Текст книги "Человек плюс машина"

Автор книги: Владимир Кормер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

14

Государственная комиссия (на сей раз ей суждено было быть последней) прибыла уже в тот же вечер. Но еще утром, не отоспавшись – какой там сон, – лишь помывшись и переодевшись, я давал одним из первых (ведь на машине-то я был одним из последних!) показания следователю нашего местного отделения областной прокуратуры – маленькому невзрачному человеку, что называется, «без особых примет», – без особых настолько, что лишь потом жена мне доказала, что живет он в соседнем с нами доме (он еще сказал мне: «Мы с вами знакомы», – а я удивился), и мы, конечно, тысячу раз с ним встречались, а однажды на субботнике даже вместе сажали у нас во дворе какую-то елочку.

Быть может, в силу нашего с ним «знакомства» (чего я, повторяю, тогда не уразумел) держался он, как мне показалось, как-то скованно, чуть ли не стесняясь задавать вопросы, хотя вопросы были самые заурядные: не помните ли, когда вы пришли? Не припомните ли точно время, когда вы вышли из ВЦ? Кто, кроме вас, находился в зале, когда? и т. п. Я подробнейшим образом изложил все то, что уже известно читателю… Да, разумеется, были еще вопросы обо мне самом: кто да что, в каких отношениях были с заведующим отделом Системы, не было ли между вами каких-либо недоразумений, личной неприязни…

Старательно, аккуратнейшим, каллиграфическим почерком следователь – Василий Андреевич Кондратков, так его звали, – писал протокол, начав его, помнится, такими словами: «Учась в Саратовском Государственном университете, я увлекался историей науки. Окончил институт я в 1954 году. В декабре 1962 года (такой точной даты я не помню) мой знакомый, Петров Виталий Игнатьевич (проживающий ныне в городе Пскове, точного адреса я не помню), вернувшийся тогда из командировки в энский филиал Академии наук, предложил мне…»

У него была довольно смешная манера, пиша, все время рассуждать с самим собой, вслух, но по нескольку раз переповторяя то, что он пишет. «Так-как, – приговаривал он, одним глазом глядя в свой блокнот, а другим – в бланк протокола. – Пишем-пишем… Что пишем? Пишем: „учась“. Учась, учась, учась… Где учась? Учась в институте… Нет, учась в университете?..» – и так далее. Вот, пожалуй, единственная черта, немного оживившая унылую процедуру, которой мне пришлось подвергнуться. В конце концов к нам вошел какой-то начальник в форме полковника, явно не наш, из областного центра, но не представился, посмотрел только готовые листки протокола и удалился.

Одновременно со мной в соседней комнате давали свидетельские показания Нина, бабка-охранница, те самые дежурные инженер с программисткой и Петухов.

Выйдя от следователей, мы обменялись впечатлениями и информацией, причем основную коррективу в выше обрисованную картину случившегося внесла бабка-охранница, показавшая следствию, что уже поздно ночью, после моего ухода из ВЦ – во втором или в третьем часу, – на ВЦ появилась Марья Григорьевна. Бабка не хотела ее пускать, но та оттолкнула ее и сама прорвалась в зал, пробыла там недолго («Рыскала туда-сюда, ровно зверь лесной, фыр-р-рь, фыр-р-рь!» – сказала бабка) и убежала, когда бабка решительно пошла за нею следом. «И вот только эта свиристелка, прости Господи, ускакала, – продолжала бабка, – гляжу, сами идуть! Вошли, посмотрели вокруг… Будто прощались… Слезу смахнули. И ушли…»

Уже на улице я встретил приятельницу Марьи Григорьевны – не могу твердо сказать, как ее звали – Алиса, Алина? – которая сообщила мне, что Марья Григорьевна тоже «вызвана», но идти не может: она заболела, пришла ночью к ней (к Алисе или к Алине) в ужасном состоянии, до утра они ее утешали (м-да, пожалуй Алиса и Алина были все-таки две разные личности), отпаивали ее валерьянкой, сбились с ног, про пожар ничего не знали (окна у них выходят на другую сторону, да и не до этого было), а когда наутро услыхали топот и громкие разговоры возвращающихся с пожара и узнали… то… В общем, Марье Григорьевне стало еще хуже, был обморок, со всего маху упав, Марья Григорьевна разбила себе голову, они (Алина и Алиса) опасаются сотрясения мозга, опасаются также, как бы та не наложила на себя руки, сейчас одна из них побежала сюда, а другая неотлучно находится при Марье Григорьевне, которую они отвели все же домой.

