Текст книги "Расследование продолжается"

Автор книги: Владимир Гололобов

Соавторы: Иван Прокопенко,Иосиф Маляр,Виталий Криницкий,Григорий Третьяков,Мухаметша Тиморшин,Марианна Иванова,Григорий Брейгин,Владимир Шин,Николай Разумовский,Александр Плотников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

ГРИГОРИЙ ТРЕТЬЯКОВ
РАПОРТ ОСТАЛСЯ НЕДОПИСАННЫМ

День нехороший выдался, пасмурный. Накрапывал дождь. Люди шли вдоль пруда, мимо придавленных ненастьем саманных домишек, поеживаясь от пронизывающей сырости. Народу было много. Все село провожало Тихоню до Дальних Карагачей.

Впереди медленно, точно ощупывая раскисшую дорогу, ползла машина. В кузове сидели женщины. В черном – это Мария. К ней жались две девочки с желтыми кудряшками. Одной около пяти, другую нынешней осенью отдали в школу. Тихоня сам отводил ее и все жалел – форму не успели купить. В васильковых глазах девочек не испуг, скорее недоумение: нелегко им понять – папы больше не будет, никогда не будет. Рядом с Марией – молоденькая хрупкая девушка в платке, повязанном по-деревенски. Родня, должно быть. И еще клевали носами старухи.

Я шел со своими из отдела. Передо мной неловко расставлял ноги в дорожную грязь длинный парень. Брезентовый ремень почти закрывал узкое опущенное плечо. Парень нес барабан.

Надрывно выла машина. В ухабах колеса пробуксовывали, визжали. Мы подходили и, подпирая борта, толкали. Толпа снова двигалась под слезящимся промозглым небом, и снова я видел застывшую черную фигуру.

Всего полмесяца назад они справляли день рождения. Мария стояла, прислонившись к шифоньеру. Раскрасневшееся после пляски лицо покрылось светлыми росинками. Полной красивой рукой женщина отводила назад сбившиеся золотистые пряди. Глаза блестели счастьем…

* * *

Мне пришлось первому сказать ей. Окна Суровых еще светились, когда я подошел к ограде. Почему-то осторожно закрыл за собой калитку. Из темноты выкатился повизгивающий комочек. Теплая собачья морда уткнулась в ладони.

– Эх, Пушок…

В сенях долго, с идиотской старательностью вытирал сапоги. Хотелось повернуться и убежать как можно дальше.

– А мой в Красную Речку уехал, – сказала Мария, запахивая наглухо халатик. – Тетка там у нас. Ты подожди. Он у меня не охотник ночевать, хоть и у своих. Скоро приедет.

– Конечно, приедет, куда денется, – неожиданно выпалил я, поражаясь нелепости сказанного.

Я сидел на табуретке, не зная, куда девать руки. На полу прыгали зайчики, пробиваясь сквозь дырки в печной дверце. Из соседней комнаты доносилось легкое посапывание. Девочки уже спали.

– Мария, я должен… – издалека слышится чужой голос, – нет, не то… ты должна…

– Что должна? – удивилась Мария.

Говорят, люди, поглощенные одной мыслью, не в состоянии воспринимать окружающее. Не знаю. Я мучительно барахтался в паутине слов и вдруг с поразительной отчетливостью услышал, как срываются капли с соска умывальника в пустой таз.

– Так, так, так, – это стучат молотки по моей голове.

Я боялся взглянуть на Марию. Лучше бы не приходить вовсе.

* * *

Мария постарела сразу на десять лет. Она сидела у стены под зеркалом, на которое набросили темный платок, с пустым, ничего не выражающим взглядом. В сгорбленной фигуре чувствовалась такая обреченность, что утешать не решались. Она не плакала, только по жестко сомкнутым губам изредка пробегала короткая судорога.

С утра до ночи у Суровых толпился народ. Женщины подолгу задерживались в передней комнате, глядя на Марию, скорбно качали головами. До нее, очевидно, совсем не доходили жалостливые вздохи:

– Горе-то, горе какое!

