Текст книги "Марусина заимка"

Автор книги: Владимир Короленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

     – Ничего не трогали с места?

     –  Ничего,  будто...  Его  маленечко  обрядили: не  хорошо,  значит... Скотину не тронули.

     – Какую скотину?

     – Да ведь  как  же:  пегашку-то пристрелили же  варвары...  На вершной покойник-то возвращался.

     Действительно, в саженях тридцати, у дороги, виднелась убитая лошадь.

     Проскуров занялся осмотром местности, пригласив с собою и караульных. Я подошел к покойнику и поднял полог с лица.

     Мертвенно-бледные  черты  были  спокойны.  Потускневшие глаза  смотрели вверх,  на вечернее  небо,  и  на  лице  виднелось  то  особенное  выражение недоумения  и  как  будто  вопроса,  которое  смерть  оставляет  иногда, как последнее движение улетающей жизни... Лицо было чисто, не запятнано кровью.

     Через  четверть  часа   Проскуров  с  крестьянами  прошел   мимо  меня, направляясь к перекрестку. Навстречу им подъезжала задняя повозка.

     Из нее вышел немолодой мужчина  в полицейской форме и молодой  штатский господин, оказавшийся фельдшером.

     Заседатель,  видимо, сильно  устал.  Его  широкая грудь  работала,  как кузнечные  мехи, и  все  тучное тело ходило ходуном под  короткою  форменною шинелью  довольно  изящного покроя.  Щеки тоже  вздувались и опадали, причем нафабренные большие усы то подымались концами и становились перпендикулярно, то  опять припадали к  ушам. Большие, сероватые с проседью и курчавые волосы были покрыты пылью.

     –  У-уф, – заговорил  он, пыхтя и отдуваясь. – За  вами, Афанасий Иванович, не поспеешь. Здравствуйте!

     – Мое  почтение, – ответил Проскуров холодно. – И  напрасно изволили торопиться. Я мог бы и обождать.

     – Нет, зачем же-с?.. У-уф!.. Служба прежде всего-с... Не люблю, знаете ли, когда меня дожидаются. Не в моих правилах-с.

     Заседатель говорил сиплым армейским басом, при звуках которого невольно вспоминается  запах   рому   и  жуковского  табаку.  Глаза  его,  маленькие, полинявшие, но  все еще  довольно  живые  и  бойкие,  бегали, между  тем, по сторонам, тревожно исследуя обстановку. Они остановились на мне.

     – Это  мой  знакомый,  – отрекомендовал  меня  Проскуров,  –  г. NN, временно исполняющий обязанности моего письмоводителя.

     – Имел    удовольствие   слышать-с.   Очень   приятно-с.   Отставной штабс-капитан Безрылов.

     Безрылов поднес руку к козырьку и молодцевато щелкнул шпорами.

     – Отлично-с.  Теперь  мы  можем приступить  к  исследованию.  Отделаем по-военному, живо, пока еще засветло. Эй, понятые, сюда!..

     Караульные крестьяне приблизились к начальству и все вместе двинулись к мертвому телу. Первым подошел очень развязно Безрылов и сразу  отдернул весь полог. Мы все  отшатнулись  при виде открывшейся при этом картины. Вся грудь убитого представляла  одну зияющую рану,  прорезанную и истыканную  в разных направлениях.   Невольный   ужас  охватывал  душу  при   виде   этих  следов исступленного зверства. Каждая рана  была  бы смертельна, но  было очевидно, что большинство из них нанесены мертвому.

     Даже  господин   Безрылов  потерял  всю  свою  развязность.  Он   стоял неподвижно,  держа в руке конец  полога.  Его щеки побагровели, а концы усов угрожающе торчали, как два копья.

     – Ррак-ка-льи! – произнес он, наконец, и как-то глубоко вздохнул.

     Быть может, в этом вздохе сказалось сожаление о том,  что для господина Безрылова нет уже возврата с пути укрывательства и потачек.

     Он  тихо  закрыл полог и  обратился  к Проскурову, который, между  тем, уставился на него своими упорными глазами.