Когда я посочувствовал, что вот и Иван Иванович, дескать, тоже, бедняга… Алиса (буду называть ее Алиса) внезапно разразилась потоком проклятий, сказав, что «этот негодяй, измучивший Марью Григорьевну», вчера, то есть сегодня ночью, но, к счастью, еще до Марьи Григорьевны, вдруг заявился к ней (к Алисе) в поисках Марьи Григорьевны. Алиса выставила его вон. А когда Марья Григорьевна пришла, то Алиса предпочла не говорить ей о визите, чтобы не расстраивать ее.

Едва я расстался с Алисой и присоединился к ожидавшим меня Нине и Петухову, как нас нагнал Валерий Виту-ковский. Время было уже обеденное, Валерий буквально силой заставил нас идти с ним подкрепиться в нашу столовую. Ему, конечно, хотелось поговорить, узнать «дополнительные детали». Ну, понятно, что нам и самим трудно было молчать. Валерий, судя по всему, рассчитывал, что вести следствие будет поручено ему (не знаю, имел ли он на это право по должности), и теперь, когда дело поручено другому, был здорово огорчен и обижен. Об этом другом – «моем» следователе, Василии Андреевиче Кондраткове, – он отзывался скептически, характеризовал его как «посредственного», единственным удачным делом которого была поимка ребят из Волобуева, угнавших у нас в городке автомобиль. В тот раз Кондратков предположил, что ребята решили совершить на машине путешествие куда-нибудь в южные страны, на Кавказ или в Крым, поехали не по главному шоссе, а в обход, прикинул, какой примерно дорогой они могли отправиться, и в течение одного дня нашел машину (застрявшую на проселке и брошенную), а через неделю с помощью вызванных армейских вертолетов разыскали и заблудившихся в глухой тайге ребят… (По-моему, не так уж и плохо, но Валерию я, конечно, ничего не возразил на это.)

Дело о «пожаре», сказал далее Валерий, с самого начала пошло по неверному руслу. Установка взята доказать, что имело место «самовозгорание в результате короткого замыкания» (тут Валерий намекнул, что ему известно о состоявшемся рано утром совещании его начальства с Кириллом Павловичем и председателем нашего филиальского президиума). А между тем у него (Валерия) есть кое-какие соображения на сей счет, которых он пока что раскрывать не хочет, но все то, что мы ему рассказали, лишь укрепляет его во мнении, что… нет, сейчас он об этом говорить не будет, ему надо еще кое-что выяснить…

В целом же со слов Валерия получалось так, что в определенном смысле он даже рад, что его не запрягли в это дело сразу – погряз бы в бумагомарании, недостало бы времени на размышления, тогда как теперь времени у него сколько угодно (начальство-то поглощено другим); остается только и всего, что подождать, пока им станет ясна абсолютная бесперспективность линии Кондраткова, и тутонинеизбежно должны будут обратиться к нему, к Валерию.

Здесь я, честно говоря, пожалел, что опрометчиво передал Валерию некоторые сцены у Ивана Ивановича (у следователя-то я их, признаться, опустил, а вот Валерию-то просто как хорошему знакомому передал!), потому что, как мне показалось…

Ну, об этом в свое время.

Мы распрощались с Валерием. Нина тоже мною была вроде как недовольна…

Как я уже сказал, к вечеру из Москвы спецрейсом прилетела государственная комиссия, многих членов которой мы уже хорошо знали, а также представители следственных органов, в том числе генерал из КГБ (не знаю, точно ли, но у нас говорили, что это генерал из КГБ, эксперты-криминалисты, в частности зачем-то даже эксперт по судебной медицине, вот это достоверно – у нас в городе оказался один его знакомый), и, наконец, два фотографа.

