Текст книги "Человек плюс машина"

Автор книги: Владимир Кормер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

4

Комиссия пробыла у нас неделю, скрупулезно вникая во все функционирования Системы. Система работала великолепно. Торжеству нашему не было предела. Только сам Иван Иванович оставался хмур и как бы чем-то расстроен. Улучив момент, когда рядом с ним никого не было, я подошел еще раз поздравить его и еще раз попросить прощения за те неудачные мои слова, что, дескать, ему надо все бросить и спасать себя. Он стиснул мне руку, на лице его вдруг отобразилось непомерное страдание, быстро оглянувшись по сторонам, нет ли кого, он сказал: «Ах, дорогой мой, вы сами не ведаете, как вы были правы! Дня не бывает, чтобы я не вспоминал ваших слов! И вы увидите, много бед ждет нас впереди. Я гляжу в будущее со страхом…»

Я не поверил ему тогда, решил, что он переутомлен, что ему следует отдохнуть, поистрепались нервы, стал уговаривать его не волноваться, поехать в санаторий, к морю, – глупо, все глупо! Он знал, что говорил!

Ерунда началась буквально уже в тот день, на банкете. Комиссия подписала все акты. В субботу вечером был назначен банкет, под который арендовали целиком единственный наш городской ресторанчик. Руководство ничего не жалело, чтобы отметить выдающееся событие: выделили и из директорского фонда, и из фонда на представительство, взяли и из профсоюзной кассы, и по пятерке с носа; умные люди прихватили, конечно, кое-что и с собой.

Присяжный тамада наш, Михаила Петрович, предоставил первое слово Кириллу Павловичу. Тот задал тон.

– Я не буду распространяться, товарищи, о наших достижениях, – сказал Кирилл Павлович. – Они есть, они налицо. И это, бесспорно, выдающиеся достижения. Но надлежит проявить скромность. Скромность, как говорится, украшает! – (Присутствующие смеются.) – Я хочу сказать о другом. Я хочу сказать о людях. О нашем замечательном коллективе, о наших замечательных тружениках. Приятно видеть, как на наших глазах растут люди. Приятно сознавать, что в этом есть частица и твоего труда! – (Чей-то довольно громкий шепот: «Конечно, если сам себя не похвалишь…») – Да, товарищи, вот пришел к нам пять лет назад Иван Иванович Копьев. Каков он был тогда? Не скрою, ни для кого не секрет, что Иван Иванович тогда представлялся нам… – Тут Кирилл Павлович воспроизвел анекдот про музыканта, который не любил музыку. – А теперь, когда мы глядим на Ивана Ивановича за пультом машины, мы видим перед собой, как правильно отметил недавно один из наших товарищей, Моцарта, великого Моцарта, гениального музыканта, чья вдохновенная музыка покоряет наши сердца, зовет нас вперед, к новым свершениям, к новым победам! Блестящий ученый, прекрасный инженер, талантливый организатор, Иван Иванович является сегодня образцом для всех нас! И я думаю, товарищи, вы все согласитесь со мной, что самоотверженный труд Ивана Ивановича должен быть достойно отмечен… Да, конечно, вы правы, мы сегодня уже некоторым образом… хе-хе… отмечаем! – (Смех в зале.) – Но я имею в виду, что работа Ивана Ивановича заслуживает и большей награды. Я уже беседовал с товарищами из Москвы… – (Поклон в ту сторону.) – И думаю, что наше выдвижение работы по системе автоматизации на Государственную премию… не вызовет возражений!.. – (Бурные аплодисменты.) – Полагаю также, что на ближайших выборах мы станем… – (Кирилл Павлович, затягивая паузу, откашлялся и лукаво улыбнулся.) – Станем свидетелями рождения нового… члена-корреспондента нашей славной академии!..

Кирилл Павлович продолжал свой текст, снисходительно похваливал ленинградских конструкторов, воздал должное беспристрастности и одновременно доброжелательности уважаемых членов комиссии, ему аплодировали, но на многих лицах обозначилось легкое недоумение: на ближайших выборах от нас первым номером шел как будто Эль-К; это было уже давно забыто; неожиданностей будто бы не предвиделось, а тут вдруг на тебе, безо всякой подготовки!

Но в бой рвался уже сам Михаила Петрович, и внимание наше было от этой проблемы отвлечено.

