Текст книги "Апостольская командировка"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

И он так беспомощно и просяще поглядел на меня, что я поспешил его заверить:

– Можете.

– Господи! Мог ли помыслить, что меня здесь с полуслова понимать станут! Господи! Радость для меня великая! – И отец Владимир замялся. – Не осмелюсь предложить, но отметить эту радость хочется. Я же к вам – не как облеченный саном, не-ет, как человек к человеку… Осмелюсь ли?..

Он вдруг откуда-то из под полы своего мешковатого пиджака вытянул поллитровку.

– Праздник отметить…

И отчаянно побагровел, заметив мое изумление.

– Ох, батюшко! Грех все же… – заметила тетка Дуся.

– Но могу же я на минуту забыть, что я не поп Володька, тоже человек, как и все! – Звонкое мальчишеское отчаяние в его голосе.

– Можете. Дуся, подай стаканы.

Закатное солнце вызолотило тихий травянистый проулок за низенькими оконцами.

Мы сидели друг против друга, тетка Дуся – сбоку на уголочке с пылающими щеками, с покрасневшим лоснящимся носом – тоже после долгих отнекиваний пригубила стопочку.

У моего нового товарища, отца Владимира, возбужденно розовели большие уши. После восторженных признаний в мой адрес: «Великую душу нужно иметь, чтоб решиться… Подвиг апостольский!» – разговор затронул Апокалипсис Иоанна, которым я в первый красноглинский день просвещал тетку Дусю.

Я высказал свои соображения:

– Здесь неверие в торжество добра, если хотите. Иоанн Богослов, один из учеников Христа, волей или неволей тут выступает против человеколюбивых принципов своего учителя.

У отца Владимира округлились глаза, дрогнули битнические космы на висках.

– Странно, – придушенным шепотом выдавил он.

– Что же странного?

– Так можно все святое писание под сомнение поставить.

– А разве вы всему верите, что написано в Библии?

– Каждому слову, каждой буковке!

– Даже тому, что в первый день творения бог создал свет, а звезды, луну, солнце только на четвертый? Свет раньше источников света? Этому верите?

– С первых строк вам пробный камень бросается. Испытание! Осилите себя, переступите соблазн неверия, – значит, прошли проверку, значит, верующий.

– Но ведь легче всего такой экзамен выдержит доверчивый идиот. Неужели богу интересней иметь дело с безмозглыми дураками?

– А вы забываете, что Христос сказал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное»?

– Это звучит для меня как оскорбление Христа. Выходит, он настолько не уверен в себе, что предпочитает блаженных и юродивых нормальным людям, бессмыслицу – мысли.

– Но это же вопиюще! Вы, оказывается, неверующий! – выкрикнул отец Владимир.

– Нет, верующий, но не из блаженных. Способен критически осмысливать, отметать нелепицы, брать полезное.

– Сначала не поверите картине творения, потом мимоходом посомневаетесь в словах учителя, дальше не поверите в исцеление Лазаря, в насыщение пяти тысяч пятью хлебами, наконец, будете отрицать божественное вознесение на небо, поставите под сомнение самого Иисуса Христа? Какой же вы верующий после этого?

– Совершенно верно, в фантастические чудеса, приписываемые Христу, не верю, но это нисколько не мешает мне верить Христу, именем бога зовущему людей к взаимопониманию!

– Христос без чудес!

– Без чудес он мне ближе, понятней.

– Христос без чудес! Обычный человек уже не сын божий! Обычных, хороших, добрых людей прошло по свету видимо-невидимо. Вы хотите, чтоб Христос затерялся среди них? А он тем только ценен, что единственный, неповторимый. Христа-спасителя отнимаете у людей своим неверием!

– А мне, собственно, все равно, из чьих уст люди услышат нужное слово, лишь бы это слово помогало людям жить.

– Нет! Нет! Вы не верите! – Голос отца Владимира дрожал.

– Тогда объясните, что же меня сюда занесло?

– Вы не верите, вы только хотите верить! И не можете! Жажда веры – еще не вера!

В это время за дверями в сенях раздался стук палки.

– Сестра Анна идет! – всполошилась тетка Дуся. – Бутылку хоть со стола, от греха подальше…

Но было уже поздно. Сестра Аннушка, пыхтя, переступила порог.