«Ну, теперь начнется!» – сказали наши.

Но ничего чрезвычайного, внешне по крайней мере, заметно не было. Разве что заставили нас являться на работу к девяти утра и отсиживать весь день. Библиотечные дни и домашние занятия были отменены. Пепелище с трех сторон обнесли глухим забором, сверху из окон главного корпуса нам видно было, как члены комиссии и те, что из органов, закатав почти до колен штанины, перескакивают там с камешка на досточку и опять на камешек, будто экскурсанты в развалинах древнего поселения, ведомые Михайлой Петровичем, мужественно взявшим на себя бремя представи-тельствования за весь филиал в столь трудной ситуации (с чем Кирилл Павлович и остальные члены президиума охотно согласились). Ритуально побродивши с полчаса, высшие чины удалялись на закрытое совещание в кабинет к Кириллу Павловичу. На пепелище оставались эксперты, которые, поскольку чертежи и планы пристройки сгорели во время пожара, занимались теперь главным образом обмерами, для чего таскали за собой геодезический инструмент, двухметровую машину, так и сяк прикладывали рулетку, натягивали разные веревочки, что, конечно, вызывало у нас отчасти иронические улыбки. Но надо сказать, что и у самих экспертов бывал порой такой вид, словно они сами заранее были убеждены в беспомощности своей работы, и мешало им откровенно сказать нам об этом лишь сознание принадлежности к их таинственной и могущественной корпорации. Впрочем, один из них (у нас считалось, что это майор из МУРа) имел привычку, встречаясь с кем-нибудь из нас (лица-то за три дня уже примелькались), по-особому как-то подмигивать (но не здоровался, а именно как-то ухарски подмигивал), будто бы говоря: «Вы все понимаете, и я все понимаю. Все всё понимают. Вот и хорошо! Молчок!..» Вечерами, с наступлением темноты, на развалины приходили фотографы – настоящие профессионалы больше всего любят снимать ночью, с искусственным освещением.

Ежедневно, однако, кого-нибудь из нас вызывали к следователю. Вызывали и меня вторично. Опять же те же стандартные вопросы, мои стереотипные ответы. То же разочаровывающее ощущение рутинности. (Хотя чего, собственно, хотелось? Непонятно! Романтики, что ли?!) А вот когда вызывали Эль-К, произошел такой случай. С Эль-К беседовал Кондратков, который ему сразу же представился. Но присутствовал также и тот самый гипотетический «майор из МУРа», Эль-К не представившийся. В какой-то момент «майор» позволил себе сказать что-то такое вроде: «Интересно, интересно…» Эль-К выпятил грудь: «Простите, а с кем имею честь?!» В ответ «майор» засмеялся, подмигнул и вышел из комнаты. У нас все были этим немало смущены…

Нам было известно также, что судебный медик посетил в клинике Ивана Ивановича. Наш местный житель, знакомый этого медика, заманив его к себе в гости, допрашивал с пристрастием его. Но медик ничего нового относительно хода следствия не преподнес, а относительно Ивана Ивановича выразился в таком духе, что, дескать, «конечно, он в шоке, имеются симптомы нервного истощения, но в целом состояние его организма удовлетворительное, и после отдыха больной скоро вернется к трудовой деятельности».

Из этого мы сделали вывод, что приезжий специалист либо валяет дурака, либо совсем не разобрался в вопросе, ибо Иван Иванович находился в состоянии жутчайшем, это было видно невооруженным глазом.