     –  Пожалуйста,  –  попросил заседатель, опуская  глаза, – опишем при вскрытии, завтра... Теперь исследуем обстановку и перенесем тело в Б.

     –  А  там произведем допрос  арестованному  по этому  делу,  – сказал Проскуров жестко.

     Глаза Безрылова забегали, как два затравленные зверька.

     –  Арестованному?  –  переспросил   он.   –  У   вас   есть   уже  и арестованный?.. Как же мне... как же я ничего не знал об этом?

     Он  был  жалок,  но  тотчас  же  попытался  оправиться. Кинув  быстрый, враждебный взгляд на  крестьян  и  на  своего ямщика, он  обратился  опять к Проскурову:

     – Вот и отлично-с. У вас дело кипит в руках... зам-ме-ча-тельно...

    VIII. «Иван тридцати восьми лет»

     Около   полуночи,  отдохнув   несколько   и  напившись  чаю,  чиновники приступили к следствию.

     В довольно  просторной  комнате,  за  столом,  уставленным  письменными принадлежностями, поместился  по середине  Проскуров. Его несколько комичная подвижность  исчезла; он  стал  серьезен  и  важен.  Справа уселся Безрылов, успевший  совершенно   оправиться   и  вновь   приобретший  свою   армейскую развязность. Во время короткого роздыха он умылся, нафабрил усы и взбил свои седоватые кудри. Вообще, Безрылов стал бодр и великолепен. Похлебывая густой чай  из  стоявшего  перед  ним  стакана, он  посматривал на  следователя  со снисходительною улыбкой. Я уселся на другом конце стола.

     – Прикажите ввести арестованного, – сказал  Проскуров, подымая  глаза от листа бумаги, на котором он быстро писал форму допроса.

     Безрылов кивнул только головой, и Евсеич бросился вон из избы.

     Через  минуту  входная дверь  отворилась,  и в  ней резко  обрисовалась высокая фигура того самого мужчины, которого я видел с Костюшкой на перевозе задумчиво следящим за облаками.

     Входя в  комнату, он слегка  запнулся за  порог, оглядел  то  место; за которое задел, потом вышел на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое  лицо, с грубоватыми,  но довольно правильными  чертами, выражало  полное  равнодушие.   Голубые   глаза  были   несколько  тусклы  и неопределенно смотрели вперед, как будто не видя ближайших предметов. Волосы подстрижены в скобку. На новой ситцевой рубахе виднелись следы крови.

     Проскуров передал мне "форму" и, подвинув перо и чернильницу, приступил к обычному опросу.

     – Как зовут?

     – "Иван тридцати восьми лет".

     – Где имеете место жительства? :

     – Без приюту... в бродяжестве...

     – Скажите,  Иван тридцати восьми  лет, вами  ли совершено сего  числа убийство ямщика Федора Михайлова?

     – Так точно, ваше благородие, моя работа... Что уж, видимое дело...

     – Молодец! – одобрил бродягу Безрылов.

     – Что ж,  ваше  благородие,  зачем чинить напрасную  проволочку?..  Не отопрешься.

     – А по чьему научению или подговору?  – продолжал следователь,  когда первые ответы были записаны.  – И откуда у вас те пятьдесят рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?

     Бродяга вскинул на него своими задумчивыми глазами.

     – Ну, уж это, – ответил  он, – ты, ваше благородие, лучше оставь! Ты свое дело  знаешь, – ну, и я свое тоже  знаю... Сам по себе работал, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка – сам-третей!..

     Безрылов крякнул и с наслаждением отхлебнул сразу полстакана,  кидая на Проскурова насмешливый взгляд. Затем он  опять уставился на  бродягу, видимо любуясь  его образцовою  тюремною выправкой, как любуется служака-офицер  на бравого солдата.

     Проскуров   оставался  спокоен.  Видно  было,  что  он  и  не  особенно рассчитывал на откровенность бродяги.

     – Ну, а не  желаете ли сказать, – продолжал он свой допрос, почему вы так  зверски  изрезали  убитого  вами  Федора  Михайлова?  Вы  имели  против покойного личную вражду или ненависть?

     Допрашиваемый смотрел на следователя с недоумением.

