Текст книги "Последний сын дождя"
Автор книги: Владимир Соколовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
4
Теперь рану предстояло обеззаразить. Этого Федька не боялся. Выбравшись наверх, он запалил костерок и сунул туда небольшой металлический прут. Примерно через час, одурев вконец от вони паленого прижигаемого мяса, едкого йодного запаха, от ужасного вида отверстой раны, невыносимого зрелища корчащегося, мучительно содрогающегося тела, он выполз наружу и распластался тут же, возле потухающего костра.
Очнулся часа через два, уже затемно. Встрепенулся, сел и спросил себя в сонной полуодури: что это было? Может, опять сладкий и страшный сон поблазнил ему возле земляночки, как случалось, бывало, прежде и не раз? Однако крыша лесного жилища была разметана, а спустившись туда, вниз, Федька вздрогнул: нет, все правда! Вот он, лежит, никуда от него не денешься, притащить-то ты его притащил, да не на свою ли погибель, Феденька, садовая твоя голова?
Федькин гость лежал неподвижно, на боку, подогнув копыта; голова была запрокинута, рот широко разинут. Видно было, что внутри полуконя-получеловека вместе с током крови бродит яд, жгучий, смертельный, пошедший от раны, от слабости после варварской, самодельной операции. Жар, судороги. Федька налил воды из корчаги во фляжку и склонился над неизвестным существом. Тот захлебнулся вначале, но вдруг резво поднялся, щупающе хватая руками воздух, чуть не вывернул Федькину кисть, дернул к себе фляжку и присосался к ней. Следующую Сурнин положил ему в руку сам, осторожно. Гость пил, пил и, выпив почти всю корчагу, затих. «Ой, помрет! – закачал над ним головой Федька. – Лекарство надобно, а так – что? Ой, помрет…» Аспирина в аптечке осталось совсем чепуха: пять таблеток. Он высыпал их в горсть, разжал челюсти человека-коня, сдавил пальцами щеки, бросил таблетки в рот и снова наклонился с фляжкой.
Сурнин чувствовал себя разбитым: его колотило ознобом, сердчишко билось скоро, неровно. Завалиться бы сейчас на соломку в углу земляночки, укрыться поплотнее натащенной из дому ветошью, скоротать осеннюю ночку…
Однако, поразмыслив чуток, решил действовать иначе. Первым делом придал землянке прежний вид: устроил крышу, положив сверху жерди, скрыл ее дерном – вот уже ничего не осталось на поверхности, кроме небольшого холмика. Спустился вниз, постоял над телом распластанного невиданного существа, обложил его со всех сторон соломой, накрыл тряпьем, всем, какое только нашлось. Затем выбрался наружу и с тихой думой побежал по лесу. Темно уже было, и звездочки всходили над Федькой Сурниным, лесным старателем. Но ему было не до звездочек – что они занятому своими делами человеку! Легкий шаг его слышали звери и птицы и отражали его в сумеречном своем сознании. Спешащий и не знающий страха опасен! Ворча, они таились в своих норах и логовах. Но человеку не было заботы и до них. Оставляя следы на тропах, ныряя в овраги, пересекая не залитые еще лунным светом поляны, он рвался к деревне. Вот уже лают собаки, домашняя кошка сорвалась с дерева и бухнулась в траву мягким шаром. Это деревня.
5
На окраине Федька остановился, подумал немного: куда? К кому идти? И, как ни раскидывай, выходило одно: к учительше, Ксении Викторовне Кривокорытовой, жене председателя сельсовета. Не то чтобы была там какая-то дружба, симпатия или просто Кривокорытова выделяла Федьку, уважала его. Скорей наоборот: относилась брезгливо, поругивала на людях, дергала плечиками, разговаривая с ним. Здесь другое: Ксения Викторовна выделяла девчонку, Федькину дочь, Дашку-растрепку, среди других учеников, считала ее старательной и умницей; что ж, тем больше доставалось непутевому отцу! По этой причине Кривокорытова и забегала в сурнинскую избу чаще, чем в другие; это обстоятельство Федька особо ценил, и душевность учительницы пала ему на душу. А по правде сказать, кто к ним и ходил-то? Один дед Глебка, глухой и жалкий. Придет, нагамкает на всю избу, распугает ребят, поест кислой капусты и убредет, мелкая душа. А Ксения Викторовна и Дашку-растрепку нахвалит, и сопли Арканьке-реве уберет, и Федьку-то наругает, и картошку Мильке чистить пособит. Допоздна досидит, бывало, а ведь своя семья, тоже обиходить надо. Вот такая учительша, скажи, золотая, да и то мало!
