Текст книги "Марусина заимка"

Автор книги: Владимир Короленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

       – Что дальше, то и хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать,– в "Сборнике" писано... Земля на выкуп пойдет.

       – Да ведь и теперь земля идет на выкуп,– заметил я.

       – То-то, и теперь идет,– отвечал Яшка невозмутимо.– А там и еще хуже будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и землей владеть станет. А и кто тыщу-другую имеет, и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты еще, поживешь – вспомнишь.

       – Как же, Яков, неужто можно думать, что антихрист сильнее бога? Неужто божия правда не сладит с кривдой?

       Яков подумал. Я заметил на его лице следы усиленной умственной работы. Он почерпнул откуда-то определенный ответ:

       – Ну, – сказал он,– не бывать тому. Поработают, да и погибнут... Верно!..– повторил он через минуту. – Поработают, да и погибнут. А только не увидать нам с тобой правды....

    V

       – Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? – допытывал я в другой раз.

       – Признаю государственный.

       – Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?

       – Енерал-губернатор – государственный... От великого государя. Правильный.

       – Значит, его решение правильное?..

       – Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты...

       – Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.

       – За что меня судить? Не за что.

       – Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя...

       – Не могут они... Они должны правильно...

       – Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?

       – Ну? – сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.

       – Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..

       – Нн-у-у? – протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.

       – Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности...

       Яшка смутился.

       – Эвона! Видишь ты... Вот...  – подыскивал он ответ.

       – Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?

       – То-оно (То-оно... в этом слове сказывается уроженец Пермской или Вятской губернии. Оно употребляется в тех местах каждый раз, когда говорящий испытывает затруднение и не находит подходящего выражения)... Видишь ты... Где уж, поди... Нет! – отрезал он наконец. – Где, поди, покориться. Како коренье... Невозможно мне...

       И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.

       – Слушай, что я тебя спрошу, Володимер, – сказал он мне однажды. – Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?

       Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком "старого прав-закону" основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: "по делам их познаете их" и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место "дела", то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.

       Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.

       – Что ж? – удивил он меня. – Это и по-нашему так: все от Адама.

       Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.

       – Читал ты в писании: "Поклонитесь в духе и истине"?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.

       – Сказано тоже... – медленно заговорил он, – поклонитесь душою и телом...

       – А где это сказано? – спросил я. Яков задумался и не ответил.

       – Что ж? Это тоже хорошо...– сказал он в раздумьи, – конечно, всяк по своему разумению.

       И, вздохнув, прибавил со странным выражением:

       – Всяк по-своему с ума-то сходит...

    VI

       Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером,– но еще задолго до поверки,– арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.

       Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.

       Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика – "помощника":

       – Выходи, Яков... на волю.

       – Врешь! – послышался в ответ суровый голос Якова. – Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня...

       Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.

       – По душу! – вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом. – По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! – кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.

       Сердце у меня сильно билось... Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: "У них это живо!" Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.

       – Володимер, Володимер! – вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.

       – Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.

       – Что такое еще? – послышался голос помощника смотрителя. – Кто это стучит?

       – Политические стучат, ваше благородие, – сказал Михеич.

       – Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.

       – Вам что угодно?

       Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?

       – Что тут творится? – спросил я.– Что вы делаете с Яковом?

       – Это... позвольте... Какое вам дело?.. Дело это не ваше... Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем... Может ли все это до вас касаться?

    VII

       В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.

       Отступит ли Яков "от бога, от великого государя"? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен... Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.

       Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.

       Вечером "поверка" обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.

       – Нет уже стукальщика,– сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру.– Свезли нынче в дом сумасшедших.

       Вдруг по коридору пронеслись громкие удары... Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся "поверка" точно застыла.

       – Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! – раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.

       Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся "поверка". Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге...

       На следующий день и мы тронулись в путь.

       1880

Убивец

    I. Бакланы

     Когда  я на почтовой тройке подъехал к перевозу, уже вечерело.  Свежий, резкий ветер рябил поверхность  широкой  реки и  плескал в  обрывистый берег крутым  прибоем.  Заслышав  еще  издали  почтовый  колокольчик,  перевозчики остановили  «плашкот» и дождались нас.  Затормозили колеса, спустили телегу, отвязали  «чалки».  Волны  ударили в  дощатые бока  плашкота,  рулевой круто повернул колесо, и  берег стал  тихо  удаляться от нас,  точно отбрасываемый ударявшею в него зыбью.

