Текст книги "Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Что бы ты хотела больше всего на свете? – спросил Виктор, провожая ее домой.

– Выйти за тебя замуж, – ответила она сразу, будто ждала этого вопроса.

Через неделю они поженились.

Он почти сразу понял, что ей не подняться до его уровня – слишком уж велик разрыв между ними.

«Но, – думал он, – возможно, это не так уж плохо. Зачем женщине ум? Моего вполне хватит на двоих».

Так оно и было, пока он был жив.

Особенно раздражала Виктора ее назойливость. Она хотела всегда быть с ним рядом и добивалась своего упреками и слезами. Ему пришлось брать Симу на многие деловые встречи, рискуя показаться смешным. Но он предпочитал это женским истерикам.

Иногда ее поступки граничили с абсурдом, хотя в основе их всегда лежали наилучшие побуждения. Она была из тех заботливых жен, которые будят уснувшего мужа, чтобы он принял снотворное. Впрочем, события развивались так, что на личную жизнь почти не оставалось времени.

История шла к мировой войне железным шагом, и Виктор был из тех немногих, кто предчувствовал, какой катастрофой обернется она для его народа.

Бубер

Долгие годы не политику, а литературу считал Виктор своим истинным призванием. Музыку и поэзию он воспринимал как удивительную гармонию, каким-то чудом извлеченную из хаоса мироздания людьми, отмеченными особой печатью. Ему казалось, что и он принадлежит к тем немногим, которым дано извлечь из хаоса «танцующую звезду».

Мать и друзья восхищались его стихами. Виктор писал о жизни и смерти, о трагическом одиночестве человека во Вселенной.

В 1924 году Виктор послал свои стихи Мартину Буберу, жившему тогда в Берлине. Ему нравился этот мыслитель, у которого были особые отношения с самим Богом.

Вскоре он получил от философа письмо. «Я прочел Ваши стихи, – писал Бубер, – и считаю их безнадежными. Но Вы, безусловно, человек одаренный, и мне хотелось бы поговорить с Вами. По утрам я обычно работаю дома».

Мартин Бубер встретил его по-домашнему, в халате, пожал руку сильной ладонью и пригласил в свой кабинет, где массивный письменный стол был завален бесчисленными листками, исписанными крупным летящим почерком, папками с рукописями и книгами. Хозяину не было еще и пятидесяти, но похожая на лесные заросли борода и ницшеанские усы, прячущие чувственные губы, уже совсем побелели. Был он мужчиной крепким, коренастым, с грубоватым лицом и широким носом. Темные, глубоко сидящие глаза под кустистыми, все еще черными бровями смотрели внимательно и спокойно.

Виктор подумал, что за этой суровой оболочкой томится, как в каземате, мощная душа.

– Я ознакомился с вашими стихами, – сказал Бубер неожиданно звучным голосом. – Вы, молодой человек, не поэт, и никогда им не станете. Вы мыслите прозой. В ваших стихах есть идеи, образы и даже сила. В них есть все, что угодно, кроме поэзии.

– А что есть поэзия? – спросил Виктор, с удивлением почувствовав, что вынесенный ему приговор его совсем не печалит.

– Лучшие слова в лучшем порядке и внутренняя музыка, – ответил Бубер. – Каждое настоящее стихотворение имеет свою неповторимую тональность, а ваши стихи дребезжат, будто составляющие их компоненты вырезаны из жести. Но ведь поэзия это прежде всего красота. Люди, к сожалению, разучились понимать подлинную красоту. Это слово давно уже стерлось и обрело пошловатый оттенок.

Бубер помолчал, задумчиво теребя бороду короткими толстыми пальцами.

«Трудно поверить, что этой рукой написаны изумительные философские трактаты», – подумал Виктор.

– Впрочем, одно ваше стихотворение, кажется, оно называется «Утоли мои печали», мне понравилось, – прервал молчание Бубер. – Ну то, в котором вы утверждаете, что диалог между вами и Богом оборвется, лишь когда неотвратимая сила безжалостно остановит ваше сердце. Вы действительно ведете разговор с Богом и тем самым персонифицируете Его?

– Не с Богом, а с мирозданием, – сказал Виктор.

– Это то же самое, – улыбнулся Бубер. – Лишь в живых диалогах с Творцом мы можем воспринимать Его как личность. Чисто символически, разумеется, ибо Его сущность не может быть выражена в конкретных понятиях.

– Диалог с Богом? А он возможен?