Мы навещали Ивана Ивановича каждый вечер, благо палату ему предоставили, конечно, отдельную, и врачи не возражали. Нина бегала туда и утром и днем, доставала в президиуме какие-то необыкновенные и неслыханные продукты, кормила Ивана Ивановича с ложечки, насильно впихивала в него пищу, умывала его, причесывала и меняла белье. Кроме Нины, он никого не хотел узнавать, сиднем сидел на кровати в больничной пижаме, поджав ноги по-турецки, руки его были в бинтах (он успел-таки обгореть, пока ходил по пожарищу). Он, не переставая, что-то бубнил про себя, как обычно, невидящими глазами уставясь в пол, и лишь иногда голос возвращался к нему, и, не в такт вскидывая головой, он фальшиво и надтреснуто заводил всегда одно и то же:

Шумел, горе-ел пожар московский, Дым расстилался по реке-е-е, А наверху стены Кремлевской Стоял он в сером сюртуке-е-е!..

«Вот тебе и Моцарт!» – хладнокровно изрек Эль-К, услыша это пение.

Я не буду, однако, расстраивать читателя подробным описанием страданий несчастного нашего друга и тех страданий, что причинил он нам своим видом и поведением; полноты ради скажу только, что лечащие врачи и сами, по-моему, не знали, как тут быть, и поговаривали о том, чтобы перевести его в областную клинику, где больше «возможностей», о том, чтобы вызвать консультантов из Москвы, о том, чтобы достать какие-то (какие?) редкие лекарства…

но все это были одни только разговоры, от бессилия пока что первоочередной задачей было объявлено залечить ожоги. «А уж там, – ненатурально оптимистически похлопывал нас по плечам заведующий, – там посмотрим! Проведем курс общей терапии… Там видно будет!»

В заключение своего короткого рассказа о первых днях после катастрофы добавлю еще только, что, по сведениям, полученным от Алины и Алисы, самочувствие Марьи Григорьевны тоже было весьма скверное. Сотрясения мозга, правда, у нее не нашли, но из дому она не выходила, сидела на бюллетене, Алина и Алиса никого к ней не допускали, в том числе и Кондраткова…

15

Прошло еще несколько дней. Расследование по делу о пожаре велось темпами весьма умеренными; похоже было, что действительно установка была взята на доказательство версии о «самовозгорании в результате короткого замыкания»; особого рвения по части «козлов отпущения» комиссия не обнаруживала; шпиономанией – чего мы поначалу опасались – тоже не страдала. Показалось, что уж лучше? Так нет же – странно устроен человек! – у нас многие громко порицали комиссию, следственные органы и руководство филиала за бездейственность, за намерение «спустить все на тормозах», что «конечно же, все они сговорились заранее», что «иного нельзя было ожидать от них», что «Кирилл Павлович благодаря своим связям» и что «если по-настоящему взяться, то в неделю, наверное, все можно было бы…» и т. п.

Увы, в тот месяц все у нас в городке стали детективами! И, увы, над многими умами властвовала прискорбная мысль о безусловно имевшем место поджоге. Но еще печальней было то, что господствующее мнение вполне определенно называло в качестве непосредственных виновников-поджигателей Марью Григорьевну и Ивана Ивановича!

Расхождения были лишь насчет того, совершили они это вместе или кто-то из них один, и в этом последнем случае – был ли свидетелем другой, был ли он осведомлен о преступной затее, то есть являлся ли, по сути, сообщником, а также – кто выступал инициатором… Впрочем, нет, кто выступал инициатором – тут, пожалуй, сомнений не было: разумеется, Марья Григорьевна, а Иван Иванович до такого сам никогда бы не додумался, здесь потребен женский характер, говорили наши, причем именно такой, какой у Марьи Григорьевны, а кроме всего прочего, имеется ведь еще и косвенная улика – те слова Марьи Григорьевны, брошенные во время скандала ею, что она-де сожжет эту проклятую машину! Наверняка, стало быть, заключили все, она не раз угрожала это сделать и прежде; возможно, что они неоднократно обсуждали этот вопрос с Иваном Ивановичем, но тот, естественно, никак не мог решиться, и тогда уж она…