Она скользнула взглядом по столу, по нашим лицам, выпрямилась, с обычной величавостью принялась размашисто креститься в угол, не произнося ни слова.

– Та-ак! – наконец сказала она, простучав палкой к лавке. – Та-ак… Рада бы честь честью молвить: бог помочь, да язык не повернется. Дела-то деются безбожные.

На разгоревшемся лице отца Владимира появилось покорно тоскливое выражение.

– Чего присмирели-то? – продолжала сестра Аннушка. – Давайте дальше, что стесняться-то, божьи угоднички. Ну, с образованного спрос не велик. Книжники да фарисеи – народ заклятый, про них в святом писании сказано: «Любят предвозлежания на пиршествах». А вот ты-то, батюшка, чин свяченый срамишь, посмотрись в зеркало – лик перевернутый, волосья дыбом… Пастырь духовный, ан нет, на чучелу огородную смахиваешь.

– Хватит! – тоненько крикнул отец Владимир и с размаху стукнул узкой ладошкой о стол, зазвенели стаканы. – Сил нет сносить! Шагу не ступи, словом не обмолвись – слежка, укоры, по струнке ходи! Бога любите, а к людям злобны! Про фарисеев вспомнили, так вспомните, что Христос им ответил, какая наибольшая заповедь в законе. Возлюби господа и возлюби ближнего твоего. Обе равны, на обеих закон держится! У вас только один костыль. Хромаете!

Сестра Аннушка выслушала не дрогнув:

– Вовсе пьян, пастырь. Иди-ко проспись.

– Я не к вам в гости пришел! Не смейте гнать!

– Мотри, батюшко, мир-то на моей стороне будет, коль до большого спору дойдет. Мир и попросить может, чтоб прибрали тебя от нас. Куды ты денешься, такой ледащий, скажи спасибо, что здесь держим.

Отец Владимир схватился за волосы и застонал:

– Стыд-но! Стыд-но! Что я вам сделал?.. Перед чужим человеком! Что он подумает? Что?! Стыд-то какой!

В его стоне я услышал вопль о помощи, вопль слабого, забитого человека. И, едва сдерживая себя, я спросил:

– А любите ли вы бога, сестра Анна?

В избе стало тихо. У отца Владимира остекленели еще не остывшие от обиды глаза. На сестру Аннушку нашел столбняк, желтое водянистое лицо стало восковым, рытвины обозначились на нем. Тетка Дуся неловко стукнула о стол чашкой.

– Я что-то сомневаюсь.

– Я?.. Я?.. Бога?..

– Вы язычница, Анна. Не христианскому богу, а злому мамоне поклоняетесь.

– О господи, – тихо охнула тетка Дуся. – Уж так-то зачем?..

– Для вас бог – дубинка, чтоб дубасить ближнего по голове. Тот нехорош, этот плох, кого ни возьми – все богу не подходят. Выходит, бог-то для вас одной, вам только служит. Не верите вы в бога – пользуетесь им. И бог-то ваш единоличный – злобный, мелочный, вам под стать. Разве может он служить опорой людям? Какой он бог, идола себе сотворили, сестра Анна!

– Это я?.. Я? Идола?.. Я язычница?.. Да кто из вас столько претерпел за бога?.. Да я за веру нашу православную, вот она знает, – кивок в сторону тетки Дуси, – в тюрьму пошла, под ружьем меня водили лес рубить… За бога, за веру нашу… Не отказалась!.. – Сестра Анна задыхалась.

– Терпели? Может быть. Только много ли пользы от вашего терпения другим? Вытерпели, отвоевали, чтоб синяки ставить своим богом-дубинкой. Вы вот скажите: хоть раз в жизни вместе со своим богом доброе дело кому сделали?..

– Вот они, господи! Вот они объявились, антихристы! Образованные, язык-то ловко подвешен, с белого на черное повернуть умеют. Да за что же мне напасть такая на старости лет?! Дуська! Ты-то чего столбом стоишь? Мы-то с тобой сызмала знакомы. Ты-то знаешь, на что я пошла ради веры-то! И молчишь! Под твоей крышей срам терплю!

– Будет вам, право. Распетушились, спасу нет, – вступилась тетка Дуся. – И ты, Юрка, охолонь, круто не бери, Аннушка-то тебе не в матери, в бабки годится.