– Разумеется. Он верховный партнер любого диалога. Надо лишь ощутить это.

– Я не атеист. Еврей не может быть атеистом. Я, как и большинство моих товарищей, ценю духовное наследие своего народа, хоть и не исполняю религиозных обрядов. И все же некоторые постулаты иудаизма кажутся мне сомнительными, – произнес Виктор, решившись перевести разговор на интересующую его тему.

– Например?

– Как объяснить трагизм нашей истории, если мы избранный народ? Для чего избранный? Для гонений? Для погромов? Для рассеяния?

– Гонения и погромы – прямое следствие жизни в рассеянии. Но само рассеяние явилось благом для евреев.

– Почему?

– Да потому что Господь спасал их таким образом. Близилось великое переселение народов. Кто мог тогда об этом знать? Никто, кроме Творца всего сущего. Под ударами варваров рушились империи. Без следа исчезали великие и малые народы. А евреи, рассеянные по всему свету, уцелели. Разве можно не увидеть в этом промысел Божий? Впрочем, обо всем этом сказано в Библии.

– Вы действительно считаете, что Книгу книг даровал евреям сам Господь?

– А как можно в этом сомневаться? В Библии вся мудрость земная и небесная – от сотворения мира и до его конца. Это книга вечности, непостижимая, как и ее Создатель. Величайшие мудрецы тратят жизнь на расшифровку хотя бы нескольких фраз. Никто не в силах постичь ее сокровенного смысла. Разве хранители такой книги не заслужили права считаться избранным народом?

– Но почему Создатель из всех народов выбрал семитское племя нищих египетских рабов? Потому лишь, что племя это происходило от Авраама, с которым у Господа были свои отношения?

– Не только поэтому. Избранно было племя особой закалки. Жестоковыйное, упрямое. Не податливая глина, а камень, подобный тому, на котором были выбиты скрижали. Евреям еще предстояло стать народом. Нелегко было угрюмым кочевникам избавиться от рабских навыков и языческих предрассудков. Сколько раз они доводили до исступления своего вождя и вызывали гнев самого Господа. Но если что-то укоренялось в их коллективной душе, то уже навеки.

– Коллективная душа? Мне всегда казалось, что душа и коллектив – понятия несовместимые, – заметил Виктор.

Бубер пожал плечами, как бы удивляясь тому, что приходится разъяснять столь элементарные вещи.

– Индивидуальная душа каждого еврея, – сказал он устало, – есть отражение коллективной души всего еврейского народа, в которой запечатлены сорок веков нашей истории. В том числе и важнейшее для всего человечества событие – соборная встреча целого народа с Богом. Храня в подсознании все еврейское духовное наследие, каждый еврей может заново пережить эту встречу.

«Попробуй поспорь с этим чертом, – подумал Виктор. – На все у него есть ответ». А вслух произнес:

– Вы, господин Бубер, вероятно, считаете, что возрождение еврейской государственности на земле древней родины немыслимо без прихода Мессии. А раз так, то мы, сионисты, ничего не добьемся. Но мы, в отличие от наших собратьев в черных лапсердаках, работаем, а не проливаем слезы на «реках вавилонских», которые легко могут превратиться в реки еврейской крови. И превратятся, если наш труд окажется бесполезным. Это наша забота, наше бремя, и дай Бог, чтобы мы смогли вынести тяжесть его.

Бубер впервые посмотрел ему прямо в глаза, холодно и испытующе, и Виктор почувствовал, что невозможно утаить что-либо от этого взгляда, пронизывающего человека до сокровенных глубин.

Бубер вдруг грустно улыбнулся:

– Еврейское государство будет создано в результате тикун олам – исправления мира. Произойдет это без вмешательства Мессии. Боюсь, уже после того, как прольются те самые реки еврейской крови, о которых вы только что говорили.

Философ встал, давая понять, что разговор окончен. Проводил гостя до дверей и, прощаясь, сказал:

– Занимайтесь политикой, молодой человек, и оставьте музу в покое. Не тратьте на пустое сил…

С тех пор Виктор не возвращался к литературным занятиям. Правда, в его многочисленных тетрадях наряду с деловыми заметками и набросками статей есть и автобиографические записки, свидетельствующие о том, что тяга к изящной словесности не оставляла его до самого конца отпущенных ему дней.

Хоть записки не датированы, почти всегда с легкостью можно определить, к какому периоду его жизни они относятся.