     Кроме  нашей,  на  плашкоте  находились  еще  две  телеги.  На  одной я разглядел немолодого,  солидного мужчину, по-видимому купеческого звания, на другой  –  трех  молодцов,  как будто  из  мещан. Купец неподвижно сидел  в повозке,  закрываясь воротником  от осеннего  свежего  ветра и не обращая ни малейшего внимания на  случайных спутников.  Мещане, наоборот, были веселы и сообщительны.  Один из них, косоглазый и с рваною ноздрей, то и дело начинал наигрывать  на гармонии и напевать  диким голосом какие-то  песни; но  ветер скоро обрывал эти резкие  звуки,  разнося  и  швыряя  их по широкой и мутной реке.  Другой, державший в руке  полуштоф и стаканчик, потчевал водкой моего ямщика.  Только третий, мужчина лет тридцати,  здоровый, красивый и сильный, лежал  на телеге врастяжку, заложив руки  под  голову, и задумчиво следил за бежавшими по небу серыми тучами.

     Вот  уже второй день, в моем пути от губернского  города N..  то и дело встречаются эти примелькавшиеся фигуры. Я еду по спешному делу, погоняя, что называется, и  в хвост и в гриву, но  ни купец на своей кругленькой кобылке, запряженной в двухколесную кибитку, ни мещане на  своих  поджарых  клячах не отстают от меня. После каждой моей деловой остановки  или роздыха я настигаю их где-нибудь в пути или на перевозе.

     – Что это за люди?  –  спросил  я у моего ямщика, когда тот подошел к телеге.

     – Костюшка с товарищами, – ответил он сдержанно.

     – Кто такие? – переспросил я, так как имя было мне незнакомо.

     Ямщик как будто стеснялся сообщать мне дальнейшие сведения, ввиду того, что разговор  наш  мог быть услышан  мещанами. Он  оглянулся на них  и потом торопливо ткнул кнутом в направлении к реке.

     Я  посмотрел  в  том же  направлении.  По  широкой  водной  поверхности расходилась  темными  полосами частая зыбь. Волны были темны и мутны, и  над ними носились, описывая беспокойные круги, большие белые птицы,  вроде чаек, то и дело падавшие на реку и подымавшиеся вновь с жалобно-хищным криком.

     – Бакланы! – пояснил ямщик,  когда  плашкот подъехал к берегу  и наша тройка выхватила нас  на дорогу. – Вот и мещанишки эти, – продолжал он,  – те же  бакланы. Ни у них  хозяйства, ни  у  них заведениев. Землишку, слышь, какая была, и ту  летось  продали.  Теперь вот  рыщут  по дорогам, что  тебе волки. Житья от них не стало.

     – Грабят, что ли?

     – Пакостят. Чемодан  у проезжающего срезать,  чаю место-другое с обоза стянуть –  ихнее  дело...  Плохо придется,  так  и у нашего брата, у ямщика обратного, лошадь, то и гляди,  уведут.  Известно,  зазеваешься,  заснешь, – грешное  дело,  а он  уж и тут.  Этому вот Костюшке ямщик  кнутом  ноздрю-то вырвал... Верно!.. Помни: Коська этот – первеющий варвар... Товарища вот ему настоящего теперь нету... И был товарищ, да обозчики убили...

     – Попался?

     – Попался в деле. Не пофартило. Натешились над ним ребята, обозчики то есть.

     Рассказчик засмеялся в бороду.

     – Первое  дело –  пальцы рубили. Опосля  огнем  жгли, а наконец  того палку сунули, выпустили кишки, да и бросили... Помер собака!..

     –  Да  ты-то с  ним  знакомый,  что  ли?  С  чего они  тебя  водкой-то потчевали?

