Текст книги "Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Воскресение Пинхаса

В марте 1918 гола, после полугодичного заключения в Петропавловской крепости, большевики освободили Рутенберга по ходатайству Горького и Коллонтай. Некоторое время он жил в Москве. События развивались стремительно. Неудачное покушение эсерки Фани Каплан на Ленина дало большевикам повод для развязывания красного террора. Рутенбсргу удалось бежать, прежде чем о нем вспомнили.

Бурный 1919 год он встретил уже в Одессе на посту министра снабжения белого правительства, действующего под патронажем французской армии.

Но белое движение обречено, и вскоре вместе с другими белоэмигрантами Рутенберг оказывается сначала в Стамбуле, а затем в Париже. Остались позади три невероятно насыщенных года, смертоносных и роковых, разбивших вдребезги его надежды.

Это был бесповоротный крах идеалиста-революционера Петра.

Зато у сиониста Пинхаса, окончательно занявшего его место, звездные часы были еще впереди.

Рутенберг твердо решил не играть больше в напряженные и опасные политические игры. Ему осточертела политика. Теперь он будет заниматься совсем иными делами. В Париже он возвращается к своей давней идее электрификации Палестины. Но для претворения этого проекта в жизнь нужны средства – и немалые. Рутенбергу удается заразить своим энтузиазмом престарелого барона Эдмонда Ротшильда, который рекомендует его своему сыну, британскому финансисту Джеймсу Ротшильду. Появляются первые инвестиции.

В конце 1919 года Рутенберг поселяется в Палестине. И обнаруживает, что арабы, которым совсем не нравится Декларация Бальфура, устраивают беспорядки, все чаще переходящие в погромы. Рутенберг и Жаботинский реагируют на это созданием отрядов еврейской самообороны «Хаганы».

Но самая важная задача заключалась в том, чтобы добиться от британского правительства концессии на строительство первой в Палестине электростанции. Министром колоний Великобритании, от которого во многом зависело решение этого вопроса, был тогда Уинстон Черчилль. К сионизму он относился благосклонно. Ему импонировала идея возвращения древнего народа на свою историческую родину. Она соответствовала присущему Черчиллю чувству справедливости и его глубинному ощущению истории.

В 1921 году Черчилль объяснил арабской делегации, явившейся к нему, чтобы выразить протест против Декларации Бальфура: «Евреи должны иметь родину. Это будет очевидной справедливостью. Где же еще может находиться их государство, как не в Палестине, с которой они откровенно и тесно связаны на протяжении трех тысяч лет?»

Вместе с тем Черчилль никогда не допускал, чтобы поддержка сионистских интересов противоречила его долгу британского политика. Он искренне пытался сократить разрыв между чаяниями сионистов и возможностями Британии их осуществить. Но это оказалось не по силам даже ему.

В конце февраля 1921 года Черчилль и барон Джеймс Ротшильд прибыли в Палестину, чтобы своими глазами увидеть и оценить целесообразность реализации выдвинутой инженером Рутенбергом программы. Высокие гости и их свита разместились в нескольких автомобилях, припаркованных у здания британской администрации в Тель-Авиве, и кавалькада двинулась на север. Вскоре путь им преградила тогда еще полноводная и быстрая речка Яркон. Мостов через нее не было, и пожилой араб на лодке перевез всех на другой берег.

– Джентльмены, следуйте за мной, – произнес Рутенберг и легко взбежал на вершину холма. Черчилль и барон Ротшильд присоединились к нему. Панорама Эрец-Исраэль открылась перед ними во всей красе. С этой вершины было видно даже море в золотистой дымке. Рутенберг воткнул в землю свою трость и сказал:

– Электростанцию мы построим здесь.

– Это очень романтично, – усмехнулся Черчилль.

– И очень красиво, – сказал Ротшильд.

В 1922 году Рутенберг отправился в Соединенные Штаты в поисках дополнительных спонсоров. Ведь не об одной же маленькой электростанции на реке Яркон он мечтал. В его планы входило строительство на территории страны четырнадцати гидроэлектростанций, которые должны были не только залить светом всю Палестину, но и стать основой ее экономического благополучия.

Как раз в то время палата общин британского парламента приступила к обсуждению вопросов, связных с политикой Великобритании в Палестине. Рутенберг сразу оказался под ударом. Несколько парламентариев обвинили Черчилля в безответственности. Мол, как же можно было доверить такое важное дело, как электрификация Палестины, бывшему террористу и вообще человеку с сомнительной репутацией.

Травлю Рутенберга подхватили британские газеты. Лондонская «Daily Mail» опубликовала статейку под красноречивым названием: «Убийца священника Гапона запустил руку в британскую казну». Скандал был настолько раздут, что Черчиллю пришлось давать объяснения в палате лордов. Вызванный «на ковер» министр колоний элегантно и уверенно отбил все атаки.

«Известно ли уважаемому министру, – спросил один из депутатов, – что Рутенберг один из самых опасных русских революционеров, придерживающийся большевистского мировоззрения, что он убил священника Гапона сразу после первой русской революции?»

«Уважаемый депутат не может требовать от меня сообщить ему полную биографию Рутенберга, поскольку это не входит в круг моих обязанностей, – любезно ответил Черчилль. – Однако я могу с точностью утверждать, что было бы безумием считать его большевиком. Господин Рутенберг был изгнан из России именно из-за своего активного сопротивления большевизму и его учению».

Узнав о скандале, Рутенберг немедленно прибыл в Лондон и сразу разобрался, откуда ветер дует. За кулисами организованной против него травли стояли определенные английские финансово-промышленные круги, опасавшиеся, что Рутенберг закупит оборудование для палестинской электростанции не в Англии, а в Германии и они лишатся крупных прибылей. Рутенберг их быстро успокоил, договорившись о поставках оборудования с британскими фирмами, и буря тут же улеглась.

Благодаря энергии, целеустремленности и высокому профессионализму этого человека к 1923 году все препятствия остались позади, и была основана Палестинская электрическая компания, ставшая основой инфраструктуры будущего еврейского государства. Тогда же вступила в строй первая электростанция, и «лампочка Рутенберга» пришла сначала в Тель-Авив, а затем и в каждый дом в Палестине. Электрические столбы и линии электропередач стали неотъемлемой частью палестинского пейзажа.

Рутенберг и Жаботинский

Говорят, что богатство губительно влияет на человека. Участи этой удается избежать лишь тем, кто, разбогатев, продолжают трудиться как во времена бедности. Именно таким был Рутенберг, сыгравшей огромную роль в превращении клочка ближневосточной пустыни в пригодный для жизни оазис. Он работал с утра до вечера, причем заниматься ему приходилось не одной лишь энергетикой. Рутенберг был человеком состоятельным по европейским стандартам, а не по меркам крайне бедной Палестины. Исключительно благодаря своим способностям превратился он из террориста-революционера в финансового гения и мог пользоваться всеми преимуществами, которые предоставляет человеку богатство. Не только палестинские евреи, но и живущие в Европе русские эмигранты часто обращались к нему за советом и помощью. И он почти всегда старался помочь – и словом, и делом.

Со временем Рутенберг стал самым популярным человеком в Палестине. Он не занимался активной политической деятельностью, не принадлежал ни к одной из партий, не выступал на митингах и собраниях, не публиковал искрометных статей на актуальные темы. Ему все это было не нужно, потому что он обладал моральной властью, которая выше политической, ибо обращена к душе человека.

Его авторитет неуклонно возрастал. Его рациональный подход к любой проблеме вызывал уважение. И в левом, и в правом лагере считали его своим. Поэтому Рутенберг больше чем кто-либо другой имел шансы на то, чтобы добиться мира – прежде всего, промышленного мира – в растревоженном еврейском муравейнике Палестины.

Не следует забывать, что Рутенберг был человеком с необычайной судьбой, что не могло не отразиться на его характере и мироощущении. Человек, который так долго находился на кухне российского революционного радикализма, не мог освободиться от него без ущерба для своей психики. Знакомство с мрачными революционными тайнами, напрямую связанными с провокациями, сыском и террором, не способствовало сохранению нормального жизненного тонуса. Душевный надлом Рутенберга, от которого он страдал до конца жизни, был связан даже не с грехами его романтической молодости, а с неприятием несовершенства мира, которое он считал результатом человеческой ущербности. Вместе с тем Рутенберг прекрасно знал, что любая попытка исправить этот мир кончается трагически.

Вот он и стал мизантропом, хоть и понимал, что от этого мало проку.

Мизантроп, как известно, обречен на одиночество и непонимание. Правда, человек, называющий себя мизантропом, далеко не всегда им является.

Самым первым в истории мизантропом был древнегреческий философ Диоген. Тот самый, который жил в бочке и поразил воображение Александра Македонского. Когда Диогена спросили, почему он не любит людей, философ ответил: «Плохих не люблю за то, что они творят зло, а хороших за то, что они позволяют им это делать».

Мизантропы бывают разные. Худшая разновидность мизантропии – это когда человек убежден в том, что он граф Монте-Кристо, а все остальные – дерьмо, но подкрепить свое убеждение аргументами не может. В целом же мизантропия хорошее лекарство от переживаний, связанных с несовершенством мироздания. Аргументы мизантропа просты.

Человеку вроде бы дан божественный разум, а что толку? Человечество как биологический вид существует, если верить теории эволюции, уже миллион лет, и с каждым столетием становится все изощреннее в своей алчной кровожадности. Люди как раньше ходили, так и теперь ходят стенка на стенку, племя на племя, народ на народ, цивилизация на цивилизацию. Они покоряют, разрушают и убивают. Потом что-то строят и опять разрушают. Потом опять убивают…

Невольно возникает вопрос: можно ли считать все это проявлением «божественной сущности человека»?

Рутенберг, к счастью, стопроцентным мизантропом не стал. Он был слишком умен, чтобы впасть в такую крайность. Его мизантропия распространялась лишь на некоторые сферы жизни, правда весьма обширные. Но вот создать для души оазис в этом мире, чтобы комфортно в нем жилось, он не смог.

Для этого нужно было забыть о зле и помнить только о добре.

Забыть о Гитлере и помнить об Эразме Роттердамском.

Забыть о нравственном сифилисе, разъедающем человечество, и помнить, что есть еще на земле миллионы здоровых людей.

Как у каждого мизантропа, друзей у Рутенберга было немного. Наиболее духовно близким ему человеком из того круга, который обычно составляют соратники и единомышленники, был Жаботинский. Его Рутенберг уважал и высоко ценил еще со времен легиона. Из всех политиков только по отношению к нему ощущал он душевно-человеческую близость и только ему писал доверительные письма. Это особенно удивительно, если принять во внимание, что по многим своим качествам они были антиподами.

Жаботинский владел энергией слова, а Рутенберг энергией действия.

Жаботинский был неисправимым романтиком, а Рутенберг последовательным реалистом.

Жаботинский был вождем правого лагеря, а Рутенберг считался центристом и «стоял над схваткой».

Жаботинский был в основном теоретиком, а Рутенберг – практиком.

Тем не менее ключевые позиции Жаботинского относительно будущего еврейского государства были Рутенбергу ближе, чем позиции Бен-Гуриона, включавшие набившую оскомину «классовую борьбу».

Об интимной жизни и Жаботинского, и Рутенберга известно мало, потому что оба хотели, чтобы эта сфера их человеческого бытия была закрыта для праздного любопытства.

Лакмусовая бумажка каждого мужчины – это его отношение к женщине.

У Жаботинского оно граничит с идолопоклонством. Для него женщины – это райские птицы, посланные на грешную землю как образцы совершенства для мужчин, для их исправления и утешения.

В своем феминизме Жаботинский был похож на Дон Кихота, готового атаковать любого, кто посмеет отрицать, что Дульцинея Тобосская прекраснейшая женщина на земле. Разница в том, что для Рыцаря печального образа существовала только одна Дульцинея, а Жаботинский видел ее во всех женщинах. Он восхищался ими совершенно бескорыстно, как восхищаются произведениями искусства.

Рутенберг тоже считал, что женщина призвана хранить тепло и уют домашнего очага. К этому ее обязал древний инстинкт, ставший защитным фактором человеческой цивилизации. Но, в отличие от Жаботинского, он отнюдь не склонен был идеализировать прекрасный пол.

В своем дневнике он как-то отметил странное, похожее на неприязнь, равнодушие, которое испытывает женщина к великим людям. Их гениальные способности, обогащающие и преумножающие духовный мир, женщину нисколько не волнуют. Гений может вызывать ее любопытство, но чувствовать себя естественно, как в родной стихии, она будет в обществе посредственности. Именно по этому великие люди столь часто лишены женского тепла.

Нам не дано знать, почему происходит так, а не иначе. Почему женщина предпочитает простоватую заурядность величию человеческого гения. Не исключено, однако, что смысл полового отбора заключается в том, чтобы повысить уровень среднего человека. Ведь величие народа определяется не отдельными из ряда вон выходящими людьми, пусть даже и гениальными, а общим развитием всего ряда, состоящего из неисчислимых посредственностей.

Жаботинскому, впрочем, повезло в выборе спутницы жизни, что, вероятно, и сделало его убежденным феминистом. Но, как известно, исключения лишь подтверждают общее правило.

Несбывшиеся надеждыАнна

В начале октября Жаботинский завершил свое польское турне и вернулся в Лондон. Он открыл входную дверь своим ключом и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Подошел к двери, из-под которой пробивалась узкая полоска света. Чуть помедлил, прежде чем войти.

Анна сидела на диване у голубого торшера.

– Почему ты не спишь? – спросил он. – Ведь уже два часа ночи.

– Тебя ждала, – сказала она просто.

Он знал, что большая часть ее жизни состоит из ожидания. Они поженились в октябре 1907 года, но в общей сложности провели вместе всего лишь несколько лет. Так уж получилось, что личная жизнь была для него на втором плане. Анне очень рано пришлось усвоить, как тяжело быть женой человека, посвятившего всего себя служению национальной идее. Она безропотно приняла его странный образ жизни с первого дня замужества. Им пришлось расстаться уже в день свадьбы. Вот как он сам рассказал об этом в «Повести моих дней»:

«За пару дней до выборов в Думу я взял извозчика и вместе с матерью и сестрой отправился в синагогу. У входа мы встретились с Аней, той девочкой, которую прежде звал „мадмуазель“, ей было тогда десять лет, и этим обращением я очаровал ее. В синагоге нас ждали казенный раввин и десять евреев. Я сказал ей: „Ты посвящена мне по закону Моисея и Израиля“. Мы стали мужем и женой. Из синагоги я отправился на предвыборный митинг».

После митинга он должен был уехать, и жена, только что вышедшая из-под хупы, пожертвовала своим медовым месяцем ради его политических интересов. Много ли есть на свете женщин, способных на такое?

Это была их первая разлука. А потом она уехала заканчивать университет в Нанси, а он отправился в Вену, где проводил время в библиотеках с утра до вечера. Круг его интересов был чрезвычайно широк. К тому же он учил языки.

Жаботинский, один из самых образованных людей своего времени, мыслитель и поэт, тончайший знаток мировой культуры, не закончил даже гимназии, бросил ее за год до окончания. Он сам затруднялся найти этому объяснение. «Так случилось, потому что потому», – написал он в своей автобиографии.

Этот глубоко внутренне цельный человек совмещал в себе несовместимые, казалось бы, вещи, что часто раздражало даже его политических единомышленников. Он, человек ренессанса, дарованный еврейскому народу на трагическом переломе его судьбы, так и не сумел стать общенациональным лидером и вынужден был тратить большую часть своих сил на нелепую внутреннюю борьбу. Это стало не только его трагедией, но и трагедией всего народа.

Два самых счастливых года они провели в Одессе после рождения сына Эри. Тогда они почти не расставались. Ну а потом снова его постоянные разъезды и ее нескончаемое одиночество.

Она никогда не упрекнула его даже взглядом за страдание, которое причиняла ей такая жизнь. Но то, что она и умом и сердцем принимала ее и даже боролась вместе с ним в меру своих сил и способностей, не освобождало его от чувства вины. Он знал, что свою судьбу она переносит с покорностью и отчаянием, и ему было горько сознавать это.

– Ты знаешь, – сказал он ей как-то, – что ты мое единственное утешение?

Она ничего не ответила, но, почувствовав его волнение, кивнула с такой нежной и пленительной грустью, перед которой мужчина навеки обречен быть беспомощным.

– Как Эри? – спросил Жаботинский.

– Хорошо. Он уже начал стажировку в Иерусалимском университете, – сказала она с едва уловимой печалью, словно боялась, что звук ее голоса не сможет передать всю глубину ее любви к сыну.

У нее было обостренное чутье на людей. Каким-то образом она воспринимала их подлинную сущность с первого взгляда. Ей хватало одной короткой беседы с человеком, чтобы составить о нем точное и объективное суждение. Это качество своей жены Жаботинский ценил чрезвычайно. Ее изумительная интуиция не раз помогала ему принимать правильные решения в самых сложных и деликатных ситуациях.

– У меня потрясающая новость, – сказал Жаботинский. – Бен-Гурион согласился встретиться со мной у Рутенберга, чтобы обсудить все спорные вопросы. Если нам удастся договориться, то представляешь, какие откроются перспективы. Весь облик сионистского движения изменится до неузнаваемости.

Анна нахмурила тонкие брови, отчего на лбу появилась складка, придающая суровость ее лицу.

– Мне этот профсоюзный босс всегда казался человеком заземленным. Фанатиком, лишенным воображения. Бессмысленно пытаться что-либо доказывать фанатику. Ведь он заблуждается только потому, что хочет заблуждаться. У него глаза инквизитора. Такому человеку нельзя доверять. Ты должен остерегаться его. Вспомни, что еще недавно он называл тебя Владимиром Гитлером.

– Ну да, ты права, – пожал плечами Жаботинский. – Бен-Гурион человек с узким кругозором, но он каждой своей мыслью, каждым убеждением слит с рабочим движением, которому умеет придать целеустремленность своей личности. Я ценю в нем преданность идее сионизма и никогда не забуду, что он носил форму легиона.

– Ну, когда это было, – скептически усмехнулась Анна.

– Не важно. Я знаю, что, если бы дело потребовало, он без колебаний надел бы эту форму снова.

Больше они о политике не говорили. Она взяла его руку и прижала к своим глазам. Он чувствовал, как трепещут у него на ладони ее ресницы.

– Знаешь, я хочу всегда быть твоим единственным утешением, – сказала она.

Поля

В отличие от Жаботинского, Бен-Гурион не обладал универсальностью мышления и не мог свободно ориентироваться в сферах человеческой деятельности, не связанных между собой идейными критериями.

Мыслил и действовал Бен-Гурион строго в рамках своей идеологической доктрины, которой он с фанатичной настойчивостью пытался придать универсальный характер. В этом и был смысл его жизни. Он почти никогда не отступался от того, что однажды усвоил и принял.

Тем не менее романтическая восторженность не была чужда его натуре. Об этом свидетельствуют его многочисленные письма жене Поле в первые годы их брака.

Когда он познакомился с Полей Мунвейс, медсестрой из Бруклина, ему было уже за тридцать. Нависавшая над его лбом курчавая шапка волос уже начала редеть. Низкорослый, большеголовый, колючий, угловатый – он не имел успеха у женщин, да и не искал его в силу своей угрюмости и природной застенчивости. Неизменно серьезный, одетый в один и тот же мешковато сидевший на нем истрепанный костюм, он привлек внимание Поли своей непохожестью на всех, кого она знала. За ней ухаживал хирург больницы, где она работала, а ей вдруг понравился этот мрачный сионист из Плонска.

Она ему тоже понравилась, хоть и не было в ней той слегка кокетливой очаровательности, которая так привлекает мужчин. Круглолицая, близорукая, она не была красавицей, что в значительной степени компенсировалось живостью характера, детской непосредственностью, предельной искренностью. Не было в ней никаких комплексов, а переполнявшая ее радость жизни передавалась и ему, помогая освободиться от чувства печального одиночества.

«Видела бы ты его внешность, – писала Поля подруге, – его глазки с редкими ресницами, его потрепанную одежду. Но стоило ему открыть рот, и я сразу чувствовала, что это большой человек».

Бен-Гурион собирал тогда материал для своей книги об Эрец-Исраэль. Узнав об этом, Поля робко спросила, может ли она чем-то помочь.

– Разумеется, но боюсь, что тебе будет скучно торчать в библиотеке и выписывать цитаты, – ответил он.

– Нет, мне это интересно.

Он согласился, и Поля стала вечерами приходить в библиотеку, делать для него выписки. Работа пошла намного быстрее. Теперь они много времени проводили вместе, но Бен-Гурион никогда не говорил ей о своих чувствах. Поэтому она была не только обрадована, но и удивлена, когда он сделал ей предложение.

– Я согласна, – сказала она без колебаний.

– Не спеши, подумай, на что ты идешь, – попросил он. – Тебе ведь придется покинуть комфортную жизнь в Америке и уехать в маленькую бедную страну, где нет ни электричества, ни газа, ни электротранспорта.

– Я на все согласна, – повторила она.

Утром 5 декабря 1917 года Поля закончила смену в операционной своей больницы, накинула пальто поверх ситцевого платья в горошек и поспешила в муниципалитет, где ее уже ждал жених в своем старом демисезонном пальто, мятых брюках и нечищеных ботинках. Они уплатили два доллара хмурому чиновнику муниципалитета, который и зарегистрировал их брак.

После этого торжественного события Поля вернулась в больницу, где ее ждала срочная операция, а Бен-Гурион поспешил на заседание партийного комитета. В тот знаменательный день он записал в своем дневнике: «Я опоздал на четверть часа, и товарищи мои были поражены этим опозданием. Я объяснил им, что опоздал, так как только что женился. Все меня, разумеется, поздравили и удивились тому, что я никому раньше не рассказал о предстоящей женитьбе, а также тому, что я не оформил брак у раввина».

Только четыре месяца прожили они вместе на съемной квартире, а потом надолго расстались.

2 ноября 1917 года была обнародована Декларация Бальфура, и самые дерзновенные мечты сионистских лидеров обрели вдруг конкретные очертания.

26 апреля 1918 года Бен-Гуриои пришел домой в военной форме и сообщил своей беременной жене, что он вступил в Еврейский легион, который в составе британской армии будет сражаться за освобождение Эрец-Исраэль.

Поля восприняла эту новость как непоправимую катастрофу и заплакала горько и безутешно.

– Не плачь, – успокаивал ее Бен-Гурион. – После рождения ребенка я заберу вас обоих в Эрец-Исраэль.

Много воды утекло, прежде чем ему удалось сдержать свое обещание.

В отличие от Анны, Поля обладала ординарным характером. В ней не было ничего от «стали и шелка» жен декабристов. Обыкновенная женщина без тяги к героическому, в меру умная, в меру глупая, мечтающая о тихой семейной гавани. Она была создана для того, чтобы жить в тени и безветрии, и не хотела для себя иной судьбы.

Но жизнь сложилась так, что ей пришлось в одиночестве рожать и растить дочку, бороться с нуждой. Ей было не только тяжело, но и обидно. Ее письма Бен-Гуриону той поры полны раздражения и упреков. Она любила его всей душой, всем сердцем, посвятила ему всю жизнь, но ей не было дано преодолеть свою заурядность и бороться вместе с ним за тот великий идеал, который он всегда видел перед собой. Разделявшая их духовная пропасть с годами только увеличивалась.