Записки АрлозороваБен-Гурион

Ну вот и удалось наконец объединить наших лейбористов. Партии «Ахдут Авода» и «А-Поэль а-Цаир» перестали существовать. Их место заняла партия «Мапай». Не сложился у нас еще класс-гегемон, и одной партии нашему рабочему движению с лихвой хватит.

Гораздо важнее, что у нас появился наконец лидер, отличающийся упорством и твердостью. Я чувствую, что именно Бен-Гуриону суждено стать повивальной бабкой еврейского национального возрождения. Этот человек многого добьется благодаря своей повелительно-мужественной сути и фанатичной строптивости.

Меня он недолюбливает. Я – доктор экономических наук, магистр философии, владею пятью языками. Я – свой человек в чертогах западной культуры, куда он может пока только заглядывать. Он не в силах мне простить, что я не осушал здесь болота, не прокладывал дороги, не болел малярией, не охранял по ночам еврейские островки, чудом возникшие в арабском море. Но знаю я также и то, что он высоко ценит мои профессиональные качества.

И на том спасибо. Я ведь тоже его не люблю. Не все, без чего нельзя обойтись, можно любить.

Могучий, напористый самородок из Плонска, не получивший никакого образования, самоучка, изучавший греческий язык, чтобы в подлиннике читать Платона, упрямо пытается ликвидировать разрыв между собой и интеллектуальной элитой. Кое-чего он уже достиг в этом направлении, и не важно, что полностью сгладить разницу он, скорее всего, не сможет. Масштаб его личности определяется сильной волей и природным умом, а не интеллектом. Он строптив, необуздан, мстителен. К недругам относится, как Мордехай к Амману. Ему хотелось бы видеть перед собой только тех людей, которые с ним во всем согласны. Тех, которые ему перечат, он, распалив свой гнев, стирает в порошок.

Мне он однажды с восторгом процитировал Генриха Гейне: «Если Господь захочет осчастливить меня, то пусть на деревьях в моем саду будут повешены несколько моих врагов. Сердечно растроганный, я прощу им перед смертью те неприятности, которые они причинили мне при жизни. Надо прощать врагам своим, но только после того, как их повесят».

– Правда, здорово? – спросил Бен-Гурион и засмеялся, не дожидаясь ответа.

Уступать, договариваться этот человек не умеет и не любит. Если идет на компромиссы, то только с совестью.

С этим медведем берлогу не поделишь. Нелегко с ним работать.

Я часто задумывался над тем, в чем же причина его почти магического воздействия на окружающих. Оратор он посредственный. Аналитическое мышление у него хромает. Его статьи, изобилующие повторениями и длиннотами, скучны и утомительны. Он грубоват, неотесан, угрюм, лишен чувства юмора. Когда на него «накатывает», Бен-Гурион крушит, ссорится и бушует, обрушивая удары не только на противников, но и на самых близких людей. Его властность подавляет почти всех, с кем ему приходится иметь дело.

И он же может всю ночь просидеть у постели больного товарища или расплакаться вдруг на собрании памяти Герцля.

Все-таки главное в нем – это то, что он ничего не боится и без колебаний идет на любой риск, если только его интуиция подсказывает, что так надо.

Он – одинок. И от крупности, и потому, что властолюбие неизбежно обрекает человека на одинокое стояние. Сейчас это его тяготит, что со временем, вероятно, пройдет.

Как-то обронил в доверительном разговоре: «Политическая жизнь – чем не собачья упряжка? Если ты не вожак, то будешь видеть перед собой только чьи-то зады».

С тех пор как его избрали секретарем Гистадрута, нам приходится вместе тянуть одну упряжку, и, хотя бывали у нас откровенные разговоры, друзьями мы так и не стали. Друзья ему давно уже не нужны.

* * *

Помню наш спор о Ленине летом 1923 года, когда Бен-Гурион вернулся из Москвы, где возглавлял делегацию палестинских рабочих на Международной сельскохозяйственной выставке. Я был на его блестящем докладе об этой поездке.

«Нам открылась удивительная Россия, возникшая из пламени революции, – говорил он со страстью, – страна глубочайших контрастов и величайших противоречий. Страна возвышенных стремлений и безобразной в своем убожестве действительности. Страна, где свет и тень неразрывно переплетаются друг с другом, так что уже не знаешь, где кончается святость, а где отверзаются врата зла…»

– У вас есть немного свободного времени? – обратился он ко мне после доклада и, когда я ответил утвердительно, сказал: – Меня ждут в муниципалитете. Вы не проводите меня? Мы могли бы поговорить по дороге.

