Текст книги "Пельмени по протоколу"

Автор книги: Владимир Шумейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Шумейко Владимир Филиппович
Пельмени по протоколу

Владимир Филиппович Шумейко

Пельмени по протоколу

Вместо предисловия

В "большую политику" я попал в мае 1990 года, став после победы на выборах в Краснодарском крае депутатом I cъезда народных депутатов РСФСР. На этом же, I cъезде был избран в члены Верховного Совета. Осенью 1991 года, получив при тайном голосовании депутатов IV cъезда 720 голосов "за", стал заместителем Председателя Верховного Совета, а в июне 1992 года Указом Президента был утвержден в должности первого заместителя Председателя Правительства России. В декабре 1993 года избрался депутатом Совета Федерации и стал Председателем этой первой в истории России верхней палаты парламента. Два года (1994-1995) был Председателем Совета Межпарламентской ассамблеи СНГ. В начале 1996 года по окончании полномочий Совета Федерации первого созыва ушел из "властных структур".

Пять лет я не только находился "в самой гуще событий", но непосредственно участвовал в выработке и принятии действительно судьбоносных для Российского государства решений. Это "революционное" пятилетие вместило столько событий, сколько вмещается, наверное, в несколько десятков "нормальных" лет. Как говорится, есть что вспомнить.

Серию мемуаров о том времени открыл по горячим следам главный российский персонаж политической элиты последнего десятилетия ХХ века Борис Николаевич Ельцин. Уже в мае 1994 года вышли из печати "Записки президента". Следом были обнародованы воспоминания других участников событий этого бурного времени – от вышедшей в феврале 1995 года книги Андрея Козырева "Преображение" до датированной мартом 2000 года "Пытаясь понять Россию" Бориса Федорова. За это время мы прочли "Совершенно не секретно" Сергея Филатова, "Приватизацию по-российски" под редакцией Анатолия Чубайса, "Роман с Президентом" Вячеслава Костикова и две книги Олега Попцова: "Хроника времен царя Бориса" и "Тревожные сны царской свиты". И наконец, в октябре 2000 года обществу были представлены еще одни мемуары Бориса Ельцина – "Президентский марафон".

Наверное, и мои воспоминания, и моя оценка происходившего в те годы представляли бы для читателей определенный интерес как еще одна точка зрения еще одного непосредственного участника "творческого коллектива", создающего новейшую историю России. Однако история как "рассказ о прошлом" отличается от современной истории, как сухофрукт от спелого яблока. Тускнеют краски, гаснут эмоции, остаются только факты. То, что волновало общество еще год-два назад, сегодня уже мало кого интересует. Так или иначе фактов для историков хватит и без моих размышлений о времени "хождения во власть". Тем более что в отличие, например, от Олега Попцова, который говорит в своей книге: "...я писатель, и тема власти – одна из определяющих тем моего творчества", я не писатель и власть с точки зрения художественного воплощения меня никогда не интересовала. В своих, так сказать, "несерьезных" воспоминаниях я пишу, скорее, не столько о власти и о людях, отравленных ею, сколько о совершенно новом, по сравнению с советским периодом, качестве демократической власти. О юморе, о том забавном и веселом, что можно увидеть в коридорах властных структур, если обладаешь определенными навыками и желанием. Лично я не смог бы без чувства юмора и самоиронии проработать пять лет в условиях непрекращающейся жесткой политической борьбы без всяких правил, с ненормированными физическими и беспредельными нервными перегрузками, при почти полном отсутствии положительных эмоций.