– Господи! Господи! Где правда? – по-детски со всхлипом выдохнул отец Владимир.

– Вот они, образованные-то, от них зло. От них не спрячешься, во все щели лезут. К нам ну-тко в Красноглинку… И в горло, в горло!.. – Сестра Аннушка стала с натугой подыматься, выражение на ее оплывшем лице было страдальческое.

– От образованных зло. – Я повернулся к отцу Владимиру. – Слышите? Ей выгодно – «блаженны нищие духом». Среди темных да духом нищих раздолье такой праведнице, легче своим богом-дубинкой пустые головы проламывать.

– Господи! Господи! Где правда?..

– Попомни, Дуська! Давно такого сраму не терпела. Уж не чаяла, что в твоем доме на такое нарвусь…

Колыхаясь дряблым телом, сестра Аннушка выплыла в дверь, палка сердито простучала по сенцам.

– У меня на чужом пиру похмелье, – грустно промолвила тетка Дуся.

Отец Владимир скорбно сморкался в платочек.

А я вдруг с какой-то пронзающей отчетливостью, словно вынырнув из глубокого сна, увидел перед собой темные бревенчатые стены, паклю в пазах, щели, где прячутся тараканы, серую печь с разверстым зевом, щербатые горшки, ухваты, тетку Дусю в замусоленной бумазейной кофте.

– Господи! Господи!

И где-то далеко-далеко отсюда – неправдоподобно прекрасный мир: асфальтовые прямые улицы, людская сутолока на тротуарах, потоки машин, комната с солнечными, яркими ван-гоговскими «Подсолнухами» на стене, книги, книги на полках, Инга, плывущая в электрическом свете… Далеко-далеко! Да жил ли я когда в том мире? Было ли?

– Господи! Господи!

Скорбно сморкающийся в платочек батюшка Владимир, отец-парнишка, полчаса назад радовавшийся столь малому – на минуту удалось стать человеком! И где-то сейчас, сердито сопя, вонзая в землю деревянную клюку, волочит ноги сестра Аннушка… К ним ехал, ради них бросил дочь, жену, налаженную чистую жизнь, работу, которой интересовались сотни тысяч читателей нашего журнала. Да было ли?.. Неправдоподобно!

– Ну, я уж пойду… Извините, что так случилось… У меня ведь в жизни всегда – чуть радость какая, и сразу же за эту радость по голове, по голове… Пойду. Извините…

Я не стал удерживать отца Владимира. Не дай-то бог, чтоб он остался и снова принялся требовать от меня безоговорочной веры. «Жажда веры – еще не вера!» Да есть ли во мне и эта жажда? И что такое вера?.. По словам правоверного отца Владимира, это просто наивное бездумие: верь против здравого смысла, вопреки очевидности, «блаженны нищие духом»… Но я же сам сомневался в полезности разума, упрекал науку в бессилии и бесплодии, завидовал таракану – сохранил себя в течение трехсот миллионов лет! Значит, вернись к таракану, там-то уж полное отсутствие духовного, духовная нищета до нуля. И господь милостив к таракану, завидно долго сохраняет его.

Чушь какая-то.

Так что же такое вера?

И жажду ли я ее?..

* * *

Тетка Дуся была расстроена и недовольна мной.

– Много себе дозволяешь, сокол. Тебе ли судить Аннушку. Кто у нас и крепок в вере, так только она.

– Дуся, а тебе лучше от ее веры?

– А я, золотко, корысти-то не ищу для себя. И Аннушка не корыстна, напрасно ее облаял.

– Тогда бы мне пришлось слушать, как она меня и других облаивает.

– Снеси, не убудет, помоложе, чай.

– Разве старость дает право на злобу и на несправедливость?

– Жизнь дает, а ей в жизни покруче твоего пришлось. Слышал, в тюрьме сидела. Ты на какой церкви ныне колокола увидишь? Нету! Со всех давно посымали. А у нас висят, на святые праздники честь честью, как в старину, звону радуемся. Кому спасибо сказать? Аннушке. Она спасла… Начальника из району, что колокола сымать приехали, чуть не задушила. Аннушка-то тогда молода была, буйна да здорова… Ради корысти она это сделала? Уж точно корысть: пять лет в холодных местах, вернулась – в гроб краше кладут. И нынче погляди – в лохмотьях ходит, а ведь через ее руки церковные деньги идут, поди, денежки немалые. Прилипла к ней хоть одна божья копеечка? Нет, сокол, чиста! Не суди!

