Текст книги "Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Лицом к лицу

Была середина октября, и хмурая лондонская осень уже хозяйничала в городе. Пожелтевшая листва скудела с каждым днем. Редкий белесый туман заволакивал улицы.

Бен-Гурион весь продрог, пока нашел дом Рутенберга. Он позвонил, и дверь сразу же отворилась, словно этого ждала.

– Добро пожаловать, Давид, – приветствовал его хозяин. Бен-Гурион пожал ему руку и вошел в гостиную. Жаботинский стоял у камина и смотрел на него с таким выражением лица, словно увидел привидение.

– Шалом! – произнес Бен-Гурион.

Жаботинский шагнул к нему с протянутой рукой. Спросил с легкой улыбкой:

– Разве вы не хотите пожать мне руку?

Заклятые враги обменялись рукопожатием.

– Вот и славно, – оживленно произнес Рутенберг. – Хорошая все-таки вещь рукопожатие. Оно ни к чему не обязывает того, кто протягивает руку, и дает какую-то надежду тому, кто ее пожимает.

– Если бы у меня не было надежды, я бы сюда не пришел, – сказал Бен-Гурион.

– То, что мы с вами встречаемся здесь сегодня, назовут самым невероятным эпизодом в сионистской истории, – усмехнулся Жаботинский.

Они славно поужинали втроем. Несколько бокалов вина помогли растопить лед. После ужина Рутенберг сразу же распрощался и ушел, сославшись на неотложные дела.

Оставшись наедине, Жаботинский и Бен-Гурион проговорили почти до рассвета.

– У меня к вам много вопросов, – предупредил Жаботинский. – Среди них будут и дерзкие, и не очень приятные. Уверен, что вы ответите на них по бен-гурионовски, без страха.

Бен-Гурион польщенно усмехнулся.

– Я готов обсудить с вами всё, что касается отношений рабочих с ревизионистами, чтобы покончить с нашими разногласиями во имя конечной цели, – сказал он.

Изумление Бен-Гуриона росло по мере того, как теплела атмосфера встречи. Вот могут же они сидеть рядом и договариваться. Что же мешало им сделать это раньше? Он вдруг почувствовал себя легко и свободно, словно беседовал со своим близким единомышленником.

Бен-Гурион был известен своим пренебрежением к этическим нормам поведения, когда дело касалось его политических амбиций. Его страстные инвективы в адрес еврейских предпринимателей в Палестине, которых он огульно называл «буржуазными кровососами», тенью легли на его политическую репутацию. Успешно освободившись от большевистского багажа, он долго хранил приверженность к большевистской тактике извращения фактов и очернительства противников. Он вел политическую игру, ставка в которой была власть, но эта игра не затрагивала глубинных струн его души. Его яростные нападки на Жаботинского были всего лишь хорошо рассчитанным политическим актом. На самом же деле Бен-Гурион не меньше других ценил многогранную личность своего политического оппонента и завидовал его колдовскому обаянию, хотя даже самому себе никогда не признался бы в этом.

Все, что Жаботинскому давалось легко, Бен-Гурион добывал тяжелым трудом. Он был гениальным самоучкой, но, выросший в затхлой атмосфере еврейского местечка, так и не стал своим человеком в чертогах мировой культуры, несмотря на все свое железное упорство.

Зато в этом неотесанном грубоватом человеке ощущалась бьющая через край могучая сила, энергия, решительность. И он обеими ногами стоял на почве палестинской действительности, ощущал пульс ее каждодневной жизни. Ревизионизм его не пугал – Бен-Гурион вообще ничего не боялся. Он не верил, что организация Жаботинского может поставить под угрозу гегемонию рабочих в Палестине. Приход нацистов к власти в Германии и ухудшение положения евреев в диаспоре требовало, по его мнению, сплочения всего сионистского движения. Поэтому он и не упустил предоставленную Рутенбергом возможность.

До рассветных часов они пили чай и беседовали, перескакивая с темы на тему, торопясь охватить самый широкий спектр вопросов, как бы опасаясь, что у них не будет больше такой возможности.

– Знаете, Давид, – сказал Жаботинский, – я ведь действительно не враг рабочим и с уважением отношусь к людям физического труда. И я один из тех, кому безразлична социальная окраска будущего еврейского государства.

– Ну это вы для красного словца говорите, – усмехнулся Бен-Гурион.

– Да нет же, – остался серьезным Жаботинский. – Если бы меня убедили, что не существует иного пути к государству, кроме социализма, я бы пошел на это. Более того, если бы мне сказали, что у нас может быть только государство религиозных фанатиков, где меня заставят жрать фаршированную рыбу с утра до ночи, я бы и на это согласился. Я принял бы даже идишистское государство, хотя для меня на этом закончилось бы очарование сионизма. Если бы ситуация была такой, что вот хоть убейся, но нет другого пути, я согласился бы и на это.

– Нет уж, – сказал Бен-Гурион. – Мы создадим новый тип государства, не имеющего ничего общего с жалкими стереотипами прошлого. У нас будет государство величайшей социальной защищенности, которое повергнет в смятение всех историков и социологов. У нас сами массы будут управлять и решать.

– Массы сами по себе ничем управлять не могут, – возразил Жаботинский. – Им необходимо следовать чему-то высшему, чему-то, что исходит от элитарного меньшинства. Ведь человек, хочет он того или нет, самой природой предназначен для какого-то высшего начала. Кто обретает его сам – тот избранный. Кто получает его из вторых рук – тот так и останется частью массы.

– Ну это ведь эсеровская теория героев и толпы, – усмехнулся Бен-Гурион. – Ее исповедует наш друг Рутенберг.

– Когда-то исповедовал, – поправил его Жаботинский. – Рутенберг уже давно порвал с партией, его больше не интересуют идеологии, но он хранит верность стране и людям, и это, по-моему, прекрасно. Что же касается нашего будущего государства, то я вижу в нем не аппарат власти одного класса, а средство национального единства. Но я хотел о другом вас спросить. Верите ли вы в Бога?

– Скорее да, чем нет. Но религиозных правил жизни не соблюдаю и религиозным евреем в общепринятом понимании не являюсь. А вы?

– Со мной – сложно. Я считаю, что Бог вне природы, то есть вне пространства и времени. Это значит, что человеку не дано познать его сущность. Лично я думаю, что Бог или внутри меня, или нигде. Проблема в том, что человек сотворен так, что он должен во что-то верить. Ведь человек, который ни во что не верит, готов поверить во все. И мы не должны забывать о том, что все наши духовные ценности рождены в горниле контакта человека с Богом и связаны с величайшими тайнами вечности.

– В том, что вы говорите, есть рациональное зерно. Я вижу будущее еврейское государство как сплав сионистской идеологии с социализмом и иудаизмом. Религиозный элемент нам абсолютно необходим, ибо ничто не может заменить этот фактор еврейской уникальности.

– Вот видите, – улыбнулся Жаботинский, – за исключением социализма, у нас нет разногласий в столь важном вопросе. Это залог того, что мы сумеем договориться и по другим проблемам.

– Дай-то Бог, – сказал Бен-Гурион.

Соломон Якоби

Переговоры обоих лидеров продолжались с возрастающей интенсивностью сначала у Рутенберга, а затем в доме ученика и друга Жаботинского Соломона Якоби. Его жена Эдна отправилась с детьми в Австралию, навестить родителей, и дом Якоби в тихом районе Голдерс-Грин был идеальным местом для конспиративных встреч.

Немногих людей Жаботинский так сердечно любил, как Соломона Якоби. Разница в возрасте – Жаботинский был на семнадцать лет старше – не мешала их дружбе. В жизни Жаботинского Якоби играл примерно такую же роль, как Нащокин в жизни Пушкина.

Сёма – так звали его друзья – был исключительной личностью. Этот красивый, талантливый человек, отчаянно смелый авантюрист, готовый на любое безрассудство во имя добра и справедливости, балагур и рассказчик, был к тому же хорошим инженером. И в Англии, и в Палестине для такого энергичного одаренного специалиста на каждом шагу открывались многообещающие возможности, но он предпочел связать свою жизнь и судьбу с ревизионистским движением и его вождем, что, конечно, не сулило никаких материальных благ. Он был из тех разносторонне одаренных людей, которые могут все: и дом построить, и статью написать, и организовать побег обреченных людей.

Нежное сердце и врожденный аристократизм души особенно роднили его с Жаботинским. Но самое главное, сотни евреев были обязаны своим спасением этому человеку. Ведь это он переправил их в Палестину из ада гитлеровской Европы.

Он и умер, спасая евреев, где-то на Балканах, 2 декабря 1939 года.

Жизнь его была замечательной, а смерть прекрасной.

В начале 1940 года Жаботинский, срок жизни которого тоже уже был отмерен, написал некролог на смерть друга.

Приводим наиболее яркие выдержки из него, ибо Соломон Якоби не заслуживает забвения, а некролог Жаботинского это реквием его памяти.

* * *

«Один из эпизодов общественной деятельности Соломона Якоби имеет подлинное историческое значение, а ведь когда все это происходило, ему было всего 20 лет.

Еврейская боевая дружина, защищавшая одесское население на протяжении 1918–1919 годов, была делом рук Якоби. Он был ее фактическим организатором и командиром, он сплотил добровольцев, он руководил или, по крайней мере, направлял ход всех щекотливых и рискованных переговоров с тринадцатью различными властями, которые сменяли друг друга в тот период. Список этих властей выглядит, как ночной кошмар: украинцы Петлюры и гетмана, белогвардейцы Деникина, большевики, французская оккупация, греческая оккупация и чего еще только не было.

На протяжении целых двух лет всего этого бедлама Украина „плавала“ в еврейской крови. Сто шестьдесят тысяч евреев было убито. В каждом городе, в каждом местечке был свой список жертв.

Единственным исключением была Одесса со своими ста сорока тысячами еврейских душ: ни одного серьезного волнения на протяжении всей Гражданской войны. Все попытки спровоцировать погром пресекались в зародыше – ни еврейских, ни христианских жертв исключительно благодаря Еврейской дружине. Все ее бойцы и командиры были евреями, они носили форму, размещались в бараках и были вооружены винтовками и пулеметами.

Все власти – некоторые вынужденно – признавали это формирование и полагались на него для сохранения порядка в городе, население которого (дюжина, если не больше национальностей) доверяло ему безоговорочно.

Г-н Брайкевич, который тогда был городским головой, а сейчас живет в Лондоне, рассказывая о тех днях, говорит: „Это был наш собственный, одесский полк“, – и вспоминает мальчика, который возглавлял его и представлял перед муниципалитетом и пестрым сбродом этих эфемерных военных диктаторов.

С концом существования дружины этот мальчик оказался в двух шагах от большевистской расстрельной стенки. Когда Красная армия окончательно водворилась в Одессе, Еврейский полк решил самораспуститься, и Якоби схоронил все оружие и амуницию в секретном месте. После этого, посчитав свой долг выполненным, он направился в Палестину на пароходе „Руслан“.

Но за четверть часа до отплытия парохода от берегов Одессы нагрянули с обыском чекисты, Якоби был арестован и возвращен на берег. В ЧК ему предложили выбор: открыть тайник с оружием или расстрел…

Он отказался выдать тайник, и этот маленький арсенал, возможно, до сих пор ржавеет в том секретном месте.

