе с отрядом училищных девчонок уехала в Молдавию работать на виноградниках и обратно уже не возвратилась, а послала письмо, что познакомилась здесь с парнем, механизатором, недавно из армии, и живет теперь с ним в доме его родителей, работает в колхозе, а учиться больше не хочет, потому что «не всем быть учеными станочниками, а надо кому-то и землю обиходить ростить хлеб и виноградную ягоду, от которой веселый напиток с маленьким градусом». Авдеюшко, получив письмо, спекся сердцем и надолго замолк, недоумевая и злобясь, а Мария два дня без продыху выла – то в спальне, то в горнице, то в сенях, то кружа возле дома, а на третий попросила у хозяина денег на поездку к дочери. Кокарев на такую просьбу даже не затруднился ответом: только глянул да цыркнул так, что жена, пискнув и заходясь страхом, улетела от греха подальше прятаться в темный дальний угол. Следующим вечером, вернувшись с работы, он не застал ее, только на свежей газете осталась корявая карандашная надпись: «Просчай уехала к доче Августе». Невдолге пришло от нее письмишко: дескать, доехала хорошо, живу теперь у свата со сватьей, молодые относятся неплохо, с работы (она работала почтальонкой) выслали трудовую и теперь она записывается в колхоз. Авдей зашатался: неделю пил вмертвую, еще полгода работал как зверь, не зная пощады, вместе с виноватым круша и правого, и пытался забыть о беспутных бабах, живших рядом. Больше вестей оттуда не было, в горе и ненависти он двинулся, наконец, в чужие места. Да что места! – и люди-то оказались чужие, а родные – словно никогда и не были роднёй. Хитрые и осторожные молдаване запоили егеря вином, закормили сладкой виноградной ягодой, пузырили на своих губах веселые речи, но ни одного ясного ответа так и не получил Авдеюшко на вопросы, которые он ставил, как всегда, четко и с принципиальных позиций. Такими же хитрыми и осторожными – точно в другую шкуру влезли! – гляделись и доча Августа вместе с матерью. Доча, беременная на восьмом месяце, раздалась вширь, была, как баржа, ходила косолапо, носками внутрь, и все время ела. Ухватки южных людей будто родились вместе с ними: они так же весело зубатили с каждым встречным-поперечным, так же по любому поводу ругались в магазине на немыслимом русско-молдавском диалекте. Авдеюшко Кокарев, лесной человек северной стороны, был никому здесь не нужен, всякий закон бесполезен и неприменим – закону не склеить разбитую семью! Он уехал сразу же, как только понял это, не приглашая к обратному визиту новых родственников, и был рад, увидав, что они приняли это просто, без обид и лишних разговоров. Дома стал работать, как раньше, и жить один, в раздумьях, как же это так получилась жизнь – совсем не как у людей… Узнав из короткого письма свата о рождении. внука, он снял с книжки и выслал на имя дочи Августы пятьсот рублей; на этом закончил попечение о своем семени. Больше не ездил туда, не слал вестей, и ему не слали, к нему не ездили. Правда, внук свое дело все-таки сделал: как он родился, Авдей приутишил свою лютость, сделался отходчивее, а иной раз и сам отпускал браконьеров с миром. Совсем немного, но было.

Вот какую штуку устроили с Авдеем Кокаревым бабы. После уезда Марии он еще хорохорился чего-то: я, мол, хозяйку себе найду, мне это – что два пальца обмочить! Подваливал к нескольким бабам, вспомнив молодецкие ухватки, однако в дом свой так никого и не залучил, хоть некоторые и не могли сначала устоять перед его настырностью. Они понимали своим женским нутром, что егерь ищет только утехи своей гордости, а бабы для него, как и прежде, нечистый сосуд ничтожности, беспорядка и всяческого иного окаянства. Хотелось иной бобылке пожить к старости с видимостью законного брака, а отказывалась, вздыхая, потому что хорошего от жизни с Авдеем Николаичем ждать не стоило, и Мариин пример тому свидетельствовал, да и сам-то жених: губами вроде бы мед точит, а глазами в то же время таково ледяно зыркает! Авдеюшко отошел таким манером от жениховского дела, и—странно! – с той поры как ни встречал мужиков кривокорытовского типа или с суждениями, хоть в чем-то отличными от собственного образа мыслей, всегда думал, жалея их: «Не добро ты толкуешь, парень, а причину, если хошь, скажу, выложу, одна тут причина: завелась где-то рядом с тобой баба-крутихвостка, вертишейка, толкает с дороги, мутит твою душу, а если бы нет – цены бы тебе не было, факт!» Выходит так, что теперь Авдеюшко во всех человечьих несчастьях повинял женщин. «Ищите женщину!» – пошутил когда-то умничек-француз. Для Авдея же это была истина, дошел он до нее трудным путем.

Теперь поведение Федьки, мужа Мильки Сурниной, при упоминании о которой неузнаваемо менялось кривокорытовское лицо, и тем более поведение самого председателя сельсовета стали, со всех сторон сопоставляемые, укладываться в голове егеря Кока-рева в некую логическую систему. Гм!..