В этой книге нет вымысла. Я пишу только о том, что происходило со мной, или о том, чему я был свидетелем. Все описанные в ней смешные или просто занимательные случаи – неотъемлемая часть серьезных, а иногда и трагических событий наших дней. Но писать просто сборник баек невозможно: все связано воспоминаниями о времени, людях и событиях, а поэтому и моя книга, выходит, тоже мемуары. Тем не менее мои (очень недолгие и неквалифицированные) поиски жанра этих записок привели меня к понятию "анекдот", которому Советский энциклопедический словарь дает два значения. Первое – "короткий рассказ об историческом лице, происшествии", второе "жанр фольклора, короткий вымышленный юмористический рассказ с неожиданным концом". Пожалуй, для моей книги подходит первое значение, но еще больше мне понравилось определение, найденное в Толковом словаре живого великорусского языка Владимира Ивановича Даля: "Анекдот -короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае". Так появился подзаголовок книги "Анекдоты из коридоров власти". (Вернее было бы написать еще -избранные, так как не обо всем можно рассказать по этическим и моральным соображениям. Кроме того, есть еще проблема ненормативной лексики. Конечно, можно было попробовать перевести ее в нормативную, но тогда исчезает "соль". Лучше вообще пропустить. Но учитывая, что пишу я для взрослых, кое-что "ненормативное" в ней осталось.) Долго я мучился с названием своего произведения. Очень хотелось отразить в нем непафосность изложения событий и фактов. Вспомнил старый анекдот:

Молодой литератор написал первый в своей жизни "толстый" роман и обратился к старому, маститому собрату по перу с просьбой прочесть его опус и помочь придумать название. На что старый и маститый отвечал:

– Я и своих-то романов не читаю. А твой тем более не буду. У тебя там есть что-нибудь про трубы?

– Нет.

– А про барабаны?

– Тоже нет.

– Ну так и назови: "Без труб и барабанов!"

Сначала и я хотел так назвать книгу. Но все-таки выбрал другое...

Глава 1

Немного о себе

Начну как в анкете. Родился я 10 февраля 1945 года в городе Ростове-на-Дону в семье военнослужащего. А проще говоря, отец мой полковник Шумейко Филипп Никитович, кадровый офицер, с боями прошедший всю Великую Отечественную. Воевал под Сталинградом, освобождал Варшаву, Вену, Бухарест и Прагу. Удостоен многих боевых наград – медалей и орденов, среди которых, чем он особенно гордился, орден Александра Невского. Мне и родиться-то повезло в конце войны потому, что отец, возвращаясь из тылового госпиталя на фронт, успел заехать на пару дней в освобожденный от немцев Ростов. Род наш по отцу старинный, казачий (мама моя – Анастасия Вячеславовна, кстати, тоже из ставропольских казаков и жена моя, Галина, по отцу кубанская казачка). Наш родоначальник – полковник Запорожской Сечи Прокоп Шумейко – прожил 80 лет (1571-1651). Он был соратником Богдана Хмельницкого и командовал десятитысячным казачьим войском. По некоторым источникам, этот мой пращур был в числе запорожских казаков, сочинявших знаменитое письмо турецкому султану. Может быть, именно от него я и унаследовал веселый нрав и любовь к острому словцу, шуткам и анекдотам. И от него же, сохраненный всеми поколениями моих предков, живет во мне девиз запорожских казаков: "Вера. Отечество. Воля". Особенно дорого мне последнее, очень емкое слово этой триады – воля!

Кадровая военная служба, как известно, связана с постоянными переездами. Наша семья тоже поколесила по всей России из одного конца в другой – с запада на восток, а потом с востока на запад. Среднее образование я получил, сменив шесть школ. В первый класс пошел в Подмосковье, а одиннадцатый закончил в Краснодаре. Когда вам много раз приходится посреди учебного года появляться в чужой для вас школе, классе и особенно дворе в качестве "новенького", очень быстро закаляется характер и прививается чувство собственного достоинства. А я к тому же с раннего детства обзавелся способностью к общению, которая нынче называется коммуникабельностью.