Я не нашелся что ответить.

Конечно же, Анна верит, конечно, без корысти. Религия – руководство, как жить. Но если веру сестры Аннушки считать за руководство жизнью, то страшна же тогда будет жизнь на земле.

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»

Не становлюсь ли я начетчиком?

Ночь. За незавешенными окнами в зеленовато-голубом свете луны, словно на дне моря, покоится село Красноглинка.

Ночь. Надо мной теперь не нависает кошмарная Вселенная. Что мне звезды, что мне далекие галактики – близкое тревожит, то, которое меня встретит утром.

А утром – лопата и крутая глина, вечером – отец Владимир и сестра Аннушка. Бросил дочь и жену, не мог жить той жизнью…

Могу ли этой?

Так что же мне в конце-то концов нужно?

Не заблудился ли?..

Тетка Дуся, сестра Аннушка, отец Владимир – целый набор родственников. Неужели они ближе мне, чем Инга? Инга не понимала, не разделяла, а эти?..

Баш на баш?.. Нет! Инга не равноценна сестре Аннушке, этому престарелому унтеру Пришибееву в юбке. А отцу Владимиру?.. Истошная вера этого несчастненького ничуть не лучше свирепой веры сестры Аннушки. Верь во что бы то ни стало, будь балбесом, будь тупицей, тупость даже почетна, ей первые привилегии: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное». Неразумный таракан в этом царстве должен занять более почетное место, чем я. И на здоровье, на кой черт тараканье царство! Не хочу отказаться от человеческого. Я не хочу, и природа не дозволит – вспять, к таракану?.. Ну уж нет.

Так что такое вера?

И какой веры я жажду!

Какой мне бог нужен?

Темный лес.

«Папа, расскажи сказку». Острые коленки выше ушей, ясные глаза заглядывают в душу. Я преступник!

Остановись, иначе совсем заблудишься! Брось завтра лопату, вспомни, что окончил институт, вспомни, что есть семья, что Инга намного выше и человечнее твоих новых родственников. Вернись на прежнюю тропу!

Вернись! Чтоб жить двуличной жизнью, чтоб тайком оглядываться на бога и клеймить тех, кто глядит не таясь! Вернись, чтоб лгать себе и другим, чтоб презирать самого себя, чтоб в конце концов испытать презрение дочери.

Вернись на прежнюю тропу! Пробовал уже вернуться, уже жил несколько дней в разладе с богом…

Пробовал… Тропа-то повела к перегону Лосиноостровская – Мытищи, электричку встречать… Темный лес со всех сторон!

Бог… Все-таки нуждаюсь в этой гипотезе. Нужен поводырь в лесу!

И мне, и всему человечеству.

Человечество мечется, ищет надежную, не зыбкую тропу. Планета стала зыбкой, наука постаралась – подарила людям игрушки, забыла наказать: «Вымойте руки, прежде чем браться за них». Нужно всеобщее наставление. Наставление бережности и уважения друг к другу.

«Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Это ли не идеал взаимного уважения. Пусть он недостижим, но вовсе не значит, что к нему не нужно стремиться. Невозможно построить машину с коэффициентом полезного действия в сто процентов. Но плох тот конструктор, который не стремится к этому недостижимому.

Ради чего-то же я решился бросить семью? Ради чего-то великого.

Сестра Аннушка, Инга – какое сравнение! Инга не пытается создавать бога, сестра Аннушка создает по образу и подобию своему. Неприглядному образу, недостойному подобию. Как ни возлюби, но приходится бороться с недостойными людьми. Как ни «верую, господи!», но борись против богов, созданных недостойными. И против бога должен выступать не просто человек, а тоже бог, только бог!

Неужели я ждал, что встречу в Красноглинке высоколобых апостолов? К вере пришли простые, суетные люди, с суетными богами, рожденными куцым воображением. Тоже ведь создают гипотезы!

А моя гипотеза? Нет, она слишком смутна для меня самого, чтоб стать непреложным руководством. Предстоит вглядываться в нее, совершенствовать ее, искать, искать, искать! Потому-то я и приехал в Красноглинку, чтобы искать без помех, не скрываясь, не страшась последствий.