* * *

Зимой я только приехал в Ак-Тюз и начинал мало-помалу осваиваться с должностью. Однажды мы возвращались с трассы. Видавший виды «газик» дробно стучал колесами по выбитой дороге. Мы долго стояли на ветру, проверяя транспорт, и основательно продрогли. Тихоня молча сутулился за рулем. Удивительный человек этот старший ГАИ! Не поймешь – доволен он или огорчен. Всегда спокоен, будто нет на свете вещей, из-за которых можно волноваться. Я уже привык к его манере говорить медленно, растягивая слова. Поэтому шоферы и прозвали его Тихоней. Он все время крутился на работе. Чуть свет проверял машины в гаражах, днем его высоченная фигура в потертой шинели маячила где-нибудь на линии.

Места здесь неприветливые. Бесконечная снежная скатерть, и на ней вдали темное пятнышко – небольшое районное село. К нему неведомо откуда вышагивали телеграфные столбы. Когда Тихоня сбавлял газ на ухабах, слышалось их звонкое монотонное гудение – единственный звук в этой холодной пустыне. Между столбами висела проволока с добрый канат – от мохнатого инея.

«Вот где придется служить», – не очень весело размышлял я. В школе милиции все курсанты знали, что направлять нас будут, разумеется, не в Москву, но попасть сюда… При распределении предложили пять районов. А черт его знает, какой он Заречный, Амангельдинский или Ново-Целинный! Вот и выбрал…

Мы подъезжали к селу. Возле самой околицы – плотина. Далеко слышно, как шумит вода, разбиваясь о подгнившие ослизлые сваи.

– Кажется, беда!

Я увидел перекошенное страхом детское личико. И руки, вцепившиеся в кромку льда… Зеленое пальто, намокая, медленно погружалось. Посреди полыньи покачивало рябью резиновый мячик. На берегу жались испуганные ребятишки и, бросив ведра, причитала пожилая женщина.

– Буксир давай, – крикнул Тихоня, на ходу сбрасывая шинель.

Что-то гулко треснуло и раскатилось по поверхности пруда. Тихоня исчез, но в следующее мгновение его рука ухватила уходящее под воду пальто. Я бросил в полынью палку с привязанным к ней тонким тросом.

– Простынет, – бормотал Тихоня, кутая мальчонку в шинель, – как бы не заболел, паршивец..

– Давай ко мне, тут близко, – я свернул в переулок.

* * *

Я живу на квартире у деда Тимофея в маленькой комнатушке, где с трудом помещается узкая железная кровать и покрытый газетой столик. Вначале обещали предоставить жилье. Да где уж там – какое здесь строительство?

Дед целыми днями просиживал дома на лавке, поглаживая отвислые коричневые усы. В зубах у него постоянно торчала трубка с самосадом. По ночам меня часто будил надсадный кашель. Хозяина мучила бессонница, он вставал и курил. Сквозь щелку в двери, то вспыхивая, то угасая, светилась золотистая искорка. Я тоже долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок на жесткой кровати. На улице бесновалась вьюга, совсем заметая и без того заметенные заборы. На крыше сухо шелестел камыш. Я думал о том, как хорошо жить в городе. И еще думал о Юльке…

Буранило зимой часто: неожиданно поднимался ветер и начиналась крутоверть. Проходило дня три-четыре, небо прояснялось.

Я подолгу глядел в окно и нетерпеливо ждал, как в дверь постучит почтальон. Для меня наступал праздник, когда приносили конверт с бисером красивых буковок. Только эти конверты приходили все реже и реже…

Летом в Ак-Тюзе тоже не сладко. Дни тонут в сером, скучном однообразии. Все та же бесконечная степь, бурая с редко торчащими пучками сухой травы. И зной, распростерший раскаленные крылья над притихшим поселком. Те же лица, те же саманные домики. Казалось, что я живу здесь сто лет… И я не ждал уже радости: Юлька перестала писать с весны…

* * *

В тот вечер, когда стряслась беда, я дежурил. Стрелки старых ходиков показывали что-то около девяти. Ушел всегда подолгу задерживающийся Илья Карманов, опер из ОБХСС. В отделе притаилась тоскливая тишина. Впереди томительная ночь. Происшествий скорее всего не будет, разве так, мелочи какие.

Я сидел за столом, покрытым вытертым зеленым сукном. Сукно скорее выглядело пегим, чем зеленым, до того оно было заляпано жирными чернильными яблоками. Я писал рапорт. Пусть лучше переводят меня в город. Только там можно работать с полной отдачей. Поэтому мой долг как комсомольца…

Зло чиркнуло перо. Никак не сосредоточишься… Долг комсомольца… Гм? В глубине души я как-то не был уверен насчет долга.