     –  Будешь знаком,– сказал ямщик  угрюмо.– Сам тоже винища  им выпоил немало, –  потому  – опасаюсь во всякое время... Помни: Костюшка  недаром и нонче-то выехал... Эстолько места даром коней гонять не  станет... Фарт чует дьявол, это уж верно!.. Купец вот тоже какой-то...– задумчиво добавил ямщик после некоторого молчания, – не его ли охаживают теперича?.. Только вряд, не похоже будто... И еще с ним новый какой-то. Не видывали мы его раньше.

     – Это который в телеге лежал?

     – Ну, ну... Жиган, полагать надо...  Здоровенный,  дьявол!.. – Ты вот что,  господин!.. – заговорил  он вдруг, поворачиваясь  ко мне. – Ты ужо, мотри, поберегайся... Ночью  не езди.  Не за  тобой  ли, грехом,  варвары-то увязались...

     – А ты меня знаешь? – спросил я. Ямщик отвернулся и задергал вожжами.

     – Нам неизвестно,–  отвечал он уклончиво.–  Сказывали – кудиновский приказчик из губернии проедет... Дело не наше...

     Очевидно,  меня здесь знали. Я вел процесс купцов Кудиновых  с казною и на днях его выиграл. Мои патроны были очень популярны  в той местности да  и во всей Западной Сибири, а процесс  производил сенсацию.  Теперь, получив из губернского казначейства очень крупную  сумму, я  торопился в  гор. NN,  где предстояли срочные платежи. Времени было немного, почта в NN ходила редко, и потому  деньги я вез с собой. Ехать приходилось  днем  и  ночью, кое-где для скорости  сворачивая  с  большой  дороги на  прямые  проселки.  Ввиду  этого предшествовавшая мне молва, способная поднять целые  стаи хищных "бакланов", не представляла ничего утешительного.

     Я оглянулся назад. Несмотря на наступавший сумрак, по  дороге виднелась быстро  скакавшая   тройка,  а  за  нею  на  некотором  расстоянии  катилась купеческая таратайка.

    II. Лог под «Чортовым пальцем»

     На  ...ской  почтовой  станции,  куда  я  прибыл  вечером,  лошадей  не оказалось.

     –  Эх, батюшка, Иван  Семеныч! – уговаривал меня почтовый смотритель, толстый  добряк,  с  которым  во  время  частых  переездов  я успел завязать приятельские отношения. – Ей-богу, мой вам совет: плюньте, не ездите к ночи. Ну их и с делами! Своя-то жизнь дороже  чужих денег. Ведь тут теперь  на сто верст  кругом только  и толков, что  о вашем процессе да об  этих деньжищах. Бакланишки, поди, уже заметались... Ночуйте!..

     Я, конечно, сознавал всю разумность этих советов,  но последовать им не мог.

     – Надо  ехать...  Пошлите,  пожалуйста,  за  "вольными"... И то  время уходит...

     – Эх вы, упрямец! Ну, да тут-то я  вам дам дружка (Дружками называют в Сибири ямщиков, "гоняющих" но вольному  найму)  надежного. Он вас доставит в Б. к молокану. А уж там непременно ночуйте. Ведь ехать-то  мимо Чортова лога придется, место глухое, народец аховый... Хоть свету дождитесь.

     Часа через два я  сидел уже в телеге,  напутствуемый советами приятеля. Добрые лошади  тронулись сразу,  а ямщик,  подбодренный обещанием на  водку, гнал их всю дорогу, как говорится, в три кнута; до Б. мы доехали живо.

     – Куда теперь меня доставишь? – спросил я у ямщика.

     – К  "дружку", к молокану.  Мужик хороший.  Проехав  мимо  нескольких раскиданных по лесу избенок, мы остановились у ворот  просторного, очевидно, зажиточного; дома.  Нас  встретил с фонарем  в руке старик  с длинною  седою бородой, очень почтенного вида. Он поднял свой фонарь над головой и, оглядев мою  фигуру  своими  подслеповатыми  глазами,  сказал  спокойным  старческим голосом:

     –  А,  Иван  Семеныч!.. То-то  сказывали  тут ребята проезжие:  поедет кудиновский приказчик из городу... Коней, мол, старик,  готовь... А  вам,  я говорю, какая забота?.. Они, может, ночевать удумают... Дело ночное.

     – А какие ребята-то? – перебил мой ямщик.