Некоторое время мы шли молча. Уже смеркалось. На улицах было пустынно в этот час.

– В Москве высоко ценят вашу работу «Классовая борьба в теории Маркса», – начал он разговор. – Как вы сегодня оцениваете ленинский эксперимент? Получится ли что-либо у большевиков?

Я быстро взглянул на него. Он целеустремленно шагал, изредка взмахивая правой рукой.

– Власть они удержат, но никакого социализма не построят.

– Почему?

– Да потому что Ленин извратил марксизм, чтобы захватить власть. Доминирующие черты его характера – это своеволие и властолюбие. Музыку власти, все ее оттенки и полутона он понимает и чувствует, как никто, и только это его интересует.

– Но ведь Ленин боготворит Маркса.

– Что не мешает ему жульничать. Конечно, в невежестве Ленина не упрекнешь. Он прекрасно разбирается в философии, хотя отлично понимает, что сам он философом не является. Платона же особенно ценит. Но поскольку Платон утверждал, что государством должны управлять философы, то Ленин, оказавшись у власти, их всех из Советской России выгнал.

– И правильно сделал. Трепачи только баламутят воду и мешают.

Я пожал плечами:

– Это эмоции. Здравый смысл говорит о другом.

Он вдруг остановился и повернул ко мне гневное лицо.

– Да! Так и надо! Ленин – это сама революция! Человек железной решимости! Ради революции он не остановится даже перед пролитием невинной крови. Ради революции он не побоится отрицать сегодня то, что проповедовал вчера. Ради революции он будет проповедовать завтра то, что отрицает сегодня. Ленин никому не позволит опутать свою мысль паутиной лживых фраз!

– Меня интересует совсем другое, – сказал я холодно. – Что будет с российскими евреями, когда схлынет революционный угар?

Он насупился и до конца пути не произнес больше ни единого слова.

Впрочем, с упрочением в Советской России сталинской диктатуры отношение его к «ленинскому эксперименту» стало более критическим. Налет большевизма почти исчез из его публичных речей. Он перестал ратовать за всеобщую коммуну, военную дисциплину, неограниченную власть рабочего руководства.

«Большевики свели всю огромную проблематику строительства социализма к захвату чужой собственности», – заявил он в одном из своих выступлений перед рабочими.

Его реальная сила зиждется на двух китах: Гистадруте и рабочей партии.

«Гистадрут, – это прообраз рабочего государства», – сказал он мне еще в 1923 году. Я тогда скептически отнесся к такому энтузиазму, и был не прав.

Гистадрут наливался силой и креп год от года. Сегодня это мощнейшая структура, укоренившаяся на всей территории Эрец-Исраэль – от Иордана до Средиземного моря.

«У нас все свое, – с гордостью писал Бен-Гурион, – банки и больничная касса, школы и транспортные кооперативы, фабрики, кибуцы, социальные учреждения и даже печать. Буржуазное сионистское движение нужно нам, в сущности, лишь для притока капитала».

И в Гистадруте, и в Рабочей партии он сейчас абсолютный хозяин.

Этот низкорослый худой аскет, которому ничего не надо для себя, приобретает все большую популярность среди рабочих. Ходит он в белой или черной косоворотке. Единственный свой костюм, купленный в одной из заграничных поездок, надевает крайне редко. Галстуков вообще не признает. Зимой носит короткое кожаное пальто с поясом, черные сапоги и брюки галифе. Лысеть он начал рано, и серебристые волосы на висках и затылке нимбом окружали его голову уже в двадцатые годы, создавая тот самый всем известный бен-гурионовский облик.

* * *

Женился он лет десять назад в Нью-Йорке. Его избранница, Поля, медсестра по профессии, маленькая, похожая на воробышка, внешне ничем не примечательна. У нее ровный, спокойный характер. Она – человек заземленный. Признает только конкретные вещи и терпеть не может политику. Мужа своего Поля любит и готова последовать за ним куда угодно, но разделять с ним его тревоги и заботы не в состоянии. Впрочем, видит она его редко, потому что, занятый с утра до ночи текущими делами, домой он является только ночевать. Ей, привыкшей в Америке к жизни насыщенной и разнообразной, приходится нелегко.

К Поле он по-своему привязан, и его чувство к ней входит в состав того немного, что связывает его с миром людей.

Берл Кацнельсон, наш общий друг, рассказал мне однажды историю, проливающую дополнительный свет на его характер.

Помню тихие сумерки и Берла на скамейке в саду.

Воздух был влажен и свеж после недавно прошедшего легкого дождя. Мне даже кажется, что я помню каждое сказанное им в тот вечер слово.

– Давиду было двадцать лет, когда он прибыл с группой молодых энтузиастов из Плонска в Сион – захудалую периферию турецкой империи, – неторопливо рассказывал Берл. – В группе была Рахель, в которую он был влюблен. Тоненькая, гибкая, с нежными глазами, она обладала почти совершенным и, вероятно, непреодолимым очарованием. Молчаливый и серьезный Давид ей явно нравился. Да ты, кажется, знаешь ее?

– Ты имеешь в виду Рахель Бейт-Халахми из Кфар-Сабы?

– Да, только тогда ее звали Рахель Нелькина. Так вот, группу энтузиастов из Плонска сразу же послали на цитрусовую плантацию, находившуюся где-то за Петах-Тиквой, в болотистой местности с ядовитыми испарениями, с малярийными комарами.

«Принцесса из Плонска» – так ее называли – получила пустые жестянки из-под нефти с ручками из тонкой проволоки. Ей велели наполнять их едким химическим веществом для обработки деревьев. Проволока резала нежные руки даже через рукавицы. Яд проникал в ссадины на ногах и руках и жег невыносимо. Она перестала работать, села под большим деревом и заплакала. Подошедший бригадир сказал: «С такими руками на рояле играть, а не здесь вкалывать. Катись отсюда». И она ушла в слезах.

Вечером парни и девушки из Плонска гневно клеймили ее на собрании коллектива. Рахель, мол, опозорила доброе имя плончан своей изнеженностью. Давид не защитил любимую. Наоборот, голос его громче других звучал в обвиняющем хоре. Этого она ему не простила.

Через год Рахель вышла замуж за человека не такого способного, как Давид, но с которым она могла чувствовать себя защищенной.

Давид плясал на ее свадьбе. Но я-то знаю, что страдал он ужасно.

Берл замолк и долго смотрел на возникший над нашей головой лунный серп. Потом решил переменить тему.

– Последние нападки Жаботинского на Гистадрут невыносимы. Я решил дать ему достойную отповедь, – начал было он, но вдруг осекся. – Скажи, – произнес он тихо, – можешь ли ты представить себе Жаботинского, осуждающего на собрании коллектива свою Аню Гальперину?

– Нет, – сказал я твердо, – не могу. И никто не может.

– То-то и оно, – вздохнул Берл.

В неверном лунном свете лицо его казалось особенно печальным.

* * *

Своим ближайшим сотрудникам, и мне в том числе, Бен-Гурион не раз говорил, что конечная цель сионизма не будет достигнута, пока рабочее движение не возьмет под свой контроль Всемирную сионистскую организацию.

– Там задают тон «белые воротнички», – утверждал он, расхаживая по своему кабинету. – Они заняты раздачей денежных подачек, не понимая, что одними деньгами страну не возродишь и не построишь. Кого они присылают к нам? Буржуйчиков-хозяйчиков. Они, видите ли, решили, что городские поселения важнее сельских и что здесь, в Палестине, состоятельные хозяйчики нужнее тех, чье богатство составляют лишь их рабочие руки. Это же позор! Вот увидите, с каким треском провалятся все эти буржуйчики-хозяйчики.

Это был первый камень, брошенный им в огород доктора Хаима Вейцмана – харизматического лидера Всемирной сионистской организации. Первый, но далеко не последний.

Весной 1924 года страну захлестнула волна новой еврейской иммиграции, получившей потом название четвертой алии.

К нам устремились в основном евреи из Польши, которых все больше доставали польские власти. Их душили непомерными налогами, унижали презрительным обращением, выгоняли с работы.

Отчаявшиеся люди ринулись было в Америку, но Соединенные Штаты как раз в это время резко ограничили иммиграцию. Неожиданно для себя евреи оказались на судах, плывущих в Палестину. Не потому, что они этого хотели, а потому, что в остальном мире для них не было места.

Большинство новоприбывших «буржуйчиков-хозяйчиков» принадлежало к среднему классу. Это были мелкие лавочники, маклеры, ремесленники, водопроводчики, портные, галантерейщики, торговые агенты. О сельскохозяйственном труде они не имели ни малейшего понятия, сионистской идеологией не интересовались и не желали проливать трудовой пот на этой суровой земле.

