Текст книги "Затмение"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
2
У Зульфии узкий, стиснутый с висков высокий лоб, потухше-матовый цвет лица, бархатные ласковые глаза и в черных, гладко забранных в пучок на затылке волосах робкая седина.
Она всегда сидит в одной и той же позе, уютно подвернув под себя ногу, облокотившись на диванную подушку.
– Мир без праведников не живет, а праведней не становится… – Голос ее ленивый и убаюкивающий, однако им она может произносить и жестокие истины, и язвительные упреки. – Лобанов перестал быть ученым, сам знаешь, не потому что выдохся. Наоборот, у старика наступило второе дыхание, а вместе с ним и самомнение: силен, мудр, все по плечу, даже праведнические подвиги. Выжимать из бактерий крупицу пользы – уже не серьезное. Взять быка за рога, перестроить больной мир – на меньшее он не согласен. Весьма распространенная глупость неспокойных и мыслящих людей.
– Глупость мыслящих?..
– А ты считаешь, что это миленькое свойство присуще только дуракам? Какая наивность! Непреходящие глупости, милый мой, чаще совершают мыслящие, уже потому только, что они в большее вникают, глубже зарываются. Поверхностный дурак вообще не способен родить оригинальную глупость, повторяет лишь чужую, всем очевидную, значит, и не столь опасную. Возьми, к примеру, Жан-Жака Руссо, глупцом, право, не назовешь, а глупостей нагородил столько, что два века с ними носятся и износить не могут.
– Ты считаешь, что желание перестроить мир – глупость?
– Да неужели ты считаешь иначе?
– Но люди тем только и занимаются, что перестраивают и подправляют доступный мир.
В ее ласковых глазах теплится снисходительная усмешечка.
– Полно, мальчик, полно, не повторяй чужих заблуждений. Построить плотину, повернуть вспять реку еще не значит изменить мир.
– И все-таки от плотины, от повернутых рек мир меняется.
– Точно так же, как и от коз, которые выедают кустарник на острове, предоставляя дождям и ветру сносить почву, оставляя бесплодные скалы. Человек, по сути, поступает по-козьему, вся разница в масштабах.
Зульфия, обласкивая меня взглядом, выжидающе замолкает. Она знает не только, что возражу я, но уже заранее приготовила свой ответ.
– Ты хочешь приказать разуму, – говорю я с досадой, – на то-то дерзай, на то-то не смей замахиваться. Кто установит границу между дозволенным и недозволенным?
– Да сам же разум, золотко. Не кто другой, а разум открыл нам вселенское чудище – разбросанные по пространству несчетные галактики и нас среди них, нечто невразумительно малое, греющееся у жалкой звезды. Если ты действительно разумен, то сообрази: что можем сделать мы… мы с миром?! Перевернуть его развитие по нашему желанию – ха! Согласись, что глупо… В награду за твою милую доверчивость я сейчас постараюсь напоить тебя чаем. Сиди и жди, не смей срываться. Вот тебе твой Босх…
Она любит обрывать спор в самом накале, но уже тогда, когда, по ее мнению, противник прижат – пока не осознал поражения, пусть дозревает сам с собой, почувствует свое ничтожество, постигнет ее великодушное величие. Чай появляется в каждую нашу встречу, но всегда в разное время, всегда он некая торжествующая пауза.
Как-то однажды я наткнулся в ее книгах на цветную, роскошно изданную монографию – Иероним Босх. И каждый раз, как только выдавалась свободная минута, я со странным, почти нездоровым любопытством начинал смаковать изощренные кошмары, созданные больным воображением этого средневекового художника: всадники с репейными головами на опрокинутых кувшинах, зеленые ведьмы с чешуйчатыми хвостами, уши, отрубленные человечьи уши, зажавшие карающий нож, умиление в соседстве с агонией, целомудренность в обнимку с развратом, наслаждение и рвотность, тошнотворнейшие химеры и лица людей тошнотнее химер. От этого необузданного безумия, от буйного до безобразия хаоса надрывных страстей я сам начинал разлаживаться – чувствовал отвращение и упивался, отдавал себе отчет, что это воспаленный бред свихнувшегося гения, и мучительно искал в нем разумную логику, настраивал себя на иронический лад и испытывал озноб. Мне и неприятно мое нездоровое раздвоение и доставляет удовольствие, почти что мстительность, только не понять – мстительность кому?.. Зульфия не видела ничего странного в моем интересе к Босху, без задней мысли подсовывала – развлекись на досуге.