* * *

С тех пор как сюда приезжали на охоту Борька Першин со своим батей, я не находил себе покоя. Перед отъездом Борька зашел в отдел, настороженно повел носом, как собака, почуявшая неприятный запах. Мне стало вдруг стыдно за некрашеный горбатый пол и небритого милиционера в засаленном кителе.

– Нет, это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже, – быстро определил Борька. Остап Бендер помогал ему быть остроумным. Я промолчал. Когда мы вошли в кабинет, он небрежно бросил:

– Сколько кидают?

– Что сколько?

– На зубы, спрашиваю, сколько кидают? Ну, оклад какой?

Я сказал.

– М-да… Не густо. Жаль мне тебя, старик.

Пока я рылся в бумагах, разыскивая фотографию, – матери хотелось передать – он нетерпеливо барабанил по столу. Скоро «Волга» цвета морской волны умчит его в город…

В окно виднелась бурая равнина.

– Со скуки сдохнешь, – зевнул Борька.

– Да, здесь не у папы за спиной, – не удержавшись, съязвил я.

Борька удивленно поднял брови.

Расстались мы холодно.

* * *

Бывает у людей такое настроение, которое кто-то метко окрестил «чемоданным». Человек ходит на работу, чем-то занят, но все ему стало чужим, ненужным. Мысли мои витали далеко от Ак-Тюза.

…В жарко натопленной дежурке душно. Я подошел к окну. Полоска света скупо падала на черное месиво стынущей земли. Лужица под окном блестела, как стекло. К утру подмерзнет. В городе скоро коньки зазвенят на катке. Запорхают стайки девушек в шапочках с пушистыми помпончиками. А с неба посыплется каскад огней и загремит музыка… Юлька любила ходить на «Динамо».

В КПЗ выл пьяный. Выл тоскливо на одной ноте, точно обязанность выполнял. Его привез сержант: с женой не то что подрался – рукав оборвал у кофточки да табуреткой окно высадил.

– Нет, к черту! В рапорте я поставлю вопрос ребром. Если и на этот раз откажут – свет клином не сошелся!

На крыше противоположного дома заплясала желтая точка – идет машина. Наверное, райкомовская с колхозного собрания. Остановилась перед отделом. В дежурке взвизгнула дверь.

– Товарищ лейтенант, вашего милиционера убили!

* * *

…Длинный парень, шедший впереди, поднял голову. В резком изгибе сломалась рука – бухнул барабан. И тотчас пронзительно и трагично запели трубы. Мы подходили к Дальним Карагачам. Уже виднелся серый частокол крестов. Над ним зябко трепетали оголенные ветви деревьев. Из задних рядов донесся шепот:

– Тяжеленько придется Марье-то одной с ребятишками.

– По нынешним временам с двумя-то кому нужна…

Машина повернула к одинокому карагачу. Возле него горбился свежий холмик. Говорили речи. Кажется, кто-то из райсовета, потом наш начальник. Я обвел глазами людей – холодный дождь падал на обнаженные головы. Женщины плакали.

Внизу глухо застучало. Я машинально бросил сухой комок – по древнему обычаю. Старший опер резко махнул рукой. Сухо щелкнули прощальные залпы. Как подрубленная, рухнула на колени Мария. Хрупкая девушка неловко хваталась за ее плечо и все повторяла:

– Тетя Маня, тетя Маня…

…Я медленно брел по аллее. В ушах все еще стояли приглушенные плачущие звуки. Меня не покидало странное ощущение вины перед Тихоней… Я обернулся. Издали голубел дощатый столбик. Над ним – маленькая звездочка из жести. Выплыло худое лицо в аккуратной рамочке. И надпись:

«Старший лейтенант милиции Ефим Игнатьевич Суров. Погиб при исполнении служебных обязанностей».

* * *

Он пришел сам.

– Не могу больше, судите…

Размазывая по щекам слезы, Степан Ящук рассказывал в кабинете начальника, как слесарь Бугров подбил его поехать в Быстровку, корешку одному шмутки подбросить. С бабой корешок разошелся и в Ак-Тюз перебраться надумал. Так сказал тогда Бугров.

– Ты к мосту подъезжай, как стемнеет, – настаивал он, – я там подожду. Через пару часов вернемся… С бригады, мол, приехал и – нормальный ход. Понял?

Знал Максим Бугров, к кому подойти. От его наметанного взгляда не ускользнуло, что веснушчатый шофер из первой колонны плачется на заработки и «левачком» не брезгует.

