Текст книги "Марусина заимка"

Автор книги: Владимир Короленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

    IV. Сибирский вольтерианец

     Прошло  около  месяца.  Покончив  с   делами;  я  опять  возвращался  в губернский город на почтовых и около полудня приехал на N-скую станцию.

     Толстый смотритель стоял на крылечке и дымил сигарой.

     – Вам лошадей? – спросил он, не дав мне еще и поздороваться.

     – Да, лошадей.

     – Нет.

     – Э, полноте, Василий  Иванович! Я  ведь  вижу...  Действительно,  под навесом стояла тройка в шлеях и хомутах.

     Василий Иванович засмеялся.

     –  Нет, в самом  деле, –  сказал он затем  серьезно.  –  Вам теперь, вероятно, не к спеху... Пожалуйста, я вас прошу: погодите!

     – Да зачем же? Уж не губернатора ли дожидаетесь?

     – Губернатора!  – засмеялся  Василий  Иванович.  –  Куда махнули! И всего-то надворного советника, да уж очень хочется мне  этого парня уважить, право... Вы не обижайтесь, я и вам тоже всею душой. Но ведь я вижу: вам не к спеху, а тут,  можно сказать, интерес гуманности, правосудия и даже спасения человечества.

     – Да что у вас с правосудием тут? Какие дела завязались?

     – А вот погодите, расскажу. Да что же вы  здесь стоите? Заходите в мою хибарку.

     Я  согласился и последовал за Васильем Ивановичем в  его "хибарку", где за чайным столом нас ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная дама.

     – Да,  так вы насчет правосудия спрашивали? – заговорил опять Василий Иванович. – Вы фамилию Проскурова слыхали?

     – Нет, не слыхал.

     – Да и чего слыхать-то, – вмешалась Матрена Ивановна. – Такой же вот озорник, как и мой, и даже в газетах строчит.

     – Ну, уж это вы напрасно, вот уж напрасно! – горячо заговорил Василий Иванович. – Проскуров,  матушка  моя,  человек благонадежный,  на  виду у начальства.  Ты  еще угоднику  моему свечку должна поставить  за то, что муж твой  с этакими  лицами  знакомство  ведет. Ты что о Проскурове-то думаешь? Какого-нибудь шелопая сделают разве следователем по особо важным делам?

     – Что вы это мелете? – вступился  я. – Какие тут следователи, да еще по особо важным делам?

     – То-то и я говорю, – ободрилась Матрена Ивановна, – врешь ты все, я вижу.  Да  что я-то,  по-твоему,  дура  набитая, что  ли?  Неужто  важные-то начальники такие бывают?

     –  Вот вы у  меня  Матрену Ивановну  и смутили, – укоризненно покачал головой смотритель. – А ведь, в сущности, напрасно. Оно, конечно, по  штату такой должности у нас не полагается, но если человек, все-таки, ее исполняет по особому, так сказать, доверию, то ведь это еще лучше.

     – Ничего я тут не понимаю, – сказал я.

     – То-то  вот.  Сами не понимаете, а женщину  неопытную смутили! Ну, а слышали  вы,  что  у нас есть тут компания  одна, вроде  как  бы на  акциях, которая ворочает всеми делами больших  дорог и  темных  ночей?..  Неужели  и этого не слыхали?

     – Да, слыхал, конечно.

     –  Ну, то-то. Компания,  так сказать,  всесословная.  Дело  ведется на широкую ногу,  под девизом: "рука руку моет", и  даже не чуждается некоторой гласности:  по  крайней  мере  все   отлично  знают  о   существовании  сего товарищества  и  даже  лиц  в  нем  участвующих,  –  все,  кроме,  конечно, превосходительного...  Но вот недавно как-то, после, одного блестящего дела, "самого" осенила  внезапная мысль: надо, думает, "искоренить". Это, положим, бывало  и  прежде:  искореняли  сами себя  члены компании, и  все обходилось благополучно. Но на  этот раз осенение вышло какое-то удивительное. Очень уж изволили  осердиться,  да  и  назначили своего  чиновника особых  поручений, Проскурова, следователем, с самыми широкими  полномочиями по делам не только уже  совершившимся,  но и  имеющим  впредь  совершиться,  если  в  них можно подозревать связь с прежними.