Читатель видит отсюда, что неосторожно переданное мною Валерию скоро сделалось достоянием всего городка. Я страшно сокрушался, но поправить уже ничего было нельзя. Дошел этот слух и до Кондраткова, который вновь вызвал меня повесткой, выразил мне свое неудовольствие, присовокупив: а помню ли я об ответственности за дачу заведомо ложных показаний? Я отговорился тем, что, беседуя с ним, об этих словах Марьи Григорьевны забыл, да и сейчас не совсем уверен, что они звучали именно так, а не как-нибудь еще, то есть не было ли употреблено, допустим, сослагательное наклонение, то есть не сказала ли она: «Чтоб она сгорела!», а не «Я сожгу ее!». Я не понял по его виду, удовлетворен ли он этим объяснением или нет.

Движимый чувством вины, я пробовал несколько раз пробиться к Марье Григорьевне, облегчить душу, звонил, но бдительные Алина с Алисой швыряли трубку, едва заслышав мой голос.

Зато Валерий, встречаясь со мной, каждый раз пылко заверял меня, что «с него причитается», ибо без меня он не сумел бы «так быстро продвинуться вперед», а в какой-то день к вечеру и впрямь заявился с бутылкой коньяку. Каюсь, у меня недостало пороху его выгнать, хотя после очередного визита в клинику к Ивану Ивановичу у меня трещала голова.

Вольготно развалясь на моем диване (в позе Эль-К), не без грации потягивая коньяк, с прямой трубкой в другой руке (недавно, чуть ли уже не после пожара, он начал курить трубку – я, кажется, не сказал, что Эль-К покуривал трубочку, у него была небольшая коллекция трубок), Валерий излагал мне в который раз уже свою концепцию. Я слушал – каюсь, научное любопытство опять взяло верх.

– Не задавались ли вы когда-нибудь таким вопросом, – говорил Валерий, обращаясь ко мне, хотя не столько ко мне, сколько к своему совершенному альтер-эго, то есть к Эль-К опять же (о чем свидетельствует то, что трижды, по меньшей мере, окрестил меня Виктором Викторовичем), – не задавались ли вы, Виктор Викторович, таким вопросом: а чем, собственно, вызваны все эти ставшие печально знаменитыми у нас ссоры Ивана Ивановича и Марьи Григорьевны? Удивительно, не правда ли? Ведь с точки зрения обыденного сознания им обоим ровным счетом ничего не мешало… э-э… соединиться. Он был разведен, я наводил справки, ваша кадровичка по моей просьбе еще раз просмотрела его личное дело. Марья Григорьевна разведена, тоже. Дети не могли служить препятствием к браку – ни он, ни она с детьми давно не живут. Другие связи? Я в это не очень, верю. А вы верите, Виктор Викторович, что у него с этой… с Ниной что-нибудь было? Сомнительно, очень сомнительно…

Опасаясь теперь сболтнуть лишнее, я только усердно кивал; удержался и от того, чтобы сообщить ему о моем ночном разговоре с Ниной, хотя вряд ли Валерий смог бы извлечь оттуда что-нибудь существенное.

– Впрочем, должен вам признаться, что этот вопрос меня мало интересует, – надменно сказал Валерий. – Я именно что в теперешнем моем анализе хочу отвлечься от разных побочных обстоятельств, как то: старых личных связей, новых симпатий, влияния знакомых, подруг и так далее. «Он сказал», «она сказала», «княгиня Марья Алексеевна сказала» – все это для меня не имеет значения. Я хочу, как говорят физики, провести «идеальный эксперимент»! Вообразим себе, что «трения» этой пары, М. Г. и И. И., с другими человеческими особями и коллективом отсутствуют, позже мы учтем эту поправку. – («Ишь, нахватался по семинарам!» – подумал я.) – Итак… я повторяю условия задачи… слушайте меня внимательно… Итак, предположим, что посторонние, человеческие моменты исключены, что с этой стороны им, Марье Григорьевне и Ивану Ивановичу, ничто не мешает… Все равно – вправе ли мы тогда сказать, что и вообще никаких препятствий к союзу, к законному, так сказать, браку не имеется?! Нет, Виктор Викторович, не вправе! Оказывается, что не вправе! А почему? А потому, что препятствие существует, вернее, теперь уже в прошедшем времени – существовало, да, существовало, и вполне конкретное, материальное, в виде гигантского компьютера, в виде машины, поглощавшей, как мы знаем, Копьева целиком, низводившей его порою до уровня робота… Итак, препятствие… Пока вес тривиально. Все дамы у нас в городке только об этом и говорили… Пойдем дальше… Я только что сказал: препятствие материальное… Насколько, однако, точно это определение? И в чем же заключалось самопрепятствие? Давайте подумаем… Спросим у себя: правомерно ли будет свести всю проблему лишь к исчислению энергетического, так сказать, баланса Ивана Ивановича Копьева? Иными словами, ставить проблему так, как ставил ее ваш уважаемый Зиновий Моисеевич: Иван Иванович, дескать, тратит всю свою энергию на машину, а на Марью Григорьевну у него ничего не остается. – (Я не помнил, чтобы наш Герц ставил проблему таким образом, скорее, это сам Валерий тогда на заседании сектора… но я смолчал.) —…Или, быть может, вы тоже верите в некую загадочную телепатическую связь машины и Ивана Ивановича?! – Валерий вытянул губы трубочкой, иронически. – …Связь, благодаря которой машина тотчас же сбивалась или отключалась совсем, когда Иван Иванович… э-э… слишком отдавал себя Марье Григорьевне!.. Нет, друг мой, мне кажется, мы можем позволить себе не прибегать к подобным хитроумным парапсихологическим выкрутасам! «На старости лет Копьев научился мгновенному счету, как вундеркинд», «не играл никогда в шахматы, а стал играть на уровне мастера спорта» – я это слышал, но я в это не верю!.. Долой хиромантию! Но вот услугами нашей науки, услугами психологии мы воспользоваться обязаны!.. И вот с этой целью… – (С какой? – хотел спросить я, его развязное многословие меня отчасти раздражало, к тому же я никак не мог уловить, к чему он подбирается, я боялся, что к тем самым теориям Эль-К о «криминогенной ситуации», в которой будто бы находится Иван Иванович; об этом я знал, что не стану слушать и взовьюсь, хоть человек я тихий, и наделаю бед, брякнув что-нибудь совсем неподобающее.) К счастью, Валерий сказал: – Оставим в покое нашего бедного Ивана Ивановича и займемся психологией Марьи Григорьевны. Начнем наше изучение с такого пункта… Спросим себя: а почему, собственно, Марья Григорьевна вдруг, ни с того ни с сего покинула свой любимый город Ленинград, город, где она родилась, выросла, где провела большую часть сознательной жизни, и переехала сюда, в глушь, в дыру… ну пусть не в глушь, не в дыру, но на периферию, по-старому – все-таки в провинцию, где у нее не было ни родных, ни близких, ни особенных друзей?.. Почему?! Зачем?! Много вы знаете подобных случаев, когда покидают прекрасный столичный город, теряют прописку? А она ее потеряла, броня у нее кончилась два года назад, она ее не возобновляла!.. Мы с вами? Мы сменили одну провинцию на другую, вы из Саратова, а я из Ростова… И точно так же большинство из наших… Кто-то из нас стремился сюда, конечно, и ради работы, надеясь, что именно здесь, на неосвоенных пространствах, сумеет лучше развернуться, нежели в тесных столицах. Кто-то рассчитывал и на быстрое продвижение по академической или административной линии, кому-то оно было даже обещано. Исключения? Как не быть исключениям?! Пожалуй, Эль-К – самое яркое из них: в Москве ему уже не было хода, ему после того случая с частицами уже не доверяли, он потерял престиж, на него еще не начали показывать пальцами, но скоро начали бы… Я знаю, я наводил справки, ему ничего не оставалось, как спасаться бегством, уехать куда-нибудь, где его не так хорошо знали… Ну, с этим ладно… А Марья?! Что она, уехала ради работы? Она вполне могла работать и там, я наводил справки, как работника ее ценили, они были удивлены, когда она подала заявление. Честолюбие? Не столь уж она честолюбива, да она ничего и не выигрывала, переходя сюда. Она тогда только недавно защитила кандидатскую, ни на что особенное претендовать здесь не могла, она, кстати, и не претендовала, никто и никогда ничего об этом и не слышал… Квартирный вопрос? Тоже нет! Третий муж оставил ей квартиру, они разменяли трехкомнатную на две однокомнатные; у нее, стало быть, было ровно столько, сколько у нее сейчас… Что? Общественное мнение, вы говорите? Это вы имеете в виду ее разводы и все такое прочее? Ерунда! Ну какое значение может иметь общественное мнение в большом городе?! Мы под общественным мнением сейчас ведь понимаем, конечно же, мнение сравнительно все же узкого круга ее знакомых, не так ли, потому что ни пресса, ни органы охраны общественного порядка делами нашей Марьи Григорьевны, слава богу, не занимались, до этого, слава богу, не дошло!.. И тем не менее она бросает все и уезжает! Не меняет Ленинград на Москву или, допустим, Ленинград на Сочи, что еще куда ни шло, а уезжает в глушь, в недостроенный городок, за тысячи верст… Блестящая, еще достаточно молодая по нынешним временам, светская женщина… ну ладно, не светская, из полусвета, демимондка, все равно… И вдруг… Что? Как вы сказали? Тяга дальних странствий? Охота к перемене мест? Да, это уже лучше, это уже несколько ближе к истине! Но вот что странно: ни до того, я наводил справки, ни после того, то есть уже здесь, у нас, Марья Григорьевна не проявляла особого пристрастия к путешествиям, а несколько раз отказывалась от интереснейших многодневных экскурсий, например, по Алтаю, в отпуск иногда никуда не уезжала, оставалась здесь… В турпоходы она не ходила, у нее неважное сердце, порок, правда скомпенсированный… Так каковы же, спрашиваю я вас снова, основные мотивы ее поступка?!