     –  Пырнул я его  ножиком раз и другой...  – Более, кажись, не было... Свалился он...

     – Десятник, – обратился Проскуров к  крестьянину, – возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните в ту комнату.

     Бродяга все  тою  же ровною  походкой подошел  к  двери и  остановился. Крестьянин, взяв со стола одну свечу, вошел в соседнюю горницу.

     Вдруг  жиган вздрогнул и отшатнулся. Потом, взглянув с видимым  усилием еще раз в том же направлении, он отошел  к  противоположной  стене.  Мы  все следили за ним в сильнейшем волнении,  которое как будто передавалось нам от этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.

     Он был  бледен.  Некоторое  время  он стоял, опустив голову и  опершись плечом  о  стену.  Потом он  поднял  голову  и посмотрел на  нас  смутным  и недоумевающим взглядом.

     – Ваше благородие... хрестьяне православные, – заговорил он умоляющим тоном, – не делал я этого... Верьте совести – не делал!.. Со страху нешто, не помню... Да нет, не может этого быть...

     Вдруг он оживился. Глаза его в первый раз сверкнули.

     –  Ваше благородие, –  заговорил  он  решительно, подходя к столу, – пишите:  Костюшка  это  сделал,  –  Костинкин –  рваная –  ноздря!..  Он, беспременно  он,  подлец!..  Никто, как он,  человека этак  испакостил.  Его дело...  Все  одно:  товарищ, не  товарищ–  знать  не хочу!..  Пишите, ваше благородие!..

     При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил  у меня перо и бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал развертывать перед нами мрачную драму.

     Он бежал из N-ского острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся без дела, пока  судьба не столкнула его, в одном "заведении", с  Костюшкой  и его товарищами. Тут  в  первый  раз  услышал он разговор про покойного Михалыча. "Убивец",  мол, такой человек, его ничем не возьмешь: ни ножом, ни пулей, потому заколдован". – "Пустое дело,  господа, – я говорю: – не  может  этого  быть.  Всякого человека железом  возьмешь".  – "А  вы, спрашивают, кто такие будете, какого роду-племени?"  – "А это, говорю, дело мое. Острог –  мне батюшка, а тайга – моя матушка. Тут и род, тут и племя, а что не люблю слушать, когда, например, пустяки этакие говорят... вот что!" Ну,  слово  за  слово,  разговорились,  приняли они меня  в  компанию  свою, полуштоф поставили, потом Костинкин  и говорит: "Ежели  вы, говорит, человек благонадежный,  то не  желаете ли  с нами  на  фарт (Фарт – по-сибирски – удача, дело, обещающее выгоду) итти?" – "Пойду", говорю. "Ладно,  мол,  нам человек нужен. Днем ли, ночью ли, а уж в логу беспременно дело сделать надо, потому  что  капиталы повезет тут господин из города большие. Только смотри, говорит, не хвастаешь  ли?  Ежели  с  другим ямщиком господин  этот  поедет, сделаем дело, раздуваним честь честью... Ну, а ежели "убивец" опять повезет, – мотри, убегешь". – "Не будет этого, говорю, чтоб я убег". – "Ну, ладно, мол: ежели  имеешь в  себе такой дух, то  будешь счастливый  человек, –  за "убивца" можешь себе награду получить большую!.."

     – Награду? – переспросил Проскуров. – От кого же?

