Текст книги "Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Письмо Виктора Арлозорова Иосифу Бауэру на остров Капри

Ты спрашиваешь, как могло случиться, что истеричный, невзрачный недоучка – ипохондрик с чаплинскими усиками и большими ступнями привел свое демагогическое, невежественное движение к вершинам власти в одной из самых культурных стран Европы.

Конечно, тут сыграли свою роль и тоска политически незрелого народа по сильной руке, и тот факт, что немцы возненавидели навязанную им демократию, зачатую в чреве военного поражения. Но мне лично кажется более существенным другое.

В основе человеческой природы лежит неодолимая тяга к утрате индивидуальности. Человек одержим слепой верой в существование такой религиозной, философской или социальной теории, которая, если ее осуществить на практике, всех обеспечит справедливостью, покоем и порядком. Эта тоска по освобождению от любой ответственности и есть та сила, которая прокладывает путь изуверам и фанатикам, одержимым мессианским зудом.

Гитлер возненавидел блистательную космополитическую Вену, не оценившую его талантов. В его воспаленном воображении этот древний имперский город стал ассоциироваться с еврейским засильем.

Он писал в «Майн кампф»: «Прогуливаясь по улицам Вены, я наблюдал множество носатых евреев, к которым льнули прекрасные немки. При виде их по спине пробегал холодок, и меня охватывала ярость…»

Не случайно подлинная сущность Гитлера выявилась в мрачном Мюнхене с его атмосферой казармы. Именно в этом городе он предложил немцам свою расовую доктрину и взамен получил от них энтузиазм и готовность к самопожертвованию. Очарованные иллюзией великой цели, немцы добровольно отдались в рабство и возвели в какой-то абсолют хлещущий их бич.

Ты писал мне, что не все потеряно, пока существуют искусство, великие художники, совесть мира. На них, мол, вся надежда.

Я к этому отношусь скептически.

Настоящее искусство – аполитично, а высокий дар художника – не от Бога. Ведь чем крупнее дар, тем несчастнее его носитель. Тот, кто осваивает рисковые зоны человеческого бытия, чаще других соприкасается с головокружительной бездной. Великие творцы с такой фатальностью погружаются в вихрь противоречий, что невозможно не заметить тут некоей закономерности. Они, лелеющие в душе идеал Мадонны, оказываются вдруг в пучине содома. Их терзают кошмары, и манят запретные желания. Они чаще других впадают во мрак безумия, становятся наркоманами, прибегают к суициду, как к единственному выходу из ситуации. В жизни они невыносимы, ненадежны, порочны, лживы. У таких людей на дне жизненного сосуда плещется безумие. Им ли спасать мир?

Нет, дорогой друг. Если что-то и спасет мир, так это заложенное в человечестве неукротимое стремление к свободе, которая никогда не гарантирована от насилия, следующего за ней по пятам.

Всякой тирании рано или поздно наступает конец. Хиреют единственно верные учения. Насытившись человеческой кровью, подыхают тираны. Лишь идея свободы торжествует вновь и вновь, ибо она неистребима, как мировой дух, пронизывающий все, что мы видим вокруг нас.

Меня же больше всего беспокоит сатанинская ненависть Гитлера к евреям. Всего полгода назад этот ублюдок пришел к власти, а тысячи немецких евреев уже успели испытать дискриминацию, унижения, потерю имущества. Им отказано в возможности зарабатывать на жизнь, их гонят с улиц и площадей. Им даже запрещено сидеть на скамейках в парках. Но поразительнее всего, что, несмотря на все это, они не торопятся уезжать и надеются на какое-то чудо, которое все изменит.

Они не понимают, что и ассимилированные евреи хороши для погромов, теоретически обоснованных в Германии еще Лютером. Ты ведь помнишь, с какой высшего накала ненавистью обрушился на евреев этот неистовый человек: «Страстное желание еврейских сердец уповает на тот день, когда они смогут поступить с нами, язычниками, как поступали в Персии во времена Эсфири и Мордехая. И как же евреи обожают эту книгу, оправдывающую их кровожадность, мстительность, злобу диких зверей, губителей людей. Никогда еще солнце не светило народу более кровожадному и мстительному».

Что это, как не призыв к погромам?