Двойка по поведению

Среди своих сверстников я всегда был заводилой, душой компании. Но школьные учителя предпочитали называть меня хулиганом или, как они еще говорили, нетипичным подростком. Дело в том, что все одиннадцать классов я очень хорошо учился. Первые четыре класса, о чем свидетельствует сохранившийся похвальный лист, я вообще был "круглым" отличником. Потом попеременно то отличником, то "хорошистом" – и окончил школу с серебряной медалью. Но вот мое поведение как предмет, за который ставили отметки, учителям очень не нравилось, хотя (это моя точка зрения) я никогда ничего плохого не делал. И даже был самокритичен по отношению к своему поведению. Помню, как-то летом в пионерском лагере моему другу, редактору стенгазеты старший вожатый поручил меня "пропесочить" за разговоры на "линейке". Когда друг пришел ко мне за советом, что делать (как редактор он "должен", а как друг "не может"), я сам нарисовал себя с длинным языком и написал стихи:

На линейке у Шумейко

Голова вращается,

А язык такой большой

Во рту не помещается!

Случилось так, что мне, единственному в школе, по окончании седьмого класса классный руководитель поставил по поведению двойку. Педсовет, который специально собрался и решал вопрос о моем переводе в восьмой класс, рассматривал два самых "тяжелых" моих проступка. Первый – это "срыв диктанта", когда я, будучи дежурным по классу, намазал перед контрольным диктантом все ручки (мы писали деревянными перьевыми, макая их в чернильницы) красным стручковым перцем (гостившая у нас старшая сестра отца, моя тетка, привезла из Ростова). "Вред школе" я нанес тем, что многие ученики, задумавшись о правописании, засовывали ручки в рот, а потом им уже было не до диктанта. Как будто им не объясняли, что совать ручку в рот негигиенично!

Другим, более серьезным проступком стал "срыв занятий", когда я увел большую группу учеников своего класса на реку, где мы прогуляли все пять уроков. Это действительно имело место. В тот солнечный апрельский день мимо нашей двухэтажной школы (жили мы в то время в поселке Раздольное, что в 78 километрах от Владивостока) прошла танковая колонна и остановилась при въезде на почти километровый Барабашинский мост, перекинутый сразу через две реки – Смиринку и Суйфун. Начался ледоход, а мост старый, деревянный, того и гляди, снесет. По берегам обеих рек расположились солдаты с минометами и стреляли по льдинам, разбивая их на мелкие части. Особо крупные льдины взрывали саперы. Ну назовите мне хоть одного нормального пацана, который в это время сидел бы в школе! Надо отдать должное педсовету. Он стал на мою сторону. Отметку по поведению мне исправили на тройку и перевели в восьмой класс.

Скелет в галстуке

Летом 1959 года отца перевели служить в Ленинград, и в восьмой класс я пошел учиться в школу № 302. Класс, в который меня зачислили, боролся за звание "класса коммунистической учебы". Я сразу влюбился в северную столицу, особенно за возможность приобщиться к настоящей культуре. В Ленинграде я впервые попал в театр и ходил потом в БДТ почти каждый день смотреть с галерки "Пять вечеров" с Кириллом Лавровым в главной роли. Но после таежной вольницы школа, где требовалась ненавистная серая школьная форма с ремнем и фуражкой, мне не понравилась. На пионерских и классных собраниях меня, как обычно, "склоняли" за плохое поведение. Но теперь слышать эти упреки мне было особенно неприятно, так как исходили они от председателя совета отряда – девочки, в которую я был тайно влюблен. Однажды, сославшись на боль в животе, я не пошел на урок физкультуры. Пробравшись в женскую раздевалку, я взял ее школьную форму: коричневое платье, черный фартук и красный пионерский галстук. Следующий после физкультуры урок должен был проходить в биологическом кабинете, куда я и направился. Надев платье и фартук на учебный скелет человека, я повязал ему на шейные позвонки галстук и покинул кабинет. На урок я пришел со всеми вместе. Хохотали все весело и долго, пока не пришла учительница. Сначала и она прыснула – вид у скелета был уморительный, – а потом взяла себя в руки и начала выяснение: кто это сделал? Я не стал сразу признаваться – выждал, чтобы понять, кто есть кто в нашем классе. Класс оказался нормальным. Нашелся только один, который сказал: "Это, наверное, новенький". Потом я ему доходчиво (до первой крови) объяснил, что ябедничать нехорошо.