Бугрова Ящук боялся. Свяжись с этим уголовником, он хоть и из бывших, но… Бугров обещал хорошо заплатить.

«Надо быть дураком, чтобы отказаться, – успокаивал себя Степан, – в тюрьмах был, мало ли что. Говорят же – «завязал». Сам директор недавно упоминал… выработка высокая. А что вечером, так даже лучше».

Встретились, как и условились, у моста. В селе уже мерцали редкие огни, когда автобазовский грузовик понесся в сторону Быстровки. Потом Степан сидел на кухне в стоящем на отшибе домике. Дверь в комнату была приоткрыта, и он видел, как суетился хозяин, угодливо хихикая, подобострастно заглядывая Бугрову в глаза. И еще слышал непонятные слова. Уловил все же – разговор шел о милиции. Неожиданно Бугров ударил кулаком по столу и грязно выругался. В голосе прозвучала такая ненависть, что у Ящука мурашки пробежали по спине.

– Как? – хозяин покосился в сторону двери.

– Лапоть… Пригодится еще.

«Обо мне говорят», – догадался Ящук.

Наконец они вышли на кухню.

– Что вы так долго, – Ящук хотел сказать «шептались», но Бугров грубо оборвал:

– Не твоего ума дело, понял?

…Немела нога на акселераторе. Машина неслась, подпрыгивая на выбоинах. «Только бы пронесло, только бы пронесло», – стучало в висках Ящука. Рядом мрачно сопел Бугров. В полумраке виднелись крепко стиснутые челюсти и седловина на носу – память о небольшом недоразумении в одной из сибирских колоний. В кузове, вплотную к кабине, лежало восемь туго набитых мешков. В них что-то похожее на отрезы – Ящук прощупал, когда грузили.

В стороне от дороги заколебалась светлая полоска. Одна фара. Мотоцикл идет от Красной Речки. Скорее бы проскочить без лишних свидетелей. Ящук закусил губу – не успеть! Мотоцикл уже близко, остановился на развилке. Возле него стоял милиционер и жезлом показывал на обочину.

– Выйди к нему, – приказал Бугров.

В милиционере Ящук узнал инспектора ГАИ Сурова.

– Поздновато ездите, – Тихоня поднялся на подножку и заглянул в кузов, – в мешках что, зерно?

– 3-з-зерно… – сдавленно прошептал Ящук.

– Документы ваши? – Тихоня подошел к горящей фаре, – в путевом листе зерно не значится… Накладная есть?

В следующий миг Ящук услышал короткий выдох – ха! Стоявший перед ним инспектор нелепо выбросил вперед левую руку и стал вдруг медленно оседать.

– Привет от Максима Бугрова, старший лейтенант!

Ящук оцепенело смотрел, как Бугров хладнокровно вытирал нож о носовой платок.

* * *

Утром в диспетчерской только и говорили о загадочном убийстве. Шоферы жалели Тихоню – справедливого человека. Ящук стоял ни жив ни мертв. Он хотел только одного – чтобы никто не заговорил с ним. Из кабинета механика вышел Бугров. Пожал руки двум шоферам, недоуменно покачал головой: надо ж случиться такому. У выхода бросил короткий взгляд на позеленевшего Ящука. Тот вышел из диспетчерской и поплелся к машине. У навеса ноги приросли к земле: перед ним стоял Бугров. Бугров шагнул к нему и, глядя свинцовыми замораживающими глазами, внятно сказал:

– Только тявкни… Отпевать будут вместе с мусором.

* * *

На оголенных вершинах сердито раскачивались потревоженные галки. Под ноги падал продрогший чернеющий лист.

«Пусть дезертиры уходят…»

От неожиданности я остановился. Почему вдруг выплыли эти строчки?

Дождь перестал. У горизонта неслись разорванные глыбы облаков. Бока их горели румянцем закатного солнца. Впереди мелькнул просвет. Роща кончилась. По краю ее тянулась покрытая сниклой травой грядка. В ручье позванивала вода. Я присел на камень, лежавший под деревом. По корявому стволу медленно скатывались крупные прозрачные капли. Сидел я, наверное, долго.

«Пусть дезертиры уходят…»

В кармане кителя, кажется, остались еще сигареты. Нет, бумага какая-то. Достал вчетверо сложенный лист. «Начальнику управления…» Мой рапорт. Не успел тогда дописать…

Вода в ручье была высветленная, холодная. Я медленно разжал пальцы – белые клочки быстро подхватило течением.