И еще одну думу таил Федька относительно своего с нею разговора, ибо знал: разрешить ее, кроме Кривокорытовой, вряд ли кто способен.
Возле ее дома он долго мялся, переводил дыхание; тер сапоги сначала о железную скобу, потом – о тряпку перед крыльцом. Поднялся и постучал. Открылась дверь в избе, Ксения Викторовна крикнула:
– Входите, не заперто!
Сурнин натужился, стараясь казаться степеннее, пошел даже чуть враскачку, но не надолго его хватило: перед дверью растерялся и в дверь юркнул по-мышиному, тихо и быстро, словно скользом. Юркнул и огляделся.
В избе было пусто, и никого постороннего Федька так и не выглядел. Младшие ребятишки уже спали, старшие не пришли еще с улицы, а хозяин, наверное, опять засел в правлении с председателем Митей Колоском, точит с ним лясы.
– Драсьте! – по-петушиному крикнул Сурнин.
Она встретила его несколько удивленно, однако показала на табуретку:
– Садитесь… э-э… Федор… э-э…
– Да ладно! – смутился он. – По отчеству еще… Вот не хватало…
Ксения Викторовна села против него, посмотрела выжидающе и вдруг всплеснулась, крикнула:
– Что… что-то с Дашей случилось, да?
Сурнин поднял руку, успокаивая ее.
– Тетрадку… ну, листочек там, можно? И с карандашиком.
Она принесла, и он, подсев к столу, долго пыхтел, что-то изображая. Протянул:
– Вот это – как назвать, к примеру?
Ксения Викторовна долго всматривалась в рисунок, вертела его так и эдак, хмурила брови. Отложила, покачала головой.
– Нет, не понимаю что-то.
– Ну, тело конское, а тулово, руки, голова человеческие имеются!
– Так это вы о кентаврах говорите! – догадалась она. – Существа из греческой мифологии, да?
– Да какой там михалогии! Только что в нашем лесу встрелся мне.
Кривокорытова с подозрением оглядела Федьку, принюхалась – нет, непохоже, чтобы он был пьян.
– Как, значит, зовутся они? – продолжал Сурнин. – Кентав, что ли?
– Кентавры – это существа из древних греческих мифов, – объяснила Ксения Викторовна. – Потомки царя Иксиона и тучи, принявшей, по воле Зевса, облик богини Геры. Мифы – это сказки, понимаете? Да и странно, согласитесь, было бы утверждать, что подобные существа действительно проживали когда-либо на земле. Ведь это что ж – ни люди… черт-те что!
– Это верно, – согласился Федька. – А только я, Ксения Викторовна, нынче в лесу такого встрел. Попортил его кто-то… ну, подстрелил, понимаете?
– И… что же? – нервно поежилась женщина.
– А вот не знаю, что дальше выйдет. Жар у него, знобит, из ума совсем выбился. Да и рану-то я ему накорябал. Эх, пакли проклятые, ни на что толку нету! – Он распрямил сухие ладошки и с остервенением плюнул на них – сначала на одну, затем на другую.
– Кто же это его? За что, господи? – Кривокорытова вспомнила вдруг, что и ее муж, Иван, в обед ухватил ружьецо и побежал в лес. Вернулся злой, хмурый, накричал ни за что ни про что на нее 'и на детей и умчался так же сумрачен и раздражен. Может быть, это он встретил странное существо и выстрелил в него, ожесточив чем-то душу?
– Кто же его, кто? Точно не знаете, Федор? – пытала она Федьку.
– А откуль мне знать! – разводил тот руками. Спросил, выждав момент: – Да, вот что, Ксения Викторовна. Боюся я, рана больно худая. Лекарства надо, а у меня денег-то, сами знаете… х-хы…
– А вы разве в больницу… или в ветлечебницу там… не собираетесь заявлять?
– Это зачем еще? – .насторожился Сурнин. – Я уж сам с им как-нито…
– Для этого есть специальные органы, компетентные! – отрезала учительница. – И потом, разве вы не чувствуете за собой обязанности сообщить им о появлении в окрестности существа неизвестного вида? Мало ли что, могут быть неприятности!
– Мне до них дела нет! Это вам все же не зверюшка какая-нибудь или насекомая. Он ведь и человек еще! Выходит, у него, первое дело, надо спросить, хочет он с ними дело иметь или нет? А так – взять, отдать… нет, не выйдет!
