Текст книги "Человек плюс машина"
Автор книги: Владимир Кормер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
2
Кажется, после одного из таких задушевных разговоров главного конструктора и увезли прямо с ВЦ в нашу городскую больницу. И, кажется, примерно тогда же в вычислительный центр стал захаживать наш Иван Иванович Кольев. Я помню это и потому, что и мы с ним подружились, пожалуй, именно в это самое время. Я еще позвал его впервые к нам в гости покормить домашним обедом, пригреть немножко, чтобы побыл он в человеческой обстановке (жил-то ведь он один, и близких людей у него, кроме Эль-К, никого в городе не было); а он за столом вдруг и пустился распространяться насчет Системы, возможных изменений, которые могут быть внесены в отдельные узлы, насчет новых обстоятельств по пуску, до болезни главного конструктора. Я удивлялся: откуда такая осведомленность? Спрашиваю его: «Что это, и вы, Иван Иванович, поддались общему психозу?» А он внезапно покраснел, засмущался и беседу на что-то другое перевел. Я, повторяю, этому удивился, но не так чтобы очень: у нас все тогда были так или иначе в курсе дела, что там творится с Системой, а у многих даже привычкой стало обязательно в вычислительный центр забегать днем; кое-кто там часами околачивался. Некоторые любители, способные к технике и электронике, порою и реально что-то там такое даже руками делали, другие, понятно, больше советами помогали, а кое-кто и просто посиживал-покуривал, болтал о том о сем – вроде клуба своеобразного получалось. С машины их не прогоняли, наладчиков самих тоска брала сутками в схемах ковыряться, да и начальство наше не протестовало, слабо надеясь: а вдруг свежий человек поможет, подскажет что-нибудь полезное, выручит – специалисты ж все-таки, физики!.. Вот я и решил тогда, что Иван Иванович к таким добровольцам и доброхотам – сам не знаю, как их назвать, – примкнул, и, между нами говоря, даже порадовался за него: не так уж, думаю, одиноко ему будет, все ж развлечение!
Но… случилось так, что доброхоты-то покрутились, покрутились вокруг машины, прокурили ее насквозь, да мало-помалу и отпали, уголок только себе слева от дверей облюбовали и там все в шахматы играли… а Иван Иванович остался! Втянулся! Сперва, как рассказывали очевидцы, стеснялся, большей частью все стоял и смотрел, потом раз попросил паяльничек и какую-то схему в две минуты переделал по-своему, отчего она и впрямь заработала лучше, чем предполагалось, потом отладил еще один блочок, который совсем уже было бросили, потом… Потом вхожу я однажды в машинный зал и глазам своим не верю: за столом Иван Иванович, подле него почтительно склонились ленинградцы, сам оправившийся только что после приступа главный конструктор в их числе. Иван Иванович по синьке, по чертежу то есть, карандашом водит и – несомненно! – им указания дает! А эти усердно кивают и от удовольствия по плечам друг друга хлопают! А наши тоже обратили внимание на эту сцену, шахматы позабыли, из своего угла таращатся, ничего понять не могут!
Весть об этом поразительном повороте событий мигом облетела весь институт. В вычислительный центр началось настоящее паломничество. И каждый посетитель убеждался, что так оно и есть: команда слушает, а Иван Иванович поясняет, дает указания, распоряжается за пультом или же сам – но опять же теперь уже в окружении нескольких помощников, как бы подмастерьев – орудует паяльничком… Обратились к главному конструктору: «Что там у вас происходит?» Тот был в замешательстве, но, как человек порядочный, честно признал: «Да, вы знаете… м-м… у Копьева есть… м-м… кое-какие идеи и… быть может… м-м… не лишенные смысла… Надо попробовать… Сам я, к сожалению, должен… лететь… м-м…. в Ленинград… Пусть в мое отсутствие Копьев… м-м…»
Он улетел, и надолго, не появлялся у нас несколько месяцев, а Иван Иванович за это время фактически стал на машине хозяином. Распоряжаться он, безусловно, не умел, «дает указания» – это я написал для красного словца, это так у нас в институте острили; делал он, по сути, все сам; хозяйничанье его в том, собственно, и выражалось, что он, никому ничего не говоря, брался за следующий, им самим намеченный кусок и доводил его «до ума», уже лишь в процессе работы объясняя остальным, чего именно он добивается. Остальные ходили за ним табуном, наверное, больше мешая ему, как это и бывает, нежели помогая, а скоро, по-моему, совсем перестали понимать, каким путем он идет, упустили нить, логику его действий и переключились целиком на такелажные и подсобные работы.