     – Что же тут удивительного?

     – Оно, конечно, бог  умудряет и младенцы. Человек-то попался честный и энергичный,  – вот что удивительно! Месяца три уж искореняет:  поднял такую возню, не дай господи! Лошадей одних заездили около десятка.

     – Что же тут хорошего, особенно для вас?

     –  Да  ведь заездил-то не Проскуров...  Этот ездит аккуратно.  Земская полиция  все  за  ним  на  обывательских  гоняется.  Соревнование, знаете. Стараются попасть ранее на место преступления... для пользы службы, конечно. Ну,  да  редко  им удается.  Проскуров у  нас настоящий Лекок.  Раз, правда, успели один кончик  ловко у него из-под носу вытащить... Огорчили бедного до такой  степени,  что  он  даже в официальном  рапорте  забылся:  "старанием, говорит, земских властей приняты были все меры к успешному  сокрытию  следов преступления". Ха-ха-ха!

     – То-то  вот,  – сказала Матрена  Ивановна,  – я и  говорю: озорник. Одного с тобой поля ягода-то!..

     – Ну, уж не озорник, – возразил Василий Иванович. – Не-ет! А что раз промахнулся, так это и с серьезнейшими людьми бывает.  Сам после увидал, что дал маху. Приступили  к нему;  пришлось бедняге оправдываться опиской... "На предбудущее  время,  –  говорят  ему, – таких  описок  не  допускать,  под опасением отставки по расстроенному здоровью". Чудак! Ха-ха-ха!

     – Ну, а вы-то тут при чем? – спросил я.

     Василий Иванович принял комически-серьезный вид.

     – А я, видите  ли, содействую. У нас  тут, – спросите  вот у  Матрены Ивановны, –  настоящий заговор, тайное сообщество. Он искореняет,  а я ему, знаете ли, лошадок всегда наготове держу. Взять хоть сегодня: там, где-то по тракту, убийство, и его человечек к нему с известием поскакал. Ну, значит, и сам искоренитель скоро явится; вот у меня лошади  в хомутах, да и  на других станках просил  приятелей приготовить. Вот оно  и  выходит, что  на скромном смотрительском месте  тоже можно человечеству оказывать немаловажные услуги, Д-да-с...

     Под конец этой тирады веселый смотритель  опять  не выдержал серьезного тона и захохотал.

     – Погодите, – сказал я ему. –  Вы смеетесь. Скажите-ка мне серьезно: сами-то вы верите в эту искоренительную миссию, или только наблюдаете?

     Василий Иванович крепко затянулся сигарой и замолчал.

     – Представьте, – сказал он довольно  серьезно, – ведь я  еще  сам не предлагал себе подобного вопроса.  Погодите, дайте подумать... Да нет, какая к чорту тут миссия! Загремит он скоро кверху тормашками, это верно. А тип, я вам скажу, интереснейший! Да  вот вам пример: ведь оказывается, в  сущности, что  я  в успех его  дела  не верю; иногда  смешон мне этот искоренитель  до последней  крайности, а содействую  и даже,  если  хотите, Матрена  Ивановна права: возбуждаю против себя "настоящее"  начальство.  Из-за чего? Да и я ли один? Везде  у  него есть свои  люди... "сочувствующие".  В этом  его  сила, конечно. Только... странно, что, кажется, никто в его успех не верит. Вот вы слышали:  Матрена  Ивановна  говорит,  что  "настоящие начальники  не  такие бывают". Это отголоски общественного мнения. А между тем, пока этот младенец ломит вперед, "высоко держа знамя", как говорится в газетах,  всякий человек с капелькой души, или просто лично не  заинтересованный, старается мимоходом столкнуть с его пути один, другой камешек, чтобы младенец не  ушибся. Ну, да это, конечно, не поможет.

     –  Но  почему? При  сочувствии  населения,  в  этом  случае даже прямо заинтересованного?..