Стало темнеть. За рощей задрожало неяркое зарево. В Ак-Тюзе зажглись огни…

ГРИГОРИЙ ТРЕТЬЯКОВ
ОДИН ПРОЦЕНТ СОМНЕНИЯ

– А, коллега, заходи, заходи! – приветствовал капитан Полевской, наливая полный стакан из графина. – Гостем будешь.

Капитан стоит у окна – толстенький бодрячок в светлом костюме, – пьет воду маленькими глотками.

– По какому случаю кислый? – с ходу набрасывается он на лейтенанта Северцева. – Ага! Сердечное увлечение… Не отказывайся: по глазам вижу. Так сказать, переменный успех или безнадежно?

– Вы все шутите, Анатолий Евгеньевич.

Вадим Северцев немного завидовал старшему следователю, его неиссякаемому оптимизму и умению работать. Дела капитан ведет быстро и даже весело, с разными шуточками-прибауточками – умеет подобрать к людям ключик. К Вадиму он относился дружески и величал его коллегой.

– Прокин снова упорствует, Анатолий Евгеньевич.

– Не признается?

– Нет!

– Какого черта ты возишься с ним? Дело ясное!

– Ясное, ясное, – огрызнулся Северцев, – а он кричит: «Ничего не знаю»… Чуть не плачет…

– Плачет? – Полевской сделал удивленные глаза. – Эх, молодо-зелено! Да кому же в тюрьму охота… У него сколько ребятишек? Пятеро? Сам посуди!.. А как кровь на ручке дверцы?

– Говорит – его… Сбил палец, когда с патрубком радиатора возился. На этом не сыграешь: у него тоже вторая группа оказалась.

– М-да… А впрочем, не имеет значения. Улик и так достаточно.

– Странно все-таки, – задумчиво проговорил Вадим. – Все отзываются о Прокине, как о человеке на редкость честном. Или взять случай с деньгами. Мог присвоить, и никто бы не знал. Как ни говори – пять ртов и жена не работает…

– Тогда выдай ему премию, – хохотнул Полевской. – Мол, так и так, Арсений Прокопьевич, вы уж извините, напрасно вас побеспокоили.

– Ну, уж вы скажете, – смутился Вадим.

Полевской подсел на диван к Северцеву и, обняв его за плечи, заговорил уже другим тоном:

– Я понимаю тебя, Вадим. Конечно, Прокин не бандит какой – трудяга. Но отдать найденные деньги – это совсем другое дело… Он знает, что ему грозит. Жаль мужика, а что поделаешь? – Полевской пожал плечами. – Ты оформил все по закону. Ни один суд не вернет. И потом совет – помни о сроках. У нас ведь не один Прокин. На психологические этюды просто нет времени…

– Я хочу доказать ему… Чтобы не было сомнений.

– У кого?

– Если хотите – у меня! Я должен выяснить, почему он не сознается.

– Ну, валяй! – снисходительно усмехнулся капитан. Вадиму показалось, что он даже обиделся.

* * *

Маленький чугунный бюст стоит на столе правее чернильного прибора – узкое худощавое лицо, бородка клинышком. Бюст Вадиму подарили на выпускном вечере в школе милиции. Дзержинский глядит сурово, испытующе. Вадим чувствует себя неловко, будто сам в чем-то провинился. И все из-за Прокина… Он вспомнил пожилого грузного мужчину с голым, как яйцо, черепом, обрамленным жиденьким венчиком седеющих волос. На допросах Прокин мял в руках старую замасленную фуражку и, глядя в сторону, тупо отпирался:

– Не знаю… Не я это.

Месяц назад старик-чабан, прискакавший в милицию, рассказал, что недалеко от Горяновска машина сбила двух человек, один из которых погиб. Он видел также большой бензовоз – так он назвал ЗИЛ-164 – единственную машину, которая в то время проходила по шоссе. Инспектора ГАИ быстро задержали бензовоз, вернувшийся вечером в город. Слепки со следа автомобиля на месте происшествия и с задних колес прокинского ЗИЛа оказались идентичными. А Прокин стоит на своем – не виновен!

Северцев листает ставший уже пухлым том с делом под № 175. Протоколы допросов, объяснения… Тут же приложены снимки погибшей и заключение судебно-медицинской экспертизы.