     – Ты  вот что, господин, – сказал  бродяга, – ты слушай меня, пока я говорю, а  спрашивать будешь после... Ну,  признаться  сказать, на первый-то раз  убег  я,  испужался.  Главная  причина– товарищи выдали.  Идет  на нас Михалыч,  стыдно сказать, с кнутиком, а  Костинкин с ружьем в  первую голову убежал. Ну, подался  и  я, сробел... Да он же, подлец, потом первый  на смех меня поднял. Язвительный он, Костинкин то есть. "Ладно, говорю,  идем опять. Да смотри, Костюша, убегешь ежели, – сам жив от меня не останешься!" – Три дня мы в логу этом прожили, – все его дожидались. На третий день проехал он под вечер: значит ночью  ему назад ворочаться. Изготовились мы; слышим: едет тихонько на вершной.  Выпалил  Костинкин  из ружья, пегашку свалил.  Михалыч кинулся  в  кусты,  как  раз на меня... прямо...  Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу  – все одно, мол:  либо он, либо я!.. Изловчился, хвать его ножиком, да плохо.  Схватил  он меня  за  руку, нож вырвал, самого – об земь. Силен  был покойник. Подмял; гляжу – пояс снимает, хочет  вязать. А у меня за голенищем другой ножик в запасе. Добыл я его тихонько, повернулся да опять  его...  под  ребро...  Состонал  он,  повернул  меня  лицом   кверху, наклонился, посмотрел в глаза...  "А! – говорит, – чуяло мое сердце!.. Ну, теперь ступай с богом, не тирань. Убил ты меня до смерти..." Встал я, гляжу: мается он... хотел было подняться,  – не смог. "Прости меня", – говорю. – "Ступай, отвечает, ступай  себе... бог простит  ли, а я прощаю..." Я ушел, и не подходил более,  поверьте совести...  Костинкин это, видно, после меня на него набросился...

     Бродяга  смолк и  тяжело опустился на  лавку. Проскуров быстро дописал. Было тихо.

     –  Теперь,   –  заговорил  опять   следователь,  –  докончите   ваше чистосердечное признание. Какой купец был с вами во время  первого нападения и от чьего имени Костюшка обещал награду за убийство Федора Михайлова?

     Безрылов  разочарованно  смотрел на ослабевшего  бродягу.  Но тот вдруг поднялся со скамьи и принял прежний равнодушно-рассеянный вид.

     – Будет! –  сказал он твердо.  –  Боле не стану...  Довольно!.. Про Костюшку-то все  записали?.. Ну, и ладно, вперед  не пакости  он! Прикажите, ваше благородие, увести меня, более ничего не скажу.

     – Послушайте, Иван  тридцати  восьми  лет,  – сказал  следователь, – считаю нужным предупредить  вас,  что  чем  полнее  будет ваше сознание, тем мягче  отнесется к  вам  правосудие. Сообщников  же ваших  вы  все  равно не спасете.

     Бродяга пожал плечами.

     –  Это  дело не наше. Мне все  единственно. Очевидно, не было  надежды добиться от него чего-либо еще. Его вывели.

    IX. Ход

     Предстоит допрос свидетелей.

     Они столпились  кучкой у задней  стены. Серая толпа  с  угрюмыми лицами стояла,  переминаясь,  в тяжелом молчании. Впереди всех был Евсеич. Лицо его было красно, губы сжаты, лоб наморщен.  Он кидал исподлобья довольно мрачные взгляды,  останавливая  их то на Безрылове, то на следователе. По всему было видно,  что в  этой  толпе и в Евсеиче, ее  представителе, созрело  какое-то решение.

     Безрылов  сидел на лавке, расставив широко ноги  и  пощелкивая  пальцем одной руки по другой. Пока крестьяне входили и занимали места, он смотрел на них внимательно и вдумчиво. Потом, окинув всю толпу  холодным, презрительным взглядом,  он  слегка,  почти  незаметно, покачал  головой и,  усмехнувшись, обратился к Проскурову:

     – Кстати, Афанасий Иванович, я ведь и забыл поздравить вас с  приятною новостью... Уж извините... Все эти хлопоты... Просто из ума вон...

     – С чем это? – спросил Проскуров, не отрываясь от чтения протокола.

     – Как? –  просиял Безрылов.  –  Значит,  вам  ничего неизвестно, и я некоторым  образом первый буду иметь удовольствие сообщить вам  это приятное известие? – Очень, оч-чень приятно-с...

     Проскуров поднял  глаза  на заседателя, который, между  тем, подходил к нему, брякая шпорами и обворожительно улыбаясь.

     – Вы получаете назначение исправляющим  должность казначея  в  М-ск... Ну,  да  это,  конечно,  одна  форма;  без  сомнения, вы  будете  утверждены окончательно. Поздравляю, голубчик, – продолжал Безрылов самым задушевным и благожелательным   тоном,  завладевая  рукой  удивленного   Проскурова:   – поздравляю от всего сердца.