Кстати, меня ябедничать отучил мой старший брат Олег, когда я был еще дошкольником. Однажды я рассказал матери, что он курил с другими мальчишками. Ему крепко влетело. Он меня побил. Я заревел и побежал жаловаться. Ему попало еще больше. Он снова меня побил, но посильнее. Вот именно тогда, когда я размазывал по лицу слезы и текшую из носа кровь, раз и навсегда пришло ко мне понимание, что ябедничать плохо. Сейчас я часто с сожалением отмечаю, что у многих "ведущих" политиков России не было таких старших братьев.

А с девочкой той я подружился, и у нас была "настоящая любовь".

На "атасе"

Свою первую в жизни зарплату я получил, будучи разнорабочим на строительстве школьного здания в Краснодаре, летом, между восьмым и девятым классом. Мы – молодые ребята (я в свои неполных шестнадцать был самым младшим) – работали, как и взрослые, по 8 часов, но с большим перерывом. Четыре часа утром – с восьми до двенадцати – "на подхвате", и четыре часа вечером – с четырех до восьми – как помощники каменщиков. Трудиться было интересно и весело, но и "посачковать" мы тоже были не против. Однажды прораб, дав нам какое-то задание, уехал со стройки. А день был очень жаркий, все разомлели. Сели в тенек в недостроенной комнате. Ребята постарше затеяли игру в карты, а мне сказали: "Иди в соседнюю комнату и стой на "атасе". Как появится прораб, дашь знать".

Я пошел, улегся на кучу стружек так, чтобы был виден вход, и... заснул. Проснулся от громкого разговора. Заглянул в соседнюю комнату и, увидев там прораба, закричал: "Атас, ребята! Прораб пришел!" Хохотали до слез вместе с прорабом. Оказывается, он уже их минут пять как распекал.

А на свою первую зарплату я купил себе часы "Маяк", которыми очень гордился. Потом, в армии, они попали под гусеницу танка и от них остались только эти воспоминания.

Морской бой

Учиться в одиннадцатый класс мы пришли не 1 сентября, а после 1 января. С начала сентября до конца декабря мы только работали на Краснодарском заводе электроизмерительных приборов (ЗИП), чтобы получить, в соответствии с концепцией одиннадцатилетнего образования, рабочую специальность. И вот мы, считая себя абсолютно взрослыми (многим уже исполнилось 18 лет), сдав квалификационные экзамены и получив официальные рабочие специальности (я был особенно горд тем, что единственный из 96 выпускников нашей школы получил сразу второй разряд слесаря-сборщика электроизмерительных приборов), снова пришли в класс и сели за парты. А школьная программа, естественно, не учитывала этого нашего нового состояния.

Урок литературы. Учительница дала классу задание – написать развернутый план к сочинению "Почему драма Островского называется "Гроза"?". Мы с соседом по парте быстро расчертили в клеточку листы и стали играть в "морской бой". Через некоторое время к нашей парте подошла учительница.

– Чем это вы занимаетесь? – спросила она.

– Да, вот, – отвечаю, – я у Игоря потопил двухтрубный и подбираюсь к трехтрубному!

– А почему не работаете со всем классом? Где ваши планы?

– А нам неинтересно этим заниматься. В седьмом классе Катерина с Кабанихой, в девятом – снова Кабаниха с Катериной, и опять та же Катерина изображает все тот же "луч света в темном царстве", а Кабаниха "олицетворяет темные силы". Надоело!

– Почему мы современных писателей и поэтов не изучаем? Давайте поговорим лучше об Аксенове, Евтушенко или Рождественском, – добавил Игорь.

– Если вам неинтересно на моих уроках, – прервала учительница, встаньте и выйдите из класса!

Встали, вышли. Опять педсовет, опять нотации... Но вот закончилась учеба, сданы экзамены, отшумел выпускной вечер, кончились бумажные морские бои. Начиналась взрослая жизнь.