     – А шут их знает. Бакланишки, надо быть! На жиганов тоже  смахивают по виду-то... Думаю так,  что из городу, а кто именно – сказать не могу... Где их всех-то узнаешь... А ты, господин, ночуешь, что ли? .

     –  Нет. Лошадей мне, пожалуйста, поскорей! – сказал я,  не слишком-то довольный предшествовавшею мне молвой. Старик немного подумал.

     – Заходи в избу, чего здесь-то стоять... Вишь, горе-то, лошадей у меня нету... Третьегоднись в  город с кладью парнишку услал. Как теперь будешь?.. Ночуй.

     Эта новая неудача сильно меня обескуражила. Ночь между тем сгустилась в такую беспросветную тьму, какая возможна только в сибирскую ненастную осень. Небо  сплошь было  покрыто тяжелыми  тучами.  Взглянув вверх,  можно было  с трудом различить,  как неслись  во  мраке тяжелые,  безобразные громады; но внизу  царствовала полная  темнота. На  два шага  не  было  видно  человека. Моросил дождик, слегка шумя по деревьям.  В  густой  тайге шел точно шорох и таинственный шепот.

     И  все-таки  ехать  было необходимо. Войдя в избу, я  попросил  хозяина послать за лошадьми к кому-нибудь из соседей.

     –  Ох,  господин, – закачал старик своею седою  головой, –  на грех ты торопишься,  право...  Да  и  ночка  же  выдалась!  Египетская  тьма, прости господи!

     В комнату вошел  мой ямщик,  и у него  с  хозяином  пошли  переговоры и советы. Оба  еще  раз  обратились ко мне,  прося  остаться. Но я  настаивал. Мужики о  чем-то шептались, перебирали разные имена,  возражали друг  другу, спорили.

     – Ладно,– сказал ямщик,  как будто неохотно  соглашаясь с хозяином. – Будут тебе лошади. Съезжу сейчас недалече тут, на заимку.

     – Нельзя ли поближе найти? Пожалуй, долго будет...

     – Не долго! – решил ямщик, а хозяин добавил сурово:

     – Куда  торопиться-то?  Знаешь,  пословица говорится:  "скоро, да  не споро"... Успеешь...

     Ямщик стал одеваться  за перегородкой. Хозяин продолжал  что-то внушать ему своим дребезжавшим старческим голосом. Я начал дремать у печки.

     –  Ну,  парень, – услышал  я  голос хозяина  уже  за  дверью, –  скажи "убивцу"-то, пущай поторапливается... Вишь, ему не терпится...

     Почти тотчас же со двора послышался топот скачущей лошади.

     Последняя  фраза  старика рассеяла  мою  дремоту.  Я сел против огня  и задумался.  Темная ночь,  незнакомое место,  незнакомые  люди  и  не  совсем понятные  речи,  и, наконец, это странное, зловещее слово... Мои  нервы были расстроены.

     Через  полтора часа  под  окнами послышался  звон колокольчика.  Тройка остановилась у подъезда. Я собрался и вышел.

     Небо  чуть-чуть  прояснилось.  Тучи  бежали  быстро,  точно  торопились куда-то   убраться  вовремя.  Дождь  перестал,  только   временами  налетали откуда-то сбоку, из мрака, крупные капли, как будто второпях роняемые быстро бежавшими облаками. Тайга шумела. Подымался к рассвету ветер.

     Хозяин вышел провожать меня с фонарем, и благодаря этому обстоятельству я мог рассмотреть моего  ямщика. Это был  мужик громадного  роста,  крепкий, широкоплечий,  настоящий гигант. Лицо его было как-то спокойно-угрюмо, с тем особенным  отпечатком, какой кладет обыкновенно  застарелое  сильное чувство или давно засевшая невеселая дума. Глаза глядели ровно, упорно и мрачно.

     Правду сказать, у меня мелькнуло-таки  желание отпустить восвояси этого мрачного богатыря и остаться на ночь в светлой и теплой горнице молокана, но это было только мгновение.  Я ощупал револьвер и сел в повозку. Ямщик закрыл полог и неторопливо полез на козлы.