     Но  Проскуров плохо  оценил  дружеское поздравление; он быстро отдернул руку и вскочил с места.

     – По... позвольте-с, милостивый государь, – заговорил он  торопливо и даже  заикаясь.  –  Здесь шутить не место.  Н-не место-с!..  Думаете, я  не понимаю вашей  тактики?  Ошибаетесь,  милостивый государь. Я  не  теленок... да-с, милостивый государь, не теленок-с!..

     – Что вы, бог с вами, Афанасий Иванович!  – изумился Безрылов  и даже развел  руками  и  оглянулся,  как  будто  призывая  всех  присутствующих  в свидетели  черной  неблагодарности   Проскурова.  –  Смею  ли  я  шутить?.. Официальное  назначение...  сам  читал   бумагу-с...  Уверяю  вас...  Ну,  и местечко,  я  вам скажу!  –  продолжал он,  изменив тон  и  вновь впадая  в дружескую  фамильярность.  – Теперь уж вам  не  придется  возиться  с этими неприятными  делами.  Даже  и  настоящее  дело  нам,  несчастным,  придется, вероятно,  кончать  без вашего незаменимого  содействия...  Жаль, конечно!.. Зато за  вас... приятно-с. Место тихое,  спокойное... ха-ха-ха!.. Как раз... ха-ха-ха!..    по   вашему    нраву...  И   притом...  от  купечества... ха-ха-ха-ха-ха!.. благодарность...

     Безрылов  как  будто  перестал  стесняться,  и его  смех,  от  которого сотрясалась вся его тучная фигура, становился даже неприличен... А Проскуров стоял  перед ним точно окаменелый,  держась за  стол обеими руками. Его лицо сразу как-то  осунулось и пожелтело  и на нем  застыло  выражение горестного изумления. В эту минуту – увы! – он, действительно, напоминал... теленка.

     Я  посмотрел  на крестьян. Все  они  как-то  подались головами  вперед, только Евсеич  стоял,  низко  нагнув  голову,  по  своему обычаю,  и  слушал внимательно, не проронив ни одного слова.

     Дальнейший  допрос  не  представлял  уже  в  моих глазах  ни  малейшего интереса. Я вышел в переднюю...

     Там, в углу на лавке, сидел жиган. Несколько крестьян-караульных стояли в  сторонке. Я  подошел к арестованному  и сел рядом. Он посмотрел на меня и подвинулся.

     – Скажите мне, – спросил я у него,  – неужели у вас,  действительно, не было никакой вражды к покойному Михайлову?

     Бродяга вскинул на меня своими спокойными голубыми глазами.

     – Чего? – переспросил он. – Какая может быть вражда? Нет, не видывал я его ранее.

     – Так из-за чего же вы убили? Ведь уж наверное не из-за тех пятидесяти рублей, что при вас найдены?

     –  Конечно,  –  произнес  он  задумчиво. –  Нам,  при  нашей  жизни, вдесятеро столько, – и то  на  неделю хватит, а так, что значит... может ли быть, например, эдакое дело, чтобы вдруг человека железом не взять...

     –  Неужто  из  любопытства  стоило  убивать другого, да  и себе  жизнь портить?

     Бродяга посмотрел на меня с каким-то удивлением.

     – Жизнь, говоришь?.. Себе то есть?.. Какая может быть моя  жизнь?  Вот нынче я Михалыча прикончил, а доведись иначе, может, он бы меня уложил...

     – Ну, нет, он не убил бы.

     – Твоя правда: мог он убить меня, – сам жив бы остался.

     – Тебе его жалко?

     Бродяга посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул враждой.

     – Уйди ты! что тебе надо? – сказал он и  потом  прибавил,  понурив голову: – Такая уж моя линия!..

     – Какая?

     – А  вот  такая  же...  Потому  как  мы  с  измалетства  на  тюремном положении...

     – А бога ты не боишься?