– Когда я гляжу на нашего Ивана Ивановича, – сказал Михаила Петрович, – то вспоминаю всегда замечательную нашу сказку о богатыре Илье Муромце! Тридцать лет и три года сидел на печи Илья Муромец, под себя, извините, клал! А потом уж поднялся, расправил могутные плечи и… пошел крушить! Прославил великими подвигами землю русскую!.. Вот и наш Иван Иванович так же! Пришел к нам серенький… Ты прости меня, Иван Иванович… Серенький, тихонький, скромненький… Мы уж думали: ну что от такого ждать? Верно, товарищи? А тоже иной раз и посмеивались над Иваном Ивановичем втихомолку, поругивали его… Но пришло его время, распрямился и он во весь свой богатырский рост… – (Все посмотрели на Ивана Ивановича, бледного, измученного, исхудалого, и поскорей отвели глаза, но Михаила Петрович ничего этого не замечал.) – Распрямился во весь свой богатырский рост, расправил могутные плечи… Я это вам точно говорю: таким, таким вижу я его!.. И пошел вперед, только гул по всей земле нашей раздался! Ура нашему Ивану Ивановичу! Ура-а!!!

Тут Михаила Петрович и сам расправил могучие плечи и рявкнул так, что непривычные гости из Москвы содрогнулись, мы, привычные, и то понагнулись, и на столе распалась двухлитровая колба химического стекла с казенным спиртом, притащенная, скорей всего, с машины же. Кирилл Павлович крякнул и покрутил головою (быть может, чувствуя, что его красноречие чуть поблекло в сравнении с метко сказанным русским словом Михаилы Петровича), а Опанас Гельвециевич тоненько и язвительно захихикал.

Два слова в объяснение последнего явления. Дело в том, что если Опанас Гельвециевич происходил из казаков запорожских, то Михаила Петрович происходил из казаков донских, которые осели в Сибири. Поэтому стоило только им, О. Г. и М. П., сойтись, как немедленно начинались выяснения, чей прадед и чьего прадеда мог зараз развалить пополам, посадить на кол или хотя бы выпороть, чей продался ляхам, а чей туркам, кто из предков целовал ж… матушке Екатерине и т. п. После пяти минут всяких выяснений кровь текла уже рекой, звенели казацкие сабли, отрубленные головы так и скакали, полоненные турчанки бродили толпами, оживали и снова падали сраженные меткими пулями стада оленей, вепрей, рысей, камышовых котов и волков, в сетях и силках трепыхалась мелкая живность – зайцы, тетерева, гуси-лебеди, рябчики, которых брали уже без счета; повсюду видны были поверженные одним ударом топора вековые дубы, обломки крепостных стен, раздробленных голыми кулаками, и скоро в дыму сражения невозможно уже становилось разобрать, кто же все-таки снес саблей мачту вражеского парусника: прапрадед М. П. или сам М. П., и кто, схватив за загривок разъяренного быка, вырвал у него из спины полосу кожи: прапрадед О. Г. или сам О. Г. Таковы были наши ратоборцы. К счастью, из кровавых своих сражений оба чудесным образом выходили целы и невредимы, каждый был уверен, что победа за ним, и говорил о сопернике: «Да я таких, как этот, пятерых мизинцами перерву!»

Я должен сказать здесь, что я, конечно, безусловно и на все 100 % верю М. П., но все же больше еще верю О. Г., хотя О. Г., даже если бы он мог распрямиться и стал бы на цыпочки, да еще подпрыгнул, едва ли достал бы до плеча М. П. Ибо главное в таких делах, известно, не столько грубая физическая сила, сколько дух! Меж тем М. П. при всей своей чудовищной силе и громогласности был, в сущности, человек мягкий, и агрессивность у него была, так сказать, абстрактно-теоретического свойства, тогда как О. Г. действительно отличался изрядной суровостью и, по рассказам, смолоду был, что называется, «легок на руку». Говорят, случалось ему потчевать нерадивого аспиранта своею клюкою с монограммой, мог он и запустить в строптивого оппонента для вящего убеждения тяжелой монографией и т. д. Я допускаю, что отчасти это преувеличено, легенды. Но вот история, которую, клянусь, я услышал чуть позже на этом же банкете от самого Опанаса Гельвециевича лично. Вызывают О. Г. на «самый верх». Говорят: «Хотим назначить вас послом. (Почему вдруг его послом, куда послом, не знаю, О. Г. не открыл.) Справитесь ли? Работа трудная». – «Справлюсь, – отвечает О. Г. – Трудностей я не боюсь! Боюсь только своего характера. У меня такой характер, что я, если что не по мне, могу ведь и в морду!» Ну, уж после этого вопрос о назначении как-то сам собою отпал. (Дело было, кажется, еще при старом режиме – Лорис-Меликов, Нессельроде, царская бюрократия.)