     – Ну, слышь, "убивец", – напутствовал  нас старик,– смотри, парень, в оба. Сам знаешь...

     – Знаю, – ответил ямщик, и мы нырнули в тьму ненастной ночи.

     Мелькнуло еще  два-три огонька разрозненных избенок.  Кое-где  на  фоне черного леса клубился в сыром воздухе дымок, и искры вылетали и гасли, точно таяли во мраке. Наконец  последнее  жилье  осталось  сзади. Вокруг была лишь черная тайга да темная ночь.

     Лошади бежали ровно  и быстро мчали меня  к роковому "логу", однако  до лога оставалось еще верст пять, и я мог  на свободе обдумать свое положение. Как это случается иногда в минуту возбуждения, оно представилось мне вдруг с поразительною   ясностью.   Вспомнив    хищнические    фигуры    "бакланов", таинственность  сопровождавшего  их купца, затем  странную неотвязчивость, с какою  все они следовали за  мною,–  я пришел к заключению, что в логу меня непременно  ожидает  какое-нибудь  приключение. Роль, какую примет  при этом угрюмый возница, оставалась для меня загадкой Эдипа.

     Загадка эта  скоро, однако,  должна  была  разрешиться. На посветлевшем несколько,  но все еще довольно темном  небе выделялся уже  хребет.  На нем, вверху, шумел лес, внизу, в темноте, плескалась речка. В одном месте большая черная скала торчала кверху. Это и был "Чортов палец".

     Дорога жалась  над  речкой, к  горам.  У  "Чортова пальца" она отбегала подальше от  хребта, и на  нее выходил из  ложбины проселок. Это  было самое опасное место,  прославленное  многочисленными  подвигами рыцарей  сибирской ночи. Узкая каменистая дорога не допускала быстрой езды, а кусты скрывали до времени нападение. Мы подъезжали  к  ложбине. "Чортов  палец" надвигался  на нас,  все вырастая вверху, во мраке. Тучи  пробегали  над  ним  и, казалось, задевали за его вершину.

     Лошади пошли тихо. Коренная осторожно постукивала копытами, внимательно вглядываясь  в  дорогу.  Пристяжки  жались  к  оглоблям  и  пугливо храпели. Колокольчик вздрагивал как-то неровно, и его тихое потренькиванье, отдаваясь над рекой, расплывалось и печально тонуло в чутком воздухе...

     Вдруг лошади  остановились.  Колокольчик  порывисто дрогнул  и замер. Я привстал. По дороге, меж  темных кустов,  что-то чернело и  двигалось. Кусты шевелились.

     Ямщик остановил лошадей как раз вовремя: мы избегли нападения сбоку; но и теперь положение было критическое. Вернуться назад, свернуть  в сторону – было невозможно. Я хотел уже выстрелить наудачу, но вдруг остановился.

     Громадная  фигура ямщика, ставшего  на козлах, закрыла кусты  и дорогу. "Убивец" поднялся, неторопливо передал мне вожжи и сошел на землю.

     – Держи ужо. Не пали!..

     Он говорил спокойно,  но в высшей  степени внушительно. Мне не пришло в голову  ослушаться: моих подозрений как не бывало;  я взял  вожжи, а угрюмый великан двинулся  вперед, по направлению  к  кустам.  Лошади тихо  и  как-то разумно двинулись за хозяином сами.

     Шум  колес по  каменистой  дороге мешал мне слушать,  что происходило в кустах. Когда мы поровнялись с тем местом, где раньше заметно было движение, "убивец" остановился.

     Все было  тихо, только вдали от дороги, по направлению к хребту, шумели листья  и слышался треск сучьев. Очевидно, там  пробирались  люди. Передний, видимо, торопился.

     –  Костюшка  это,  подлец,  впереди  всех  бежит, –  сказал  "убивец", прислушиваясь к шуму. – Э, да один, гляди-ко, остался!

     В это время из-за куста, очень близко от нас, выделилась высокая фигура и  как-то  стыдливо  нырнула в  тайгу  вслед  за  другими.  Теперь явственно слышался в четырех местах шум удалявшихся от дороги людей.

     "Убивец" все так же спокойно подошел к своим коням,  поправил  упряжку, звякнул дугой с колокольчиком и пошел к облучку.