Иван Иванович день ото дня все сильнее взвинчивал темпы (таково было общее, не только мое впечатление), из вычислительного центра почти не выходил, в свою лабораторию являться, не спросясь ни у кого, перестал, по залу или, если ему нужно было зачем-нибудь, по коридорам носился как вихрь – куда девались его уныло опущенные плечи, расслабленная его походка?! – волосы всклочены, лик черен, небрит, глаза горят – в институте взирали на него со страхом, заведующий отделом, в котором Иван Иванович работал, не осмеливался и заикнуться насчет того, что тот, мол, забросил свое плановое задание; на каждом ученом совете только об Иване Ивановиче и говорили: «Кто б мог подумать! Ну кто б мог подумать!..» «Конь, конь! Настоящий боевой конь! Эх, колокольчики мои, цветики степные!.. Я бы рад вас не топтать, пролетая мимо, но коня не удержать бег неукротимый!» – кричал Опанас Гельвециевич… А сверх того мало что мы могли сказать, да и что тут скажешь? Ясно только, что человек преобразился, сделался одержим, что несет его какая-то непостижимая сила, что он на гребне удачи, что его труд плодотворен, что ему воздастся… но чего, опять же, стоят эти слова? Поэтому, объединив отдел автоматизации с вычислительным центром, дирекция назначила Ивана Ивановича начальником нового подразделения, повысив ему соответственно оклад, и выделила ему новую квартиру. Иван Иванович, услышав о назначении, пожал плечами и даже не пошел благодарить директора, а от квартиры, тоже не сходя с места, отказался.
То были дни, когда машина – нет, дотоле и не машина, а так, бесформенная груда бездушного металла (вкупе с полупроводниками и диэлектриками) – внезапно стала оживать, задышала, в мигании разноцветных лампочек на пульте, в барабанной дроби печатающего устройства, в неслышном змеином скольжении магнитных лент, даже в движении подмастерьев появился некий ритм, я бы сказал, осмысленность, заметная и неспециалисту. Иван Иванович за пультом был точно великий пианист, точно Вольфганг Моцарт, столь уверенны, столь нежны были прикосновения его к клавишам, он смотрел куда-то вперед и вверх, он не вытягивал шею и не посылал никого узнавать, сработала там Система или нет, он слушал, да-да, он слушал и слышал какую-то чудесную, доступную ему одному мелодию, к которой мы, низкие люди, явившиеся поздравлять его и уговаривать не отказываться от квартиры, оставались глухи. Или же мы были свидетелями творческого экстаза и сейчас же, при нас, эта мелодия еще только слагалась? Да-да, похоже, что так: Иван Иванович и впрямь что-то про себя напевал, о чем-то сам с собой (или с машиной?) разговаривал, сам себе (или ей?) улыбался, смеялся (!), а потом внезапно хмурился, остервенялся, пальцы его лихорадочно бегали вдоль регистров… и снова успокаивался, облегченно вздыхал, чело его прояснялось…
Мы, затаив дыхание, помнится, больше часу, притаившись сбоку за стойками, восхищенно взирали на него и не смели приблизиться… Кто-то побежал к Кириллу Павловичу, Кирилл Павлович принимал какого-то американца, они вместе и спустились к машине. Кирилл Павлович, увидев вышеописанную картину, сказал американцу: «Зет из ауа машина». А американец сказал: «О, карашо!» Под руки аспиранты привели сверху и Опанаса Гельвециевича и долго (под руки же) водили его вокруг машины… Вслед за начальством в зал набилось народу человек сто! Иван Иванович ничего не замечал! А как заметил, что окружен восхищенной толпой, вздрогнул и затрясся, заметался туда-сюда и, растолкав людей, бросился вон! На лице его – я стоял в самых дверях и попытался остановить его – были слезы. «Рано, рано еще радоваться!» – прошептал он мне…
И верно. Радоваться было рано. И много времени еще прошло, прежде чем настал час наш, заветный день; и еще много горя хлебнули мы с этой проклятой Системой, и прежде всего, конечно, сам Иван Иванович, потому что это на него валились теперь все шишки, катились всевозможные бочки, это ему объявляли выговоры, устраивали разносы за «невыполнение в установленный срок…», это о нем говорили на ученом совете и в кулуарах, что «было ошибкой доверять такому», а под горячую руку величали его заглазно ослом, а с глазу на глаз, а то и при людях советовали ему подыскивать себе другое место работы…
Случалось, что машина, так хорошо себя показавшая накануне, когда все решали уже, что – ура! свершилось! – наутро вдруг от неизвестных причин начинала барахлить, сперва легонько, затем все сильнее, сильнее, и к концу дня совсем разлагалась как «личность» (если уместно так выражаться о машине). Внешне все выглядело нормально, нигде ничего не перегорало, нигде ничего не отпаивалось, элементарные тесты на отдельных блоках и даже на главном процессоре проходили должным образом, но как целое, как «разумное» целое машинане желала(другого слова и не подберу, да у них на машине так обычно и говорилось), не желала работать. На то, чтобы восстановить прежнее состояние, вернуть то, что, казалось, уже было давно достигнуто, прочно закреплено, уходило порою больше месяца! А в другой раз, после какого-нибудь жуткого замыкания (было примерно так, что засадили в одну из машинных стоек, на беду открытую, концом водопроводной трубы, и целый блок выгорел), когда все уверены были, что теперь-то уж отброшены назад по меньшей мере на квартал, машина начинала работать как ни в чем не бывало, едва только отключали ее изуродованную часть… Рассказывать об этом можно очень долго.