Каждый должен хотеть ходить

без строя

Три года срочной службы (с октября 1964 года по ноябрь 1967-го) в составе Группы Советских войск в Германии на самом деле стали для меня школой жизни. Они значительно расширили кругозор, прибавили жизненного опыта и в определенном смысле стали поворотным этапом в моей судьбе.

Еще на первой неделе службы (первый год я был танкистом-ремонтником на прославленном гвардейском 120-м бронетанковом ремонтном заводе) меня, совсем "зеленого салабона", откомандировали в распоряжение художника части помочь в оформлении "наглядной агитации". Художник – "старик", одетый в темно-зеленую "шерстянку" – галифе и гимнастерку из тонкого сукна – и в хромовые офицерские сапоги, чисто выбритый, был совершенно не похож на нас, "салаг", – лысых, ушастых, в топорщившемся во все стороны обмундировании. Он немногословно и четко объяснил, что от меня требуется, дал кисть и краски. Надев фартуки, мы молча работали. Часа через два я, взглянув на часы, положил кисть в воду и стал снимать фартук. Не прерывая работу, он спросил: "Куда это ты засобирался, молодой?" Я ответил в том смысле, что уже было объявлено построение нашей роты на обед и если я сейчас не побегу, то не успею. И тут он произнес несколько фраз, которые я помню до сих пор.

"Запомни раз и навсегда! Каждый человек, если он человек, должен хотеть ходить без строя! В строй тебя будут пытаться ставить всегда – и здесь, и на "гражданке". Строй – это удел серых и одинаковых, а личности в строю не ходят. Они ходят или впереди строя, или сбоку, но лучше так, самостоятельно. Сейчас, когда все роты промаршируют, мы с тобой пойдем в столовую, вдвоем, не в ногу, и ты почувствуешь, как это хорошо!"

Всю жизнь теперь я вспоминаю эти его слова и стараюсь ходить без строя или, по крайней мере, впереди или сбоку, там, где ходят командиры.

Где водка?

Курс "молодого бойца" вместе с другими призывниками из Краснодара я проходил в Казачьих лагерях под Новочеркасском. Через несколько дней после принятия присяги нас "погрузили" в эшелон для отправки сначала в Брест, а потом во Франкфурт-на-Одере на пересыльный пункт, из которого все должны были разъехаться по своим воинским частям. Дорога предстояла долгая, а заняться особенно было нечем. Известно, что солдат в армии строже всего наказывают за пьянку и за самоволку, тем не менее это самые распространенные злостные нарушения воинской дисциплины. Из вагона нас даже на остановках не выпускали, какая уж тут самоволка. Поэтому все думали только о том, как "отметить" наш отъезд (на целых три года!) в Германию. Половина нашего отделения, шесть человек, занимали крайнее "купе" в противоположной от проводника стороне плацкартного вагона. Вывернули все свои карманы, обшарили все вещмешки, пересчитали найденные рубли и мелочь. Набралось на три бутылки. В это время поезд остановился на какой-то большой станции. Стоянка 20 минут. Но из вагона-то не отлучишься! Едем под надзором "краснопогонников", которые рассредоточены по разным купе. В нашем их, слава Богу, нет. Старший по вагону лейтенант стоит на ступеньках противо-положной от нас двери. Окна не открываются, спущены только узкие верхние фрамуги. Подсадили самого маленького и хрупкого, он сумел высунуть голову и руку с зажатыми в кулаке деньгами. Окликнул проходящего мимо пожилого железнодорожника:

– Батя! Тут у нас на три бутылки. Одну тебе за труды, а две принеси нам. Только не обмани.

– Да что вы, сынки, как же я вас обманывать стану? Сам в армии служил, что я не русский, что ли?