     Вдруг  на  утесе,  под  "Пальцем",  сверкнул  огонек.  Грянул  ружейный выстрел, наполнив  пустоту  и  молчание ночи. Что-то  шлепнулось в  переплет кошовки и шарахнулось затем по кустам.

     "Убивец" кинулся было к утесу, как  разъяренный, взбесившийся зверь, но тотчас же остановился.

     – Слышь,  Коська, – сказал  он громко, глубоко взволнованным голосом, – не дури, я те говорю. Ежели ты мне теперича невинную животину испортил, – уходи за  сто верст, я  те достану!.. – Не  пали,  господин!  – добавил  он сурово, обращаясь ко мне.

     –  Мотри и ты, "убивец", – послышался от  утеса чей-то сдержанный, как будто не Костюшкин голос. – Не в свое дело пошто суешься?

     Говоривший как будто боялся быть услышанным тем, к кому обращался.

     –  Не  грози,  ваше степенство, – с презрением  ответил ямщик. –  Не страшен, небось, даром что с "бакланами" связался!

     Через несколько минут лог под "Чортовым пальцем" остался у  нас назади. Мы выехали на широкую дорогу.

    III. «Убивец»

     Мы  проехали  версты  четыре  в  глубоком  молчании.  Я  обдумывал  все случившееся, ямщик  только  перебирал вожжи, спокойно понукая или  сдерживая своих коней. Наконец я заговорил первый:

     – Ну, спасибо, приятель! Без тебя мне, пожалуй, пришлось бы плохо!

     – Не на чем, – ответил он.

     – Ну, как не на чем? Эти молодцы, видно, народ отчаянный...

     – Отчаянный, это верно!

     – А ты их знаешь?

     – Костюшку знаю... Да его,  варвара,  почитай, всякая  собака знает... Купца тоже  ранее примечал... А вот того, который остался, не видал будто... Видишь ты, понадеялся на  Костюшку, остался. Да нет, Костюшка, брат, не того десятка... Завсегда убегет в первую голову... А этот смелый...

     Он помолчал.

     –  Не бывало этого ранее,  никогда  не бывало, –  заговорил он  опять тихо,  покачивая головой. – Костюшка его откуда ни  то раздобыл... Скликает воронья на мою голову, проклятый...

     – А почему они тебя так боятся?

     – Боятся, верно это!.. Уложил  я у  них  тут  одного...  Он остановил лошадей и повернулся на козлах.

     –  Погляди, – сказал  он, –  вон он,  лог-то,  виднеется,  погляди, погляди!.. Тут вот, в этом самом логу, я этого человека убил...

     Мне  показалось,  что когда  он  высказывал  это  признание, голос  его дрожал;  мне показалось  также, что  я вижу  в его глазах,  слабо освещенных отблеском востока, выражение глубокой тоски.

     Повозка стояла на гребне холма. Дорога шла на запад. Сзади, за нами, на светлеющем  фоне  востока, вырисовывалась  скалистая  масса, покрытая лесом; громадный камень,  точно поднятый палец, торчал  кверху. Чортов лог  казался близехонько.

     На вершине холма нас обдавало предутренним ветром. Озябшие  лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула вперед,  но ямщик мгновенно  осадил всю тройку; сам он, перегнувшись с облучка, все смотрел по направлению к логу.

     Потом  он вдруг  повернулся, собрал  вожжи,  приподнялся  на  козлах  и крикнул... Лошади  сразу подобрались,  подхватили с места, и  мы помчались с вершины холма под гору.

     Это была  бешеная  скачка.  Лошади прижали  уши  и  понеслись,  точно в смертельном страхе, а ямщик то  и дело  приподнимался  и без слова помахивал правою  рукой.  Тройка  как  будто  чуяла,  хотя  и  не  могла  видеть  этих движений...  Земля  убегала из-под колес, деревья, кусты  бежали навстречу и будто падали за нами назад, скошенные бешеным вихрем...

     На ровном месте мы опять поехали тише. От лошадей валил  пар.  Коренная тяжело  дышала, а пристяжки  вздрагивали, храпели и водили ушами. Помаленьку они, однако, становились  покойнее. Ямщик отпустил  вожжи и  ласково ободрял коней...