– Советую подумать как следует. Могут быть неприятности, повторяю! Мало их у вас было, а вы еще новые на свою голову тащите. О жене, о детишках надо тоже печалиться, товарищ Сурнин!
– Я понимаю… – Федька понурил голову. – А только как подумаю: наедут, закричат, фотоаппаратами защелкают, запыхают… И не его самого, а вовсе другое им надо. А он разе виноват, что его природа таким сотворила? Может, и позор для него – людям-то открыться, потому мне этого дела, чтобы в чужие руки отдать, допустить никак невозможно, я его судьбу на себя теперь принял, Ксения Викторовна…
– Смотрите сами, – вздохнула она. – Я свое сказала, потом вспомните, покаетесь, да поздно будет.
– А это может быть! – согласился Федька и встал. – Однако я уж припозднился, извиняйте!
– Да чего там!
Но он топтался, не уходил. Пробурчал, глядя в сторону:
– Деньги-то… на лекарства…
– Ах, деньги! Ну конечно, конечно… – Она всплеснула руками, убежала в другую комнату. Вынесла красную бумажку, сунула ему: – Вот, возьмите! Сколько могу.
– Вот спасибо так спасибо… Вы уж обождите, я отдам, обязательно отдам. Завтра с утра в район, значит, надо бежать… И… вот еще что, извиняйте за лишнее беспокойство: он по правде в уме человек, или суть-то конская в нем сидит, а это все – только так, видимость одна?..
– Вот уж не знаю, не общалась с ними никогда, не довелось. Да сказать по правде, и сейчас-то в их существование не верю, не могут они жить на свете, нет здесь условий для их жизни. Это так, фантазия человеческая!
– И после моих слов не верите? Ведь я-то его видел, своими руками трогал!
– Ну и что же? Мало ли есть фантомов, Федя? – Она впервые так назвала его. – Для одних они есть, для других – нет. Наверно, так и у вас получилось.
Федька весь напрягся, пытаясь разобраться в ее словах, но так, видимо, ничего и не понял, пробормотал:
– Ну, прощевайте пока… – и скрылся за дверью.
А Кривокорытова после его ухода заходила по избе, нервно ломая пальцы. Ей пришло вдруг в голову, что Сурнин, пьяница, и отпетый скорей всего, просто заморочил ей голову и выдумал весь этот вздор для того, чтобы выманить у нее деньги на водку. Удивлялась: как это ему удалось оболтать ее так быстро, отдала, глазом не моргнула, вот дурочка! Улыбнулась, осознав, что только и надо-то было для этого выдумать нелепую сказку, россказню, глупость про какое-то чудо – и сдалась, пожалуйста: «Нате вам, возьмите денежки, Федор… как его там…» Ученый человек я, пединститут за плечами!
И то сказать, с чего ей было в них верить, в чудеса? Лишь однажды жизнь была для нее прекрасной, близкой к чуду: когда после свадьбы они с Иваном остались наконец одни, он – широкоплечий, красивый, кудрявый парень, бригадир лучшей в районе тракторной бригады – легко поднял ее, в белом платье, на руки и стал носить по избе, тихо что-то напевая, а она смеялась, обняв его за шею… Через год она родила сына, первенца, и, когда Иван привез ее из больницы, вечером, и малыш уснул, он снова поднял ее и начал носить по избе. Она опять смеялась, но прежнего счастья уже не испытывала, ибо знала, что впереди одно: школа, уроки, хозяйство, стирка и стряпня. Так и было, так и было. За этим мельтешеньем Иван становился все суше и чужее, дети – все ближе. Теперь уже только общая забота о семье и хозяйстве связывала супругов Кривокорытовых. Об этом подумала и загрустила почему-то Ксения Викторовна, жена председателя сельсовета, вспоминая странный визит Федора Сурнина, отца смышленой девчонки Дашки.
Пришел старший сын Колька – двенадцатилетний мальчик с тяжелым, исподлобным, будто сонным, но очень внимательным взглядом; тихо поел на кухне и исчез в своей комнатке. Она подошла к нему чуть погодя – сын уже спал, пухлые губы вздрагивали в улыбке, жалкой и иронической. Кривокорытова не ложилась спать, хоть и было уже поздно, сегодня ей хотелось дождаться мужа.
Прогремели сапоги по крыльцу, скрипнула дверь – он вернулся. Налил супу в чашку, поставил на плитку и стал ждать, когда согреется. Жена вышла на кухню, присела напротив. Иван долго молчал, обдумывая что-то свое. Вот взгляд его зацепился наконец за нее, он помотал головой и спросил недовольно:
– Ты что, Ксень? Спать ложись, пора уж тебе!