     – То-то вот. Сочувствие это какое-то не вполне доброкачественное. Сами вы увидите, может  быть, какое это  чадо. Прет себе  без всякой "политики" и горюшка  мало,  что  его бука  съест. А сторонний человек смотрит и  головой качает: "съедят,  мол,  младенца  ни  за грош!"  Ну, и жалко. "Погоди-ка, – говорит сторонний человек, – я вот  тут  тебе  дорожку прочищу, а уж дальше съест тебя бука, как  пить даст". А он идет, ничего!  Поймите вы, что значит сочувствие,  если  нет   веры  в  успех  дела?  Тут,  мол,  надо  начальника настоящего, мудрого, яко змий, чтобы, знаете, этими  обходцами ползать умел, величие бы являл,  где надо, а  где надо – и взяточкой бы не  побрезгал, – без этого какой уж и  начальник!  Ну, тогда могла бы  явиться и вера: "этот, мол, скрутит!" Только...  чорт  возьми! тогда не было  бы сочувствия, потому что  все дело объяснялось бы столкновением "начальственных" интересов... Вот тут и поди!.. Э-эх, сторона наша, сторонушка!.. Давайте-ка лучше чай пить!

     Василий Иванович круто оборвал и повернулся на стуле.

     – Наливай, Матренчик, чаю, – сказал он  как-то мягко жене,  слушавшей все время с большим интересом  речи супруга. – А прежде, – обратился он ко мне, – не дернуть ли нам по первой?..

     Василий  Иванович и сам представлял  тоже один  из интереснейших типов, какие, кажется, встречаются только в Сибири;  по крайней мере в одной Сибири вы  найдете  такого  философа  где-нибудь  на почтовом станке,  в  должности смотрителя. Еще если бы  Василий Иванович был "из сосланных", то это было бы не  удивительно.  Здесь немало людей, которых  колесо  фортуны, низвергши  с известной  высоты,  зашвырнуло в  места отдаленные и которые здесь  начинают вновь карабкаться со ступеньки на  ступеньку, внося  в эти "низменные" сферы не совсем обычные в них приемы, образование и культуру. Но Василий Иванович, наоборот, за свое  вольнодумство спускался  медленно, но  верно,  с  верхних ступеней  на  нижние.  Он  относился  к  этому  со  спокойствием  настоящего философа.

     Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими  в этой "ссыльной  стране",  с  ранней  юности вкусы  и  склонности  интеллигентного человека,  он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая  внешними удобствами. Кроме того, в нем  сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу и спешное дело.  Он сыпал анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто местных типов  своеобразной и забытой реформой страны:  все эти  заседатели, голодные, беспокойно-юркие  и алчные;  исправники,  отъевшиеся  и начинающие ощущать  "удовольствие  существования";  горные  исправники, находящиеся  на вершинах  благополучия;  советники,  старшие  советники,  чиновники "всяких" поручений... И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших закоулков,    царило   благодушие   и    величие    местных   юпитеров, с демонстративно-помпадурской  грозой   и   с  младенчески-наивным  неведением страны, с кругозором  петербургских  департаментских канцелярий  и  властью могущественнейших   сатрапов.  И  все  это  в  рассказах  Василия  Ивановича освещалось тем особым внутренним чувством, какое кладет  истинный художник в изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича  его родина, которую  он  рисовал  такими  часто непривлекательными красками,  составляла предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:

     Люблю отчизну я, но странною любовью!

     И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его к  постепенной, как  он  выражался,  "деградации".  Когда,  после одного  из крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:

     – Нет, батюшка, спасибо вам,  но  я не могу... Не  могу-с! Что мне там делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.

     Вообще,  когда  мне приходится слышать  или читать  сравнение  Сибири с дореформенною  Россией, – сравнение, которое одно время было в  таком ходу, – мне всегда приходит  на ум одно резкое различие. Различие это воплощается в  виде  толстой  фигуры  моего  юмориста-приятеля.   Дело   в  том,  что  у дореформенной России не было соседства России же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождает то ироническое отношение  к своей родной действительности,  которое  вы  можете встретить в  Сибири  даже у людей  не особенно  интеллигентных. Наш  российский  Сквозник-Дмухановкий, в  простоте своей  душевной   непосредственности,  полагал,  что  "так  уж  самим  богом установлено, и волтерианцы напрасно против этого вооружаются". Сибирский  же Сквозник видел  упразднение своего  российского  прототипа, видел  торжество волтерианцев, и  его непосредственность давно уже утрачена. Он рвет и мечет, но в свое  провиденциальное назначение не верит. Пойдут  одни "веяния" – он радуется;  пойдут  другие  –  он  впадает в уныние  и  скрежещет. Правда, к отчаянию всегда примешивается частица надежды: "авось и на этот раз пронесет еще мимо", зато и ко всякой надежде примешивается горькое сомнение: "надолго ли?" Ибо "рубят лес за Уралом, а в Сибирь летят щепки". А тут еще в сторонке стоит свой  родной  "волтерианец" во фризовой шинели и улыбается: "что, мол, батюшка,  покуда еще  бог  грехам терпит,  ась?"  –  да  втихомолку строчит корреспонденции в российские бесцензурные издания.

     –  Кстати, –  спросил у  меня  Василий  Иванович, когда после  чаю мы закурили сигары, продолжая свою  беседу: –  вы мне ведь еще  не рассказали, что такое случилось с вами, тот раз, в логу?

     Я рассказал все уже известное читателю.

     Василий  Иванович  сидел  задумчиво,   рассматривая  кончик  нагоревшей сигары.

     – Да, – сказал он, – странные люди...

     – Вы их знали?

     – Как вам сказать? Ну, встречал,  и беседовал, и чай,  вот как с вами, пивал. А  знать... ну, нет! Заседателей вот или  исправников, быть  может по родственности духа, насквозь вижу,  а этих понять не могу.  Одно только знаю твердо:  не сдобровагь этому Силину, – не теперь, так  после покончат с ним непременно.

     – Почему вы думаете?

     – Да как же иначе? Происшествие с вами уже не первое. Во всех подобных опасных случаях, когда  ни  один ямщик не решится везти, обращаются к  этому молодцу, и он никогда не откажется. И заметьте: никогда  он не берет с собой никакого  оружия.  Правда, он  всем  импонирует.  С тех пор,  как он  уложил Безрукого, его сопровождает  какое-то  странное обаяние, и он сам,  кажется, тоже ему поддается.  Но ведь это иллюзия. Поговаривают уж тут разные ребята: "Убивца", мол,  хоть заговоренною пулей,  а все же взять  можно..." Кажется, упорство,  с  каким  этот  Константин  производит  по  нем   свои  выстрелы, объясняется именно тем, что он запасся такими заговоренными пулями.

    V. «Искоренитель»

     Василий Иванович насторожил, среди разговора, свои привычные уши.

     – Погодите-ка, – сказал он, –  кажется, колокольчик... Должно  быть, Проскуров.

     И  при  этом  имени  Василия  Ивановича,  очевидно,  вновь  обуяла  его смешливая веселость. Он быстро подбежал к окну.

     –  Ну, так и есть. Катит наш искоренитель. Посмотрите-ка,  посмотрите: ведь это картина. Ха-ха-ха!.. Вот всегда этак ездит. Аккуратнейший мужчина!

     Я подошел к окну. Звон колокольчика быстро приближался,  но сначала мне видно  было только облако пыли, выкатившееся как будто из лесу и бежавшее по дороге к  стану. Но вот  дорога,  пролегавшая  под горой, круто  свернула  к станции, и в этом месте мы могли видеть ехавших – прямо и  очень близко под нами.

     Почтовая  тройка   быстро  мчала  легонькую  таратайку.  Из-под   копыт разгорячившихся  коней  летел  брызгами щебень  и мелкая  каменная  пыль, но ямщик,  наклонившись  с  облучка,  еще  погонял  и  покрикивал.  За  ямщиком виднелась фигура в  форменной фуражке  с кокардой и штатском пальто. Хотя на ухабистой  дороге таратайку то  и  дело  трясло и подкидывало самым жестоким образом, но  господин с кокардой не обращал на это ни малейшего внимания. Он тоже перегнулся, стоя, через облучок и,  по-видимому,  тщательно  следил  за каждым движением каждой лошади,  контролируя их  и следя,  чтобы ни одна  не отставала. По временам он  указывал ямщику,  какую, по его  мнению,  следует подхлестнуть, иногда даже  брал  у него кнут  и старательно, хоть и неумело, подхлестывал  сам.  От  этого  занятия, поглощавшего  все его  внимание,  он изредка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.

     Василий  Иванович  все время, пока тройка  неслась в гору, хохотал, как сумасшедший; но когда колокольчик, забившись отчаянно  перед самым крыльцом, вдруг  смолк, смотритель  сидел уже на кушетке и,  как  ни  в чем не бывало, курил свою сигару.

     Несколько секунд со двора слышно было только, как дышат усталые лошади. Но  вдруг наша дверь отворилась,  и  в комнату  вбежал новоприезжий. Это был господин  лет  тридцати  пяти,  небольшого  роста,  с  несоразмерно  большой головой. Широкое лицо, с  выдававшимися несколько скулами,  прямыми бровями, слегка вздернутым носом и тонко  очерченными губами, было почти прямоугольно и дышало своеобразною энергией. Большие серые глаза смотрели в упор. Вообще, физиономия Проскурова на первый взгляд поражала  серьезностью выражения,  но впечатление это,  после нескольких мгновений,  как-то  стиралось. Аккуратные чиновничьи  "котлетки",  обрамлявшие  гладко   выбритые   щеки,  пробор   на подбородке, какая-то странная торопливость движений тотчас  же примешивали к первому  впечатлению  комизм,  который   только  усиливался  от  контрастов, совмещавшихся в этой своеобразной фигуре.

     Войдя  в  комнату,  Проскуров сначала  на  мгновение остановился, потом быстро окинул ее взглядом и, увидев  Василия Ивановича, тотчас же устремился к нему.

     –  Господин  смотритель!..  Василий Иванович,  голубчик...  лошадей!.. Лошадей мне, милостивый государь, ради бога, поскорее!

     Василий Иванович, развалясь на  кушетке, хранил холодно-дипломатический вид.

     – Не  могу-с... Да вам, кажется, почтовых и  не полагается,  а земские нужны под заседателя, – он скоро будет.

     Проскуров сначала горестно изумился, потом вдруг вспыхнул.

     –  Что вы, что  вы  это?  Ведь я  прибыл раньше. Нет,  по-звольте-с... Во-первых,   ошибаетесь   и  насчет  почтовых:  у   меня  на  всякий  случай подорожная... Но, кроме того, на законном основании...

     Но Василий Иванович уже смеялся,

     –  А, чорт  возьми!  Вечно  вы  с вашими  шутками,  а мне  некогда! – досадливо  сказал Проскуров,  очевидно  не в  первый  раз  попадавший в  эту ловушку. – Скорее, бога ради, у меня тут дело!

     – Знаю, убийство...

     – Да вы почему знаете? – встревожился Проскуров.

     – Почему  знаете! – передразнил смотритель.  – Да ведь заседатель-то уж там. От него слышал.

     – Э, врете  вы опять, –  просиял Проскуров, –  они-то еще и  ухом не повели, а уж у моих, знаете ли, и виновный, то есть собственно... правильнее сказать  –  подозреваемый, в  руках.  Это, батюшка,  такое дельце выйдет... громчайшее!.. Вот вы посмотрите, как я их тут всех ковырну!

     –  Ну, уж  вы-то ковырнете! Смотрите, не  ковырнули бы вас.  Проскуров вдруг встрепенулся. Во дворе забрякали колокольцы.

     – Василий Иванович, – заговорил он вдруг каким-то заискивающим тоном, – там, я слышу, запрягают. Это мне, что ли?

     При этом он  схватил смотрителя за руку и бросил тревожный взгляд в мою сторону.

     – Ну, вам, вам... успокойтесь! Да что у вас там в самом-то деле?

     – Убийство,  батюшка!  Опять  убийство...  Да  еще  какое!  С  явными признаками  деятельности  известной  вам шайки.  У  меня тут нити.  Если  не ошибаюсь,  тут несколько  таких  хвостиков прищемить можно... Ах, ради бога, поскорее!..

     – Сейчас. Да где же это случилось?

     – Все в  этом же логу проклятом. Взорвать бы это место порохом, право! Ямщика убили...

     – Что такое? Уж не ограбление ли почты?

     – Э, нет, "вольного".

     – "Убивца"? – вскрикнул я, пораженный внезапною догадкой.

     Проскуров обернулся ко мне и впился в мое лицо своими большими глазами.

     – Д-действительно-с... убитого так звали. А позвольте спросить: почему это вас так интересует?

     – Гм... – промычал Василий Иванович, и  в глазах его забегали веселые огоньки. – Допросите-ка его, хорошенько допросите!

     – Я встречался с ним ранее.

     – Та-ак-с!.. – протянул Василий Иванович,  – встре-ча-лись... А  не было  ли  у  вас  вражды  или  соперничества,  не  ожидали  ли  по  покойном наследства?

     – Да ну вас, с вашими шутками!  Что за несносный человек! – досадливо отмахнулся опять Проскуров и обратился ко мне.

     –  Извините,  милостивый государь, собственно я  вовсе не имел  в виду привлекать вас к делу, но вы понимаете... интересы, так сказать...

     – Правосудия и законности, – ввернул опять неисправимый смотритель.

     – Одним  словом,  – продолжал Проскуров, бросив на  Василия Ивановича подавляющий взгляд, –  я хотел сказать, что внимание к интересам правосудия обязательно для  всякого, так сказать, гражданина. И если вы можете сообщить какие-либо сведения,  идущие к  делу,  то... вы понимаете...  одним  словом, обязаны это сделать.

     У меня мелькнуло вдруг смутное соображение.

     – Не  знаю, – ответил я, – насколько могут способствовать  раскрытию дела те  сведения,  какие  я  могу  доставить. Но я рад бы  был, если б  они оказались полезны.

     – Превосходно!  Подобная  готовность  делает  вам  честь,  милостивый государь. Позвольте узнать, с кем имею удовольствие?..

     Я назвался.

     – Афанасий Иванович Проскуров, – отрекомендовался  он в свою очередь. – Вы вот изъявили  сейчас  готовность  содействовать правосудию.  Так  вот, видите  ли,  чтоб уже  не  делать  дело вполовину,  не  согласитесь  ли  вы, милостивый  государь –  одним словом... ехать теперь  же со  мною?  Василий Иванович захохотал.

     – Н-ну, уж это... я вам скажу... Это чорт знает что  такое! Да вы что, арестовать его, что ли, намерены?

     Проскуров быстро и как будто сконфуженно схватил мою руку.

     –  Не  думайте,  пожалуйста,  – заговорил он. –  Помилуйте, какие же основания?..

     Я поспешил его  успокоить, что  мне вовсе не приходило  в голову ничего подобного.

     – Да и Василий Иванович, конечно, шутит, – добавил я.

     – Я рад,  что вы меня понимаете. Мне время дорого! Тут  всего, знаете ли, два перегона. Дорогой вы мне сообщите, что вам  известно. Да, кстати же, я без письмоводителя.

     Я не имел причины отказаться,

     – Напротив, – сказал я Проскурову, –  я  сам хотел просить вас взять меня с собою, так как меня лично крайне интересует это дело.

     Передо мной, точно живой, встал образ "убивца", с  угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, с  затаенною думой в глазах. "Скликает воронья на  мою  головушку, проклятый!"  –  вспомнилось  мне его  тоскливое предчувствие.  Сердце  у меня сжалось. Теперь это  воронье кружилось над его угасшими очами в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею зловещею тенью.

     – Эге-ге! – закричал вдруг Василий Иванович, внимательно  вглядываясь в окно. – Афанасий Иванович, не можете ли сказать, кто это едет вон там под самым лесом?

     Проскуров только взглянул в окно и тотчас же кинулся к выходу.

     –  Поскорей,  ради бога, – кинул  он  мне на  ходу,  хватая со  стола фуражку.

     Я  тоже наскоро собрался  и вышел. В  ту же  минуту  к ступеням крыльца подкатила ретивая тройка.

     Взглянув в сторону леса,  я увидел вдали быстро приближавшуюся повозку. Седок  привставал  иногда  и  что-то  делал  над  спиной  ямщика;  виднелись подымаемые  и опускаемые руки. Косвенные лучи вечернего солнца  переливались слабыми искорками в пуговицах и погонах.

     Проскуров расплачивался с привезшим его  ямщиком. Парень  осклабился  с довольным видом.

     – Много довольны, ваше благородие...

     – Сказал товарищу, вот ему? – ткнул Проскуров в нового ямщика.

     – Знаем, – ответил тот.

     – Ну, смотри, – сказал следователь, усаживаясь в повозку. – Приедешь в  полтора часа, –  получишь рубль, а минутой – понимаешь? – одной только минутой позже...

     Тут лошади  подхватили с места,  и  Проскуров  поперхнулся, не докончив начатой фразы.

    VI. Евсеич

     До  Б. было верст двадцать.  Проскуров сначала все посматривал на часы, сличая расстояние,  и по временам  тревожно озирался  назад. Убедившись, что тройка мчится лихо и погони сзади не видно, он обратился ко мне:

     –  Ну-с, милостивый государь, что же собственно  вам известно по этому делу?

     Я  рассказал о своем  приключении  в  логу,  о предчувствии  ямщика, об угрозе,  которую  послал ему один  из  грабителей,  как мне  казалось, – – купец. Проскуров не проронил ни одного слова.

     – Д-да,  –  сказал он,  когда я кончил.  – Все это  будет иметь свое значение. Ну-с, а помните ли вы лица этих людей?

     –  Да, за исключением разве купца.  Проскуров бросил  на меня  взгляд, исполненный глубокой укоризны.

     – Ах,  боже  мой!  –  воскликнул  он,  и в тоне его слышалась  горечь разочарования.  –  Гм...  Конечно, вы не  виноваты, но  его-то  именно  вам следовало  заметить.  Жаль, очень жаль...  Ну, да  все  же  он  не  избегнет правосудия.

     Менее чем в  полтора  часа мы были уже на стане. Распорядившись,  чтобы поскорей запрягали, Проскуров приказал позвать к себе сотского.

     Тотчас  же  явился  мужичок  небольшого  роста,  с  жидкой  бородкой  и плутоватыми  глазами.   Выражение   лица   представляло  характерную   смесь добродушия и  лукавства, но в общем впечатление от этой фигуры было приятное и располагало  в  пользу  ее  обладателя.  Худой зипунишко  и вообще рваная, убогая   одежонка  не  обличали  особенного  достатка.  Войдя  в   избу,  он поклонился, потом выглянул за дверь, как бы  желая  убедиться, что  никто не подслушивает, и затем подошел ближе. Казалось, в сообществе с Проскуровым он чувствовал себя не совсем ловко и даже как будто в опасности.

     – Здравствуй, здравствуй, Евсеич,  – сказал  чиновник радушно. – Ну, что? Птица-то у нас не улетела?

     – Пошто улетит? – сказал Евсеич, переминаясь. – Сторожим тоже.

     – Пробовал ты с ним заговаривать?.. Что говорит?

     – Пробовал-то пробова-ал, да,  вишь, он  разговаривать-то  не  больно охоч.  Перво  я к нему было добром,  а  опосля,  признаться,  постращал-таки маленько! "Что, мол, такой-сякой, лежишь ровно статуй? Знаешь, мол, кто я по здешнему месту?"  – "А кто?" –  спрашивает. –  "Да начальство,  мол,  вот кто... сотский!" – "Этаких, говорит, начальствов мы по морде бивали..." Что ты с ним поделаешь? Отчаянный!.. Известно, жиган!

     – Ну хорошо,  хорошо!  – перебил нетерпеливо Проскуров. –  Сторожите хорошенько. Я скоро вернусь.

     – Не  убегет.  Да  ен, ваше  благородие, – надо  правду  говорить, – смирной... Кою  пору  все только лежит да в потолок смотрит. Дрыхнет ли, так ли отлеживается,  –  шут его знает... Раз  только и вставал-то:  поесть бы, сказывает,  охота.  Покормил  я его  маленько, попросил он  еще  табачку  на цыгарку да опять и залег.

     –  Ну и отлично, братец. Я на  тебя  надеюсь.  Если  приедет фельдшер, посылай на место.

     – Будьте благонадежны. А что я хотел спросить, ваше благородие...