А помнишь, как гениально ты объяснил мне иррациональную природу антисемитизма? Ты сказал, что сначала собака не любит кошку, а аргументы придумывает потом.

Если бы ты знал, как я хочу бросить все и приехать к тебе на Капри, хотя бы на несколько дней, чтобы оттаять душой.

А охотнее всего я поселился бы рядом с тобой, послав к черту все «измы». Разве не прекрасно было бы слушать, как шумит море, и говорить обо всем на свете, как и приличествует двум мудрым евреям?

Кстати, совсем недавно я навестил Мартина Бубера, с которым знаком еще со студенческих времен. Так он вполне серьезно уверял меня, что у евреев учатся мудрости даже черти. В доказательство Бубер рассказал притчу о Беште (рабби Исраэле Баал-Шем-Тове). Думаю, он ее сам придумал:

«Однажды Бешт увидел беса, который куда-то спешил с книжкой в руке. Бешт щелкнул пальцами, и бес остановился.

– Что это за фолиант и куда ты его тащишь? – спросил Бешт.

– То, что ты называешь фолиантом, величайшая из книг, написанных человеком. Я же спешу на шабаш нашей братии, дабы приобщить ее к этому кладезю премудрости.

– И кто же сотворил сей, так полюбившийся вам, нечистым, „кладезь премудрости“?

– Ты всерьез или шутишь? – удивился бес. – Ты и сотворил.

Тут понял Бешт, что кто-то из его учеников тайком записывает его проповеди.

Собрал он их всех и спросил:

– Кто тут из вас записывает за мной?

Поднялся один из учеников и сказал, потупившись:

– Это я нарушил твой запрет, рабби. Прости меня.

– Хорошо, – сказал Бешт, – но больше никогда так не делай. А сейчас принеси записи.

Просмотрел их Бешт и произнес:

– Ничего подобного я никогда не говорил».

Здорово, не правда ли?

Но притча эта укладывается, как очки в футляр, в блестящий афоризм принадлежащий одному русскому поэту: «Мысль изреченная есть ложь».

Так что я думаю, что слухи о еврейской мудрости все же несколько преувеличены. Вне конкуренции только беспредельное наше упрямство.

Но вернемся к Германии. Динамика воцарившегося там режима такова, что новая мировая война становится лишь вопросом времени. Разве можно себе представить импульсивного Гитлера любующимся альпийскими закатами в своем горном замке в Берхтесгадене, в то время как немецкий народ пьет пиво и наслаждается пасторальной жизнью? Война уже маячит где-то там, впереди, и я не сомневаюсь, что под ее покровом Гитлер приступит к тотальному уничтожению евреев.

Сейчас я нахожусь в Вене, где встречусь с Лионом Фейхтвангером. Я буду просить его обратиться к немецким евреям с призывом покинуть Германию, пока это еще возможно. Может, его авторитет на них подействует.

Помнишь, как высоко ты оценил этого писателя, прочитав его роман «Еврей Зюсс»? Ты сказал, что Фейхтвангер создает новый тип интеллектуального романа, где за описанием отдаленной исторической эпохи просвечивает второй план, содержащий параллели с событиями современности.

Тонкое наблюдение. Сюжеты и героев своих романов Фейхтвангер берет из истории, но при этом удивительным образом сближает их с сегодняшним днем.

Критики много спорили о том, занимается ли писатель «модернизацией истории» или же «историзацией современности». Я думаю, что и тем и другим.

Интерес писателя к еврейской истории ввел меня в заблуждение. Мне казалось, что он примкнет к сионистскому движению, но этого не произошло. После того как я написал эссе о его творчестве, он согласился встретиться со мной, и мы долго беседовали.

– Ваши сионистские теории – это бред, – говорил он не терпящим возражений голосом. – Мировая культура без евреев также немыслима, как пища без соли.

После такой категоричности говорить нам было уже не о чем.

Но может, теперь, после того как он подвергся злобным преследованиям нацистов, его позиция изменилась? Именно это я и хочу выяснить.

Писатель Фейхтвангер

Лион Фейхтвангер – гладко причесанный миниатюрный интеллектуал с печально-ироничным взглядом из-под модных золотых очков, встретил Виктора в баре-ресторане своего отеля ровно в час дня, как было договорено заранее. Виктор знал о доходящей до абсурда пунктуальности писателя и был точен.