«Прижизненные повреждения от удара тупыми предметами, коими могут быть выступающие части автомобиля… Части автомобиля, – злится Северцев, – толку от этих частей… Кравчук не заметил номера: говорит, потерял сознание от удара…»

Северцев вспоминает разговор с Прокиным. Глухой, отрывистый бас Прокина и его, Вадима, ровный и несколько суховатый голос:

– Арсений Прокопьевич, вы говорили, что в пути нигде не останавливались. Так? Вы прибыли в город после девяти часов вечера. Как видите, время совпадает. Согласны?

– Я ж не отказываюсь. Ехал.

– Может быть, вы их не заметили?.. Бывает такое. Шли-то они сбоку.

– Я бы заметил. Курицы за всю жизнь не задавил, не то чтобы людей. Не было никого…

– Почему вы ехали по обочине?

– Остановиться хотел у речки… Радиатор тек. Потом подумал – близко, дотяну.

– Выходит, – в голосе Вадима насмешка, – Кравчуков вертолет сбил? Что ж вы молчите?.. Поймите, запирательство бессмысленно. И неумно, наконец… Честное признание облегчает вину.

– Не, в чем мне признаваться.

– Себе хуже делаете.

– Уж куда хуже. Хуже некуда, – голос Прокина звучит тоскливо.

Вадим решил сам выехать на место происшествия.

* * *

Они стояли на мосту, перегнувшись через перила. Внизу по гальке бесшумно перекатывались прозрачные струйки. В небольшой ямке, где было поглубже, суетились мальки. Вадим пошарил по карманам: не завалялась ли случайно хлебная крошка? Вытряхнул табачную труху. Мальки тотчас потянулись на поверхность. Сержант Васильев, шофер отдела, лениво дымил сигаретой, не удостаивая вниманием рыбью мелюзгу.

Северцев набрасывал схему местности, положив на перила планшетку. От моста видно, как на подъем уходи дорога к Горяновску. Правее дорожной насыпи прорыта глубокая канава, из нее сочится в речку буроватая вода. Вниз от моста темнеют прокаленные солнцем глинистые обрывы: там Акса круто поворачивает к городу. Прямо у обрывов раскинулась деревня Черный Яр. Вадим пометил на схеме крестиком домик под черепицей. В нем гуляли Кравчуки и Баршев. Баршев пошел в город напрямик, перебравшись на другой берег речки. Кравчуки направились по тропинке к мосту, чтобы попасть в поселок. Поселок тоже недалеко. Вверх по речке виднеются аккуратные домики, утопающие в зелени. Там электростанция и пруд. Поселок так и называется – Плотника. Он почти соединился с городом.

– Сколько мы там намерили, Петро?

– Без малого шесть… Прошли всего шесть метров, после того как поднялись… – ответил сержант, – угораздило же…

Северцев долго лазил по обочине и вдоль берега Аксы. Потом заставил Васильева идти по тропинке и спускаться в канаву. Сержант больно ушиб колено о камень, когда взбирался на насыпь с закрытыми глазами, будто в темноте.

– Шесть метров… Для машины это шесть секунд, – размышлял вслух Вадим, развивая какую-то мысль. – Представь себе: два человека поднимаются на дорогу. Дождь, глина размокла, темень, и один из них вдобавок хромой…

– Здоровому оттуда не скоро выбраться, – засмеялся Васильев, – потирая ушибленное колено.

– Словом, выбрались они с трудом. А тут машина под носом. По логике вещей… – Вадим слегка покраснел. Ему вдруг вспомнилась ироническая улыбка капитана: «Вечно ты, Северцев, подводишь под всякие пустяки логическую базу…» – по логике вещей они не успели еще опомниться. Тебе не кажется, что любой человек в этом случае инстинктивно, ну как бы подсознательно, что ли, должен остановиться, переждать…

Сержант сдвинул фуражку на затылок:

– А верно, Вадим Александрович, непонятно, почему они на нее не обратили внимания…

– Вот именно!

– Может, торопились, – не очень уверенно предположил Васильев. – Гадай не гадай, а ее, Александру, все равно не воскресишь.

Солнце уже поднялось высоко. Теперь оно светило под мост, пронизывая омуток светом: лучи разбивались о песчинки крохотными радужными пятнышками.

– Смотри, Петро, красиво! – воскликнул Северцев.