Возможно, искать всю жизнь. Возможно, не придется увидеть плоды.

«Возлюби ближнего твоего» – необходимость этого понятна даже детям, поверь и руководствуйся! Возможно, заставлю в это поверить даже сестру Аннушку – не спором, не трезвой логикой? Чем? Еще не знаю, буду искать.

Открывать мне придется не истины – они давно открыты! Открывать пути к сердцу человеческому. Чужая душа – потемки. Пробивать тропы в сумрачной чаще людских душ.

Прости, Инга.

Пусть простит меня дочь.

Не напрасно оставил вас. Так надо.

А сейчас я просто на минуту пал духом…

Ночь. Темная душная изба, тихая земля за окном, земля, залитая луной.

Я вдруг почувствовал радость – утерянное вновь нашлось. А чуть было все не рухнуло, чуть-чуть – и я бы капитулировал, сложил чемодан.

В эту минуту я понял, что подразумевали в житиях святых авторы, когда говорили: «бес смутил», «снизошло озарение». До сих пор для меня это были смешные, наивные, напыщенные выражения. Но сейчас я пережил и «бесовское смущение», и «озарение». Я испытываю горделивую радость от победы над самим собой. Появилось острое, подмывающее желание – излить перед кем-то свою победную радость! Немедленно! Пока она свежа, завтра потускнеет.

Но перед кем? Если б даже тетка Дуся и не спала, то все равно надежды мало, что поймет. Ни тетка Дуся, ни кто другой. Все, что произошло сейчас, слишком мое, слишком личное! Мне оно ясно, дли других сложно и запутанно.

А радость распирала. Как жаль, что нет такого, кто понял бы ее, принял бы, как свою. Счастье поделиться радостью. Разделенная с другим радость не убывает, наоборот, становится шире. И как жаль, что нет никого рядом.

Нет?.. Я чуть не подпрыгнул от простого открытия. Для неверующего нет, неверующий обездолен! Для верующего есть! К его услугам всегда терпеливый, чуткий, преданный и всепонимающий собеседник. Всегда рядом, только распахни душу.

И я поднялся с постели.

Я не посмел зажечь лампаду перед иконой – разбудил бы тетку Дусю. Да свет и мешал бы мне, вид закопченных досок оскорблял бы мое представление о боге. В трусах и майке, поеживаясь после теплого одеяла, я опустился голыми коленями на холодный, изношенный узловатый пол.

– Верю, господи, – зашептал я, – верю, что ты существуешь. Верю, что ты не напрасно расплодил по планетам людей, не напрасно наделил их разумом. Верю, что есть какой-то великий смысл, какая-то конечная цель. Не рассчитываю понять ее, познать ее, но верю, есть что-то, ради чего мы рождаемся и умираем, поколения сменяют поколения. Верю, господи, в собственную полезность, теперь верю даже в то, в чем всегда сомневался, – в силу свою верю, в правоту! Мне больно за Ингу, больно за дочь. И это единственная боль, которая еще мучает меня. Попытаюсь и ее снести с мужеством. Пусть простят они меня, пусть простят, и мне тогда станет совсем легко…

Моя молитва кончилась неожиданно для меня. Первая в жизни молитва, первое слово к богу, верное доказательство, что он, мой бог, существует.

Я еще в легкой растерянности постоял на коленях, чувствуя жесткость неровного пола, и поднялся. Я словно сейчас вернул висевший на мне ежечасно мучивший, мешавший жить долг – чиста совесть, могу не стыдясь глядеть людям в глаза. Даже Инге. Даже дочери.

Вздрагивая от пережитого волнения, я снова лег на свой жесткий соломенный матрас, укрылся поуютней и, помня, что за окном лежит тихая земля, залитая луной, уснул.

Моя первая молитва в жизни… Я тогда не мог знать, что она будет и последней.

* * *

– Перекур!

Я прислонил к глинистой стене ямы лопату и полез наверх.

Рано ли, поздно этот разговор должен был случаться. Я его ждал и знал, что скорей всего он завяжется в один из перекуров.

Начал Митька Гусак.

– Ты, говорят, даже статьи писал по науке? – спросил он. – Правда ли?

– Правда.

И тут Пугачев, наш бригадир, резко повернулся ко мне своей широкой, чашеобразной, чингисхановской физиономией:

– Хвалил, поди, в статьях науку?

– Да… Хвалил.

– Миловал да гладил и вдруг не поладил, что так?

– Надежд наука не оправдала.

– Чьих? Твоих?

– И твоих, наверное, тоже. На важные для нас с тобой вопросы отказывается отвечать.

– Наука! Отказывается?! – выкрикнул изумленно Гриша Постнов. – Да это же чушь собачья! Да он же ерунду городит!

У Гриши к науке любовь без взаимности. Он ее любит, она его нет – на вступительных экзаменах срезался, не попал в институт.

– Да разве есть такое, чего наука знать не может? Чушь собачья.

– Есть.

– Вся наука?

– Вся.

– Что за вопросы такие заковыристые, что наука осечку дает? – спросил Пугачев.

– Да нет, не заковыристые, а как раз самые простые.

– К примеру?

– Например, как сделать, чтоб люди не обижали друг друга?

– Так кто же тогда ответит, как не ученые люди?

– А на них и отвечать не надо, в них надо просто поверить.

– Во что поверить?

– В то, что лгать и подличать нехорошо, что следует жить в любви, в мире. Есть ли нужда это доказывать? Ты это знаешь… Он знает. Все в общем-то знают, но не все придерживаются – лгут, подличают, войной друг на друга идут.

– А ведь верно, – подал голос Руль, сидевший между своими дюжими Рулевичами. – Знаем, хорошо все знаем, а толку от этого знания чуть. Парень-то прав.

– Идиотизм! Чушь собачья.

– Значит, плохо знаем, – заявил Пугачев. – Что железно знаешь – на том не сорвешься.

Митька Гусак хохотнул:

– Не скажи, Пугач. Я вот хорошо знал, что за шахер-махер в торговом деле – того, ласково не хвалят, а не утерпел. Мотоцикл шибко хотелось купить, а зарплатишка – штаны не огорюешь.

– Вот видишь, – сказал я, – знание и вера – не одно и то же. Нужно, выходит, крепко верить в какие-то нехитрые законы – не укради, не убий, не прелюбодействуй…

– В законы верить?.. – переспросил Пугачев. – В законы – готов. Но, сказывают, ты от этих законов дальше пошел, в бога верить стал.

– Это после-то науки! В бога! – выкрикнул Гриша Постнов.

– Сказал «господи», скажи и «помилуй», – ответил я. – Признаешь, что нужно верить в нравственные законы, признай тогда и веру в бога.

– Почему же обязательно в бога? Уж-таки без него никак?

– Никак.

– Растолкуй.

– Попробую. Если я установлю эти законы, я прикажу тебе – верь! Ты поверишь?

– А почему бы и не верить, коль твои законы умные и нужные.

– Ну, а вдруг тебе при этом очень захочется мотоцикл иметь, а мои-то законы тебе мешают?.. Наверное, задумаешься тогда, почему бы их и не обойти на кривой. Не такой уж я для тебя авторитет, чтоб ты по моему слову без оглядки следовал, даже от соблазнов отказывался.

– Потому, наверное, и сейчас тебе я не очень-то верю, хоть и складно рассыпаешься.

– Вот, вот. И любой другой человек, пусть он самым высоким начальником будет, для тебя все-таки человек, не более того – можно верить ему, но можно и не верить. И когда он скажет: не лги, не подличай, – то ты еще подумаешь, верить ли ему, особенно в тот момент, когда тебе эта вера мотоцикл добыть мешает. Или не так?

– Пусть так.

– То, что исходит от таких, как ты, людей, для тебя не столь уж обязательно, потому как ты знаешь, что человек есть человек: он и ошибиться способен, и обмануть, – зажмурив глаза, доверять ему не всегда удобно.

– Верно, – снова степенно согласился Руль. – Всегда при себе мыслишку носишь – на простаках, мол, воду возят.

– А вот если признаешь, – продолжал я, – что эти простые законы установлены не человеком, а кем-то, кто намного выше людей. Если ты поверишь, что такая фигура есть, что он верх разумности и справедливости, если только ты поверишь в это, то его-то законы уж постараешься выполнить. Они не от меня, не от начальства, они от того, кто никогда не ошибается, кому можно и нужно доверять слепо, без оглядок, без оговорок! От того, кого ты сам принял и признал. И от такой веры плохого не будет, только польза всем. Вот и получается, что, веря в законы, приходится верить и в бога.

– Как же я поверю в него, когда его-то в наличии не имеется? Пустое место, выходит, признавай.

– А откуда ты знаешь, что его нет?

– Доказано! Доказано! – заволновался Гриша. – Раньше на небо указывали – мол, там он. Нехитрый расчет – до неба не допрыгнешь, попробуй-ка проверь. Но теперь-то проверили, теперь в космос залезли, а там не только бога – блохи живой не нашли.

– Доказано ли? – спросил я. – Блохи живой, говоришь, не нашли, а это вовсе не доказывает, что нет таких планет, которые не только блохами, но более умными, чем мы с тобой, людьми заселены. Не нашли – не доказательство.

– Я так понимаю, – снова вмешался старик Руль, – коль польза тебе прямая от веры, то какие же еще нужны доказательства? Польза, друг, – самое что ни на есть существенное доказательство, никто от него не отвернется, каждый признает.

Я с благодарностью и уважением посмотрел на старика – он за несколько минут ухватил то, до чего я дозревал в течение многих месяцев: «Нуждаемся в этой гипотезе».

– И все-таки польза от пустого места, как хлеб из воздуха, – не растет, Михей Карпыч, – возразил Пугачев.

– Ты сказки об Иване-царевиче слышал в детстве? – Руль строго нацелился своим твердым носом в бригадира. – Ивана-то царевича нет и не было, место пустое, а, поди, слушал, радовался, на ус мотал, на пользу шло. Там, может, польза и не корыстна, здесь покрупней, потому что и бог мыслится куда крупнее Иванушки-дурачка.

– Внушением лечат людей, – подсказал я. – Нет у тебя здоровья, а тебе внушают – есть, ты излечиваешься. Польза, а ведь при недомыслии ее можно и отвергнуть – из пустого-де места польза-то.

– То-то и оно, – подтвердил Руль.

– А помнишь, отец, деда Костыля? – спросил один из Рулевичей.

– Ну помню.

– Сам говорил, что сволочной старикашка, до самой смерти норовил на чужом горбу проехать. А ведь как он в бога-то верил.

– Верно! – восторжествовал Пугачев. – От веры в бога Костыль в добрые законы верить не стал.

– Да полноте! Костыль ни богу ни черту не верил. Себе одному, да и то раз в неделю, по пятницам. Мало ли кто притворяется верующим. Вот и Митька Гусак, когда торговал, честным и чистеньким, должно, притворялся.

– А как же иначе, – подтвердил Митька. – О честности очень даже часто вежливый разговор с покупателем вел. Даже чуть не плакал, так иной раз себе нравился.

– Но история-то что говорит? – запальчиво взорвался Гриша Постнов. – По истории-то видно, какую пользу приносила религия!

– Я в истории не шибко плаваю, – отмахнулся Руль.

– Не плавай, а сообрази, – сердито ухватился Пугачев. – Многие тыщи лет люди в бога верили. А раз вера к доброму ведет, то почему она за эти тыщи лет зло так и не расхлебала?

– Откуда тебе известно, что творилось бы сейчас в мире, если бы люди не знали религии? – спросил я. – Может, давным-давно друг другу глотки перегрызли бы.

– Бог спас, выходит?

– Возможно, и спас… от многого.

– Эх! – Пугачев с силой шлепнул по колену. – Кончим лучше эту панихиду! Конца ей не видно, а работа не ждет. – Повернулся ко мне: – Из Москвы убежал, ради веры жизнь на кон поставил, не укладываешься ты у меня в башке, странный, вроде лошади с рогами.

– Нет, не странный! – вскричал Гриша. – Опасный он! Ему такое привалило – институт кончил, ученым человеком стал, а для чего? Чтоб ловко тень на плетень наводить. Опасный! Заразу несет, мы эту заразу хлебаем!

– Уж и заразу, – усмехнулся Руль. – Брезговала свинья гусем, потому что рыло не пятачком.

* * *

В первые дни в Красноглинке я забыл свою сказку. Сейчас она вновь явилась ко мне.