«Он больше похож на японца, чем на еврея», – подумал Виктор, пожимая крепкую сухую ладонь.

Обменявшись приветствиями, они сели за столик, расположенный у самого окна. Возник молчаливый официант и принял заказ. В зале было пусто в этот час. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как капли летнего дождя стучат по стеклу.

– Ну что, молодой человек, вы по-прежнему не щадите усилий, чтобы вернуть соль в солонку? – спросил Фейхтвангер с легкой усмешкой. – А миф о Сизифе вы помните?

Виктор пожал плечами, стараясь подавить вспыхнувшее раздражение.

– Миф о Сизифе я помню, – сказал он, – и думаю, что главное – это вкатить камень на вершину горы. Ну а что с ним станется потом, меня не волнует. Такова уж моя работа. Для меня она нераздельна с жизнью. Я никогда не спрашиваю себя, чего стоит моя жизнь, потому что знаю ответ. Как знаю и то, что моему народу уготована роль кувшина. Если камень упадет на кувшин – горе кувшину. Если кувшин упадет на камень – опять же горе кувшину.

– Я это понимаю, – серьезно произнес Фейхтвангер. – Вы знаете, что мир абсурден, и хотите придать своей жизни хоть какой-то смысл. От абсурда можно защититься, только созидая что-либо. Вот мы оба и созидаем. Вы свой оазис в пустыне, я – свои исторические романы.

– Романы хоть и имитируют жизнь, но на нее не похожи.

– А кто вам сказал, что они должны быть похожи? Ведь что главное в искусстве?

– Ну, не знаю, – растерялся Виктор. – Самобытность, вероятно.

– Художественный вымысел. Не важно, что писатель может рассказать читателю. Искусство не есть средство общения. Писатель общается с мирозданием, а не с читателем. Разумеется, если он хороший писатель.

– У вас золотое перо, – сказал Виктор. – Вас любят, и, что гораздо важнее, вам верят. Так призовите же немецких евреев покинуть Германию, пока не поздно. Вы ведь знаете так же хорошо, как и я, какое будущее им уготовано.

– Знаю, конечно. Но бежать от Гитлера не имеет смысла. Этот сукин сын, если его не остановить, всюду настигнет свои жертвы. Поэтому напрасно вы тащите кувшин в пустыню – этим его не спасешь. К тому же что немецким евреям делать в вашей Палестине? Там ведь царит абсурд. Вместо рабочего класса – рабочее движение. Вместо буржуазии, какие-то ревизионисты. К тому же все вы там переругались и передрались. Вот уж воистину драка лысых из-за расчески.

– Не вы ли только что говорили, что абсурд можно преодолеть созиданием? Но ведь для того, чтобы созидать, нужно сначала выжить.

– Это индивидуальная задача, – пожал плечами Фейхтвангер. – Вы думаете, передо мной она не стоит? Вы ведь знаете, как я ненавижу Гитлера и его новый порядок. Уже много лет выступаю против них всюду, где только могу. Ну и они в долгу не остаются. Еще до захвата власти эти господа сожгли мои книги, разграбили мое имущество, лишили меня гражданства. Эта мразь преследует меня и за пределами Германии. В Вене мне уже намекнули, что мое пребывание здесь весьма нежелательно. Франция, хоть и согласилась предоставить мне убежище, сделала это с явной неохотой.

– А мы приняли бы вас с распростертыми объятиями, – вставил Виктор.

– Опять вы за свое, – усмехнулся Фейхтвангер, – Сионизм делает из еврея обычного человека, привязанного, как и все прочие, к единой традиции, к единой стране. А я немец – по языку, гражданин мира по убеждениям и еврей по чувству. Иногда очень трудно привести убеждения и чувство в лад между собою. Гитлера же я ненавижу еще и потому, что он вынуждает меня все время помнить, что я еврей.

– И все же есть ли сила, могущая сокрушить Гитлера? – задал Виктор свой главный вопрос.

– Да, – сразу ответил Фейхтвангер. – Сталин свернет Гитлеру шею.