К концу того периода, после двух с лишним лет, отданных машине, Иван Иванович уже не носился как вихрь по коридорам, он еле ползал, его качало из стороны в сторону, впечатление было такое, что он вообще разучился ходить, и, передвигаясь по залу, он должен был хвататься за стойку, руки у него дрожали, он здорово поседел, сказать, что лицо его было землистого оттенка, это еще ничего не сказать, это был цвет какого-то ядовитого химикалия, кто-то даже называл какого, я только забыл; словом, Опанас Гельвециевич в свои девяносто лет рядом с Иваном Ивановичем был разудалый молодец из сказки; а Иван Иванович, ко всему прочему, и разговаривать-то разучился – нет, не разучился, потому что сам-то с собою он все время разговаривал, что-то под нос себе бубнил, вслух же не мог – не было голоса, язык не ворочался, что ли? – так, шептал что-то или мычал… Но если по совести, то и разговаривать ему в это время не с кем особенно было: мало кто хотел с ним разговаривать. Начальство только костерило его на чем свет стоит и даже не требовало в ответ оправданий. Коллеги? Коллеги его по работе по разным причинам избегали; я сам – ничего не поделать, грешен – после того, как однажды почти накричал на него, что, дескать, не надо ему губить себя, надо бросить все и уехать к чертовой матери! – после уже не мог общаться с ним прежним манером, хоть и извинился, хоть он и прошептал, что на меня не в обиде…
Да! Я ведь, пожалуй, упустил сказать, а сказать необходимо, что во всех этих передрягах один человек, не теряя присутствия духа, защищал от нападок Ивана Ивановича и саму идею Системы, стыдил критиканов и нытиков. Вы уже догадались, конечно, о ком речь, – совершенно верно, речь о Викторе Викторовиче Эльконникове, об Эль-К…
Но сейчас, здесь, в конце этой главы, написалось у меня про Эль-К очень кстати. Потому что это именно он 17 апреля 197… года, войдя быстрым легким шагом в директорский кабинет, где собрался ученый совет института, торжественно объявил: «Час пробил! Вызывайте комиссию! Я ручаюсь!..»
У бедного Ивана Ивановича уже не было сил самому подняться на второй этаж в дирекцию. Когда мы все гурьбой вбежали в машинный зал с нашатырем и корвалолом, там носились подмастерья, а Иван Иванович лежал почти без чувств на диване за стойками. Кирилл Павлович не позволил ему встать, и Иван Иванович принимал наши поздравления лежа.
3
Прибыла государственная комиссия. Оправившийся Иван Иванович не подкачал: Система работала идеально, за три минуты представив ответственным товарищам полную картину состояния экспериментальных исследований, которые проводились в этот день институтскими лабораториями.
Вся неделя была триумфальной. Всю неделю и мы, и сами члены государственной комиссии опять и опять искали и не могли найти достаточно нужных слов в похвалу Ивану Ивановичу, Системе, ее главному конструктору, дирекции нашего института, президиуму филиала, заместителю председателя президиума по административно-хозяйственной части Михаиле Петровичу Стопалову и… не в последнюю очередь Виктору Викторовичу Эльконникову – и за то, что одним из первых (если не первый) выдвинул идею Системы, и за то, что он, невзирая на неудачи и трудности, эту идею стойко поддерживал, и за то, безусловно, что это благодаря ему, а не кому-нибудь другому нам выпало счастье видеть в наших рядах такого выдающегося человека, как Иван Иванович…
Пора теперь – давно пора! – рассказать поподробнее о Викторе Викторовиче.