     – Тише, милые, тише!.. Не бойся...  Вот ведь лошадь,  – повернулся он ко  мне, –  бессловесная тварь, а  тоже ведь понимает...  Как на угор этот выехали, да оглянулись, – не удержишь... Грех чуют...

     – Не знаю, – сказал я, – может, оно и так; да только на этот раз  ты ведь сам их погнал.

     – Погнал нешто? Ну, может, и  впрямь погнал. Эх, барин! Кабы знал  ты, что у меня на сердце-то...

     – Что ж? Ты расскажи, так узнаю...

     "Убивец" потупился.

     – Ладно, – сказал он помолчав, – расскажу тебе... Эх, милые! Ступай, ступай, не бойся...

     Лошади застучали по мягкой дороге ровною, частою рысцой.

     ...Видишь ты... Было  это давно... Оно хоть и  не очень  давно,  ну, да воды-то  утекло много.  Жизнь  моя совсем по-иному пошла, так  вот поэтому и кажется  все, что давно  это было. Крепко меня люди обидели – начальники. А тут и бог,  вдобавок, убил:  жена молодая  да  сынишко в одночасье  померли. Родителей не было, – остался один-одинешенек на свете: ни у меня родных, ни у  меня друга. Поп –  и тот последнее  имение за похороны прибрал. И стал я тогда  задумываться.  Думал, думал  и, наконец,  того,  пошатился  в вере. В старой-то пошатился, а новой еще не обрел. Конечно, дело мое темное. Грамоте обучен  плохо; разуму  своему  тоже не вовсе доверяю... И взяла меня от этих мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что,  кажется, рад бы на белом свете  не жить... Бросил я избу  свою, какое было еще  хозяйствишко  –  все кинул... Взял прозапас  полушубок, да порты, да сапоги пару, вырезал в тайге посошок и пошел...

     – Куда?

     – Да так, никуда. В одном месте  поживу,  за хлеб  поработаю  –  поле вспашу  хозяину, а в другое – к жатве поспею. Где день проживу, где неделю, а где и месяц; и все смотрю, как люди живут, как богу молятся, как веруют... Праведных людей искал.

     – Что же, нашел?

     – Как сказать тебе?.. Конечно,  всякие  тоже люди есть,  и у всякого, братец, свое  горе.  Это  верно. Ну, только все же плохо,  братец,  в  нашей стороне  люди бога-то помнят. Сам  тоже понимаешь: так ли  бы жить-то  надо, если по божьему закону?.. Всяк о себе  думает, была бы мамона сыта.  Ну, что еще;  который  грабитель  в  кандалах  закован  идет,  и  тот  не  настоящий грабитель... Правду ли я говорю?

     – Пожалуй... Ну, и что же?

     – Ну, еще пуще  стал на  миру тосковать... Вижу,  что толку нету, – мечусь, все равно как в лесу... Теперь,  конечно, маленькое понятие имею, да и  то... Ну, а тогда  вовсе стал без  ума.  Надумал,  например,  в арестанты поступить...

     – Это как же?

     – А так, очень просто: назвался бродягой – и посадили. Вроде крест на себя наложил...

     – Что ж, легче ли стало от этого?

     –  Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вот, может, в тюрьме  не бывал, так не знаешь, а я довольно узнал,  каков это есть монастырь. Главное дело – без пользы всякой живут люди,  без работы. Суется  это он из угла  в угол, да пакость какую ни есть и надумает. На скверное слово, на отчаянность – самый скорый народ, а чтоб о душе подумать, о боге там, – это за большую редкость, и  даже  еще  смеются...  Отчаянный  самый народ.  Вижу я, что, по глупости своей,  не  в надлежащее место попал, и объявил свое  имя,  стал из тюрьмы  проситься. Не пускают. Справки пошли, то, другое... Да  еще говорят: как смел на себя  самовольно этакое  звание  принять?.. Истомили  вконец. Не знаю уж, что и  было б со мной, да вышел тут  случай... И плохо мне от этого самого случая пришлось... ну, а без него-то, пожалуй, было бы еще хуже...