Виктор изумленно посмотрел на своего собеседника, а тот помешивал ложечкой чай с таким видом, будто не сказал ничего особенного.

– Значит, вы считаете войну Германии с Советским Союзом неизбежной?

– Конечно. Европа слишком мала для двух диктаторов.

– Да, но почему вы полагаете, что в этой войне победит Сталин?

– Потому что ресурсы Советского Союза неизмеримо превосходят ресурсы Германии.

– Но ведь это будет война людоеда с каннибалом.

– Неправда! – сказал Фейхтвангер. – Режим коммунистов, хоть и жестокий, базируется на прогрессивной идее всеобщего равенства и на отрицании частной собственности. А в основе нацистской идеологии лежит вздорная теория о превосходстве арийской расы над всеми прочими.

– Но ведь Сталин безжалостно истребляет русский народ, загоняет его в ярмо. Он-то знает, что только рабы могут поддерживать экономическую мощь государства, пренебрегающего экономическими законами, – искал аргументы Виктор.

– Вы что, лекцию собираетесь мне читать? – удивился Фейхтвангер. – Жалейте лучше наш народ. Он в этом нуждается больше, чем русский. От Сталина же я хочу только одного: чтобы он сокрушил гитлеровскую машину насилия. Все остальное – не существенно. Странно, что вы этого не понимаете.

Тут возразить было нечего, и Виктор молчал.

Фейхтвангер тоже молчал, постукивая мальцами правой руки по столу.

– Сталин ведь интернационалист, а не антисемит, – сказал он мягко. – Для нашего народа это может иметь решающее значение.

– Не антисемит? А его нападки на Троцкого? – возразил Виктор.

– Они диктовались логикой политической борьбы. Время Троцкого прошло. Так уж ведется, что теории создают одни, революции совершают другие, а к власти приходят третьи.

– Ну да, – неохотно признал Виктор. – Сталин прорвался к власти еще при жизни Ленина. Вождь, уже смертельно больной, попытался его обуздать, вступив в блок с Троцким, но было поздно.

– А вы это откуда знаете? – удивился Фейхтвангер.

– Мой приятель Андре Мальро – личность довольно известная в кругах Коминтерна. Он был в Москве, когда умер Ленин. Вот он-то и рассказал мне историю, от которой у меня прошел мороз по коже… Работы Ленина всегда публиковались в «Правде». Жена Ленина сама отнесла статью, и сама вручила ее в руки главного редактора. Утром она принесла Ленину газету, и тихо произнесла: «Статья не напечатана». Ленин попытался что-то сказать, но ни жена, ни врачи, ни сиделка не могли разобрать хриплых, похожих на мычание звуков. Взгляд Ленина стал напряженным. Все увидели, что он смотрит на свою левую руку, лежащую плашмя на одеяле, ладонью кверху. Было ясно, что он хочет взять газету – и не может. Правая его рука оставалась неподвижной, а пальцы левой все время шевелились, как ноги у паука. Крупская положила газету на эти пальцы, и они замерли…

Вскоре он умер. В Москве упорно муссировались слухи, что Сталин его отравил. А я все не могу забыть, какое лицо было у Мальро, когда он рассказывал мне про эти шевелящиеся паучьи ноги…

– Вы слишком сентиментальны для политика, – резко прервал Фейхтвангер. – Сталин не уголовник, а политический лидер. Он понимает, что свобода без авторитетного контроля неизбежно приведет к хаосу. Если кто-то в состоянии обуздать Гитлера – так только он. Зарубите это на своем большом носу.

– Я и так запомню, – улыбнулся Виктор.

Они поговорили еще немного – и расстались. Каждый отправился навстречу своей судьбе. У Фейхтвангера она оказалась более счастливой.

Глава о том, как писатель Фейхтвангер нашел свое ЭльдорадоКольцов

Фейхтвангер, политический изгнанник, книги которого были преданы анафеме на родине, четвертый год комфортно жил в шикарной вилле на побережье Средиземного моря, в небольшой деревушке Санари-сюр-Мер в обществе красавицы жены и любимых кошек.

Фрау Марта, изящная, покрытая легким загаром, обожала своего знаменитого мужа и заботилась о том, чтобы его постоянно окружала тепличная атмосфера. Она умело вела хозяйство, выполняла работу секретарши, занималась всеми издательскими делами.