     –  Бога-то? –  усмехнулся  бродяга  и тряхнул  головой.  – Давненько что-то я  с ним, с  богом-то,  не считался... А надо бы!  Может,  еще за ним сколько-нибудь моего замоленного осталось...  Вот что, господин,  –  сказал он, переменив тон: – ничего этого  нам не требуется. Что ты пристал? Говорю тебе: линия такая. Вот теперь я с тобой беседую как следует быть, аккуратно. А доведись, в  тайге-матушке или хоть тот раз, в логу, – тут опять разговор был бы иного роду... Потому – линия другая... Эхма!

     Он опять встряхнул своими русыми волосами.

     –  Нет  ли,  господин,  табачку  покурить?  Страсть курить  охота!  – заговорил он  вдруг  как-то  развязно;  но  мне  эта развязность  показалась фальшивой.

     Я дал  ему  папиросу  и вышел на крыльцо.  Из-за  лесу  подымалось  уже солнце.  С  "Камня" над  логом снимались  ночные  туманы  и плыли на  запад, задевая  за верхушки елей и  кедров. На  траве сверкала роса,  а в ближайшее окно виднелись  желтые  огоньки восковых  свечей,  поставленных  в изголовье мертвого тела.

     1882

Сон Макара

    Святочный рассказ

    I

       Этот сон видел бедный Макар, который загнал своих телят в далекие, угрюмые страны, – тот самый Макар, на которого, как известно, валятся все шишки.

       Его родина – глухая слободка Чалган – затерялась в далекой якутской тайге. Отцы и деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и хотя угрюмая чаща все еще стояла кругом враждебною стеной, они не унывали. По расчищенному месту побежали изгороди, стали скирды и стога, разрастались маленькие дымные юртенки: наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.

       Но пока отцы и деды Макара воевали с тайгой, жгли ее огнем, рубили железом, сами они незаметно дичали. Женясь на якутках, они перенимали якутский язык и якутские нравы. Характеристические черты великого русского племени стирались и исчезали.

       Как бы то ни было, все же мой Макар твердо помнил, что он коренной чалганский крестьянин. Он здесь родился, здесь жил, здесь же предполагал умереть. Он очень гордился своим званием и иногда ругал других "погаными якутами", хотя, правду сказать, сам он не отличался от якутов ни привычками, ни образом жизни. По-русски он говорил мало и довольно плохо, одевался в звериные шкуры, носил на ногах торбаса, питался в обычное время одною лепешкой с настоем кирпичного чая, а в праздники и в других экстренных случаях съедал топленого масла именно столько, сколько стояло перед ним на столе. Он ездил очень искусно верхом на быках, а в случае болезни призывал шамана, который, беснуясь, со скрежетом кидался на него, стараясь испугать и выгнать из Макара засевшую хворь.

       Работал он страшно, жил бедно, терпел голод и холод. Были ли у него какие-нибудь мысли, кроме непрестанных забот о лепешке и чае?

       Да, были.

       Когда он бывал пьян, он плакал. "Какая наша жизнь, – говорил он, – господи боже!" Кроме того, он говорил иногда, что желал бы все бросить и уйти на "гору". Там он не будет ни пахать, ни сеять, не будет рубить и возить дрова, не будет даже молоть зерно на ручном жернове. Он будет только спасаться. Какая это юра, где она, он точно не знал; знал только, что гора эта есть, во-первых, а во-вторых, что она где-то далеко, – так далеко, что оттуда его нельзя будет добыть самому тойону-исправнику... Податей платить, понятно, он также не будет...

       Трезвый он оставлял эти мысли, быть может сознавая невозможность найти такую чудную гору; но пьяный становился отважнее. Он допускал, что может не найти настоящую гору и попасть на другую. "Тогда пропадать буду", говорил он, но все-таки собирался; если же не приводил этого намерения в исполнение, то, вероятно, потому, что поселенцы-татары продавали ему всегда скверную водку, настоянную, для крепости, на махорке, от которой он вскоре впадал в бессилие и становился болен.

    II

       Дело было в канун рождества, и Макару было известно, что завтра большой праздник. По этому случаю его томило желание выпить, но выпить было не на что: хлеб был в исходе; Макар уже задолжал у местных купцов и у татар. Между тем завтра большой праздник, работать нельзя, – что же он будет делать, если не напьется? Эта мысль делала его несчастным. Какая его жизнь! Даже в большой зимний праздник он не выпьет одну бутылку водки!