– Да вот, видишь… – Голос ее был тих и неуверен. – Тебя сегодня хотела дождаться.
– А зачем? Если дела, могли бы и утром поговорить. Запозднился я, совсем с делами смаялся…
– С делами ли ты смаялся, Ваня?
– Да тут всё вместе, ничего не понять! Закрутился, лешак подери! Везде непорядок, а толком разобраться – умишка, видно, нет. Или души не хватает моей… И отойти, отдохнуть – тоже не могу никак. Теперь вот домой пришел, поести бы, – а суп-от солоной! Хозяйка!
– Конечно, опять я вышла виновата.
– Я, я один виноват во всем! – Кривокорытов ударил себя кулаком в лоб. – Мои грехи, ах, господи ты…
– Не случилось ли чего, Ваня, когда ты в обед с двустволкой в лес бегал?
– А… а? Зачем это твой вопрос? Узнала уж чего-то? Выведала? Что знаешь-то, ну, говори!
– То и знаю. Ко мне тут Федор Сурнин прибегал, денег на лекарства просил. Кентавра, дескать, в лесу нашел, кто-то его поранил. Ты, что ли?
– Я, ага. По нечаянности, можно сказать. Страшно, необыкновенно как-то стало, ну, я и… А как стрельнул, так и наутек… до сердца страх прохватил. Так он что – живой, говоришь?
– Это не я, это Федор мне сказал. Денег на лекарства просил.
– Ты дала хоть?
– Дала, Ваня, – словно оправдываясь, сказала Ксения Викторовна. – Десятку. И еще сказала: ты, мол, Федор, должен в район о нем донести, а то мало ли что…
– Советы даешь, значит. А кто от тебя их спрашивает? Не спрашивают, так не сплясывай! Ждут его там, в районе, не дождутся!
– Ладно, Ваня, тебе виднее. Только сдается мне, что сочиняете вы всё, мужики, и никого-то вы там не видели…
– Видел! Видел, Ксенька! – Кривокорытов взял руку жены выше локтя и легонько сжал ее. – Ты вот у меня ученая, так скажи мне получше: какой он? А то я и вспомнить-то толком не могу… марево только колыхается…
– Что ж сказать… Если кентавр – значит, конь, а оттуда, где у коня голова идет, у этого – человечье туловище. Торс, ну, руки там, голова…
– Ага! Вот-вот! – подхватил Иван. – Точно, как сказала… И копытами словно гарцует так: цук-цук! Он по-человечьи-то хоть толкует?
– Согласно мифологии – да.
– Умный, наверно… Вот поговорить бы мне с ним. Кентавр, говоришь? Заня-атно… Не забыть бы мне пшенички хоть Федьке-то отнести, пусть кормит, может, выходит… Моя, моя вина, башка дурная!..
Густая темень стояла за окном. Прозвучали внизу шаги, глухие и уверенные: шел человек, гордый своей жизнью и работой. Он не обратил внимания на глядящих в окно вдоль улицы учительницу и председателя сельсовета. И не видел, как вынесся из-за крайнего дома полуконь-получеловек и, высекая копытами льдинки из частых лужиц, поплыл по деревне. Ветер рвал буйные волосы с запрокинутой головы.
– Это он, он скачет… ты видишь, Ксенька? – бормотал Кривокорытов, холодя стеклом раскаленный думою лоб. Она ничего не ответила, только крепче прижалась к нему.
Этой ночью он снова любил ее сильно и ласково.
6
Не спалось этой ночью егерю Авдеюшке Кокареву. Страх и удивление мяли его. Чувства эти пришли к нему еще днем, когда проходил он своим лесным дозором в окрестностях Пихтовки. Да, это Авдеюшко шел по лесу, где не было для него тайн, это он стерег его от непрошеных гостей, это он искал в который раз логово главного своего врага, Федьки Сурнина, вообразившего, будто лес – его вотчина и он может в нем вытворять все, что только ни взбредет на ум. Да кто ему разрешил, какие государственные органы? Главное, хоть бы человеком был, а то – дрянь, пьянь, сущий шаромыга!
Егерь шел быстро, на ходу схватывая любую звериную мету: новую ли тропку, ущербинку ли на дереве от лосиного рога, свежее ли птичье гнездо. Нюх его был остр от многих лет лесной работы, он тропил свой путь неестественным для человека чутьем, верхняя губа его в такие моменты высоко поддергивалась к носу, острые и белые, не знающие табака зубы обнажались и влажно блестели.