Насколько замысловато сложны бывали ее рассуждения, настолько неухищренно просто принимала она наши отношения – никаких условностей, претензий, требований, обещаний. Неприкаянная жизнь, видать, научила ее терпимой мудрости: цени любую близость, если она спасает тебя от одиночества. А в институте, да и во всем городе у нее, кроме меня, близких людей не было.
И все-таки связь наша оказалась непрочной – лопнула сразу, как только появилась Майя. Сразу же после блужданий вокруг Чермуховского озера с тремя студентками, оторванными от уборки картошки, еще до первого свидания с Майей в городе я вдруг ощутил в себе такую несокрушимость жизни, что фатальные рассуждения Зульфии о судьбах человеческих мне стали казаться просто смехотворными. Подогнув ногу, с улыбочкой на губах, за чашкой чая – о страстях-мордастях судного дня, эва!..
Зульфия не демонстрировала переживаний, не искала случая объясниться, сама отодвинулась в сторону. А наша близость – единственное, что скрашивало ее одиночество. И я знал, Зульфия давно тяготится своим неопределенным положением в институте…
Меня нисколько не удивило, когда услышал: она собирается уезжать от нас.
Она перехватила меня в коридоре. Подбородок утоплен в воротник, низко надвинутая на лоб меховая шапочка, лицо осунувшееся, тусклое, в углу сжатых губ вздрагивающий живчик и голодный, ищущий взгляд.
– У тебя сейчас ничего срочного? – вопрос в сторону.
Меня ждали в отделе кадров, где я должен был оформить с трудом пробитую Лобановым новую единицу для лаборатории, но понял, срочное надо забыть.
– Ничего.
Она вытащила из папки крупную книгу в цветистом глянцевом супере.
– Вот… На память.
Иероним Босх.
– Тебе же нравился этот художник…
– Да, – солгал я. – Спасибо. Ты сейчас?..
– Такси уже ждет внизу.
Беспросветно бархатные глаза.
– Все повторяется, Павел, все повторяется: никто обо мне здесь не заплачет, и никто не встретит меня там с радостью.
И бархатность исчезла, глаза заблестели от навернувшихся слез.
В такси мы ехали замкнутые каждый в себя. Устремленный в пространство профиль, взметнутая в напряжении бровь, в углу сжатого рта неуспокаивающийся живчик.
– Я никогда не боролась за себя. Почему? – вдруг спросила она.
Не мне отвечать на этот вопрос.
– Похоже, мое появление на свет было не запрограммировано, потому-то всюду я лишняя. А лишним не только невозможно бороться за себя, хуже – неприлично!
Застывшая на взлете бровь, под жесткими ресницами подозрительный блеск, дергающийся в углу рта живчик.
3
Я посадил ее на поезд и в последний раз увидел ее лицо сквозь мутное стекло вагона – печальное и отстраненное. Поезд тронулся, и она уплыла, унося в неуютную даль свою неустроенность.
Господи! Как непрочно мы все привязаны друг к другу!
Зульфия, уехавшая неоплаканной, а не потеря ли это?
Майя, счастливо найденная после долгих, долгих поисков. Но нить, соединяющая нас, еще тоньше, чем была с Зульфией. Пока мы лишь украдкой встречались, я еще не посмел выдавить из себя признания, и момент, когда в темном зале кинотеатра «Радуга» я положил свою руку на ее, был тогда впереди. Я нашел Майю, она вдруг также найдет другого – порвет все, останусь один. Не лучше бы задержать Зульфию… Уехала неоплаканная.
