Текст книги "Человек плюс машина"

Автор книги: Владимир Кормер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

17

На другой день Валерий опять появился у меня. Все сомнения, натурально, были уже отброшены (или он сумел основательно убедить себя, что «ради чистой истины…»). Его буквально распирало от избытка информации. Он даже не вспоминал сегодня про вновь позабытую верную трубку – должно быть, у него возникло чувство охотничьего пса, взявшего след, и подсознательно он опасался, что запах табака отобьет ему нюх. Вновь томясь, прижатый у подоконника, я побаивался, что еще одного такого посещения хватит, чтобы мои сослуживицы перестали со мной разговаривать (пересказывать же им концепцию Валерия и тем самым давать пищу для домыслов я не посчитал возможным).

Итак…

– Вы знаете, где я сейчас был, вы знаете, откуда я сейчас?! – захлебывался Валерий. – Нет, вы, я вижу, не догадываетесь даже, да?! А мне теперь ясно все, все до последнего винтика!.. Нет, еще не все, конечно… но главное, главное ясно! Вы не представляете себе, какая удача! Я сам и не ожидал даже, что мне так повезет!.. Короче говоря, сегодня с утра зашел я в Институт химии, хотел поговорить с Крей-ном, который видел в ту ночь Марью Григорьевну в институте. Его, говорят, еще нет, придет позже. Спускаюсь вниз, в лабораторию Марьи Григорьевны (ее самой-то там нет, сидит дома, якобы на бюллетене). Балакаю о том о сем с сотрудниками, преимущественно, разумеется, все о том же, о чем еще сейчас у нас говорят?! Потом гляжу: у одного лаборанта, молодой парень, Удальцов фамилия, рука забинтована! «Что, – говорю, – до сих пор не прошло?» Они вдруг смутились. «Да нет, – говорят мне, – он у нас пиротехник великий. Это, – они говорят, – в каждой химической лаборатории всегда есть свой пиротехник, то есть любитель заниматься всякой всячиной, чтобы взрывалось. Вы только никому об этом не рассказывайте, а то достанется нам. Уж вам мы как хорошему знакомому, а уж вы ни-ни. Немножко рвануло у нас третьего дня. Пальцы его пришлось отскребать с потолка. Два месяца он у нас тут над этим эффектом бился, но рвануло вот лишь третьего дня…» – «А что за штука такая?» – спрашиваю. «Пентаэритриттетранитрит, только вы уж, пожалуйста, никому». Я пообещал… На обратном пути поднимаюсь в библиотеку, беру справочник Бельштейна. Есть такой многотомный справочник, вроде Брокгауза и Эфрона, только по химии… Полистал… И вот нахожу формулу – «пентаэритриттетранитрит… Взрывоопасность 100 %!!!». Вы знаете, как измеряют взрывоопасность? Бросают с определенной высоты шарик. Так вот, у известного вам тротила взрывоопасность 8 %, а у пентаэритриттетранитрита – все 100 %! Ну, и тут же у меня пелена с глаз долой! Я и до того подозревал, что без химии здесь не обошлось, но полагал, что, скорей всего, она использовала обыкновенный натрий. Видели когда-нибудь, как горит натрий в воде?! Мы еще студентами на химическом практикуме баловались. Зрелище великолепное!.. Я сначала думал, что она сделала так: завернула натрий в сырую тряпку и положила в ВЦ под умывальник. Помните, там, в ВЦ, был умывальник, уборщицы там еще ведра держали, щетки-швабры разные. Через некоторое время тряпка еще подмокла, реакция и началась. А она могла еще и в другие, сухие места подложить – с расчетом, что когда тушить начнут и вода туда попадает, то опять же полыхнет еще сильнее! (Натрий-то в лаборатории не под контролем, бери, сколько утащишь!) Сначала-то, судя по картине пожара (стали тушить, такие силы прибыли, а потушить не могут, горит, и все тут!), мне и пришло в голову, что это мог быть натрий. Но теперь, узнавши, что Удальцов два месяца уже этот самый… перта-тента… – сразу и не выговоришь такое! – добывает… и, главное, сопоставив это с рассказом Крейна, а особенно с рассказом Семигудиной, охранницы при ВЦ, я свою точку зрения несколько скорректировал!.. Помните, как говорил Крейн: «Шла смертельно бледная, так, будто боялась, что расплескает!» Теперь понятно что! Взрыво-опасность-то стопроцентная! Расплескать можно так, что тебя потом по капелькам в пробирку собирать будут!.. А как бабка говорила? А мы-то еще смеялись над ее рассказом, глупая, мол, необразованная бабка! А вы вместо того, чтоб смеяться, вслушайтесь, вникните-ка получше; народ всегда исключительно точен в своей речи образной… Обратите внимание на смену планов в ее рассказе… Сперва, говорила бабка, она «прокралась», верно? Прошла, стало быть, неслышно, на цыпочках… Что еще? «Мела хвостом, словно зверь лесной…» – это уже когда бабка ее заметила. А как мела? «Фырь-фырь», – показывала бабка, то есть все же достаточно резко… Образ какого же зверя перед нами встает из этого рассказа? Ну конечно же, образ лисы! Тихонько ходит плутовка лиса, мягко, но гляди не зевай, вмиг свернет зазевавшемуся петуху шею!.. Так… Проанализируем показания Семигудиной с семиотической точки зрения далее. – Валерий заглянул в свой блокнот, где повыше формулы пентаэритриттетранитрита был записан бабкин рассказ. – «И только эта свиристелка, прости Господи, ускакала, – прочел Валерий, – гляжу, сами идут…» Что нам здесь важно? Важно нам то, что характеристика, данная бабкой нашей общей знакомой, существенно изменилась – «свиристелка», «ускакала»… Замечаете? Что за образ перед нами теперь? Конечно же, образ скорее птичий, потому что какое же животное может быть названо «свиристелкой»? Значит, что произошло? Произошло все, как в сказке: явилась лисичка-сестричка, хвостом помела, потом ударилась оземь, скинулась птицей и упорхнула!.. Вам понятно? Нет? А вот мне понятно! Образность народной речи с изумительной достоверностью позволяет нам расшифровать структуру событии. Смотрите: Марья Григорьевна пришла на ВЦ со своим страшным грузом в руках. Поступь сверхосторожная, идет «крадучись» – еще бы! Пробирается мимо чуткой сторожихи в зал… там невольно начинает метаться, выбирая, куда бы лучше положить свой сверток. Видит краем глаза, что бабка проснулась и сейчас войдет в зал за нею, сует сверток в первое попавшееся место и с громадным облегчением – дело сделано, да и смертоносный груз сброшен с рук! – стремглав убегает. («Ускакала», – говорит Семигудина, подметившая это выражение облегчения во всей изменившейся повадке Марьи Григорьевны, но не ведавшая, понятно, его причин…)

Тут уж я не выдержал, сорвался и заорал:

– Перестаньте, Валерий! Я не хочу слушать! Я вам не верю!!! Все это бред, вранье! Подите от меня прочь со своей доморощенной психологией! Как вам не стыдно! Вы действительно переходите уже всякие границы! Ведь вы действительно сидели вчера с этими людьми за одним столом! Если уж вы считаете себя ученым, то должна же все-таки быть и какая-то этика! Я же понимаю, что все это может интересовать вас как исследователя, но… состройте хотя бы приличествующую случаю скорбную физиономию, нельзя же радоваться так откровенно!..

Я так кричал, что мои сослуживцы, которые до этого, как я уже сказал, немного были обижены и, демонстрируя свое абсолютное пренебрежение к нашей беседе, старались нарочно в коридор не выходить, теперь повысовывали головы из дверей и хлопали глазами, прикидывая, что же случилось.

Сбившись с темпа, я заговорил тише:

– …И подумайте сами, Валерий, именно с психологической точки зрения ваша версия о возможности применения каких бы то ни было взрывчатых веществ совершенно неправдоподобна. Ведь факт применения таких веществ, вероятно, очень легко обнаружить. Экспертиза в один момент доказала бы наличие химикалиев… Мария Григорьевна хотя бы уже из этих соображений не пошла бы на такое…

– Ну, это еще вопрос, доказала бы или нет. Все затоптано, залито водой, погребено под пеплом. Во время пожара эти вещества подвергались воздействию высокой температуры. Произошли неконтролируемые экзотермические реакции. Попробуй проведи экспертизу!

– Да, но ведь и взрыва-то не было слышно!

– Первый взрыв мог быть небольшим, так сказать, для затравки. У нас все время что-нибудь рвется, вон гидротехники каждый день что-то рвут, да и сверхзвуковые истребители постоянно летают, вот… и сейчас летит… слышите? А то еще бы вам Михаила Петрович со сна взревет – эффект тот же, доложу я вам. Кстати, этой ночью в известняковом карьере за смену было проведено шесть взрывов, я наводил справки. Так что взрывы у нас в порядке вещей, мы привыкли. Первый взрыв мог пройти незамеченным, а потом, вы и сами знаете, ощущение было такое, что что-то там все время рвется… Кроме того, я не исключаю и возможности комбинированного использования, допустим, того же натрия и этого самого тетранитрита…

Я взмолился:

– Хорошо, оставим это комбинированное применение. Но вы подумайте о другом. Ведь на ВЦ были люди! Лю-ди! Как вы себе представляете: могла ли Марья Григорьевна решиться на такое, зная, что там люди?! Это немыслимо! Взорвать машину, это еще ладно, бездушный механизм, воплощение пороков цивилизации… Предположим, я с вами соглашусь – могла! Хотя с вами я совершенно не согласен! Но вообразить себе, что она идет на это, хорошо зная, что на машине люди, что могут пострадать, могут погибнуть вместе с машиной люди… Нет-нет, вот это я и называю психологически недостоверным!.. Какое там недостоверным – невероятным!

Сперва немного растерявшись, последние фразы Валерий выслушивал уже с выражением благожелательным и лукавым, кивая в такт моим словам, и не успел я окончить, как он воскликнул:

– А вот это уже лучше, лучше!

– Простите, что лучше?!

– Лучше то, что здесь и впрямь возникает интереснейшая и реальная проблема!.. Да, я с вами согласен! Зная, что там, в зале, люди, Марья Григорьевна на такое ни за что бы не пошла. Одно – это взорвать машину, другое – взорвать машину с людьми. Прежде профессиональные воры, когда шли на дело, нарочно не брали с собою даже финки – чтобы не было соблазна, если накроют, ткнуть кого-нибудь. Так что я с вами в этом-то пункте как раз и согласен и солидарен. Ну-с, а почему бы нам не поставить вопрос иначе? Как? А вот так! Почему бы не предположить, что… Марья

Григорьевна знала, твердо была убеждена, что… на машине в момент взрыва никого не будет! Ну, понимаете теперь? Все еще нет? Ну что же это вы! Ну подумайте: в каком случае это возможно? Я развел руками.

– Нет, не понимаю…

– Ну… она… знала, знала твердо, что там никого нет и не будет! Экий вы недогадливый! Иван Иванович ей сказал, понимаете?! Иван Иванович! А потом сам пошел и проверил!.. Нет, я даже думаю, что не просто пошел и проверил… Я думаю, что сверток у них было условлено положить куда-нибудь в определенное место, скажем, под печатающее устройство! Просто Марья Григорьевна, войдя в зал, немного растерялась, оттого и заметалась вначале, а потом сунула-таки сверток туда, куда было намечено. Иван Иванович задал машине такую программу, чтобы печатающее устройство заработало, скажем, через полчаса после его ухода. От детонации при работе печати, по их предположению, и должен был взорваться этот самый тетранитрит. Собственно говоря, достаточно было бы и обыкновенного реле с большой выдержкой, но, с другой стороны, тогда надо было бы возиться, присоединять его к взрывчатке… Да и использовать машину изящнее… У них все было рассчитано до мелочи! Я только думаю, что время намечалось более ранее, но они долго не могли решиться. Иван Иванович пошел было на попятный, а она его упрекала в трусости, из-за чего и получился скандал. А так все было рассчитано! Телефон они испортили нарочно, зная, что Нина, которая имела обыкновение засиживаться на машине допоздна, обязательно побежит к Ивану Ивановичу, как уже не раз бывало, а уж он отправит ее домой. Про Анастасьина с Дерюжкиной они тоже знали, что те каждое свое дежурство занимаются любовью в лаборатории № 5, больше им негде, оба пока что живут в общежитии… Семигудина сидит в коридоре, стало быть, она в безопасности, разве что ушибет слегка взрывной волной…

– А Петухов, Петухов?!

– Про Петухова они забыли. Он все время спит как сурок, вот они про него и забыли. Но… – Валерий многозначительно поднял палец. – Но, может быть, они решили им пожертвовать, зная, что его все равно не добудишься…

Тут уж я снова взорвался:

– Боже мой, что вы такое говорите, Валерий! Как вам не совестно! Я не верю ни одному вашему слову! Неужели вы всерьез можете так думать?! Нет, вы меня разыгрываете! Опомнитесь! Зачем Ивану Ивановичу нужно было взрывать машину, свое же детище, которому он отдал несколько лучших лет жизни, а вернее, благодаря которому сам возродился к жизни, воскрес, стал человеком?!

– «Возродился», «стал человеком», – передразнил меня Валерий. – Да у него это детище вот где сидело! «Стал человеком»! А каким человеком он стал?! Роботом, рабом этой самой машины! Человеческий язык понимать разучился! Не мог на улицу выйти, агорафобия, боязнь открытых пространств у него уже начиналась! В идиота он превращался мало-помалу – улицу не мог перейти, от одного вида зелени его мутило! Цветы ему отвращение внушали, он мне сам признавался! Встречаю его как-то раз вечером, у дома стоит, за стеночку держится. Говорю ему: «Вам плохо?» А он отвечает: «Цветы, – говорит, – очень пахнут, не могу, – говорит, – переносить этого запаха». Вот каким человеком он стал! Разве это жизнь, разве это человеческое существование?! Да он бы умер еще через полгода, вы это понимаете или нет?! Заживо истлел бы! Я уверен, что у него и внутри-то уж почти ничего нет, так, одна труха на донышке. Надо будет еще с врачами поговорить, я больше чем уверен, что у него уже такие болезни обнаружились, что вам и не снилось, врачи-то потому и мнутся, и мекают, что не знают, за что приниматься, с какого конца подступиться… что латать, когда не за что хватать! (При слове «хватать» у него в лице обозначился, однако, отчасти плотоядный оскал.) Ну примите во внимание еще и такое соображение, – продолжал он. – Вы сказали, что благодаря машине Копьев возвратился к жизни… В определенном смысле вы правы, это не противоречит тому, что я только что сказал, ибо, развалившись физически, он несколько воскрес духовно… Но посмотрите, что ждало его дальше-то?! А ничего хорошего, между прочим! Потому что с машиной он совладать не мог! Не мог, и все тут! То есть я допускаю, что через год, через два он с нею еще и совладал бы, но откуда они взялись бы, эта два года, кто ему их дал бы? Что, ваше руководство ждало бы еще два года?! Да Кирилл Павлович его на куски бы разорвал!.. Да и самое главное – здоровье его этих двух лет не отпускало. Он, повторяю, больше полугода не протянул бы, рассыпался бы в один прекрасный день, только горстка порошка и осталась бы!.. Вот какая перспектива перед ним вырисовывалась… Вы говорите: воскрес духовно. А что это значит? А это значит, что он, между прочим, уже не был прежним Иваном Ивановичем, да, мораторий – помните, мы говорили о состоянии юношеского моратория, – так вот, мораторий у него окончился, он стал новым Иваном Ивановичем, то есть честолюбие в нем проснулось и жажда славы, и, кстати, женского внимания он уже вкусил, чего, видимо, никогда раньше в таких, по крайней мере, дозах не вкушал!.. Для него теперь не стать членом-корреспондентом означало, повторяю, ужасную катастрофу!.. Поэтому… Словом, мы попадаем здесь, как вы уже, наверное, догадываетесь, в круг проблем, очерченных общей криминогенной ситуацией, могущей возникать в результате преодоления снятия состояния моратория!

– Нет-нет, Валерий, это… это все же попахивает неоломброзианством! – в гневе прибег я к недозволенному приему. – Вы бы еще о «генах преступности» вспомнили! Не думаю, чтобы вашему начальству понравились подобные кунштюки!.. Одумайтесь, Валерий!.. Вы что, в самом деле решили осуществить идейку, подброшенную тогда Аеликом? Подать биографию Ивана Ивановича как биографию криминального типа?! Напрасный, я вас уверяю, труд!..

Кажется, я опять кричал – что-то в том духе, что, дескать, мы Ивана Ивановича в обиду не дадим, что они (Валерий с Аеликом) не найдут союзников, что…

Все двери меж тем вновь пооткрывались, коридор в какую-нибудь тысячную долю секунды наполнился народом. Не сразу я понял, что не мой истошный крик тому причиной.

– Что вы тут разговариваете?! – закричал мне Герц, который всюду поспевал хоть на немного, но раньше других. – Вы всё разговариваете, а Марья Григорьевна уже призналась!!!

18

На другой день, 12 октября, в четверг, как обычно (якобы жизнь шла своим чередом), был ученый совет. Но, правду сказать, хотя в повестке дня и стояло обсуждение плана институтских изданий на следующий год, фактически доклад был сорван, я, во всяком случае, не разобрал ни слова – и во время доклада и после него говорили, конечно, лишь об одном – о признании Марьи Григорьевны, о том, как она сама пришла к Кондраткову, что сказала, что написала, даже – как она была одета (дамы наши почему-то придавали этому вопросу большое значение и яростно спорили по поводу какого-то шва – отстрочен у Марьи Григорьевны на том платье этот шов или не отстрочен). Мужчины же толковали все более о технической стороне дела, причем я был, не скрою, несколько задет, когда обнаружилось, что буквально всем без исключения известно про пиротехника Удальцова и взрывоопасность пентаэритриттетранитрита, а также про то, что Марья Григорьевна могла использовать вдобавок и натрий, расход которого в институте практически не контролировался (я только диву давался: когда же Валерий успел столь широко популяризировать свою концепцию). Живой интерес собравшихся вызвала и юридическая сторона дела, а именно тот факт, что Марья Григорьевна не была арестована тотчас же после того, как сделала признание, а с нее лишь будто бы взяли новую подписку о невыезде и отпустили домой. Некоторые даже возмущались таким решением следствия, усматривая в этом подтверждение ранее высказывавшихся предположений о чьем-то намерении «спустить все на тормозах», «не раздувать» и т. д. «Теперь уж это им не удастся! – торжествовала наша Косичкина („совесть института“). – Они думали: закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло! Нет, друзья, шила в мешке не утаишь! Но конечно, предстоит еще, по-видимому, долгая борьба с бюрократической волокитой! Механизм, конечно, весьма и весьма инерционен, но я верила, верю и всегда буду верить в то, что существует справедливость!» (Произносилось все это достаточно громко и предназначалось, в первую очередь для ушей Кирилла Павловича, но Кирилл Павлович, будучи человеком тренированным, принял вид, что ничего не слышит.)

Многие, однако, откровенно сочувствовали Марье Григорьевне. Среди таковых был и Михаила Петрович, чье сочувствие, впрочем, выражалось отчасти странным (на обывательский взгляд некоторых) образом. Надо сказать, что на Михаилу Петровича вообще вся эта история с пожаром подействовала в высшей степени благотворно – он прямо-таки расцвел (если это слово применимо к такой глыбе), мощь его командирского рыка возросла не меньше, чем на порядок (в децибелах), члены комиссии, завидев его или даже только заслышав его голос, становились во фрунт; про председателя комиссии говорили, что он слушается Михаилу Петровича, как родного отца; наши клялись также, что сами были свидетелями, как Михаила Петрович сказал одному из членов комиссии: «На, Вася, деньги, сбегай…» – и тот немедленно побежал, нахлобучив поглубже шляпу, заправив за кушак полы пальто, характерной старательной солдатской рысцой, то есть сразу демаскировал себя как человека военного…

Сегодня же Михаила Петрович выглядел… ну просто именинником, рассматривая, вероятно, признание Марьи Григорьевны в качестве персонального ему подарка.

– Эх, ну что за молодец баба! – рокотал он. – Вот чертова перечница, а! Решиться на такое! Вот это, я понимаю, силушка! Не то что вы! Это будет посильнее, чем «Фауст» Гете! Любовь побеждает смерть! И правильно сделала! Если бы не она, я бы сам эту машину, своими руками разнес бы в клочки к такой-то матери! Да зачем нам эта машина?! Новую теорию относительности захотели, чтоб она вам открыла?! Самим работать надо! Нет, молодец Марья Григорьевна! И я уверен – суд ее обязательно оправдает! Потому что она не себя, а другого человека спасала! Мы докажем! Пусть кто-нибудь попробует кинуть в нее камень!

Возражать Михаиле Петровичу никто так и не осмелился. Только Косичкина возмущенно затрепыхалась было, но тоже все-таки смолчала.

Я был тронут его речью прямо-таки до слез, горячо стиснул ему руку (я сидел с ним рядом), и, расхрабрясь, наверное, после ответственного могучего пожатия – сам от себя не ждав такой прыти, вскочил, собираясь растолковать собравшимся, что – несмотря ни на что – мы не должны безоговорочно принимать на веру признание Марьи Григорьевны, что это вполне может быть самооговор: да, она искренне полагает себя виноватой, но в чем?.. По-видимому, в том, что своими истериками, которые она в раскаянии квалифицирует как подстрекательские, довела Ивана Ивановича до кошмарного состояния, а поскольку между Иваном Ивановичем и машиной существовало нечто вроде технической телепатической связи, то это состояние закономерно передалось и машине, и ни машина, ни Иван Иванович не сумели справиться с собой, когда внезапно создалась какая-то, поначалу, скорей всего, элементарная аварийная ситуация…

Что-то в этом роде я даже произносил, должно быть, маловразумительно, слушали меня плохо, и я уже совсем готов был смешаться, как вдруг меня поддержал Опанас Гельвециевич со своего места.

– Вы только что заслушали, – сказал он, – краткое изложение заключения о причинах пожара, которое выработал на вчерашнем своем заседании руководимый мною сектор истории и теории естествознания и техники (!!!). Я хотел лишь привести теперь несколько исторических примеров, которые покажут вам, что действительно любовная страсть между мужчиной и женщиной может явиться причиной загорания… Все вы хорошо знаете, как Исаак Ньютон создал свою теорию. А я знаю другой случай, мало кому известный. Я должен подчеркнуть, что Ньютон не знал женщин. Есть такое мнение. Но это не совсем так. Член-корреспондент Михаил Эразмович Омельяновский рассказывал мне как-то, что в молодости он очень любил одну девушку и между ними вот-вот должна была произойти последняя ступенька любви. Эта красавица его ожидала. Но здесь получилось так, что письменный стол стоял возле этого ложа. Ньютон… да, Ньютон, а не Омельяновский!.. к этому столу помчался и начал писать! И таким образом милая напрасно его ожидала, потому что плоть его увяла… Приведу другой пример… Галилей, я вам о нем уже рассказывал, чистокровный араб, высота в холке – два метра…

(Слабо разбираясь в этом вопросе, я боюсь ввести читателя в заблуждение и последнюю часть рассказа Опанаса Гельвециевича опускаю.)

Заявление Опанаса Гельвециевича было встречено с большим интересом. Получив столь внушительное подкрепление, я вновь хотел было ринуться в бой, но тут вперед, к председательскому столу, уверенно вылез Лелик Сорокосидис. Почему-то сразу же воцарилось тишина.

– Целиком и полностью я согласен с уважаемым Михай-лой Петровичем, – сказал Лелик. (Показалось мне или вправду, что Эль-К, необычно тихий сегодня, при звуках Леликова голоса как-то задергался?) – Целиком и полностью согласен. Голосую обеими руками. – (В раздражении я подумал: «Глупо! Михаила Петрович как будто ничего и не предлагал».) – Не сомневаюсь, чтонашаМарья Григорьевна будет оправдана. Она, разумеется, действовала в состоянии аффекта, суд это учтет. Огромную помощь в этом, я уверен, нам окажет и авторитетное мнение сектора истории естествознания, которое изложил нам глубокоуважаемый Опанас Гельвециевич… Но, товарищи, нам придется приложить немало усилий, чтобы преодолеть инерцию бюрократического механизма следствия, о чем столь горячо и убедительно говорила уважаемая Вера Анисимовна. Общественность обладает огромной силой воздействия, и мы обязаны, это наш долг – эту силу использовать на все сто процентов!.. Потому что, товарищи, то, как до сих пор велось следствие, не может нас не удивлять и не возмущать! Разве не было всем нам, товарищи, достаточно очевидно, что следствие с самого начала шло по абсолютно неверному пути?! Нет, я не говорю сейчас про версию о самопроизвольном загорании в результате короткого замыкания – это могло быть добросовестным заблуждением, которое теперь благодаря раскаянию и мужественному признанию Марьи Григорьевны Благолеповой рассеялось. Я говорю о другом, о, судя по всему, так сказать, запасном варианте… – (Все в зале были теперь само внимание.) – Да-да, я говорю о той работе, которая параллельно велась представителями следствия и комиссии с явной целью бросить определенную тень на весь наш институт, на руководство института и руководство президиума нашего филиала. – (У Кирилла Павловича вытянулось лицо, Михаила Петрович насупился, оба наших замдиректора, сидящие по разным концам стола, зажестикулировали, как глухонемые.) – Да-да, товарищи, хотя мы, казалось бы, подчеркиваю – казалось бы… не можем упрекнуть уважаемых членов комиссии в известной недоброжелательности по отношению к нам, но, товарищи… и они ведь тоже люди! Ничто человеческое им тоже не чуждо, и к тому же люди они, конечно, весьма и весьма опытные. Поэтому… им было естественно на всякий, так сказать, пожарный случай готовить и запасной вариант – на тот случай, если вдруг там, наверху, высокие инстанции останутся недовольны их отчетом и потребуют представить более обоснованное заключение!.. И вот с такою-то, я бы сказал, неблаговидной целью, с целью перестраховаться, чтобы их не обвинили в бездействии, эти товарищи решили поднять бухгалтерскую отчетность нашего института и вычислительного центра, частично в результате пожара утраченную, вознамерились, стало быть, доказать, вернее, попытаться доказать тезис о том, что якобы в институте имела место халатная подготовка не только в отношении техники безопасности и нарушения противопожарных мероприятий, но и в отношении перерасхода фондов материально-технического снабжения и тому подобного… Безусловно, товарищи, такая формулировка задачи свидетельствует о, мягко говоря, некомпетентности отдельных товарищей из комиссии, пытающихся оказать некоторым образом давление на товарищей, ведущих следствие, именно в этом направлении. Установить, например, имелся ли у нас перерасход кабеля, на сколько там тысяч мы превысили лимит на полупроводниковые триоды, сколько лишних тонн трансформаторного железа на нашей совести!.. Дурацкая, я не боюсь этого слова, затея! Показывает лишь, что эти товарищи не знают специфики научной работы, специфики наладки такой огромной по своим масштабам электронно-вычислительной системы! Да у нас этого кабеля или какого-нибудь там провода МГШВ иной раз в день по нескольку километров уходило! Сделаем, протянем. – (Тут мы все уже усмехнулись, но Лелик и глазом не моргнул.) – Сделаем, протянем, а Иван Иванович тут же отдает приказание: «Все переделать, идея себя не оправдала!» И переделываем, перепаиваем, очередной грузовик с обрезками на городскую свалку отправляем. А трансформаторы? Помните, были времена, когда у нас их в день по нескольку штук горело! Я уж не говорю о транзисторах!.. Вот так-то, друзья! А что мы имеем в итоге? А в итоге кое у кого наверху может возникнуть нежелательное впечатление, что мы, дескать, действительно проявляли… что действительно имели место нарушения! Если бы мы еще были победителями – победителей, как известно, не судят, – то это еще полбеды. Но поскольку в итоге мы очутились… э-э… у разбитого корыта, так сказать, на нуле, то… Да, может возникнуть нежелательное впечатление… Поэтому, товарищи, мы должны, как мне кажется, своевременно реагировать на это, не пускать дело на самотек, проявить, так сказать, твердость и принципиальность! Иначе на весь наш коллектив ляжет пятно! Я не говорю уже о том, чтобы прибегать к каким-то там методам… э-э… закулисного давления, которые являются противозаконными, не поймите меня неправильно. Я говорю о том, что надлежит как раз выступить совершенно открыто, привлечь внимание общественности, убедить в нашей правоте вышестоящие организации!