Несмотря на все Авдеюшкины старания, в лесу все-таки пахло людьми: их папиросным дымом, терпким потом, гарью костров, – все это не нравилось егерю. «Другого места для них нет! – раздражался он. – Придут, напаскудят, кто разрешил, кто?» В его представлении, здесь, в мире чужой для постороннего жизни, причем вполне, вполне могущей обойтись своими силами, безо всяких посторонних, живущей по своим законам и не терпящей чужого вмешательства, должны существовать только двое: сам лес, и он, егерь Авдеюшко Кокарев, определенный к этому месту надлежащими органами. А тут… Федька! Ничего, он еще свое получит, мало отсидел, раз снова за старое взялся… При этой мысли верхняя губа Авдея взделась выше, он засопел и пуще прежнего зарыскал по лесу, отыскивая Федькино убежище, тайную земляночку, о существовании которой давно подозревал, но никак не мог обнаружить.
Сонное, усталое марево катилось навстречу Авдею, летали в нем пауки на серебряных нитях, плыли поляны мимо гибкого Авдеюшкина тела, – все это было сегодня по-другому, чем всегда, но мозг, подчиняясь заданной программе, плохо отображал изменения, которые сочились в него. И когда, повинуясь новому осознанию кружащегося вокруг мира, егерь стал замедлять шаг и забирать в сторону от выбранного пути, взгляду его открылось такое, чему разум на мгновение отказался верить. И этого мгновения достаточно оказалось, чтобы Авдей, вертанув головой в сторону открытой лесной поляны, ахнул и осел на траву.
Там, на рыжем осеннем лесном фоне, играя бликами лоснящейся шкуры, приплясывал по сухой траве гордый конь. И диким и неестественным было то, что венчало это красивое тело: человечий торс с взметнувшимися к небу руками, закинутой к солнцу головой…
Что произошло дальше, Авдей не помнил. Лишь память доходила до этого эпизода, он сразу вскакивал с кровати, зажигал свет и бежал в угол, к своей двустволке, в которой со вчерашнего дня остался только один патрон…
7
Назавтра в полдень Федька снова отправился к землянке. Был он не пуст: две буханочки хлеба в торбе, там же пшеничка, щедро отсыпанная им из мешка, который кто-то принес ночью и оставил на крыльце его дома, разные лекарства, бинтики: еще затемно слетал он в райцентр, в аптеку. Правда, можно было обратиться попросту к зоотехнику, у того нашлись бы лекарства, да и вообще потолковать о том, как лечить диковину, однако Сурнин не пошел. Зоотехник был молодой, только из студентов, парень в своем деле хоть грамотный, но больно уж хвастал образованием и культурностью: слова в простоте не скажет, а всё с подкольцем, с подковырочкой. К Федьке парень вязался особенно сильно, просто чувствовал, видно, что того никто не защитит. Какой же резон был идти к такому зоотехнику, хоть и грамотному специалисту? Пошел он сам к лешему, негодная душа! Мало того что засмеет до смерти, это еще вынести можно, так ведь пустит по всему колхозу такие болты-болты, а это уже не шутка, недаром учительша предостерегала…
Нет, тут надо как-нибудь самому. Только бы Кривокорытова не наболтала где не надо… Вроде не должна, она баба самостоятельная. Если только своему мужику сболтнет—это не так страшно, в конце концов с Иваном можно попробовать договориться – все-таки ровесники, вместе когда-то бегали, вместе в армию призывались, вместе пришли обратно. Правда, Иван вернулся старшим сержантом, замкомвзвода, комсоргом роты, а Федька – рядовым, почти всю службу проработавшим свинарем в полковом подсобном хозяйстве, но все же… В одно время женились, в одно время детишки пошли… Хоть и не друг, а попробовать договориться с Иваном можно. Авдей Кокарев – вот кто страшен, вот от кого надо таиться изо всех сил! Зачастил, заходил он в последнее время со злой думой по лесу, и напряженное его внимание к себе, к своей укромной, никому не ведомой землянке читал Федька в следах, оставляемых везде неумолимым егерем. Вот уж от кого не будет пощады, так это точно! Но про нового Федькиного знакомца он знать еще не должен, иначе обязательно бы нюхался уже, караулил, чтобы изловить и представить куда следует. Нет, только Федька знает о его существовании, только он врачует раненого человека-коня, и не должно быть до них дела ни Авдеюшке, ни любому другому. Пусть сунутся, попробуют, уж он их пужанет… Сурнин поддернул ружьишко на плече и прибавил шаг.