       Ему пришла в голову счастливая мысль. Он встал и надел свою рваную сону (шубу). Его жена, крепкая, жилистая, замечательно сильная и столь же замечательно безобразная женщина, знавшая насквозь все его нехитрые помышления, угадала и на этот раз его намерение.

       – Куда, дьявол? Опять один водку кушать хочешь?

       – Молчи! Куплю одну бутылку. Завтра вместе выпьем. – Он хлопнул ее по плечу так сильно, что она покачнулась, и лукаво подмигнул. Таково женское сердце: она знала, что Макар непременно ее надует, но поддалась обаянию супружеской ласки.

       Он вышел, поймал в аласе старого лысанку, привел его за гриву к саням и стал запрягать. Вскоре лысанка вынес своего хозяина за ворота. Тут он остановился и, повернув голову, вопросительно поглядел на погруженного в задумчивость Макара. Тогда Макар дернул левою вожжою и направил коня на край слободы.

       На самом краю слободы стояла небольшая юртенка. Из нее, как и из других юрт, поднимался высоко-высоко дым камелька, застилая белою, волнующеюся массою холодные звезды и яркий месяц. Огонь весело переливался, отсвечивая сквозь матовые льдины. На дворе было тихо.

       Здесь жили чужие, дальние люди. Как попали они сюда, какая непогода кинула их в далекие дебри, Макар не знал и не интересовался, но он любил вести с ними дела, так как они его не прижимали и не очень стояли за плату.

       Войдя в юрту, Макар тотчас же подошел к камельку и протянул к огню свои иззябшие руки.

       – Ча! – сказал он, выражая тем ощущение холода.

       Чужие люди были дома. На столе горела свеча, хотя они ничего не работали. Один лежал на постели и, пуская кольца дыма, задумчиво следил за его завитками, видимо связывая с ними длинные нити собственных дум. Другой сидел против камелька и тоже вдумчиво следил, как перебегали огни по нагоревшему дереву.

       – Здорово! – сказал Макар, чтобы прервать тяготившее его молчание.

       Конечно, он не знал, какое горе лежало на сердце чужих людей, какие воспоминания теснились в их головах в этот вечер, какие образы чудились им в фантастических переливах огня и дыма. К тому же у него была своя забота.

       Молодой человек, сидевший у камелька, поднял голову и посмотрел на Макара смутным взглядом, как будто не узнавая его. Потом он тряхнул головой и быстро поднялся со стула.

       – А, здорово, здорово, Макар! Вот и отлично! Напьешься с нами чаю?

       Макару предложение понравилось.

       – Чаю? – переспросил он. – Это хорошо!.. Вот, брат, хорошо... Отлично!

       Он стал живо разоблачаться. Сняв шубу и шапку, он почувствовал себя развязнее, а увидав, что в самоваре запылали уже горячие угли, обратился к молодому человеку с излиянием:

       – Я вас люблю, верно!.. Так люблю, так люблю... Ночи не сплю...

       Чужой человек повернулся, и на лице его появилась горькая улыбка.

       – А, любишь? – сказал он. – Что же тебе надо?

       Макар замялся.

       – Есть дело, – ответил он. – Да ты почем узнал?.. Ладно. Ужо, чай выпью, скажу.

       Так как чай был предложен Макару самими хозяевами, то он счел уместным пойти далее.

       – Нет ли жареного? Я люблю, – сказал он.

       – Нет.

       – Ну, ничего, – сказал Макар успокоительным тоном, – съем в другой раз... Верно? – переспросил он, – в другой раз?

       – Ладно.

       Теперь Макар считал за чужими людьми в долгу кусок жареного мяса, а у него подобные долги никогда не пропадали.

       Через час он опять сел в свои дровни. Он добыл целый рубль, продав вперед пять возов дров на сходных сравнительно условиях. Правда, он клялся и божился, что не пропьет этих денег сегодня, а сам намеревался это сделать немедленно. Но что за дело? Предстоящее удовольствие заглушало укоры совести. Он не думал даже о том, что пьяному ему предстоит жестокая трепка от обманутой верной супруги.