Виктор Викторович Эль-К и сам считался у нас, бесспорно, человеком выдающимся. Высок, строен, обаятелен, остроумен и легок в обращении, он был щедро наделен от природы разнообразными талантами, являя собой, я бы сказал, тип ученого ренессансного. Отличный теоретик и вместе с тем, что случается крайне редко, неплохой экспериментатор, а вдобавок великолепный организатор, он перепробовал себя в самых различных областях физики, всюду коротая время и как бы играючи добиваясь заметных успехов. Кое-кто, правда, полагал, что Эль-К разбрасывается, что ему пора сосредоточиться на чем-то одном. Но Эль-К был убежденным противником узкой специализации и подчас весьма зло высмеивал ограниченность наших замкнувшихся в своем крошечном и – как он говорил – в общем-то, примитивном, искусственно сконструированном мирке, знающих – по анекдоту – «все ни о чем». Правда и то, что самому Эль-К не всегда везло. Вернее, однажды не повезло крупно. Занимаясь квантовой электродинамикой, их группа (тогда Эль-К работал еще в Москве) наткнулась на один чрезвычайно интересный эффект (подробности здесь не важны), изучение которого и привело к открытию частицы. Об открытии уже было сообщено, сведения попали и в широкую печать, но тут выяснилось, что исследователями допущен ряд ошибок в расчетах и измерениях и результаты не подтверждаются. Вины на Эль-К нет никакой, тем более что руководил работой и не он, а другой, маститый ученый, хотя именно Эль-К играл там первую скрипку, и если бы эффект повторился, то быть бы ему и академиком и, может статься, лауреатом Нобелевской премии. А так, конечно, это досадное недоразумение немного повредило ему, но характерно, что у нас, узнав его поближе, все без исключения были уверены, что он таки своего в итоге достигнет (потихоньку-полегоньку он этими проблемами продолжал заниматься) и станет со временем и академиком и, возможно, нобелевским лауреатом, если и не на частицах, то на чем-нибудь другом. Уж очень яркий был человек! Как, например, говорил! Мог Михаилу Петровича за пояс заткнуть! А как читал лекции! Студенты валом к нему валили, аудитория всегда была полна народу. И научные работники приходили, остепененные; приезжих специально на его лекции водили, как в театр. Популяризатор, педагог был отменный. Доску так изрисует формулами, что одно загляденье, картина, художественное произведение! Повернется к аудитории, вздохнет, одарит очаровательной своей улыбкой и скажет, бывало: «Когда я пишу вам Бесселеву функцию, я получаю эстетическое удовольствие, как от музыки Моцарта…»
Да, был музыкален и музыкально образован при этом, играл на рояле, и, по отзывам знатоков, очень недурно. Была у него богатейшая в нашем городе коллекция пластинок и классической и легкой музыки. И в живописи разбирался, сам неплохо рисовал довольно веселые и остро схваченные карикатуры на знакомых и сослуживцев, но писал также и маслом, пейзажи и портреты, о художественной ценности их я судить не берусь, но многим нравилось. Дома у него вообще было хорошее собрание живописи. Красивые отреставрированные иконы, одна, как Эль-К утверждал, XVI века; несколько мастеров старых школ, второстепенных каких-то, но все равно приятных; современная живопись московских и ленинградских художников. Были у него и работы нашего областного художника-абстракциониста – лохматого, похожего на Гоголя с бородой, и фамилия у него была под стать, художническая – Сезин, Костя Сезин, – который, хоть и был областной, утверждал, однако, что три его работы висят в музее Гугенхейма. К сожалению, никак не удалось проверить, висят или не висят. Мало кто у нас бывал в музее Гугенхейма, а те, которые бывали (тот же Кирилл Павлович), совершенно не помнили, висят или не висят, да и вообще ничего не могли вспомнить, что там висит, так что опять возникало сомнение: были все же эти лица там, у Гугенхейма, или не были. Кирилл Павлович из-за этих расспросов чуть на нас не обиделся, даже закричал и затопал ногами однажды: «Был я, был у вашего Гугенхейма, черт побери! Помню: идешь, сворачиваешь налево, да-да, именно налево, там на углу еще лавка овощная. Овощи, доложу я вам, есть, есть… что?! Я и говорю вам, что подальше чуть-чуть – Гугенхейм! Ошибиться я не могу, потому что из Брюсселя мне прислал оттиск и поздравление к Рождеству профессор с такой фамилией… Нет-нет, я повторяю, Сезина вашего я там не видел! Что?! Нет, и Сезанна тоже не видал! Не помню, по крайней мере. Вероятно, не произвел впечатления!» Все это я к тому, что независимо от Гугенхейма произведения Кости Сезина висели у Эль-К на кухне и в кабинете.