Лелик еще минут десять с различными модуляциями выводил: «…уронить престиж, бросить тень, дать отповедь, проявить принципиальность…» – после чего прочапал на место, считая, кажется, что поступь его необыкновенно солидна.

Дирекция была его выступлением, очевидно, взволнована, а Кирилл Павлович посмотрел на одного из своих заместителей, на другого, но так как те оба поспешно, отведя глаза, стали рыться в своих кейсах, в конце концов поднялся сам, чтобы наглядно продемонстрировать, как нужно разрешать подобные конфликты.

– Я не думаю, товарищи, – сказал Кирилл Павлович, – что нам следует драматизировать создавшееся положение. Конечно, товарищи, все мы пережили в известном смысле некоторое потрясение в результате обрушившегося на нас стихийного бедствия. Отдельные наши товарищи пострадали при тушении пожара, ряд товарищей, очевидно… э-э… травмирован… вы знаете, что здоровье Ивана Ивановича Копьева по-прежнему вызывает серьезные опасения. Имеются также и материальные убытки… Однако, товарищи, дирекция с удовлетворением констатирует, что в таких вот, прямо скажем, сложных условиях наш коллектив проявил все свои присущие ему высокие моральные качества, стойкость духа, дисциплинированность. Довожу до вашего сведения, что в настоящее время мы обсуждали вопрос о премировании ряда сотрудников, которые имеют высокие творческие и производственные показатели на этот год и вместе с тем в условиях стихийного бедствия зарекомендовали себя как мужественные и смелые люди. – (Аплодисменты.) – Позвольте, товарищи, воспользоваться случаем и передать вам благодарность, выраженную нашему институту Областным управлением внутренних дел за помощь по борьбе с пожаром. – (Кирилл Павлович зачитывает текст грамоты.) —…Позвольте, товарищи, выразить надежду, что встретившиеся на нашем пути трудности послужат делу дальнейшего сплочения всего нашего коллектива, создания в нем атмосферы еще большой творческой активности, духа товарищества и взаимопонимания… Ибо, товарищи, перед нашим институтом в будущем году стоят грандиозные по своим масштабам и размаху задачи. Как вам известно, мы взяли на себя ряд обязательств, выполнение которых потребует от нас напряжения всех наших сил, концентрации всей нашей энергии, активизации всех наших ресурсов. Я хотел бы в этой связи назвать следующие первоочередные задачи и темы… (Эту часть выступления Кирилла Павловича я опускаю.) Разумеется, мы будем продолжать работу по развитию системы автоматизации.

Присутствовавшие заерзали, недоумевая: интересно, как же продолжать-то, когда всего сгорело дотла?! Кирилл Па-лович, однако, не стал вдаваться в такие мелочи, что да как.