Вернемся, однако, к событиям на банкете. Опанас Гельвециевич попросил слова, конечно же, сразу за Михайлой Петровичем и сказал (видно, еще за столом мысли его приняли кроме всегдашнего конского, еще и то направление, которое столь полно выразилось в истории с назначением).

– Есть прекрасные строки, – сказал О. Г., – э-э… там какой-то волею небес… э-э, рожден под гнетом службы царской… Да-да, именно так. Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес, у нас он офицер гусарский!.. Да, друзья, такая судьба ждала нашего Ивана Ивановича, как и многих других передовых людей того времени. Не то теперь! Теперь Иван Иванович – наш замечательный ученый, доктор наук, без пяти минут член-корреспондент нашей замечательной академии!..

Многие поперхнулись и выпучили глаза, не умея взять себе в толк, как это Иван Иванович, родившийся десять лет спустя после свержения самодержавия, оказался бы в гусарских офицерах. Придя в себя, все закричали: «Ура! Ура передовым людям нашего и того времени! Будь она проклята, тяжкая доля гусарского офицера! Виват академиа!» и проч.

Но тут поднялся Эль-К, и все приумолкли, всех живо заинтересовало, какова будет его реакция на директорское заявление. Но Эль-К выглядел так, словно ничего не произошло: знакомая ослепительная улыбка, точные и элегантные движения, неотразимый взор серых глаз. Женщины прошептали восхищенно: «Сероглазый король!» – но какой-то тайный завистник (у кого их нет-то) им в ответ зашипел: «Манекен! Чисто манекен!» Ну, быть может, если присмотреться, в улыбке у Эль-К сейчас и впрямь было что-то застывшее; но в тот момент я счел, что это, быть может, и домыслы – ну, выпил человек больше обычного (Михаила Петрович требовал, чтобы наливали обязательно в фужеры и пили до дна), устал, мало ли?

– Когда мы, – начал тост Эль-К, – впервые высказали саму идею Системы, было много возражений. Я полагаю, что большинство возражавших… упрямилось… хм… со страху! – (Робкие, удивленные смешки в зале: куда клонит?) – Наши дорогие коллеги боялись, как бы автомат не вытеснил человека. Я их хорошо понимаю. Они тревожились и радели о сохранении творческого статуса человека, о том, чтобы в соседстве с безжалостным роботом не захирело вдохновение, чтобы не погибло заключенное в прокрустово ложе машинных программ величайшее благо, дарованное человеку, – воображение! Это большая реальная проблема, друзья! В каком-то смысле эти люди правы, правы! Об этом нужно думать, и этого можно бояться! Потому что среди нас, увы, есть и такие, которые не скрывают своего торжества: «Ура! Машина будет открывать законы, а мы будем стричь купоны!» – (Смех.) – А есть и такие, которые вообще отрицают и творчество, и вдохновение. Для них эти таинственные и чудесные проявления – не более чем результаты физико-химических процессов, которые – дайте только время! – вполне можно будет продемонстрировать на той же вычислительной машине!.. Здесь много говорили что-то там такое о Моцарте, о музыке… – (Присутствующие переглянулись.) – Так вот… эти люди, – продолжал Эль-К несколько напряженно и без улыбки, – эти люди напоминают мне скорее Сальери! Они музыку хотят разъять, как труп! Поверить алгеброй гармонию!.. – (За столом быстрый ропот и тишина.) – Но нет, друзья! – Эль-К засмеялся и широко повел рукой. – И те и другие не правы! Ваши обоюдные претензии напрасны! Потому что мы вступили в принципиально новую эпоху, когда Сальери и Моцарты сидят как добрые друзья за одним столом! – (Голоса: «Они и прежде сидели!») – Я имею в виду, что противоречия между ними, как говорится, носят сегодня неантагонистический характер! Каждому свое! Человеку – воображение и вдохновение, машине – длинные и скучные расчеты, облегчение тяжелого труда исследователя. Моцарт и Сальери останутся на сей раз друзьями навсегда! Итак, за творчество, за вдохновение! Но и за машинную логику! За дружеский союз, связующий Моцарта и Сальери!..