       – Куда же ты, Макар? – крикнул, смеясь, чужой человек, видя, что лошадь Макара, вместо того чтобы ехать прямо, свернула влево, по направлению к татарам.

       – Тпру-у!.. Тпру-у!.. Видишь, конь проклятый какой... куда едет! – оправдывался Макар, все-таки крепко натягивая левую вожжу и незаметно подхлестывая лысанку правой.

       Умный конек, помахивая укоризненно хвостом, тихо поковылял в требуемом направлении, и вскоре скрип Макаровых полозьев затих у татарских ворот.

    III

       У татарских ворот стояли на привязи несколько коней с высокими якутскими седлами.

       В тесной избе было душно. Резкий дым махорки стоял целой тучей, медленно вытягиваемый камельком. За столами и на скамейках сидели приезжие якуты; на столах стояли чашки с водкой; кое-где помещались кучки играющих в карты. Лица были потны и красны. Глаза игроков дико следили за картами. Деньги вынимались и тотчас же прятались по карманам. В углу, на соломе, пьяный якут покачивался сидя и тянул бесконечную песню. Он выводил горлом дикие скрипучие звуки, повторяя на разные лады, что завтра большой праздник, а сегодня он пьян.

       Макар отдал деньги, и ему дали бутылку. Он сунул ее за пазуху и незаметно для других отошел в темный угол. Там он наливал чашку за чашкой и тянул их одна за другой. Водка была горькая, разведенная, по случаю праздника, водой более чем на три четверти. Зато махорки, видимо, не жалели. У Макара каждый раз захватывало на минуту дыхание, а в глазах ходили какие-то багровые круги.

       Вскоре он опьянел. Он тоже опустился на солому и, обхватив руками колени, положил на них отяжелевшую голову. Из его горла сами собой полились те же нелепые скрипучие звуки. Он пел, что завтра праздник и что он выпил пять возов дров.

       Между тем, в избе становилось все теснее и теснее. Входили новые посетители – якуты, приехавшие молиться и пить татарскую водку. Хозяин увидел, что скоро не хватит всем места. Он встал из-за стола и окинул взглядом собрание. Взгляд этот проник в темный угол и увидел там якута и Макара.

       Он подошел к якуту и, взяв его за шиворот, вышвырнул вон из избы. Потом подошел к Макару. Ему, как местному жителю, татарин оказал больше почета: широко отворив двери, он поддал бедняге сзади ногою такого леща, что Макар вылетел из избы и ткнулся носом прямо в сугроб снега.

       Трудно сказать, был ли он оскорблен подобным обращением. Он чувствовал, что в рукавах у него снег, снег на лице. Кое-как выбравшись из сугроба, он поплелся к своему лысанке.

       Луна поднялась уже высоко. Большая Медведица стала опускать хвост книзу. Мороз крепчал. По временам на севере, из-за темного полукруглого облака, вставали, слабо играя, огненные столбы начинавшегося северного сияния.

       Лысанка, видимо понимавший положение хозяина, осторожно и разумно поплелся к дому. Макар сидел на дровнях, покачиваясь, и продолжал свою песню. Он пел, что выпил пять возов дров и что старуха будет его колотить. Звуки, вырывавшиеся из его горла, скрипели и стонали в вечернем воздухе так уныло и жалобно, что у чужого человека, который в это время взобрался на юрту, чтобы закрыть трубу камелька, стало от Макаровой песни еще тяжелее на сердце. Между тем, лысанка вынес дровни на холмик, откуда видны были окрестности. Снега ярко блестели, облитые лунным сиянием. Временами свет луны как будто таял, снега темнели, и тотчас же на них переливался отблеск северного сияния. Тогда казалось, что снежные холмы и тайга на них то приближались, то опять удалялись. Макару ясно виднелась под самою тайгой снежная плешь Ямалахского холмика, за которым в тайге у него поставлены были ловушки для всякого лесного зверя и птицы.

       Это изменило ход его мыслей. Он запел, что в ловушку его попала лисица. Он продаст завтра шкуру, и старуха не станет его колотить.