Никогда я не предавал Майю, даже мысленно. Только тут – в первый и последний раз.
Стоял морозный вечер, свежевыпавший снежок хрустел под ногами. Я круто завернул в привокзальный ресторан.
В потном воздухе висит пластами табачный дым, слитно-глухой гул голосов, лязг тарелок, неистребимый запах кислых щей. Встрепанные женские прически и прически монументальные, гладкие проборы и розовые лысины, цветные мохеровые шарфы и помятые командировочные пиджаки, золотые погоны офицеров и незатейливый ситчик, обтягивающий пышные телеса. И кругом суетное шевеление, сосредоточенность над тарелками, полупьяные голоса и призывы до вопля:
– Официантка!.. Девушка! Девушка!..
Взмыленные девушки-официантки в сбившихся накрахмаленных кокошниках плавают над суетным многолюдьем.
Каждый привокзальный ресторан – маленький Вавилон, смешение народов, чужих друг другу, не пытающихся друг друга понять. Заблудиться в этом Вавилоне – незавидное счастье того, кто одинок.
Компания – двое краснолицых мужчин и две разомлевшие женщины – поднялись, оставляя после себя разграбленный стол, и я поспешно занял нагретый чужим задом стул.
Зульфия уже далеко за городом – кочевница двадцатого века. Ныне страждущие покоя мечутся как угорелые, а умные понимают меньше глупых.
Я сидел, задумавшись, за неприбранным столом. И вот тут-то ко мне подошел он. Из толпы, из содома бесцеремонно нырнул в мое одиночество.
– Свободно? – вежливо тронул спинку стула.
Я кивнул, он уверенно опустился, положил на стол красные руки, уставился на меня изучающе, но дружелюбно. Тощий, длинный, из ворота растянутого свитера, как квач из махотки, высовывалась тонкая кадыкастая шея, лицо узкое, подсушенное, разрез рта старчески аскетический, нос мелкий, точеный, мальчишески вздернутый. Он уже успел потерять признаки возраста – двадцать ли лет всего или уже за тридцать? – но явно бывалый человек. Одет бедно – поверх свитера потрепанный пиджачок, – в жизни не преуспевает, а держится свободно и независимо. Возможно, независимость наигранная, возможно, он из ранних алчущих, готовых стать другом первого встречного ради стопки водки.
Он участливо спросил:
– Тоже приезжий?
– Нет, здешний.
– А я только что с поезда. Из Минска сюда.
Я сейчас нуждался в друге-собеседнике, а нет более душевного друга, чем жаждущий выпить. Уж он-то, можно не сомневаться, будет предельно внимателен, отзывчив на каждое слово, на каждый твой вздох. С такими людьми быстро устанавливается пусть мимолетная, зато горячая любовь к ближнему.
– Хотите выпить со мной? – предложил я.
Он тряхнул запущенными космами.
– Не употребляю.
Вот те раз! И я невольно устыдился своих скоропалительных подозрений.
– Учтите, – тоном завсегдатая предупредил приезжий, – водки здесь не подают, только дорогой коньяк.
– Вытерплю. Так вы отказываетесь?
– Вместо дорогого коньяка закажите мне тарелку дешевых щей. Я голоден. – Без смущения, без заискивания, глядя мне в глаза открытым светлым взглядом.
Зато смутился я, поспешно согласился:
– Да, да, закажите себе что хотите. Я понимаю, каждый может оказаться в стеснительных обстоятельствах.
Он усмехнулся.
– Это мое обычное состояние – не иметь денег на тарелку щей.
Все больше и больше он мне нравился. Откровение за откровение, я спросил:
– Кто вы, странный человек?
– Разве не иметь денег так уж странно?
– На щи, пожалуй, что да. Теперь каждый на это зарабатывает.
– А я не работаю.
– Чем же тогда занимаетесь?
– Езжу. Гляжу.
– Имея при этом какую-то цель?
– Нет.
– Но на разъезды нужны деньги.
– Мне их дают.
– Кто?
– Случайные знакомые, вроде вас.
– Дают? Добровольно?
Я, наверное, с большим, чем нужно, любопытством поглядел на него, и он меня спокойно осадил:
– Успокойтесь, я не вор и не вымогатель. Впрочем, вы не первый, кто подозревает меня в дурном.
– Да, боже упаси, в мыслях не было подозревать вас в дурном… Но как все-таки понимать – случайные знакомые?
– А как объяснить, что вы предложили сейчас накормить меня? Вы случайный знакомый.
– Ну, а если бы я, случайный, совершенно случайно вдруг оказался еще и феноменально скупым?..
– Нашелся бы другой. Непременно.
– Так уж и непременно?
– Да. Вы не замечали, что добрых людей не столь уж и мало на свете. Их куда больше, чем неотзывчивых.
Он каждым ответом клал меня на лопатки. Кажется, мне следовало извиниться перед ним:
– Похоже, за свой жалкий хлеб-соль я бесцеремонно выматываю вам душу. Простите, постараюсь ни о чем больше не спрашивать.
– Спрашивайте, не стесняйтесь, вы нисколько не обижаете меня.
– Мне кажется, вы достаточно образованный человек. Вы что окончили?
– Не окончил экономический институт, бросил его на четвертом курсе.
– Почему?
– Да потому, что понял – меня готовят к тому, чтобы я кому-то подчинялся и кого-то подчинял. Ни того, ни другого я делать не хочу. Решил жить свободным от всех и от всего, обязанным лишь доброте встречных людей.
– И вас не тяготит, простите, роль постоянного просителя?
– Ничуть. Я прошу иногда, но никогда не выпрашиваю. Вы бы могли отказать мне сейчас, ни умолять, ни повторять своей просьбы я бы не стал.
– Нисколько не сомневаюсь.
– А я не сомневаюсь в другом – если я вдруг откажусь теперь от вашего обеда, вам будет очень неприятно.
– Вы правы.
– Вот вам пример: людям очень хочется, чтоб кто-то принял от них то доброе, на что они способны. И представьте, если все перестанут из ложной стеснительности обращаться за помощью друг к другу, не будет и возможности проявлять доброту. Это качество усохнет за ненадобностью.
– Странно… И возразить тут ничего не могу.
– Почему-то всем это кажется странным. Странно обратиться к ближнему – помоги; не странно – вырвать у него ловким маневром кусок изо рта. А как часто такое делают люди, считающие себя глубоко порядочными…
Я не успел ничего ответить – над нашим столом стояла официантка в кокошнике, с вопрошающим взором и огрызком карандаша, нацеленным в развернутый блокнотик.
Я стал заказывать обед незнакомцу.
Его звали Гоша Чугунов. После обеда я поинтересовался:
– Где же вы будете ночевать?
– На вокзале, – ответил он. – Если, разумеется, нельзя будет переночевать у вас.
И я, не колеблясь, согласился:
– Именно у меня-то и можно. Я один как перст.
Так Гоша Чугунов впервые вошел в мой дом.
И случилось это года за полтора до лунного затмения, соединившего меня с Майей.
4
После лунного затмения прошло полмесяца, заполненного сближением с Майиными родителями и переоборудованием моей холостяцкой однокомнатной квартирки под семейное гнездо.
Впрочем, переоборудование было не суетным, не утомительным и даже не особо дорогостоящим. Железную, взятую в свое время напрокат у коменданта институтского общежития койку вынесли вон, на ее место встала тахта, просторная и зеленая, как кусок весеннего поля. Над ней в изголовье я привинтил к стене матовое бра. Сменили шторы на единственном окне (оно же и дверь на балкон). В кухне повесили белые шкафчики, а кухонное окно тоже украсили занавесочкой в пестрых цветочках.
И однажды вечером Майя привезла из дому маленький коврик, положила его на пол возле тахты, отошла к двери, постояла, склонив голову, уронив на чистый лоб прядь волос, произнесла удовлетворенно:
– Кажется, все.
Я вгляделся и поразился: вещи в комнате вдруг незримо стали связаны друг с другом. Матовое бра в изголовье – с зеленым простором тахты, полки с книгами, внушительно серьезные, с письменным столиком; он, старый, несолидный, один из тех казенных столов, что украшают второразрядные учреждения, обрел неожиданно свою физиономию, и кресло, придвинутое к нему, выглядело столь значительным, что казалось, внушало: стою не просто для удобств, сиденье, рождающее глубокие мысли. Робость берет. И центром, связывающим все и вся – бра, тахту, полки, стол с глубокомысленным креслом, – был коврик, только что разостланный на полу Майей. Без него не существовала бы незримая гармония, заполняющая наше жилье.
А на стене – хохочущая осенняя рябинка Грабаря…
И я стоял, пораженный этим разлитым по знакомым вещам непривычным мне покоем. Стоял и наслаждался. Вот через это пойдет моя жизнь. Она будет, конечно, обременена заботами, суетой, часто дерганая и нервная. И ты станешь временами уставать от нее, но каждый вечер приходить сюда, в эту нехитрую гармонию бра, тахты, стола с креслом и коврика на полу и обретать силы. И здесь тебя будет всегда ждать она, созидательница гармонии, творец покоя. Что еще надо? Можно ли желать большего?
Вот оно, оказывается, как выглядит человеческое счастье!
И, должно быть, Майя переживала то же самое. Она попросила:
– Задерни шторы.
Верно! Через окно к нам рвется внешний мир – наш город, столь же шумный, как и остальные города на свете, в нем разные люди переживают разное. Потом мы вернемся к ним, станем жить среди них, вместе с ними радоваться, вместе с ними сострадать. Потом… Сейчас у нас свое, и мы им ни с кем не желаем делиться.
Мы сидели на новой тахте и пили кофе. Впервые по-семейному. А я думал о том, как много у нас – бесконечно много! – впереди таких вот вечеров, отгороженных от всего и от всех, глаза в глаза. Думал и обмирал: вероятно ли такое? Рядом с ней…
У Майи лучились глаза и вздрагивали губы. Она бережно взяла мою руку.
– Павел… Плохо, когда с детства веришь, что ты чем-то лучше других, необыкновеннее. А я, кажется, родилась с этой мыслью.
– Каждый мальчишка и девчонка, Майка, думают, что они пуп земли… пока не вырастут.
– У меня это затянулось… до девятого класса. И ведь училась так себе, и никаких талантов не было: стихи писала – бросила, рисовать бралась – не получалось, в кружке самодеятельности играла – как связанная на сцене и голосишко слабый. Ну ни проблеска, а так верила – лучше других, необыкновеннее! – что и все кругом тоже начали верить. Подружки завидовали, не зная чему, ребята относились с почтением. Почему?..
– Ты красива, Майка. Красота – дар божий, вроде таланта.
– Ах нет, у нас в классе Ниночка Румянцева – глазищи во, коса через всю спину. Я дурнушка рядом с ней. А ей не завидовали, только два самых тихоньких парня, Кусенков и Фунтиков, в нее влюблены были… Ну а в девятом классе я задумалась: школа-то кончается, куда дальше идти, кем быть?.. Кем, Павел? Математику и физику не любила – в технический вуз мне и соваться нечего. Куда – в театральное, в консерваторию, в художественный институт? Лучше других, особенная! Тут-то вот и очнулась – с высокой горки да в лужу!..
Лучистые глаза Майи потухли, взгляд ушел внутрь, на изогнутых губах блуждала улыбка, страдальческая и растерянная.
– Педагогический институт под боком, пошла в него… И распаляла себя – стану, мол, преподавателем литературы, не таким, как все, свой подход найду, свой метод открою. Рисовала себе, как я детишкам о Пушкине рассказываю: притихший класс, круглые глаза… Дохожу до того, как раненый Пушкин умирает в своей квартире на Мойке, прощается с женой и с друзьями, все плачут, и я вместе со всем классом… Умиление, да и только. Опять возомнила, что уж стану не иначе, как великим педагогом. Ян Коменский в юбке! Опять, Павел, опять! Тебе не смешно? Ну улыбнись, скажи, что я дура наивная. Стою того.