5

Все (ну не все, конечно, а те, кто вообще разбирается немного, что к чему) были смущены, хотя и аплодировали из вежливости, но другие даже восхищались, как обычно, остроумием Эль-К и говорили: «А что? В этом что-то есть. Хорошо сформулировал!»

Меж тем пир продолжался, тамада наш задал бешеный темп, тост следовал за тостом без перерыва (я и сам с бокалом в руке нес какую-то околесицу, выступать я не мастер), и выходка Эль-К быстро забылась.

Скоро, как водится, за столом все перемешалось: вставали, уходили, приходили, менялись местами; в смежном зале завели магнитофон, молодежь повалила туда танцевать; начались локальные тосты, т. е. все пили уже не спросясь и говорили разом; стоял галдеж, перекрыть его было трудно да-же Михаиле Петровичу.

А я – сам не знаю как – очутился вдруг в одной компании с Эль-К и услыхал там занятные речи. Впрочем, это было, пожалуй, уже не за столом, за столом-то говорили о пустом, а в маленькой боковой гостиной, куда мы вышли проветриться и отдохнуть от застолья. С Эль-К были две дамы, приятные во всех отношениях, из числа его поклонниц, и два джентльмена, которые заслуживают того, чтобы описать их подробнее.

Начну с Валерия Александровича Витуковского. Назывался он у нас в городке «помощник прокурора». Я не знаю, какой на самом деле он имел чин, но действительно Валерий (у нас почему-то запросто звали его Валерий) был юрист и работал в нашей областной прокуратуре. Я не знаю также, что он собой представлял как специалист; кажется, у него по служебной линии не все было благополучно, поговаривали, что со своим начальством он не в ладах. Он был человек весьма увлекающийся, подвижный, и учрежденческая рутина, конечно, тяготила его. Интересовало его буквально все. (В этом он походил на Эль-К, которому, кстати, по-моему, подражал даже внешне, не обладая, однако, его талантами.) На темы социальной психологии, а также на темы применения вычислительной техники он написал даже несколько брошюрок, правда популярных. Сам себя по призванию он считал, собственно, не столько юристом, сколько социопсихологом. Был он горячий поборник научного прогресса, внедрения математических методов в управление хозяйством и обществом, занимался психологией и социологией. У нас в городке он первое время посещал все семинары без исключения, высиживая порою по два, по три часа на таких докладах, в которых ни звука не понимали даже сотрудники соседних лабораторий, занимающихся близкими по профилю вещами. Справедливости ради замечу, что в своем пристрастии к посещению научных семинаров он был не одинок. Хождение на семинары вообще часто превращается в своеобразное светское развлечение. Существует целая категория людей, которым важно сказать: «Я был на семинаре там-то…» или: «Я была на семинаре там-то» – потому что в эту категорию входят и дамы, и в немалом количестве. На семинарах у Эль-К, например, их бывало не меньше половины (от всех присутствующих). А у нас к тому же всегда торчало много приезжих журналистов, зарубежных гостей, которым хотелось посмотреть, как «живут и работают ученые». Публики иной раз набивалось порядочно, и естественно, что некоторые из них не столько слушали доклады, сколько вертели головами, выспрашивая у осведомленного соседа: «А это кто? А это? А вон там, за вторым столом, седовласый, это академик, да?» и т. п. Понятно, что присутствие Валерия приводило кое-кого в состояние легкого шока: «Как вы сказали, кто-кто, помощник прокурора?! А что он здесь делает?! Ловит кого-нибудь?! Что, крупные неприятности у кого-нибудь из ваших?! Нет? Пришел просто так послушать?! Доклад по квантовой теории поля пришел послушать, да? Ну, бросьте, не делайте из меня дурака, так я вам и поверил, скажите правду! Я никому не расскажу, ейей!» У нас на ученом совете кто-то даже поднимал вопрос о том, чтобы посоветовать Валерию умерить свою активность, дабы не вводить народ в смущение. Но мудрый Кирилл Павлович сказал, что делать этого не стоит, неудобно, все устроится само собой: Валерий походит, походит, да и перестанет, надоест ему ушами хлопать. Так оно и случилось: Валерий, как и многие другие любители, скоро поостыл (или он что-то почувствовал, или ему намекнуло его собственное начальство) и на семинары ходить перестал; продолжал регулярно являться только на семинар Эль-К, к которому питал глубочайшее почтение. Он честно сознавался, что и у Эль-К не понимает ни капли из того, что там говорится, но само созерцание Эль-К, по его словам, доставляет ему «эстетическое наслаждение», – я уже сказал, что он старался подражать Эль-К во всем. Эль-К это льстило, он находил, что Валерий далеко не глуп, не лишен способностей, хотя и не всегда бывает основателен…