Прошло минут десять томительного ожидания. И вот, наконец, идет наш посланец с двумя бутылками "Столичной". Встав на цыпочки, он протянул их вверх, а наш принимающий высунулся из окна сколько мог (мы его держали за ноги), и в тот момент, когда он взял бутылки, мы увидели, что за этой сценой внимательно наблюдает вышедший на перрон лейтенант. Когда он стал подниматься по лесенке в вагон, бутылки были уже у нас. Куда спрятать?! А лейтенант уже, продираясь через сутолоку, идет по вагону. И тут само собой пришло решение. Быстро сорвав с бутылок "бескозырки", вылили содержимое в стоящий на столике чайник (зеленые эмалированные чайники выдали каждому отделению еще перед отправкой в Казачьих лагерях). Только успели выбросить пустые бутылки в противоположное окно, поезд тронулся и в купе вошел лейтенант.

– Где водка?

– Какая водка, товарищ лейтенант?

– Те две бутылки, которые вам только что подал железнодорожник.

– Не знаем, товарищ лейтенант, это, наверное, не нам, а в соседний вагон.

Лейтенант завелся.

– Встать! – заорал он. – Пройдите в соседнее купе.

Встали, вышли.

Он позвал своих "краснопогонников" и приказал обыскать занимаемое нами пространство. Нет бутылок. Обыскали соседей, тамбур, даже туалет, хотя он на стоянке был закрыт. Водки нет! Лейтенант пошел к себе и вернулся с толстой книгой. Сел за откидной столик и сказал:

– Не знаю, куда вы ее спрятали, но вы все равно не выпьете. Буду ехать с вами до самого Бреста, да и мои ребята будут за вами смотреть.

И стал читать. Мы тоже занялись кто чем. Наступил вечер.

– Получить сухой паек на ужин, – раздался громкий голос старшины. Наш дежурный встал и говорит мне:

– Возьми чайник, пойдем вместе, а то я один не донесу.

Встали и пошли. Вернулись. Положили на стол хлеб, масло и сахар. Поставив на стол чайник, я спросил:

– Как чай пить будем, внакладку или вприкуску?

Все заговорщически переглянулись.

– Конечно, вприкуску.

Разлил поровну на шесть кружек. Выпили, закусили хлебом с маслом, загрызли сахаром. Через некоторое время пошел разговор, а потом песни и... запах. Лейтенант отложил книгу, посмотрел на нас и все понял.

– Где была? – спросил он.

– В чайнике, товарищ лейтенант.

– Да, век живи... – промолвил он, взял книгу и пошел к себе.

Не тот колер

На третьем году службы мы, уже "старики", решили как следует отметить Международный день солидарности трудящихся – Первое мая и задумали изготовить брагу. Все в роте вдруг "бросили" курить и получили, как было положено, вместо "табачного довольствия" сахар. На кухне достали дрожжи и залили эти два знаменитых компонента в нужной пропорции водой в большой алюминиевой фляге с герметически закрывающейся крышкой. В это время в казарме проводился ремонт и в каптерке стояли точно такие же фляги с известкой, краской и разноцветной побелкой. Свою флягу мы пометили и поставили в общую кучу, не опасаясь, что ее кто-то откроет, так как ремонт делали своими силами и собирались растянуть его до самого праздника. И вот, когда до 1 мая оставалось несколько дней и брага была уже готова, после отбоя в казарму пришел дежурный по части майор и попросил дневального открыть каптерку, где стояли фляги.

– Жена замучила, – сказал он, – к празднику решила в комнате побелку обновить, а у меня этот салатовый колер никак не получается. Может быть, у вас готовый подберу.

С этими словами он стал открывать фляги, рассматривая цвет побелки. Когда он с трудом откупорил нашу и из нее пахнуло, его, что называется, чуть с ног не сбило, но все-таки он окунул палец, лизнул, и все сомнения отпали.

– Ясно, – сказал он, – хороший колер, утром разберемся.