– Я и сам, Майка, о памятнике мечтал.
– Ты – о памятнике? Каком памятнике?
– Бронзовом, во весь рост, вроде первопечатника Ивана Федорова, только без бороды. И ставил его в мыслях посреди нашей деревни – куры порхаются, козы травку щиплют, бабы с ведрами к колодцу идут, а я стою… на пьедестале.
– А за что тебе памятник, ты знал?
– Смутно, Майка. За какие-то потрясающие научные открытия, конечно… от благодарного человечества.
Она сидела передо мной, неулыбчиво серьезная, немного озадаченная, что-то соображала про себя, наконец тряхнула волосами:
– Но ты и сейчас веришь, что сделаешь открытие?
– Пожалуй… Только памятника себе, право, уже не хочу.
– А у меня от веры в себя ничего… ну, совсем ничего не осталось – пусто. Года не проучилась, как поняла – какое там, буду учительницей-словесницей в школе. «В окончаниях существительных после шипящих и „ц“ под ударением пишется „о“ и без ударения – „е“»… Изо дня в день, из года в год вдалбливать в ребячьи головы такие вот правила, и горы тетрадок с орфографическими ошибками, и скучные, казенные программы, из которых не смей выскочить, и хошь не хошь, а гоняйся за процентом успеваемости, отчеты, педсоветы, методические совещания… В себя заглянешь – пусто, вперед заглянешь – не светит. И никто, никто не виноват в том, сама такая нелепая – как ни верти, а ни к чему себя не приладишь. Павел!.. – Ресницы ее взметнулись, глаза огромные, пугающе темные. – Я презирать себя стала, презирать! Со стороны посмотреть, живу, как все, встречаюсь с людьми, болтаю о пустяках, смеюсь, а внутри эдакий сверчок сидит и пилит, пилит: «Пустое!.. Пустое!.. Пустое место!..» Иной раз не выдержишь, сорвешься на мать, на подруг… Главным образом матери доставалось… И по ночам в подушку плакала от тоски, от жалости к себе, такой недотепе…
Я пошевелился, хотел негодующе возразить, но она подалась на меня – распахнутыми глазами, всем телом.
– Молчи!.. Я бы до сих пор так и барахталась в себе, если б не ты. А ты несколькими словами… Там, над Настиным омутом, под Его улыбкой… Ты сказал мне, помнишь: «Заглохнет нива жизни»… Так я поверила, Паша, поверила! В невероятное, в то, что я женщина, жизнь воскрешающая и жизнь украшающая, младшая сестра тех, кто вдохновлял Гомеров. Нет, я не брошу институт, наверно, стану учительницей. Может, и не совсем плохой. Будет у меня, как у всех, профессия, но призвание… Мое призвание, Паша, быть запалом, взрывающим силы. Да, да! Силы, которые будни сделают сказкой, из глины сотворят прекрасное! Вер-рю-ю! Вер-рю-ю! Мне выпало счастье поджигать тебя, тебе – взрываться!..
Глаза ее горели, щеки пылали – задохнись и зажмурься. Я сидел оглушенный.
Рядом с ней – вечность! Вероятно ли такое?
Вероятно. Не пугайся, ты не один счастливец на свете.
Да благословенны будут все, кто нашел друг друга!
Да неиссякаемо будет до конца дней раз и навсегда обретенное счастье!
Да повторится оно в наших детях, в детях наших детей и дальше, дальше, пока род людской жив на планете! А может, еще дальше – повторится в запланетных и засолнечных далях, куда устремится беспокойное человечество и свое человеческое унесет с собой.
Всем, всем, всем, живущим сейчас, и тем, кто будет жить, – таких вот минут с глазу на глаз!