Несмотря на тяготы изгнания, Фейхтвангеры жили на широкую ногу. Их часто навещали известные писатели, художники, интеллектуалы либерального толка. Объединяло этих талантливых людей то, что все они были поражены отнюдь не детской болезнью левизны, вызывающей атрофию нравственного чувства и утрату способности отличать добро от зла.

Ленин называл носителей этой странной болезни «полезными идиотами».

В них недостатка не было. Автор популярных романов Эмиль Людвиг, прославленный фантаст Герберт Уэллс, кумир европейских гуманистов Ромен Ролан, соперник Шекспира Бернард Шоу, наивный идеалист Анри Барбюс – все они клеймили гнилые западные демократии и видели в рябом сыне сапожника панацею от грозящих человечеству бед.

Фейхтвангер превзошел их всех.

Он был хорошим писателем. Его романы отшлифованы до блеска. У его персонажей теплое дыхание живых людей. Интрига развивается стремительно. Диалоги легки и естественны.

Немногие знали, каким каторжным трудом добивался он легкости стиля.

За рабочим столом этот утонченный эпикуреец и женоподобный эстет превращался в спартанца, повинующегося одному лишь беспощадному чувству долга. Он оттачивал каждый эпизод, взвешивал на невидимых весах все эпитеты и не успокаивался, пока не добивался желаемого изящества формы.

И все же его романы трудно причислить к литературным шедеврам. Они напоминают поддельный жемчуг: такой же гладкий и сверкающий, как настоящий, но лишенный того волшебного мерцания, которое приобретается только в загадочных морских глубинах.

Талант у Фейхтвангера был, а дара не было. Дар требует соучастия души, в то время как талант вполне обходится без этого. В его книгах много мастерства, но мало любви.

Самозабвенно любил Фейхтвангер только свою коллекцию инкунабул[1]1
  Инкунабулы (от лат. incunabula – колыбель) – печатные издания в Европе, вышедшие в свет с момента изобретения книгопечатания (середина XV века) до 1 января 1501 года.


[Закрыть]. Трясся над ней, как скупой рыцарь над своим сундуком.

Это был писатель на все вкусы и на все времена, а времена наступали тяжелые.

Гитлер сделал из Германии одну большую казарму.

Геббельс выдвинул лозунг: «Пушки вместо масла».

Испания превратилась в испытательный полигон грядущей войны.

Независимая Австрия доживала последние дни.

Допекал экономический кризис.

Немецкоязычный книжный рынок был для Фейхтвангера закрыт, и, хотя каждый новый его роман тут же переводился на иностранные языки, фрау Марте становилось все труднее сводить концы с концами.

Осенью 1936 года писателя навестил журналист Михаил Кольцов – человек влиятельный, пользующийся особым доверием Сталина. Фейхтвангер, встречавшийся с ним пару раз на международных конгрессах, сразу понял, что их шапочное знакомство лишь повод для этого визита.

Кольцов нравился Фейхтвангеру. Это был один из самых умных людей, которых ему доводилось встречать в жизни. Парадоксальность суждений и дерзкая самоуверенность этого человека ему импонировали.

После того как гость отдал должное кулинарному искусству фрау Марты, хозяин повел его на верхний этаж, в библиотеку.

Фейхтвангеру принесли изготовленный по особому рецепту чай, а Кольцову великолепное бургундское вино.

– Что нового в Москве? – спросил Фейхтвангер, помешивая чай ложечкой.

– Москва все еще скорбит по Горькому, – ответил Кольцов.

– Горький долго болел. Его смерть не была неожиданностью.

– Ну да. Он крепко мучился в последнее время. Несколько раз говорил мне, что хочет умереть. Но ведь смерть медлит, когда ее ждут, как избавления. Впрочем, мы знали, что часы его сочтены. Сталин с Ворошиловым дважды приезжали к нему прощаться. Какие-то организации интересовались, куда присылать венки. Москва уже начала готовиться к траурным мероприятиям. А ему все не удавалось «сбежать в бессмертие».

– Сталин высоко ставил Горького как писателя?

– Вначале, думаю, да. Но потом сильно в нем разочаровался.

– Почему?

– Исписался буревестник. Как-то неуверенно прославлял советские трудовые будни. А за биографию вождя даже и не взялся, хоть и обещал.

– Его биографию Барбюс написал, – припомнил Фейхтвангер. – Я ее читал. Автору в дерзости не откажешь. У него там рождение Сталина описано, как рождение Христа. Появляется на свет младенец. Не то в погребе, не то рядом с погребом. В яслях, одним словом. Чем не евангелие?

– Тонко подмечено, – восхитился Кольцов. – Я тоже думаю, что образ Сталина Барбюс писал с Христа. А помогало ему в работе лишь собственное вдохновение. Никаких документов ему не дали. Зато отвалили за книгу триста тысяч франков – сумма немалая.

– Но вы же не хотите сказать, что Барбюс писал ради денег? – нахмурился Фейхтвангер.

– Конечно, нет, – удивленно взглянул на него Кольцов. – Хотя деньги никогда не мешают. А вы помните, как начинается его книга? Сталин возвышается на трибуне Мавзолея, как гранитный утес, а вокруг плещется людское море.

– Неужели это написано не от искреннего сердца?

– От искреннего, конечно. Иначе книга бы Сталину не понравилась. И названа она со вкусом: «Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир». Книгу сразу же перевели, издали большим тиражом. Автора пригласили в Москву, закатили в его честь банкет. И тут он вдруг возьми да и заболей. Это ж надо! Прямо из банкетного зала увезли Барбюса в кремлевскую больницу, где врачи не смогли спасти его драгоценную жизнь. Такое вот несчастье.

Кольцов помолчал, поправил очки и с улыбкой посмотрел на своего собеседника:

– А с другой стороны, Барбюс написал отличную книгу. Ярко выявил свою прогрессивность и замечательно подытожил свою жизнь. Зачем жить дальше, если все главное уже сделано? Иногда смерть приходит вовремя…

– Что вы хотите этим сказать? – удивился Фейхтвангер.

– Ровным счетом ничего, – пожал плечами Кольцов. – Но смерть ведь избавляет от всех проблем. Не только от тех, которые есть, но и от тех, которые могли бы быть.

Фейхтвангер поморщился. Цинизм собеседника ему не понравился.

Заметивший это Кольцов усмехнулся и спросил:

– Вы ведь, наверно, уже прочли книгу Андре Жида «Возвращение из СССР»?

– Прочел. Жид мне ее сам вручил. И много чего рассказал. О том, например, что в Советском Союзе новое общество строится не по Марксу, а по Карфагену. Там человеческая жизнь ценилась так высоко, что именно ее преподносили на блюде злобному божку Ваалу, чтобы не свирепел от голода. Жид утверждает, что у большевиков целых два Ваала: коллективизация и индустриализация. Их, мол, все время нужно поить свежей кровью.

– А вы что ему на это?

– Я сказал, что формально-эстетический подход помешал ему увидеть истинную суть советского эксперимента и что я вообще не люблю ренегатов.

– Да, – задумчиво произнес Кольцов, – индивидуальное восприятие мира, даже если оно эстетически самое что ни на есть совершенное, не может быть конечной целью искусства. И после паузы добавил: – Но отвратительнее всего то, что в Москве Жид все хвалил, все превозносил до небес, а вернувшись в Париж, состряпал такую пакостную книгу.

– А не надо было доверять извращенцу и снобу. В его книге только эпиграф хорош. Вы его помните? Ну, этот гомеровский миф о Деметре, которая, чтобы превратить младенца в бога, клала его на ложе из раскаленных углей? Мать младенца, царица Матейра, случайно это увидевшая, богиню оттолкнула, а угли разбросала. Младенца спасла, а бога погубила. Так вот я считаю, что, написав такую книгу, Жид сам превратился в богоубийцу Матейру. Ведь речь идет о рождении нового божества. Именно в этом суть того, что происходит в Советском Союзе. – Фейхтвангер снял очки, протер их специальной тряпочкой и, с иронической усмешкой взглянув на Кольцова, продолжил: – Жид мне также говорил, что искал в Советской России сурового аскетизма и всеобщего братства, а нашел торжествующих партийных хамов, купающихся в роскоши среди всеобщего обнищания. А добило его то, что у пламенного коммуниста Кольцова две квартиры, три автомобиля и три жены.