Приказав дневальному запереть каптерку, он послал его за ниткой и пластилином. Ниткой майор обвязал дверную ручку и, сложив два конца вместе, прилепил их куском пластилина к наличнику. Достав из кармана стальную печать, подышал на нее и оставил на пластилине четкий отпечаток. Когда он ушел, дневальный со словами: "Старики! Тревога! Подъем!" – обежал все комнаты и собрал нас у двери каптерки. Вникнув в ситуацию, мы опечалились. Что делать? Окна в каптерке нет, печать лезвием не срежешь, так как намазано очень тонко (майор ведь тоже не первый год на службе). И тут один солдатик с криком: "Подождите, я щас!" – сунул ноги в сапоги и, как был в кальсонах и рубашке, куда-то убежал. Вернулся он с отверткой. Придерживая нитку, вывернули шурупы, которые держали дверную ручку (что значит старая немецкая казарма – шурупы не вбиты в дерево, а вкручены). Открыв дверь, отнесли свою флягу на пищевой склад хозвзвода и поставили между такими же, пищевыми. Ручку прикрутили на место, не потревожив при этом пластилиновую печать, и спокойно легли спать. Утром после завтрака (а это было воскресное утро) по телефону из штаба приказали построить роту в коридоре казармы. Вскоре перед строем появились: командир части, замполит и наш командир роты в сопровождении сдавшего дежурство майора. Он проверил целостность печати и, не обнаружив ничего подозрительного, приказал открыть помещение. Найдя флягу с меткой, которую мы поставили вместо своей, налив в нее немного побелки, майор со словами:

– Вот в этой, товарищ полковник, – торжественно открыл крышку.

И – ничего! Никакого запаха. Он сунул во флягу палец и вынул окрашенным в салатовый колер. Проверили все фляги, браги нет. Полковник приказал распустить роту, и офицеры пошли по направлению к штабу, за ними, как хвост, увязался старшина. Мы же расположились в курилке перед казармой, со смаком обсуждая происшедшее. Через некоторое время появился старшина. Все загалдели:

– Товарищ старшина, а что было? А зачем строили? А что искали?

– Да я и сам ничего не понял, но батя так кричал на майора и сказал, что только в нетрезвом виде можно перепутать побелку с брагой (майор этот действительно любил выпить) и что если еще раз узнает о его пьянстве во время дежурства, то поступит по всей строгости и т.д. и т.п.

Вскоре пришел и сам майор, с красным лицом, злой и вспотевший. Все встали.

– Я не знаю, как и куда вы ее дели, – прорычал он, – но вы все равно ее не выпьете! Первого, кого поймаю с запахом, в "зиндоне" сгною!

Начиная с вечера 30 апреля за личным составом нашей роты был установлен строжайший надзор. И мы встретили день "солидарности трудящихся" трезвыми как стекло. А уже в ночь с первого на второе строго по графику, парами и тройками, не привлекая внимания, мы потянулись в варочный цех солдатской столовой. Когда настала моя очередь, войдя в столовую, я застал очень веселую и живописную картину. Кружки, наполненные брагой, сковородки с жареной картошкой и мясом, а между котлами солдатские пары, танцующие вальс под звуки переносного приемника "Альпинист". Вот это был уже "тот колер", и это был последний Первомай в армии, и мы – "старики" уже ждали, когда наступит осень и под щемящие звуки "дембельского" марша "Прощание славянки" мы последний раз пройдем строем до ворот части.

Нечего сказать

Вернувшись после армейской службы в Краснодар, я снова стал студентом второго курса вечернего отделения Краснодарского политехнического института и снова пришел работать на ЗИП в свою родную бригаду. На заводе я проработал без малого 25 лет и "прошел путь" от слесаря до генерального директора. О годах, прошедших в его стенах, можно рассказывать бесконечно, но я остановлюсь лишь на нескольких эпизодах в рамках жанра этой книги. Во времена "пятилетки качества" наш министр (Министерства приборостроения, автоматизации и систем управления) издал приказ, по которому каждому заводу отрасли поручалось изготавливать определенное количество деталей (естественно, количество, как обычно, выражалось в тоннах) методом "порошковой металлургии". Метод был тогда "прогрессивным" и заключался в том, что металлический порошок при определенном давлении и температуре спекался в специальной форме, повторяющей форму изготавливаемой детали. Внедрение этого нового метода, как обычно (не зря же заводские технологи говорили, что само слово "внедрение" означает насильственное проникновение инородного тела в сопротивляющуюся среду), происходило с трудом. Для оказания помощи этому сложному процессу под руководством министерства в зале Дворца культуры нашего завода была организована научно-практическая (кстати, очень представительная) конференция по проблемам порошковой металлургии. Вторым, после докладчика, выступал заместитель главного технолога нашего завода. Взойдя на трибуну, он внимательно оглядел зал, повернулся в сторону президиума и начал:

– Приходит мать домой. Отец сидит хмурый.

Зал замер. Все поняли, что сейчас о порошковой металлургии будет сказано самое сокровенное.

Мать спрашивает у сына:

– Что случилось?

– Папа с лестницы упал.

– И что он при этом сказал?

– Матерные слова пропускать?

– Конечно, пропускать!

– Тогда ничего.

Зал взорвался смехом. Смеялись все – и ученые, и практики. Когда затихли, выступающий произнес:

– Вот так у нас и с порошковой металлургией – без мата мне сказать нечего.

И ушел с трибуны. Долгие несмолкающие аплодисменты.

Чудаки на букву "М"

Если новые "передовые" и "прогрессивные" технологии сложно внедрялись на предприятиях одной отрасли, то можно представить, что происходило, когда это поручалось смежным отраслям. "Перестройка" и "ускорение" в промышленности потребовали скорейшего освоения и серийного выпуска станков с числовым программным управлением (ЧПУ). Станки – это дело Минстанкопрома, а стойки ЧПУ – это уже наша забота – Минприбора. Главная задача состояла в том, чтобы наши стойки управляли их станками, а их станки управлялись нашими стойками. Задача эта тогда еще в "приказной", но уже в "перестроечной" экономике стала почти неразрешимой, так как единое целое станки с ЧПУ – должно было делаться не только на разных заводах, но и в разных отраслях! В общем, сроки, установленные "партией и Советским правительством", прошли, а станков с ЧПУ в нужном качестве и в установленном количестве нет. Естественно, руководство провинившихся министерств во главе с министрами пригласили в ЦК КПСС и "вдули по самую сурепицу". Руководил в то время нашим министерством уважаемый не только в нашей отрасли министр, доктор технических наук Михаил Сергеевич Шкабардня, интеллигентный, всегда спокойный и выдержанный человек. Самым крепким выражением, которое он допускал в своей речи при посторонних, было известное всем руководителям предприятий – "чудаки на букву "м"". Получив свой нагоняй в ЦК, министр, естественно, должен был распределить его по принципу домино до самого низа. Низом в данном случае были руководители предприятий – директора, главные инженеры и главные специалисты. В свою очередь они должны были донести долю гнева "руководящей и направляющей" до каждого слесаря в удобной для них форме.

И вот идет заседание коллегии министерства, основным вопросом которого является фактический срыв задания ЦК и Совмина по станкам с ЧПУ. Люди моего поколения могут представить себе атмосферу, в которой все это происходило. Члены коллегии "заслушивают" очередного провинившегося, задают ему "острые и жгучие" вопросы, а он на них "садится". Если "садится" хорошо, покаянно, могут ограничиться разносом; если пытается возражать, а тем более оправдываться – могут последовать оргвыводы. В общем, атмосфера мрачная и нервная. Я, в то время, наверное, самый молодой главный инженер в нашей отрасли, впервые присутствую на заседании коллегии, да еще по вопросу о невыполнении задания ЦК! И хотя вина нашего завода косвенная и в этом общем провале не такая большая, жду своей очереди, мягко говоря, без всякого энтузиазма. И тут незадолго до меня на трибуну выходит один из самых заслуженных директоров министерства, Герой Социалистического Труда и очень смело и открыто называет причины срыва, обвиняя в основном представителей Минстанкопрома. Пытаясь их как-то охарактеризовать, он, обращаясь к министру, в запале произносит: