Текст книги "Онега"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Владимир Тендряков
Онега
Путевые заметки
1. ПРОСТО ГЛЯДЕТЬ!
Я теперь все больше и больше становлюсь горожанином. Раньше каждую весну охватывала ностальгия. Да, да, ностальгия – причудливая болезнь, тоска по родине. А моя родина – село, северное село с тяжелыми облаками, навалившимися на позеленевшие крыши изб, с черной влажной хвоей угрюмых лесов, с утренними туманами, сочащимися сквозь речную осоку, и взбесившимися закатами над сонными, равнодушными ко всему стогами сена. В ту пору, когда на столичных скверах лопались почки, начиналась тоска по зелени, настоящей зелени, не огороженной чугунными решетками Тверского бульвара, не подстриженной старательными садовниками на газонах, по зелени вольной, необихоженной, изобильной. Вечерами задирал голову кверху, надеялся увидеть закат, пусть городской, пыльный, тусклый, но дома закрывали его. Хотелось услышать запахи распаренной влажной земли, но проносящийся грузовик обдавал ароматом бензина. Ноги тосковали по освежающей росяной тропинке, но приходилось ощущать каменную твердость асфальта и то сквозь подметки, так как в городе не принято ходить босиком…
Все это я испытывал раньше, теперь привык к городу. Но иной раз замечаешь среди ярких городских фонарей луну, неприметную, смущенную, словно будничного прохожего среди сверкающей карнавальной толпы. Замечаешь, и вдруг перед тобой встает картина: та же луна, только величавая, торжествующая, и голубой туман, поднимающийся с сырого луга, впитавший в себя лунный свет, и огромные зароды сена, напоминающие настороженно дремлющих, давно исчезнувших с лица земли мамонтов. Вспомнишь все это, а вместе с тем вспомнишь, как пахнет тихой ночью сено, тинистый ветерок с реки. Воспоминания тревожат, копятся и в конце концов выливаются в желание – хорошо бы снова попасть в мир речных туманов, стогов сена, бревенчатых изб. Но эти желания сразу не исполняются. Всегда находится куча дел. Город как омут, из него быстро не выскочишь.
Несколько лет я мечтал попасть на север. Хотелось ехать без всякой цели, для того чтоб просто глядеть, ощущать и не заботиться о том, будет ли какая польза для твоей работы.
Просто глядеть! Полные, то ленивые, то быстрые реки. Плоты кувшиночных листьев в черных заводях. Сумрачное серое небо, опускающееся до жесткой щетины еловых лесов. Серые, под воробьиный цвет избы, шпили дряхлых церквей среди них. Просто глядеть! Ведь когда-нибудь можно же доставить себе такое скромное счастье.
Мои дорожные мытарства согласился разделить студент из города Кирова Боря Филев. Его отец был моим школьным учителем, а я в самый последний год войны учил Борю незамысловатому ремеслу солдата, показывая, как делать перебежку, как окапываться. Сейчас Борис кончает институт, выше меня на полголовы, и объемистый рюкзак на его спине выглядит маленьким.
Начальным пунктом своего путешествия мы выбрали Каргополь, в котором когда-то прошло несколько лет моего детства. Рядом из озера Лача начинает свой путь к Белому морю река Онега. Вокруг глухие леса, множество рек, речек, речушек, озера и озерца, набитые рыбою и утками, пасущимися по камышам. Встретятся нам и деревни с могучими северными избами и рублеными деревянными церквушками… Мы не ошиблись в выборе!
Скрипящий всеми своими суставами старый автобус не слишком бережно несет нас по разбитой дороге через деревянные мосты, вдоль полей. Автобус битком набит. Какой-то маленький усатый человек в соломенной шляпе, вооруженный спрятанными в чехлы удочками, приглядывается к нам…
И вот Онега, в самом своем начале широченная, как озеро. Крыши домов и белые стены каргопольских церквей, кажется, растут прямо из воды. Вот и мост! Он такой же, каким был двадцать шесть лет назад, разводной, на плаву. Я хорошо помню его, много раз сидел на нем и таскал уклеек на леску, привязанную к простой палке. Ходил здесь тогда пароходик «Никитин». Ну, он-то, верно, давно на покое. Как-никак прошло четверть века, а «Никитин» и в те годы считался уж «старичком».
2. НАШЕГО ПОЛКУ ПРИБЫЛО
Мы еще не успели сбросить с себя мешки в комнате Дома крестьянина, как подошел автобусный попутчик – тот самый невысокий, усатый, в соломенной шляпе и на зависть добротных сапогах. Он вежливо поздоровался, с некоторым смущением бегая черными глазами, спросил:
– Вы, кажется, намереваетесь путешествовать?
– В некотором роде.
– Может быть, пойдем вместе?
Через пятнадцать минут московский поэт Юрий Коринец разбирал свой объемистый рюкзак. Довольно любопытная картина: вместо соломенной шляпы на голове тюбетейка, усатое лицо сосредоточенно – напоминает восточного торговца, – вокруг него появляются самые неожиданные предметы.
– Этюдник.
– Вы разве еще и художник?
– Кончил Самаркандское училище… Вот рыболовные снасти: катушка для спиннинга, лески, крючки, набор блесен, грузила.
– Ого!
– Котелок. Крышка, пожалуйста, служит сковородкой…
– Ничего себе…
– На двоих. Должен бы подъехать мой товарищ. Да что-то ни слуху ни духу от него.
– Не двоих, пятерых такой котелок обслужит.
– А вот лавровый лист, перец горошком.
– Это зачем?
– Как зачем? Уху варить… Чай, запас пять пачек. Без чаю не живу. Мало, придется прикупить.
– В чулке что?
– Махорка.
– Вы же папиросы курите?
– Не помешает.
– А это что за машинка?
– Если щука глубоко заглотит крючок, с помощью ее легко достать.
– Ну и ну!
– …Особая мазь для сапог. Рекомендую. Делает кожу мягкой, не пропускающей воду.
– Нет ли вертолета в мешке?
– Чего нет, того нет. У товарища должна быть надувная лодка… Вот сало, сахар, жидкость от комаров…
У меня в душе два противоположных чувства: умиление – с таким не пропадешь, и в то же время некоторая тревога – как же он будет передвигаться с таким крупным хозяйством?
А наш новый знакомый еще сокрушается:
– Ружье бы нам, хоть одно на троих.
– Вы охотник?
– Нет, на всякий случай…
Я рад, что он не прихватил ружья.
3. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Тот же разводной мост через реку, та же пристань, тот же берег с родниками – ничего не изменилось. И все-таки я не узнаю Каргополь. Город не изменился, изменился я сам. Тогда он мне казался громадным – улицам нет числа, дома солидные, церкви головокружительно высокие. Теперь же он тих, приземист, с довольно грязными, прямыми улочками. Где-то среди этих улочек стоит дом, в котором я жил. Пробовал отыскать и махнул рукой – все дома кажутся похожими на наш старый дом.
Но каргопольские церкви и сейчас еще поражают мое воображение. Громадные, со ржавыми куполами, с низенькими массивными пристройками, с узкими окнами. Толстые стены укреплены каменными упорами. Две церкви построены по указу Ивана Грозного…
Я гляжу на их безмолвные, облупившиеся стены и думаю о том, что все-таки многое еще не понятно в жизни прошлого. Из истории Каргополя известно, что в таком-то и таком-то году были пожары, что в смутное время после того, как прахом Гришки Отрепьева выстрелили из пушки, напали разбойничьи войска. Известно, что мимо Каргополя проехал на мужичьей телеге выгнанный из столицы Петром I блестящий фаворит Софьи Василий Голицын. Известно, что повстанец Иван Болотников был ослеплен здесь и спущен в прорубь, в ледяную воду Онеги. Многое могут порассказать о Каргополе историки. Но они молчат об одном: почему в этом сравнительно небогатом городе построено столько дорогостоящих храмов? Двадцать две церкви в уездном городишке! Двадцать два храма на какие-то три тысячи жителей. В Архангельске на семнадцать с половиной тысяч стояло примерно столько же церквей. Что заставило каргополов так усердствовать? Просто рьяная религиозность?.. Это не ответ. Для чрезмерного поклонения богу должны быть свои жизненные причины. Может быть, само существование в этой «уездной звериной глуши» было настолько однообразным, скучным, бесцветным, что единственным отвлечением была молитва? Но ведь и в других уездных городах жизнь была не краше. А может, сыграло свою роль разгульное купеческое своеволие? Здесь, в стороне от казенного закона, они могли творить все, что хотели. Обманы, насилия и грабежи оставались безнаказанными. Но они все же в конце концов тревожили совесть: а вдруг да и правда за великие прегрешения падут на жирную купеческую шею великие возмездия? Тут уж мало отслужить обедню, покаянно отбить поклоны, приходится тряхнуть мошной, золотом купить господа бога. Если так, то на какой крови, на каких слезах, на каком человеческом горе выросли эти двадцать две церкви? Такова ли истина? Не знаю. Это просто досужие догадки.
Первый день в Каргополе был для меня днем неожиданных встреч. Сначала встреча с Юрием Коринцем, час спустя на улице я нос к носу столкнулся с одним давним знакомым, Александром Мишиным.
– Ты? Откуда свалился? – ахнул он.
Стоило удивляться. Мы с ним лет пятнадцать назад работали в одной школе, оба преподавали военное дело. И это было вовсе не в Каргополе, а за сотни километров от него.
В райкоме же партии секретарша, пожилая женщина, стеснительно спросила:
– Ваш отец не работал случайно в Подосиновском районе?
– Работал.
Оказывается, она знала моего отца, мою мать и меня, когда я еще был школьником. Я же помню ее мужа. Как мне его не помнить, когда он был директором нашей школы, не раз отчитывал за провинности в своем кабинете! Вот уж воистину неисповедимы пути твои, господи.
После этого я ходил по каргопольским улицам, выжидательно оглядываясь: а не окликнет ли меня еще кто-нибудь? Нет, больше не окликнули.
4. ЕЩЕ ОДИН СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
А все-таки я встретил еще одного старого знакомого. Пароходик «Никитин», оказывается, жив, до сих пор трудится на реке Онеге и озере Лача. Старичок выглядит молодцевато – выкрашен в белую краску, посвистывает на два голоса: то хрипловатым баском, то дискантом молодого петушка.
Сейчас он везет нас к озеру. На палубе довольно многолюдно: женщины с корзинами, парни с напущенными на сапоги клешами, добродушный пехотный капитан с женой, детьми, фотоаппаратом и престарелым бодрым отцом.
Выползает на солнышко еще один старик – спина сгорблена, потухшие глаза впали, сквозь серую щетину видна желтая, нездоровая кожа. Он опирается на костыль, с трудом находит себе свободное место, с натугой опускается на него. Отец капитана, поглаживая сивую бороду, ощупывает своего соседа маленькими оживленными рыжими глазками. Тот понуро сидит, подставив острые плечи и сухую спину под солнечное тепло.
– Да никак Колька! – окликает весело сивобородый.
Старик лениво поднял сморщенное веко.
– Не признаешь, что ли? Да ведь мы с тобой вместе в училище бегали. Никиту Гущина помнишь?
Старик открывает второй глаз, смотрит прямо в бороду собеседника и безнадежно качает своим выгоревшим картузом. Нет, он не может узнать по сивой бороде своего школьного дружка. Но это не смущает соседа, он весело продолжает допрос:
– Заболел, поди? А ведь ты таким, прости господи, буяном был. Ну, чистый разбойник… – Он оглядывается, старается привлечь внимание окружающих. – Всех бил, никому спуску не давал. Зимой, бывалоча, возле дороги в снег зароется и ждет. Подойдешь, а он из снегу-то прямо на тебя… Ох и буян! – Нагибается к старику и громко кричит в лицо: – Слышь, о тебе рассказываю. Буян, говорю, был!
Старик вдруг заговорил глухим, словно из подвала, голосом:
– Толкуют: в Архангельск поезжай, там операцию сделают… А зачем мне Архангельск? Вот домой еду, там умру… Архангельск. Нужна мне ваша операция…
А сивобородый возбужден, торжествующе, с улыбочкой оглядывается, повторяет:
– Ну, какой был отпетый! Просто порох. Ведь что только он не выкидывал…
Вот и они через много-много лет встретились. Этот Колька-буян, Колька отпетый, когда-то колотивший его, сивобородого, сидит, сгорбился, опирается трясущимися руками на костыль. Колька едет умирать, а сивобородый еще крепок, на нем недорогой, но добротный костюм, рядом сын, небрежно набросивший китель с блестящими погонами, внуки, возящиеся с фотоаппаратом. Как не быть довольным! Он даже забывает посочувствовать, весь отдается своему торжеству, несколько раз назойливо повторяет:
– Ведь мы одногодки, вместе в училище бегали. С одного года мы оба, – и расправляет плечи, глядит на всех добрым, улыбчивым взглядом.
5. ОЗЕРО ЛАЧА
Луковицы каргопольских церквей давно утонули в темной воде. Озеро Лача.
Боря Филев оглядывает залитую землю, говорит:
– Впервые в жизни вижу столько воды.
Он еще ни разу не видел моря.
Озеро Лача действительно обширное: впереди вода сливается с небом, и позади тоже только небо и вода, левый берег рядом, правый же маячит, как мутная полоска тумана, кажется, стоит дунуть ветру, как его не станет. Лача просторное, но не глубокое. Самая большая глубина – всего семь метров, фарватер, по которому сейчас старательно шлепает наш ветеран «Никитин», метра три – не больше, в иных же местах можно пройти многие километры, а вода будет доставать едва до колен.
Светило солнце, дул ровный, довольно прохладный ветер, разбегалась по воде извилистыми дорожками синяя рябь. Изредка виднелась вдалеке одинокая рыбацкая лодка. Пароходик «Никитин» размеренно шлепал колесами. Впереди же, над горизонтом, поднималась на дыбы тяжелая, мрачная туча. «Никитин» шел прямо на нее.
Но вот чайка, поднявшаяся над носом парохода, смята ветром и отброшена куда-то за корму. Поднялись волны, украшенные барашками. Они с озлобленностью молодых щенят начали набрасываться на «Никитин», по-прежнему деловито шлепавшего неуклюжими, производства чуть ли не конца девятнадцатого столетия колесами.
Ударили первые капли по палубе. Пассажиры повалили вниз, под укрытие.
В это самое время мы увидели, что по озеру, среди гуляющих волн двигаются… байдарки. Какие-то туристы, такие же, как мы, путешественники, только, быть может, более решительные, более независимые, прикрывшись плащами, спокойно помахивали двухлопастными веслами. Их настигал дождь.
Позднее мы слышали, что они перевалили порог Мертвая голова. Мы слышали о них на реке Кене, нам сообщали о них рыбаки на Кенозере… Куда бы мы ни приходили, везде узнавали, что впереди нас идут какие-то туристы на байдарках. И мы мысленно снимали перед ними шапки.
Дождь обрушился. Он был какой-то ясный. Хлещущая с неба вода словно пронизана внутренним светом. Берег, темные рябые волны, пароходная палуба с рулевой будкой купались в этом неистовом, веселом, сияющем дожде.
Он прошел. Путешественники на байдарках успели уже скрыться из глаз. Волны стали мягкими, ласковыми. Снова показалось солнце. Но от темных туч к земле долго еще тянулись дымные полосы.
В тех местах дождь еще продолжал поливать и берега и воды озера Лача.
6. СВИДЬ
Громоздкий пароход входит в узенькую речку. Тот и другой берег настолько близки, что кажется, если посильней вытянуться, можно достать рукой до кустов.
Оттого, что речка мала, оттого, что природа в свой предвечерний час подступила вплотную к твоему лицу, становится как-то уютно.
Из-под самого носа парохода, а следовательно, из-под самого нашего носа вылетают из травы утки. Мы целимся в них фотоаппаратами.
Уютней стало на палубе. Пассажиры почти все вылезли, и перед Свидью мы остались с глазу на глаз с рулевым, плотным парнем в заломленной кепчонке, с уверенной прищурочкой бывалого озерно-речного волка, поглядывающего вдаль.
И остановки парохода приобрели особую новизну. Какие там пристани и причалы! Наш «Никитин» прямо без особых маневров, без лишних команд – «задний ход!», «лево руля!» – тычется носом в берег. Соскакивает какой-нибудь засидевшийся пассажир, кивает головой рулевому, говорит, нет, не кричит, а говорит обычным голосом:
– На обратном пути, смотри, пристань. Мне два мешка картошки отвезти надо.
И рулевой тоже отвечает ему дружелюбным кивком:
– Ладно.
Нос «Никитина» отходит от берега, путешествие вверх по Свиди продолжается.
Игрушечная река. Что же будет дальше, если она в своем устье такая узкая? Ведь у всех рек один закон – у истоков они узкие, во впадении широкие. Если Свидь будет подчиняться этому закону, то пароходу «Никитин» придется раздвигать берега своими бортами.
Но Свиди, верно, речные законы не писаны. Чем дальше мы продвигаемся вверх по ней, тем шире и шире она становится, пока не превращается в обычную веселую речку, довольно широкую, с высокими берегами, на которых то тут, то там рассыпаны крыши деревенек.
7. ДВЕ ЦЕРКВИ
На высоком берегу, владычествуя над рекой, над лугами, обставленными стожками сена, над деревней Горкой, стоят рядом две деревянные церкви.
Одна – величественная развалина – вскинула к серому небу свой позеленевший от непогод шатер. Купола ее покосились, тес ободран с боков, и все же она красива. Бывает, что дряхлость сама по себе живописна. Художники находят больше поэзии в какой-нибудь покосившейся избенке, чем в новом, только что из-под молотка доме. Но эта церковь красива не своим обветшанием. Напротив, обветшание мешает увидеть ее внутреннее благородство, покосившиеся купола нарушают скупую простоту возносящихся вверх линий. Церковь красива сама по себе – ничего лишнего, никаких затейливых украшений, все просто. Могучий сруб венчается шатром, над входом – второй шатер, поменьше, и все это устремлено вверх; место, где стоит эта церковь, – высокий берег – подчеркивает устремление. Древнее сооружение было прекрасно в молодости, оно остается красивым и сейчас, перед своей смертью.
Вторая церковь построена совсем недавно, быть может в начале нашего века. Она приземиста, пузата, как купеческий сундук, ее убожество не спасают резные наличники на окнах.
Я разглядываю их и стараюсь разгадать загадку: почему более древние сооружения, как правило, построены с большим вкусом?
Уж не потому ли, что архитектор-самородок древней церкви имел перед собой меньше образчиков строительства, волей-неволей ему приходилось полагаться больше на самого себя, чем на готовый пример, доверяться не чужому, а собственному вкусу?
Такая самостоятельность неизбежно заставляла творчески думать. У архитектора же поздней церкви было уже много примеров церковного зодчества, имелись какие-то всеми признанные каноны. В своей работе он полагался не столько на самостоятельные поиски, сколько на чужие, вошедшие в жизнь стандарты. По стандарту действовать куда проще, но где появляется стандарт, там всегда умирает творчество.
Две церкви стоят на берегу. Одну строили вдохновенные художники, другую – подрядчики. Одна – произведение искусства, вторая – ширпотреб.
8. УХА
Юра Коринец клятвенно пообещал накормить нас тройной ухой. Пообещал на вторую минуту нашего знакомства, в тот момент, когда раскрывал перед нами сокровища своего мешка. Тройную уху, не что-либо! Она готовится так: накладывают полный котелок рыбы, заливают водой, основательно варят, потом процеживают, сваренную рыбу – в сторону, в навар кладется новая порция рыбы, снова варится, снова процеживается, и уж только на третий раз рыба остается в ухе. Должно быть, это очень вкусно. Должно быть… Мы тройной ухи так и не попробовали.
На берегу Свиди мы разожгли костер и под накрапывающим дождичком ели обычную, густую, одинарную уху, разумеется сваренную Юрием Коринцем, заправленную по всем правилам кулинарного искусства луком, лавровым листом и перцем. Ели, похваливали и вспоминали, где и как клюнул язь, каким способом вытянули первую щуку…
Веселая была минута, когда эту щуку подвели к лодке. В хозяйстве Юрия Коринца не было одной рыболовецкой снасти – подсачника. Щука могла сорваться. И тут Юрий стащил с головы свою соломенную шляпу, стал ею подчаливать под рвавшуюся рыбу.
Щуку выкинули в лодку. Юрий невозмутимо водрузил мокрую шляпу на голову, а я и Борис лежали на дне лодки и хохотали… Шляпой! Щуку! Что там шляпа, Юра готов был сорвать с себя голову, чтобы не упустить улов.
Для энтузиаста-рыбака Юрия Коринца Свидь оказалась счастливым местом – каждый день и утром и вечером улов: щуки, язи, подлещики. В дальнейшем удача решительно отвернулась от Юрия. Даже легендарное Кенозеро не оправдало его надежд.
9. БЕЛАЯ МЕТЕЛЬ
Теплый августовский вечер, река – черное стекло, ни малейшего ветерка, а в неподвижном воздухе кружит яростная метель. Да, метель! Наша лодка идет в шести шагах от берега, а за суматошным вихрем белых хлопьев не видно кустов.
Белая метель безмолвна, ни завываний, ни свиста, только на всю реку разносится скрип уключин да осторожный плеск наших весел. Боря поднимает весла, и мы вслушиваемся… Нет, не совсем безмолвна метель. Вечер насыщен робким шумом, словно где-то далеко-далеко бьет ожесточенно по траве сильный ливень. Этот шум создается миллионами бесплотных крылышек. Белые хлопья, густо кружащиеся над рекой, – крохотные мотыльки.
Их называют в народе по-разному: однодневки, поденки, липки, липучки… Однодневки потому, что такой мотылек живет всего один день, липка же потому, что, умирая, он садится на все, что ни подвернется, как бы липнет в предсмертной усталости.
Тысячи тысяч, бесчисленные миллионы, живой ураган! Тревожен чуть слышный его шорох, что-то таинственное, напряженное и в то же время унылое, все на одной ноте – не сильнее, не тише. Минуту-другую мы слушаем, и нам становится не по себе. Необъятная туча живых существ! Их жизнь проходит сейчас, на наших глазах, в эти самые минуты. Все они вылетели, чтобы зачать новое потомство, и умереть сразу, без промедления. Жизнь и смерть сошлись вплотную. Жизнь и смерть переплелись в один неистовый клубок. Что, если б эти однодневки свои примитивные чувства могли выражать в примитивных криках? Вопли самозабвенной радости и вопли предсмертного ужаса стояли б тогда над рекой. Только ликующая радость и только ужас – среднего бы не существовало!
Но немы однодневки, белая метель лишь едва слышно шелестит. Борис опускает весла, и скрип уключин в этой тишине кажется громким стоном.
Мы скользим по воде среди пляшущих хлопьев, взмах за взмахом продвигаемся дальше и дальше, но живой метели нет конца. Клокочет она, неистовствует, а на черную воду реки, на дно лодки, на нашу одежду, на наши волосы падают мертвые однодневки, те, чей мгновенный век кончился. Пепел оседает на нас, потухший пепел жизни!
10. РЕЧКА БЕЗ НАЗВАНИЯ
Проспали пароход. Старый добрый «Никитин» ушел без нас. Что же, приходится добираться пешком до тракта, а это километров двадцать пять, если не все тридцать.
Шли все время напористо, словно кто подгонял нас, привалы делали скупые: присядем, поотмахиваемся от комаров – и дальше в путь. Вперед, только вперед, ни минуты промедления!
Подходим к мосту. Он новый, бревна не успели потемнеть, еще валяется щепа. Под мостом небольшая речка, обросшая кустами, переполненная до краев темной, таинственной лесной водой. Солнце не проникает до дна, в рыжей воде кой-где просвечивается обомшелое ржавое бревно – жалкий остаток старого моста, обрушившегося в реку. Под нависшими кустами, в тени лежат матовые листья кувшинок, словно врезанные в гладь воды.
Мы, не сговариваясь, как по команде, сбрасываем с плеч мешки. Привал?.. Если и привал, то не обычный. Нам вдруг становится очевидной вся нелепость нашего напористого марша. Куда мы спешим? Зачем торопимся? Или надеемся найти впереди что-то более прекрасное, чем эта тихая, с кувшиночными заводьями речка? Нет, лучше не бывает. Может, встретится точно такое же место, но никак не лучше.
И каждый из нас испытывает редчайшее ощущение беспредельной свободы. Весь мир вдруг становится простым и ясным: есть солнце, есть таинственная вода, синее небо, кусты, наклонившиеся к воде, стена леса, из-за которой мы вынырнули сюда… Этот мир дружелюбен к нам, ласков с нами: солнце пригревает, вода и зелень успокаивают. Всяческие заботы – как добраться до тракта, не пропустить автобус или поймать машину – теперь кажутся нам глупыми и ненужными. Ну, прозеваем автобус, не будет машин, ну и что ж? Позднее на день окажемся в каргопольском Доме крестьянина с его сомнительным казенным уютом. Дом крестьянина променять на эту речку?
Мы ни о чем не говорим друг с другом. Зачем, когда каждый из нас испытывает одно и то же. Мы просто наслаждаемся. Я стаскиваю сапоги и млею от удовольствия, когда нагретые солнцем бревна отдают босым ногам свое тепло. Борис во весь свой завидный рост растянулся на животе поперек моста, глядит в воду и время от времени со вкусом сплевывает. Коринец уже спустил в черную воду крючок, ест поплавок завороженным взглядом. Он вытягивает крохотную рыбешку, критически рассматривает ее, нелестно обзывает и бросает обратно. Не по нему добыча, он признает только крупную дичь.
Мы валяемся до тех пор, пока не ощущаем голода. Эта первобытная забота о своем желудке выводит нас из равновесия. Устраиваем маленькое совещание, после которого Боря Филев направляется на поиски пищи. В сотне шагов от нас из кустов торчит ветхая крыша, должно быть мельница, авось там найдется добрая душа, выручит нас.
Борис возвращается с двумя котелками топленого молока и несколькими деревенскими лепешками. Нет, добыто не на мельнице, она стара и заброшена, посчастливилось встретить колхозников, идущих на сенокос, они поделились своими припасами.
Мы жуем пресные лепешки, запиваем молоком, в котором плавают золотые блестки застывшего жира, и наслаждаемся, наслаждаемся свободой, бездельем, просто тем, что существуем в этом мире. Ей-ей, не часто перепадают такие покойные минуты человеку, живущему в середине лихорадочного двадцатого века.
Нехотя расстались мы с этой речкой, названия которой не знаем и не пытались узнать.
11. НА ТРАКТЕ
Мы на тракте, в селе Медведеве. Не связывайте слово «тракт» с шумом проносящихся машин, с рычанием моторов, с запахом бензина. Это просто дорога среди тихого села, на которой порхаются куры, нет-нет да пробегут кучкой овцы, а еще реже прогромыхает колхозная телега. Мы дежурим уже полдня, но не прошло еще ни одной машины, нет даже надежды, что они появятся.
Да, слухи оказались верными – здесь ходит автобус. Да, он утром прошел в Кречетово, должен бы возвращаться в Каргополь. Должен бы, но когда?.. Есть же какой-то распорядок, существует же специальное расписание для этого автобуса?
Расписание… В здешних местах это понятие весьма условное. Может автобус появиться через пять минут, может через час, может к вечеру, а уж завтра наверняка… если ночью случайно не проскочит.
Идем на почту, дозваниваемся до Кречетова. Нам объясняют: в самом селе автобуса нет, он удалился в соседнюю деревню, билетерша с автобуса родом как раз из той деревни – ей заблагорассудилось навестить отчий дом. Долго ли она там пробудет? То знают господь бог да сама билетерша. Наверно, будет встреча, где встреча, там и праздничек, где праздничек, там и выпивка, которая, разумеется, не минует и водителя автобуса. Завтра-то наверняка выедут обратно… Вот вам и расписание.
Мы безропотны, мы покорны судьбе, валяемся во дворе одной избы, разглядывая ее внимательно, и удивляемся.