Каким-то чудом, практически невероятным (один из чекистов оказался бывшим членом дружины и не забыл все хорошее, сделанное Якоби), это дело было замято…

…Когда-нибудь, я надеюсь, полная история нашего военного ренессанса – возрождения Израиля, как одной из борющихся за выживание наций на этой земле – будет написана; и среди томов этой истории дружина Якоби будет удостоена почетного места…

…Он умер на посту, и я вынужден умолчать о миссии, которая бросила его практически с больничной постели в Лондоне на балканский берег, где и свершилась его кончина…

…Нечто великое и редкостное по ценности было отобрано у нас всех: из его дома, где благородная женщина оплакивает его, и от нас – движения такого молодого, но уже с таким переполненным кладбищем».

Заблокированный успех

Целый месяц встречались они почти ежедневно в доме Якоби в обстановке полной секретности и делали все для того, чтобы прийти к соглашению. Это оказалось нелегким занятием, ибо их позиции по целому ряду проблем совершенно не совпадали. Но они выкладывались до конца, максимально шли навстречу друг другу, налаживали шаткие мостики над безмерными пропастями и неуклонно продвигались к желанной цели.

Соломон Якоби обеспечивал своих гостей всем необходимым, выводил на прогулки, иногда уже глубокой ночью, развлекал смешными рассказами и шутками и вообще всячески поддерживал их жизненный тонус.

Динамика развивающихся взаимоотношений двух лидеров отражена в письме Жаботинского к Эдне в Австралию:

«Здесь, в нашем холостяцком дубле, явно пахнет юностью. Сёма сущий ребенок и не может этого полностью оценить, но мне-то на днях стукнуло пятьдесят четыре. Каждая коробка сардин, открытая без женской помощи, а главное – каждое блюдце, вытертое без катастрофы, имеют привкус совершенного подвига, что напоминает мне студенческие дни в Италии (а сейчас, в этом климате, напомнить об Италии может не многое).

Эдна, ваш дом – историческая сцена для большинства моих бесед с самым главным драчуном из всех левых лейбористов Палестины, с Бен-Гурионом.

Наша дружеская сердечность – сюрприз для нас обоих, и когда его партия узнает, что он готовил для меня яичницу на вашей газовой плитке, то его линчуют.

Бен-Гурион все еще пытается делать вид, будто верит, что Ставский и Розенблат „это сделали“, но мы с Сёмой выхохотали это из его внутренностей – к его скрытому удовольствию, – я уверен!

А вот приведут ли наши переговоры к каким-либо результатам и принесут ли реальную пользу – это совсем другой вопрос. Но в любом случае от имени обеих договаривающихся партий я шлю свою сердечную благодарность за ваше беспримерное гостеприимство. Поцелуйте за меня девочек и рекомендуйте меня вашим родителям, как человека, неизменно и искренне восхищенного их дочерью.

Всегда ваш В.Ж.».

* * *

26 октября их встреча, начавшаяся в два часа дня, закончилась на рассвете. Усталые и измученные они вышли на улицу. С неба сочилась какая-то дрянь, до костей пронизывал холодный ветер, но они этого не замечали. В их карманах были черновики двух соглашений, регулирующих отношения между лейбористской Федерацией трудящихся и Организацией рабочих-ревизионистов.

Оба были счастливы. Не будет больше классовой борьбы среди еврейских тружеников Палестины. Прекратится насилие. Брат не поднимется на брата. Трудовые конфликты будут решаться методом переговоров, а не силового давления. Много чего хорошего было зафиксировано в тех соглашениях, но всему этому так и суждено было остаться на бумаге.

Они, однако, этого еще не знали и были полны радужных надежд. Оставалось только выработать третье соглашение о справедливом представительстве ревизионистов во Всемирной сионистской организации. Два уже выработанных соглашения вселяли в них уверенность в успехе.

На следующий день Бен-Гурион прислал Жаботинскому письмо, выдержанное в несвойственном ему тоне доверительной интимности:

«Я надеюсь, что вы не разгневаетесь на меня, если я обращусь к вам, как к товарищу и другу, без церемонного „господин“.

Вчера мы расстались только из-за усталости после 15 часов напряженной работы. Я не сентиментален, и вы, мне кажется, тоже… Я не высказал вам всего, что было у меня на сердце. Не скажу этого и сейчас. Но что бы ни случилось впоследствии, это не изменит того факта, что мы встретились и на много часов забыли обо всем, что было между нами. Великая тревога за наше движение и за успех всего нашего дела, при взаимном доверии и взаимном уважении, подвигла нас на совместное усилие.

Этот факт не сотрется в моем сердце. И будь что будет. С уважением жму вашу руку».

Жаботинский немедленно ответил в том же духе:

«Неописуемое впечатление произвело на меня ваше письмо. Я бываю сентиментален (и не стыжусь этого), но это гораздо больше, чем просто сентиментальность, если я тронут до самых глубин, услышав от вас после стольких лет – и каких лет! – слова „товарищ и друг“».

Конечно, очень трогательно наблюдать, как вчерашние враги, развернувшись на сто восемьдесят градусов, клянутся друг другу в вечной дружбе. Но в политике, как известно, дружбы не существует. Жаботинский и Бен-Гурион могли по тактическим соображениям щадить друг друга, могли, как два бревна в одной реке, плыть некоторое время рядом, но в дальнейшем конфронтация между ними была неизбежной. Слишком уж глубокая пропасть разделяла оба движения.

28 октября проекты обоих соглашений были опубликованы в газете «Ха-арец».

Неизвестно, узнали ли палестинские лейбористы о том, что Бен-Гурион вдобавок ко всему еще и делал яичницу их классовому врагу, но избиение, которое они устроили своему лидеру, действительно походило на линчевание.

Началось с того, что Берл Кацнельсон позвонил Бен-Гуриону в Лондон и голосом, полным тревоги, осведомился о его душевном здоровье.

– Я в порядке, – сказал Бен-Гурион.

– Сомневаюсь, – сухо произнес Кацнельсон. – Ты ведь не имеешь никакого представления о том, как воспринят твой политический кульбит всеми товарищами. Они серьезно обеспокоены твоим душевным состоянием. Ты должен немедленно приехать и разъяснить нам всем, что с тобой стряслось.

– Я приеду, но не сейчас, – раздраженно сказал Бен-Гурион и повесил трубку.

Начиная с этого момента, он уже не знал спокойной минуты. Шквал гневных телеграмм из Палестины обрушился на него. ЦК его партии потребовал прекратить несанкционированные переговоры. Влиятельные члены Федерации рабочих профсоюзов клеймили своего вождя чуть ли не как классового врага.

Но Бен-Гуриона не испугала эта буря. Он был полон решимости довести дело до конца несмотря ни на что.

Жаботинскому было легче. У него не было таких проблем, ибо он являлся непререкаемым авторитетом и единоличным вождем в своем движении. Бен-Гурион же и в своей партии, и в Федерации профсоюзов был всего лишь первым среди равных.

Оба лидера продолжали форсировать переговоры и с энтузиазмом работали над выработкой третьего договора, который должен был привести к полной гармонии в отношениях между двумя движениями.

Но тут, что называется, нашла коса на камень.

7 ноября центральный комитет рабочей партии «Мапай» в ультимативной форме потребовал от Бен-Гуриона не подписывать договора о Всемирной сионистской организации, пока ЦК не обсудит его полного и окончательного текста. На следующий день прибыли резкие телеграммы от Чертока, Кацнельсона, Шпринцака и других не менее влиятельных лиц.

Давление стало невыносимым, и Бен-Гуриону пришлось подчиниться. Он объяснил Жаботинскому, что по вопросу о ВСО им не дано прийти к соглашению, и отправился в Палестину, чтобы защитить то, что уже было достигнуто.

Надо отдать Бен-Гуриону должное. Он сделал всё для того, чтобы убедить своих критиков в правильности избранного им пути. Встречался с людьми, выступал на собраниях, писал статьи, обращения и письма.

Всего этого оказалось недостаточно. Он пожал то, что посеял. Ведь это он так долго вел бешеную кампанию по дискредитации Жаботинского и его движения. Это он, полыхая яростью, осыпал ужаснейшей бранью своего политического оппонента и называл его то «лакеем буржуазии», то «дуче», то «Владимиром Гитлером».

И в партии «Мапай», и в профсоюзах очень немногие знали подлинного Жаботинского. У них не было возможности судить, насколько обоснованы нападки Бен-Гуриона на ревизионистского вождя. Они поверили ему, потому что он был их лидером. Но, поверив ему тогда, они не хотели верить ему теперь.

«Ты говорил нам правду тогда или говоришь ее сейчас?» – спрашивали Бен-Гуриона на митингах и собраниях.

24 марта 1935 года Федерация рабочих профсоюзов Палестины провела всеобщий референдум. Большинством голосов достигнутые в Лондоне соглашения были отвергнуты. Бен-Гурион потерпел тяжелое поражение. Надежды на мир и сотрудничество в сионистском движении были похоронены.

Жаботинский немедленно сделал выводы. Пути обоих движений расходились окончательно, что необходимо было надлежащим образом оформить.

Через считанные недели после референдума в Палестине ревизионисты вышли из ВСО и создали свою Всемирную сионистскую организацию.

Дружеские отношения между Бен-Гурионом и Жаботинским сохранялись еще некоторое время, а потом логика борьбы взяла свое.

30 марта 1935 года – спустя всего четыре дня после пресловутого референдума – Жаботинский писал Бен-Гуриону:

«Я недавно просмотрел большое количество ваших левых газет. Что меня изумило, так это их жестокость и отсутствие человеческого сострадания к людям – из плоти, крови и души. Это те же характеры, что так страшно проявились в пыточных подвалах Лубянки. Они проповедуют вседозволенность, включая даже физическое насилие по отношению к оппонентам…

Нельзя закрывать глаза на то, что среди вас вырос чудовищный еврейский хам. Вы можете сказать, что хамы есть с обеих сторон, и, возможно, будете правы. Но если я увижу человека, позволяющего себе хамство в реальной жизни или в печати, то позабочусь о том, чтобы его изгнали из наших рядов, и 99 процентов моих товарищей с энтузиазмом меня поддержат.

Можете ли вы обещать мне, что и из ваших рядов такие люди будут изгнаны?..

Не исключаю возможности, что вы прочтете эти строки уже другими глазами. Боюсь, что я немного переменился. Признаюсь, например, что в момент получения известия о результатах референдума, какая-то внутренняя слабость шепнула мне „счастливо отделался“. Возможно, что и вы также испытали чувство облегчения.

Но не изменилось во мне возникшее в Лондоне уважение к Бен-Гуриону, как к человеку, и к его целям».

В своем ответном письме Бен-Гурион обошел молчанием поднятый Жаботинским вопрос о хамах в рабочем движении. Тем не менее его ответ выдержан в духе не только дружбы, но и возвышенной патетики:

«Возможно, наши лондонские усилия ушли, как дым, с общественной точки зрения, – писал он. – Но ведь кроме общественно-политического аспекта, есть еще человеческие чувства, и когда я подвожу итог лондонским дням, то мне кажется, что мы не потратили время зря. Нам, вероятно, предстоит сражаться на разных баррикадах. Но что бы ни случилось в дальнейшем, лондонский эпизод не сотрется из моего сердца. Я многое могу забыть, но только не это. И если нам суждено бороться друг с другом, то вы должны знать, что среди ваших врагов есть человек, уважающий вас и разделяющий вашу боль. Рука, которую, как вы думали при нашей первой встрече, я не хотел вам подать, будет протянута к вам даже в разгаре битвы – и не только рука».

Увы, эти красивые слова оказались чем-то вроде фальшивого купона. Прошло не так уж много времени, и Бен-Гурион, благополучно вытравивший из своего сердца лондонский эпизод, стал атаковать еретиков-ревизионистов и их вождя с прежним яростным пылом.