Что-то?! Какой-нибудь нервный срыв, вы сказали? Да, совершенно верно, нервный срыв. Отъезду из Ленинграда у нее предшествовал, по наведенным мною справкам, один малоудачный роман… Когда они уже готовы были расстаться, молодой человек ее, он был совсем молодой, моложе ее, погиб в автомобильной катастрофе. Вероятно, она, как это всегда и бывает, отчасти винила себя в его смерти, эта внезапная смерть наложила трагический отпечаток на все ее мировосприятие… И все же… достаточный ли это повод для столь решительного поворота?! Нет! Логически такое решение пока что ниоткуда не следует!

– Но был момент, быть может, когда ей стало тяжело жить в городе, где все это совершилось, – сказал я, помимо воли вовлекшись в игру, – тяжело видеть улицу, по которой они вместе гуляли?.. Посещать одной дома, в которых они…

– Вот именно, вот именно! – заорал Валерий, подскакивая на диване и теряя свою искусственную элегантность. – Тяжело жить в городе! Это вы верно сказали!.. Вам осталось сделать лишь один еще шаг! Вы сказали: стало тяжело жить в городе… и так далее… Да? А вот это не вполне точно!.. Истина заключается в том, что ей, женщине, как я только что сказал, по нынешним временам молодой, но перевалившей, однако, рубеж «бальзаковского возраста», – (к чему он приплел еще и бальзаковский возраст, я не знаю), – этой женщине сделался невыносим сам город, всякий город, город как таковой! Потому что именно городу, городу как олицетворению современной цивилизации, она и приписала все свои несчастья! Железо, камень, бетон, массовое индустриальное производство, стандартные вещи, в которые не вложено ни капли души, и… стандартные жизненные ситуации, когда трагедий нет, а есть лишь статистика несчастных случаев!.. О, как это ужасно! Ее ненависть обратилась не на конкретного водителя, врезавшегося в машину, в которой ехал ее возлюбленный, нет, ее ненависть обратилась на всю машинную цивилизацию разом. Если бы ее возлюбленный не погиб в автомобильной катастрофе, думала она, он все равно погиб бы, спившись по интересным кабакам (а он путался, надо вам сказать, с какой-то богемой, пил, кололся, я наводил справки), а если бы и не спился, удержался бы на поверхности, то наверняка сделался бы сначала мелким дельцом при искусстве, а потом, возможно, и крупной сволочью, женился бы (конечно, не на ней), обуржуазился бы, оброс бы заграничным барахлом, рыскал бы по мелким молодым жуликам, таким же, каков он сам был когда-то, в поисках антиквариата, икон, хвастался бы: «Вчера нашел отличную семнашку Новгородской школы, наколол одну бабку…» – чем такой конец лучше?! Да, думала она, это город, машинная цивилизация развратили и погубили его, как губят многих других и губят ее самое, Марью Григорьевну. Скорее прочь отсюда! В городе нет счастья, нет жизни, все это будет повторяться до бесконечности! Сама жизнь здесь стандартизирована и ложна. Здесь душно, здесь грязно! Это конвейер, этого темпа нельзя выдержать! Поэтому – назад, к природе! Только там и возможны еще настоящие человеческие отношения!.. О, как часто мы с вами, Виктор… э-э… простите… – (Я понял, что Валерий в запале забыл и с ходу не может вспомнить, как меня зовут.) – да-да… как часто, говорю я, мы слышим в последнее время этот старый руссоистский призыв!.. Чаще всего, конечно, раздается он на Западе, – осторожно глянув на меня, сделал купюру Валерий, – там… это явление закономерно, экономический кризис, экологический кризис и тому подобное. Идеология хиппи, а также – более широко – «новых левых», как вы знаете, во многом строилась именно на таких вот романтических, руссоистских представлениях… Но и у нас… и у нас… тоже… призыв «назад к природе» порою оказывается еще притягательным для… некоторой части… для некоторых слабых душ, чье развитие в силу действия тех или иных биопсихологических факторов отстает от развития научно-технического прогресса… Свои собственные недостатки, изъяны своего непосредственного окружения такие индивиды готовы отождествить с недостатками и изъянами всей европейской цивилизации, и, будучи экстремистами, они готовы зачастую упразднить науку, технику, разрушить города, видя в них средоточие мирового зла и полагая это упразднение зла в себе самих, для восстановления высокого творческого статуса человека!..

– Так что же Марья Григорьевна? – остановил я его, почувствовав, что он зарапортовался и не скоро выберется из дебрей «мирового зла» и «творческого статуса». – Получается, что у нас в городишке, в филиале академии, она решила искать прибежища от демонов машинной цивилизации? Это, знаете, по-моему, довольно смешно!

– Ничего смешного! – вознегодовал Валерий. – Практика заставляет даже самых отъявленных экстремистов как-то координировать свои теории! Жизнь заставляет идти на компромиссы, остужает самые горячие головы, принуждает отклоняться от тех путей, которые в абстракции мы считали «идеальными», «единственно должными». Так же и Марья Григорьевна… Что ж, вы полагаете, ей надо было ехать в деревню, пасти коров, что ли? Или разводить пчел?! Или просто заняться садовыми участками в свободное от работы время?! Нет, к такому труду при всех своих настроениях она не приспособлена, так же как не приспособлена вообще жить в деревне. Кроме того, она любит и свою профессию, другой у нее нет, менять ее поздно. Она женщина умная и это отлично понимала. Она избрала поэтому промежуточный вариант – с одной стороны, чтобы удалиться от шумного большого города, а с другой – чтобы не лишиться вовсе того комфорта, который ненавистная цивилизация нам предоставляет и который, как бы то ни было, нам бывает приятен иногда… Решение половинчатое, не спорю, вероятно не удовлетворяющее до конца и ее самое (чем и обусловлена была, скорее всего, ее общая всегдашняя повышенная нервозность), но ничего лучшего она придумать не могла, согласитесь…