Говорят, что ныне море Галилейское лежит среди утомительно-красных скал, и солнце немилосердно раскаляет их; воздух там сух и горяч, и кремнистая земля давно уже не плодоносит. Но когда-то ручьи там сбегали по мягкому дернистому ложу, северные сосны росли в обнимку с пышными олеандрами, могучие смоквы роняли плоды, прохладная тень покрывала цветущую землю, и на бирюзовую гладь озера стаями опускались розовые фламинго.

И было море Галилейское богато рыбой. И жили по его берегам рыбаки в плоских хижинах из камня, где дверь одновременно служила и окном.

Сказка приходит ко мне вечерами. Я растягиваюсь на своем матрасе, дожидаюсь, когда из-за занавески донесется шепот тетки Дуси. Закрываю глаза и пытаюсь представить рыбацкое поселение Капернаум. Для того времени это было такое же глухое место, как Красноглинка.

Ребристые, из сырого камня стены, густой колючий кустарник по скалам, крутые тропинки, галечная отмель и зеленые валуны в воде. Вдоль берега растянуты сети. Поплескивает волна, тянет ветерком с озера, пахнет рыбой, солнце прячется за лесистый холм.

Прямо на теплом галечнике возле воды расположились рыбаки, одни сидят, поджав босые ноги, другие лежат. Все окружили узкоплечего человека.

Он однажды тихо появился здесь на берегу. Симон, сын Ионы, и Андрей, брат его, выбирали из сети рыбу. Он глядел на них и молчал, и тогда Симон, старший из братьев, спросил:

– Кто ты, прохожий?

И он ответил:

– Идите за мной, ловцы рыбы, ловцами человеков сделаю вас.

Был он худ, пропылен, но обожженное солнцем лицо покойно и в глазах озерная синь. Симону, старшему из сыновей Ионы, понравился пришелец, и он пригласил его к себе в дом.

Он называл себя Сыном Божьим, звук его голоса вливал мир и покой в душу. С его появлением больная теща Симона встала с постели.

Темнеет озеро, тянет ветерком, пахнет рыбой, он говорит:

– Не больше ли душа значит, чем пища, не изящнее ли тело, нежели одежда? Взгляните на птиц небесных: они не сеют и не жнут, ни амбара, ни житницы не имеют, и, однако же, отец наш небесный питает их. Взгляните на полевые лилии: не трудятся, не прядут, а между тем Соломон во всей славе не был так великолепен. Не заботьтесь о завтрем: завтрашний день позаботится сам о себе. Каждому дню достаточно своей заботы.

Льется голос, все пьют слова, пьют покой, и каждому начинает казаться, что жизнь проста, сложной она выглядит потому, что замусорена суетой. Люди сами себе выдумывают страдания.

«Но заботьтесь о завтрем». Как часто мы живем только для будущего – сегодня суетимся, чтоб прожить завтра, завтра вновь суета, чтоб прожить послезавтра, и так без конца. Настоящее исчезает для нас, не видим его, не можем им насладиться, порадоваться, полюбить, собственно, не живем, а суетливо мчимся навстречу смерти. А оказывается: «Каждому дню достаточно своей заботы». Очнитесь, люди!

Я лежу с закрытыми глазами, тетка Дуся в двух шагах от меня, здесь – в двадцатом веке, здесь – в глубине России, красноглинская старая баба жалуется ему о своем старушечьем. Ему, учителю с моря Галилейского!

Я лежу с закрытыми глазами, слушаю шуршащий Дусин голос, вижу далекое – его берег, его учеников.

Симон, пожалуй, первый из его учеников. Не юноша, а муж, зрелый характер, трезвая голова, не сразу верит в притчи о «птицах небесных», туго соглашается, но, согласившись раз, стоит уже крепко. Учитель ценит эту крепость, называет его «Кефа», что по-арамейски означает «камень». Впоследствии его переиначат на латинский лад «Петром».

Открыв рты, пожирая учителя глазами, слушают сыновья самого богатого рыбака в поселке Зеведеи – Иаков и Иоанн. Они верят всему, они возмущаются любым сомнением, дети юга – разумеется, экспансивно, шумно, с горячим негодованием. Учитель зовет их с ласковой усмешкой: «Сыновья громовы». Младший Иоанн – совсем еще мальчишка, глубинный румянец под смуглой кожей, ровные, сросшиеся у переносицы брови, влажно поблескивающие глаза, темный пушок над пухлыми губами.