     Евсеич опять подошел к двери и выглянул в сени.

     – Ну, что еще? – спросил Проскуров, направлявшийся было к выходу.

     – Да, значит, теперича  так  мы мекаем, –  начал  Евсеич,  политично переминаясь и искоса посматривая на меня,  – теперича  ежели мужикам на них налегнуть, так в самую бы пору... Миром, значит, или бы сказать: скопом.

     –  Ну? – сказал  Проскуров и нагнул голову, чтобы лучше  вслушаться в бессвязное объяснение мужика.

     – Да как  же, ваше  благородие, сами  судите!  Терпеть не можно стало; ведь беспокойство! Какую теперича силу взяли, и все нипочем... Теперича хоть бы  самый  этот жиган...  Он что такое? Можно  сказать  – купленый человек; больше ничего, что за деньги... Не он, так другой...

     –  Справедливо, –  поощрил Проскуров, очевидно, сильно заинтересованный. – Ну, продолжай, братец. Ты, я вижу, мужик с головой. Что же дальше?

     –  Ну,  больше  ничего,  что  ежели  теперича  мужики видели  бы  себе подмогу... мы бы, может, супротив их осмелились... Мало ли теперича за  ними качеств? Мир – великое дело.

     – Что ж, помогите  вы правосудию, и  правосудие вам поможет, – сказал Проскуров не без важности.

     – Известно, – произнес Евсеич задумчиво.  – Ну, только опять так мы, значит,  промежду  себя мекаем:  ежели, мол, теперича вам,  ваше благородие, супротив начальников не выстоять  будет,  тут мы должны  вовсе пропасть и  с ребятами. Потому – ихняя сила...

     Проскуров  вздрогнул,  точно по  нем пробежала электрическая  искра, и, быстро схватив фуражку,  выбежал вон. Я последовал за ним, оставив Евсеича в той же недоумевающей позе. Он разводил руками и что-то бормотал про себя.

     А Проскуров садился в повозку в полном негодовании.

     –  Вот   так   всегда!  –  говорил  он.  –  Все  компромиссы,  всюду компромиссы...  Обеспечь  им  успех,  тогда  они согласны  оказать поддержку правосудию...  Что  вы  на  это  скажете?  Ведь  это...  это-с  –  разврат, наконец... Отсутствие сознания долга.

     – Если уж вы обратились  ко мне с этим вопросом, – сказал  я, – то я позволю себе  не согласиться с  вами.  Мне  кажется, они вправе требовать от "власти" гарантии  успеха правого дела на  легальном пути.  Иначе  в  чем же состоит  самая идея власти?..  Не  думаете  ли вы,  что раз  миру  воспрещен самосуд,  то  тем  самым  взяты  известные  обязательства?  И  если  они  не исполняются, то...

     Проскуров живо повернулся  в мою  сторону и, по-видимому,  хотел что-то сказать, но не сказал ничего и глубоко задумался.

     Мы отъехали верст  шесть, и до  лога  оставалось  не более  трех, когда сзади послышался колокольчик.

     – Ага! – сказал Проскуров, – едет без  перепряжки. Ну, да тем лучше: не успеет повидаться с арестованным. Я так и думал.

    VII. Заседатель

     Солнце задело  багряным  краем за черту горизонта, когда мы подъехали к логу. Свету  было еще достаточно, хотя в  логу  залегали уже густые вечерние мороки. Было прохладно  и тихо. «Камень» молчаливо стоял над туманами, и над ним подымался полный, хотя еще бледный, месяц. Черная тайга, точно заклятая, дремала недвижимо, не шелохнув  ни  одною веткой.  Тишина  нарушалась только звоном  колокольчика,  который  гулко носился  в  воздухе,  отдаваемый  эхом ущелья. Сзади слышался такой же звон, только послабее.

     У кустов курился  дымок.  Караульные  крестьяне сидели вокруг  костра в угрюмом  молчании. Увидев  нас, они  встали и сняли  шапки.  В сторонке, под холщевым покрывалом, лежало мертвое тело.

     – Здравствуйте, братцы! – сказал следователь тихо.

     – Здорово, ваше благородие! – отвечали крестьяне.