– Жена, положим, одна, во всяком случае официально, – смущенно сказал Кольцов. – Машины же я часто меняю, потому что много разъезжаю по стране. А вообще-то хорошие работники у нас поощряются, это правда. Любая власть как-то выделяет нужных ей людей. Но дело не в этом. Обстановка у нас в стране не простая. Классовая борьба обостряется. Вот совсем недавно прошел процесс Зиновьева и Каменева. Это же ужас, до чего они дошли в своем озлоблении. Двурушничество таких людей вызывает у нас гнев и отвращение. Да и международное положение очень сложное. В Испании мы уже ведем бои с фашизмом. В этих обстоятельствах нам позарез нужна поддержка прогрессивной интеллигенции на Западе. Вот я и посоветовал Сталину пригласить к нам Андре Жида. Ведь этот идол западных либералов левел прямо на глазах. На всех перекрестках трубил о том, какой он замечательный коммунист, хоть и беспартийный. Ну как можно было знать, что такой человек окажется ренегатом?

– А как случилось, что Сталин его не принял? Ведь это могло в корне изменить ситуацию.

– Не знаю, почему он совершил такой просчет. Может, потому, что Жид хотел говорить с ним о гомосексуалистах. А Сталин их в тюрьмы велел сажать. За свои просчеты Сталин всегда наказывает других. Принцип у него такой. Теперь вот накажут меня. Ведь это я нес персональную ответственность за успех поездки Жида в СССР. Вождь никогда ничего не забывает и не прощает.

Кольцов помолчал и тихо произнес:

– Ну, разве что ошибку удастся исправить. На это вся моя надежда…

– Вот мы и дошли до самой сути, – засмеялся Фейхтвангер. – Вы ведь приехали пригласить меня в Советский Союз, не так ли?

Кольцов поднялся со своего кресла. Сказал торжественно:

– Не я, а товарищ Сталин приглашает вас. Меня же просили передать, что он будет рад с вами встретиться и с удовольствием ответит на ваши вопросы. К тому же вам будет выплачен гонорар за ваши произведения, те, что уже изданы в Советском Союзе, и те, которые готовятся к печати.

– Что ж, – сказал Фейхтвангер после паузы. – Такому человеку не отказывают. Я принимаю приглашение. А теперь расскажите мне немного о Сталине. Говорят, он человек жестокий.

– Жестокий – нет. Но жесткий – безусловно.

– Он хитер?

– Одурачить себя никогда не даст.

– Но он ведь диктатор.

– А что в этом плохого? Демократическую форму правления мы прикончили – и слава богу! Она не просто никчемна – она бесполезна, когда речь идет о решении стоящих перед нами грандиозных задач. Ведь что такое демократия?

– Господство народа.

– Правильно. А диктатура – господство одного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем воли народа, как у нас, разве тогда диктатура и демократия не одно и то же?

– Это всего лишь верноподданнический софизм, – усмехнулся Фейхтвангер.

– Да, но согласитесь, что он весьма убедителен.

– Сталин верит в то, что цель оправдывает средства?

– Да, верит. Если социализм будет построен, то кто вспомнит, какую цену за это пришлось заплатить?

– А если не будет? – поинтересовался Фейхтвангер.

– Будет! Сталин не знает неудач. Не ведает поражений. Он одновременно и Наполеон, и Фуше нашей революции. И знаете, что я вам скажу? Есть в нем что-то от силы пророков Израиля, провозглашавших истину, когда все было против нее.

– Какие там пророки, когда вы создаете первую в мире атеистическую цивилизацию? – изумился Фейхтвангер.

– Это неверно, – возразил Кольцов, – первую атеистическую цивилизацию создал Рим. Ведь религии в нашем понимании там не было. Были суеверия.

– Пожалуй, вы правы, – задумчиво произнес Фейхтвангер. – Мы даже не знаем, во что верил Цезарь. В оставленных им записках нет и намека на это.

– А вы верите в Бога? – спросил вдруг Кольцов.

– Не знаю. Молюсь иногда. Бог – это то, чему я молюсь. Другого определения у меня нет.

– Ваше определение – самое точное, – сказал Кольцов.