– Дрянь, не речка, – пренебрежительно сплюнул тот, – вот у нас на Иртыше – это да-а! Я ведь здесь тоже недавно. Прошлое лето ездил в отпуск, батя у меня там. Ушица стерляжья или, скажем, на блесну пойдешь. Места я знаю, батя ж рыбак вечный: тоннами рыбу сдавал. Теперь, правда, не то.

– Старый уже?

– Нет. Больной. Ребра переломаны… Какой-то грузчик кирпичом по пьянке.

– Кирпичом, говоришь?.. – Вадим задумчиво смотрел, как резвится рыбешка.

– Ну да, кирпичом, – сержант с удивлением взглянул на Вадима, – мать сказывала. Отец не любил распространяться об этом случае.

Они помолчали.

– Ты чем думаешь заняться вечером? – спросил Вадим.

– Не знаю! А что?

– Машина нужна. Дело есть.

* * *

Пожилая женщина в заношенной юбке и простенькой выцветшей кофточке – Вадим застал ее за мытьем пола на веранде – вынесла в палисадник стул.

– Вы уж извините, – сказала она, смущаясь. – Пришла с фермы: прибраться надо, так и крутишься – присесть некогда.

Вадим попросил хозяйку рассказать о последней встрече с Кравчуками. Женщина на минуту задумалась, припоминая:

– Выходной в тот день был… Шура эта пришла со Степаном и Олег, наш сродственник…

– Баршев?

– Ага! В «дурачка» резались, потом мой за белой сбегал… Потом телевизор смотрели – на дворе как раз дождик начался.

– Простите, а вы ничего не заметили в поведении Кравчуков? Не ссорились они?

– Чего не было – сказать не могу.

– Значит, ничего? – настаивал Вадим.

– Шура вроде невеселая была, молчала все. А так – ничего.

– Вы не знаете, как они жили?

Женщина пожала плечами:

– А кто их знает! Мы редко виделись… С Кирей они душа в душу жили. Шура – она вот какая услужливая. Только бездетная она. Все хотели мальчика усыновить, – женщина вздохнула, – утонул Кирилл-то… И с этим вроде ничего, мужик самостоятельный, не какой-нибудь… Шура больше с Полиной дружила, с соседкой. Может, она что знает…

На Плотнику Вадим попал под вечер. Ребятишки, гонявшие мяч в проулке, показали, где живет «тетя Поля, которая поваром работает». Вопреки предположению Северцева Полина оказалась худенький женщиной с маленьким бледным лицом. Она и добродушного вида толстяк в майке копали грядки в огороде.

– Кажется, я правильно попал! Здесь живут Беловы? Здравствуйте! Моя фамилия Северцев, я из милиции, следователь.

– Милости просим!

– Мне бы хотелось поговорить с вами об Александре Кравчук.

– Тогда, может быть, в дом пройдем?

– Зачем? Можно и здесь.

Они прошли под старую яблоню. Полина присела на скамейку, а ее муж стал рядом, уткнув лопату в землю.

– Александра, кажется, была вашей подругой? – спросил Вадим.

– В школу бегали… И жили рядом: их дом наискосок через улицу.

– С первым мужем у нее что, несчастье случилось?

– Утонул. Не смог выплыть, – сказал Белов. – Осенью охотиться на озеро ездили. Лодка перевернулась…

– А Александра?

– Пожила она одна, поди, с год, переживала все. А потом этот подвернулся. Нас, баб, только пожалей, приголубь… Вышла… на свою голову.

Северцев поднял бровь: вот как?

– Сначала, видать, ничего жили. А тут встретила ее на пруду, белье полоскала. Она меня вроде бы сторонится, а у самой синяки под глазами.

– Ты хоть не расписывай, – вмешался Белов, – семейное дело… Все они нынче чуть что… крику не оберешься. Вы, товарищ Северцев, не очень-то верьте бабам.

– Ты не говори, – перебила его жена, – Шура не такая. Раз прибежала ночью в одной рубашке, плачет… Бьет, говорит. Каждый день шипит: «Когда ты сдохнешь, хромоногая стерва!» Шура-то хроменькая была…

– Ну, пошла, – махнул рукой Белов, – что теперь об этом? Мужик и так сам не свой, переживает.

– Переживает!.. Черта с два переживает, – возмутилась Полина, – все ему, дьяволу, теперь достанется. Одних денег сколько… Кирилл-то у нее, товарищ следователь, на руднике работал, жалованье большое получал. И премии все время. Опять же сад у них вон какой – тоже копейка… У нее на книжке было…

Она назвала цифру.