Неравнодушен он был также и к изящной словесности, знал наизусть и хорошо читал стихи, покровительствовал нашему местному студенческому клубу поэтов, сочинял и сам – большей частью шуточные (но кажется, что втайне и лирические) вирши.
Некоторые у нас даже доказывали, что известные в научном мире стихотворения «Ты жаждешь объясненья, познай атомосилод» принадлежат не Хлебникову и не Зельдовичу, а нашему Эль-К или, во всяком случае, посвящены ему; впрочем, это уже, пожалуй, ни с чем не сообразно, концы с концами здесь не сходятся. Но вот стихотворение, которое написано точно Эль-К. Я позволю себе привести его целиком, поскольку оно будет иметь некоторое значение в дальнейшем:
А коса-то, а коса!
Как по два двадцать колбаса!
Иван заводит разговор:
«На мне висит хоздоговор.
Тебе неплохо для почету,
А мне неплохо для отчету…»
И т. д.
По-моему, что-то есть, не правда ли? Дополнительный юмор здесь заключался в том, что Иван Иванович женского полу ужасно робел. На машине было полно девушек-программисток. Многие их них, вероятно, искренне жалели его, доходягу; ну, может быть, были у них и какие-то свои женские на него виды. Я знаю, что то одна из них, то другая предпринимали время от времени осаду (приходили к нему домой прибраться, мыли полы, стирали рубашки, готовили обед, на машину бутерброды носили, потому что обеды их, как правило, протухали нетронутые), но все без толку. Надо признаться, эта сторона жизни Ивана Ивановича возбуждала у нас известное любопытство, и, забегая вперед, скажу, что не все просто здесь было. Я, однако, до определенного момента совершенно ничего не знал, а когда узнал… то… Ну, об этом в своем месте.
Скажу только еще, раз уж заговорил на эту тему, что в отличие от Ивана Ивановича Эль-К, понятное дело, пользовался потрясающим успехом у женщин. Студентки, аспирантки, все наши дамы прямо висли на нем, пройти ему не давали. В городе о нем легенды ходили. Наши клялись, что существует Международное общество поклонниц Эль-К. Сплетничают, что один ревнивый инженер бегал за ним по городу с топором, другой хотел прожечь его лазером. Все это вранье! Эль-К был в отличных отношениях со всеми, все в нем души не чаяли!
Но особую славу стяжали ему его шутки. Он был большой любитель того, что англичане называют «практикал джокс», а по-нашему – розыгрыш. Я одно время даже взялся записывать эти его шутки (для истории науки, знаете там – «физики шутят» и все такое прочее), так у меня набралось их более ста! Опишу лишь одну, на мой взгляд, весьма изящную.
Руководитель одного из наших отделов, ученый небесталанный, но с точки зрения житейской – человек несносный, самолюбивый, чванливый и не слишком умный, на одном из семинаров, которые вел, во всеуслышание объявил, что какой-то там интеграл (не важно какой) не берется. Раззадоренный Эль-К просидел несколько ночей подряд и интеграл взял! Что он делает после этого? Вместе с двумя своими приятелями он подговаривает Ваську-слесаря из своего жэка, полуграмотного халтурщика и пьяницу, за литр спирту выучить зрительно и на слух всю эту математическую галиматью, затем одевает его поприличней и выпускает на семинар, сказавши руководителю, что отыскал на факультете самородка-студента, который нашел решение пресловутого интеграла. Васька, не моргнув глазом, войдя в раж, барабанит вызубренный текст, лихо отвечает на вопросы (какие вопросы могут задать, предусмотрительный Эль-К рассчитал и записал в тетрадку Ваське) и под конец – уже от себя – обещает «вообще заняться этим семинаром и навести тут порядок». Чванливый профессор посрамлен, посвященные держатся за животы, директор, услышав о такой выходке, мягко журит Эль-К. Положительный эффект этого веселого предприятия еще и в том, что Васька, вкусив прелестей научной жизни, исправился, бросил пить и поступил в вечернюю школу. Такова краткая характеристика Эль-К.