Второй джентльмен из окружения Эль-К тоже вызывал меж нас, случалось, обширные толки и тоже приводил народ в немалое смущение. Еллин Леонтий Константинович. В просторечии Лелик. Настоящая фамилия Сорокосидис, из греческих контрабандистов, вероятно, как острили у нас. Лыс, мог бы считаться мужчиной дородным, если бы не комическая, чарли-чаплинская походка и временами внезапная взрывная подвижность и юркость. Он был прежде в нашем отделе ученым секретарем, я наблюдал его несколько лет. Работник он был никакой, но имитировал хорошо. Все имитировал – деловую и общественную активность, усталость, лень, боязнь вызвать недовольство Опанаса Гельвециевича, внезапную решимость бунтовать против начального обхождения, имитировал грусть, веселье и т. п. Многие так и принимали все это за чистую монету (хотя нет, последнее я написал все же скорее для красного словца – что-то не припомню ни одного случая) и возмущались его угодничеством или одобряли его принципиальность, но те, кто знал его получше, видели липу, видели, что это манипуляции на низшем энергетическом уровне, минимально необходимом для поддержания социального статуса, а единственная задача у Лелика при этом – сохранить силы… Основная сфера его деятельности была филателия. Здесь он был фигурой международного класса. Волевой, расчетливый, притом смелый делец, что, должно быть, знали во всем мире. Клиентура у него была повсюду. Письма получал он даже с Гаити. Отпуск свой он ежегодно проводил в Польше. Злые языки утверждали, что там у него находится главный резидент и что в другие страны он ездит также более всего с целью инспекционной. Насчет этого мне доподлинно ничего не известно, а вот насчет поездок по Союзу скажу, что Лелика ждали в каждом городе. В любой командировке у него с собой был кляссер, вот Лелик сидит в купе – купе всегда брал двухместное, на самолетах не летал, – перебирает марки и веки прикрывает удовлетворенно. «На сколько ж здесь?» – спрашиваем. Лелик тихо улыбается: «Да уж рублей на восемьсот, никак не меньше…» Нас он особенно не боялся. И мы видели, что еще на вокзале кто-то особенно горячо ему руку жмет; делаем вывод – местный любитель, жертва Леликовой финансово-филателистической политики. Уточняем потом у Лелика – да, так оно и есть!.. «Восемьсот?» – «Тыщу!» А у нас в городке некоторые приезжие, командировочные и т. п. тоже, бывало, прямо так и шли первым делом к Лелику. А бывало и так, например, что прибывает какая-нибудь зарубежная знаменитость, англичанин или японец, его ублажают, показывают достопримечательности – синхрофазотроны, лазеры, ту же Систему, – а гость все мнется, мнется, пока не выскажет наконец свое заветное желание: он, оказывается, очень хотел бы еще познакомиться с профессором Еллиным-Сорокосидисом! Наши, понятно, оскорблены в лучших чувствах, кто-то пускается объяснять, что Сорокосидис никакой не профессор, но гостю-то до этого дела нет! Появляется Лелик – мгновенно, будто за портьерой стоял! – походка уже не чарли-чаплинская – рысья, рысий же острый взгляд, кивок, а знаменитость, воровато озираясь, следует за Леликом в укромный уголок (домой их Лелик почему-то не приглашал, опасался, что ограбят, наверно), и извлекается заветный кляссер. Движения у Лелика отточены, как у фокусника! Три минуты, и все готово – Лелик выходит, опять услужливый, робкий, мальчик на побегушках, да и только! Я однажды видел, как он работает, вблизи. Два студента притащили ему большой старинный альбом, якобы доставшийся кому-то из них в наследство. Надеялись они получить за него рублей двести. Лелик твердой рукой взял альбом, листанул его, как картежник колоду – с треском, так, что даже пыль взвилась или дымок. Потом в глаз часовую лупу, в руку пинцет, раскрыл альбом, как свой собственный, уже точно на определенной странице, словно там была у него закладка, сказал: «Вот эта марка стоит четыреста рублей. Но вот, видите, у нее на обратной стороне царапинка. Поэтому я дам вам за нее рубль сорок копеек». Открыл другую страницу, снова абсолютно точно, сразу – не искал, не путался, сказал: «А вот эта марка стоит двести рублей. Но у нее порван зубчик. Поэтому я могу дать вам за нее семьдесят копеек. Итого: два рубля десять копеек. Остальные возьмите себе на память». Вот тогда-то я и понял, что значит профессионал!..