– Ничего себе! – удивился Белов.

– Да, сумма большая, – с расстановкой произнес Вадим.

«А ведь Кравчук уверял, что с женой дружно жил», – размышлял Северцев, широко вышагивая вдоль пруда.

* * *

Северцев почти не находился в отделе. Рано утром, прихватив общественников, он исчезал на весь день. На вопросы, как подвигается дело, отвечал уклончиво.

– Кажется, я нащупываю кое-что интересное.

Ему даже не удалось сыграть с капитаном партию-другую в шахматы. Полевской, которому не везло в последнее время, надеялся взять реванш, но Вадим отмахивался – некогда. Сегодня, Северцев находился в приподнятом настроении. Он только что получил увеличенный в несколько раз снимок: сероватая поверхность и на ней – темная, краями вверх полоска. «Следователь не имеет права ставить свою подпись, если он не уверен на все сто процентов», – вспомнились ему слова, которые часто говорил начальник школы милиции. – «Что ж, сто так сто!»

Взгляд его упал на шахматы. Лукавая улыбка поползла по губам. Он поднял телефонную трубку:

– Анатолий Евгеньевич, а у вас сегодня есть шанс отыграться!

– Закончил дело? – старший следователь, как всегда, безупречно выбритый и наутюженный, быстро вошел в кабинет. – Поздравляю! А ну-ка, чем ты ударишь по Прокину? Где твоя неопровержимая улика?

– Да уж ударю… Век не забудет, – усмехнулся Вадим. – Я переквалифицировал преступление. Обвинение будет не по 217, а по 88 статье!

– Умышленное убийство? – удивился Полевской. – Вот это номер!

– Посмотрите эти показания…

Полевской бегло пробежал несколько страниц дела и пристально посмотрел на Северцева.

– Нет, ты сумасшедший! Ты понимаешь, что все теперь стало с ног на голову? Была же экспертиза…

– Она ничего не утверждает. Кроме того, и эксперт находился под гипнозом, как и мы с вами… Машина, машина… Раздробить колено и сломать ребро можно не только машиной…

– А Баршев? Он ведь тоже подтверждает, что она была.

– На месте происшествия у меня возникли некоторые сомнения. Вечером мы прихватили с Васильевым дружинников и провели маленький эксперимент. Оказалось, что от карагача, о котором говорил Баршев, нельзя увидеть свет у моста! Дорога от развилки до Горяновска закрыта буграми и деревьями.

– Зачем же ему понадобилось врать?

– Он не врал. Свет, действительно, был. Мы с ребятами измерили расстояние от дома, где гуляли, до карагача и до моста – тысяча пятьсот восемьдесят и тысяча семьдесят два метра. Они вышли в девять двадцать шесть – хозяйка заметила точно. Баршев шел быстро, нигде не останавливался. Кравчуки тоже, надо полагать, не собирали цветочки. Если Баршев шел со скоростью километров шесть в час, то Кравчуки – не более четырех. Так? Когда они подошли к мосту… примерно в девять сорок, Баршев уже находился возле карагача. Тут он, оглянувшись, увидел свет фар… Теперь установлено: это шел бензовоз колхоза «Заря». Он свернул на развилке, не доезжая моста. Свет был виден слева, в стороне. Небольшое смещение угла – в темноте немудрено ошибиться. Кстати, шофер Николенко показал, что он обгонял верхового… – заметив, что капитан сделал нетерпеливый жест рукой, Вадим предупредил возможное возражение: – Еще одна машина исключается, Анатолий Евгеньевич. Баршев указал на такую деталь: когда он дошел до города, из клуба кирпичного завода выходил народ. Киномеханик хорошо помнит тот день – был приглашен на свадьбу. Сеанс он начал ровно в восемь, прогнал без перерыва журнал и кинофильм. Согласно справке кинопроката, на их демонстрацию требуется один час сорок четыре минуты.

– Позволь, какое это имеет отношение к машине?

– Прямое. Мы опросили десятка два людей, которые были в кино. Раньше девяти сорока наезда быть не могло; чтобы от моста доехать до города, нужно минимум семь минут: дорога ремонтировалась и вся была засыпана кучами гравия. К тому же съезд в двух местах с насыпи на болотистый грунт. Там до сих пор такие ухабища…