Богатый лесами край давал возможность строиться с размахом. Изба в два этажа, пять обширных комнат, кладовые, клети, прихожие, сени с лестницей, сеновал, в который свободно въезжал и разворачивался воз с сеном, сарай для коров, лошадей, овец – и все под одной крышей, целая собственническая крепость!
В этой избе когда-то жила семья, ни много, ни мало – тридцать два человека. Родовой клан с дряхлым стариком отцом и дряхлой старухой матерью, с бородатыми сыновьями и преклонного возраста невестками, самые старшие из которых считались за главных, верховодили всей семьей – один командовал по мужской линии, другая распоряжалась среди женщин; за сыновьями следовали внуки, иные уже женатые, наградившие стариков правнуками, другие еще в люльках.
Не собираюсь идеализировать такие семьи. Они не всегда-то были монолитно прочными. Часто среди них вспыхивали скандалы, ссоры, кончающиеся мелочными разделами. Наверняка бревенчатые стены каждой избы были немыми свидетелями тяжелых семейных драм, глухой ненависти. Не редки случаи, когда сын поднимал руку на отца, брат на брата. Веками кондовые стены хранили в себе то, что Маркс называл «идиотизмом деревенской жизни».
Сейчас здесь, в этой просторной бревенчатой хоромине, обитает… одна старушка. Все ее многочисленные родственники разбежались по всей стране, их можно найти и в Магнитогорске, и в Мурманске, и в Архангельске, и неподалеку, в каком-нибудь лесопункте. Крыша, под которой они родились, земля, которая их вскормила, стали чужими для них.
12. МОСКОВСКИЙ ГОСТЬ
В Каргополе, в знакомом нам уже Доме крестьянина, дежурная встретила нас известием:
– Тут вас один приезжий спрашивал.
– Нас? Не ошиблись?
– Вас, вас… Все жалел, что не застал, а потом сам уехал куда-то.
– Это он, – произнес Коринец.
– Кто он?..
– Мой товарищ… С лодкой который…
И Юру начали мучить сомнения: как быть? Оставаться и ждать своего товарища или продолжать поход с нами? А если товарищ совсем уехал и больше не вернется? То-то приятная перспектива – остаться одному. И товарищ тоже хорош, даже записки не оставил, даже на словах через дежурную ничего не догадался передать.
Мы с Борисом отправились в баню, со спокойной совестью предоставив все сомнения одному Коринцу.
На обратном пути среди прохожих города Каргополя нам попался на глаза один – в шляпе, в дорожном плаще, с вызывающе небритым подбородком и присущей приезжим людям некоторой неуверенностью на лице.
Мы обедали, мы покупали папиросы, мы шли ленивой походкой к Дому крестьянина, а когда перешагнули порог своей комнаты, то увидели его сидящим за столом – в шляпе, в плаще, с чудовищно огромным рюкзаком у ног. И мы сразу поняли – это он!
Так в нашей тесной компании появился новый товарищ, а в мои беспорядочные записки вошел новый герой. Прошу любить и жаловать: московский архитектор Евсей Владимирович Перченков, в общежитии – просто Сева.
13. А РУЖЬЕ ОСТАЛОСЬ…
Прощай, город Каргополь! Прощай, пароход «Никитин»! И озеро Лача и те две церквушки на высоком берегу Свиди, одна величественная, другая ординарно безвкусная, тоже прощайте. Быть может, через много лет снова забреду сюда. Быть может, забреду, а может, и нет.
Секретарь райкома партии дал машину, и мы едем в другой район, в село Конево. Нам как-то непривычно – покачиваемся на мягких сиденьях, развалились с удобствами. Наше путешествие продвигается вперед, а нам это не доставляет труда. Мы даже можем вздремнуть, если захотим. Путешествие продолжается, мы бездействуем, вот уж воистину: солдат спит, а служба идет.
Конево, центр Приозерного района, – смесь рабочего поселка с деревней, рядом с избами стоят двухэтажные, казенной постройки дома. В таких районных селах невольно испытываешь чувство случайности, какой-то временности жизни, хотя само по себе село Конево очень старо и начало свое берет от переселенцев новгородцев. Огромные березы, высаженные вдоль дороги, не придают селу большой живописности, не скрадывают этого ощущения временности.