Селились они в Тель-Авиве и в других городах. Привезенные с собой капиталы употребили на воссоздание здесь того привычного мирка, который оставили в диаспоре. Всюду пооткрывались мелкие фабрики, магазины, кустарные мастерские, рестораны, всевозможные бюро по купле-продаже. Уродливые дома заполнили новые, беспорядочно застроенные кварталы.

Галстуки, костюмы и фетровые шляпы уже никому не кололи глаза. Дамочки демонстрировали в кафе и ресторанах последний крик варшавской моды. У Фогеля на Алленби танцевали фокстрот. Рекламные афиши призывали курить сигареты «Нисан». Фирма «Карасо» привезла в страну партию первых «шевроле».

Начался экономический бум, продолжавшийся почти два года.

Тон в Эрец-Исраэль стала задавать мелкая буржуазия – динамичная, крикливая, настырная. Гистадрут и рабочая партия нужны были ей, как солнце кроту.

«Это мы развиваем страну и осуществляем идеалы сионизма, – говорили новые хозяева жизни. – Кибуцы – не наш удел, и пусть нам больше не тычут в нос классовую борьбу».

Конфликт между новой буржуазией и рабочим движением становился неизбежным. Первым против рабочей идеологии выступил Жаботинский, утверждавший, что любые теории, основанные на идее классовой борьбы, кислотой разъедают душу нации, ибо натравливают одну часть народа на другую.

– Социализм – это убийственный социальный яд, тупик и гибель для всех, а для евреев в первую очередь, – повторяет он при каждой возможности.

Этот апологет индивидуализма не понимает, что, атакуя рабочее движение, он тем сам подрывает единственную реальную силу, способную возродить национальный очаг на земле древней родины. Хуже всего то, что его яростные инвективы в адрес рабочего сионизма поддержали многие еврейские организации Европы и Америки.

Для Бен-Гуриона Жаботинский давно уже является сущим кошмаром.

Ох уж этот Жаботинский! Стоит произнести это имя, как передо мной сразу возникает его озаренное пытливой мыслью лицо. Он не только дипломат и писатель, но еще и мыслитель, с равной уверенностью разбирающийся как в сложнейших проблемах мироздания, так и в текущей жизни. Это человек, пронизанный духовностью во всем – от внешнего поведения до стиля мышления, к тому же настолько обаятельный, что ему даже прощается неоспоримое интеллектуальное превосходство, что бывает крайне редко.

Я восхищаюсь этим человеком и в то же время опасаюсь его. Как жаль, что он не принадлежит к нашему лагерю. Жаботинского с легкой руки Бен-Гуриона давно уже называют буржуазным идеологом и врагом рабочего движения. Его же это не только не огорчает, но даже радует.

«Человечество отворачивается от социализма. Если есть класс, который несет с собой будущее, то это мы, буржуазия», – писал он в одном из своих фельетонов.

Он теоретик, а не практик, мечтатель, а не реалист. Есть в нем какой-то патетический надрыв и скрытая грусть. Он не любит черной работы и медленного, упорного продвижения к цели. Ему, стороннику радикальных решений, все подай сразу и сейчас.

Бен-Гурион, носивший в мировую войну мундир созданного Жаботинским Еврейского легиона, долго не позволял себе личных выпадов против бывшего командира. Положение изменилось, когда Давид решил, что этот человек смертельно опасен делу всей его жизни.

Что же касается «буржуйчиков-хозяйчиков», то пессимизм Бен-Гуриона не замедлил оправдаться. После двух лет относительного процветания разразился жесточайший экономический кризис. Замерло строительство, обанкротились многие частные фирмы, лопнули акционерные общества, исчез целый ряд торговых и промышленных предприятий. Множество людей потеряли работу и готовы были на все, лишь бы уберечь свои семьи от голода.

Начался откат четвертой алии. «Буржуйчики-хозяйчики» массово покидали страну.

Бен-Гурион подвел итог в большой статье, которая называлась «Наши задачи»:

«Они пришли – и проиграли. Они не могли не проиграть, потому что не были готовы изменить шкалу своих ценностей и привести ее в соответствие с высокими идеалами тех, кто осуществляют практический сионизм на этой земле. Они хотели и здесь заниматься наживой и пытались отгородиться от реалий нашей жизни местечковой своей психологией, забыв, что Эрец-Исраэль – не Польша. Если есть на свете лишенная малейшего очарования смехотворная утопия, так это дурацкая вера в то, что жажда наживы и погоня за прибылями могут собрать рассеянный по свету народ, отвыкший от физического труда, и укоренить его на заброшенной и опустелой земле».