Но наши всерьез уверяли, что Лелик не только профессионал, а еще и самый настоящий подпольный миллионер и что марок у него на несколько сотен тысяч рублей… Опять же не могу ручаться, что это так. Но деньги (как видно уже из предыдущего) у него водились. Взаймы, во всяком случае, у него всегда можно перехватить, по мелочам давал он спокойно. Подойдет к нему кто-нибудь: «Леонтий Константинович, дайте десятку до понедельника». Лелик удивится: «Да я же только что Иванову четвертной дал! Ну да ладно, разве что из другого кармана!» – и выгребет целую кучу бумажек.

Эль-К относился к нему свысока, не раз говорил, что ему «этот тип» неприятен, но тем не менее поддерживал с ним отношения, так как, помимо всего прочего, сам коллекционировал марки и пользовался по этой части его услугами. Но – услуга за услугу – получилось поэтому так, что его стараниями Лелика даже продвинули, сделав заместителем Ивана Ивановича в отделе Системы. Эль-К мотивировал предложение на этот счет тем, что, дескать, коммерческие способности Лелика пригодятся, когда Система начнет обслуживать сторонние организации и пойдет поток хоздоговорных отношений.

Сейчас в маленькой гостиной Лелик был в маске почтительно внимающего и одобрительно хмыкающего. Говорили Эль-К и Валерий.

Эль-К сказал:

– Я удивляюсь все-таки, как легко у нас производят в великие, в гении, в таланты! Азиатский обычай льстить напропалую! Восток в нас сидит! Когда я читаю некоторые наши рецензии, хотя бы в «Литгазете» или в научном журнале, не говоря уж о речах на банкетах, я всегда вспоминаю пушкинскую «Детскую книжку». Остроумнейшая вещь, не без перца. Высмеиваются тогдашние литературные нравы, но – увы! – они живы и поныне! Помните там рассказ про мальчика Павлушу, который уверял, что у них в доме поваренок – астроном, форейтор – историк, а птичник Прош-ка сочиняет стихи лучше Ломоносова? Так вот и у нас так же! Стоит кому-нибудь сделать вот столько, – Эль-К показал кусочек ногтя на мизинце, – как мы подхватываемся – ура, да здравствует, новый гений народился!.. М-да… я очень люблю Ивана Ивановича, но все же… как можно?! Никакого чувства меры!..

Нет, положительно, сам Эль-К потерял в этот день чувство меры. Я растерялся, не зная, как возразить ему и надо ли возражать, но тут неожиданно, к большому моему удивлению, запротестовал Валерий.

– А мне, простите, Виктор Викторович, понравился тост нашего уважаемого Михаилы Петровича, – дерзко заявил он. – Сравнить Ивана Ивановича с Ильей Муромцем! В этом что-то есть! Нет, я говорю совершенно серьезно, вы зря смеетесь. Я сейчас объясню, в чем дело. В современной психологии есть понятие «мораторий». Замечено, что многие очень одаренные люди юность, а то и годы молодости провели как бы в спячке, в состоянии заторможенности, производя на окружающих впечатление чуть ли не тупиц, и на первый взгляд сильно отставали в развитии – интеллектуальном и эмоциональном – от сверстников. Известный психолог Эрик Эриксон называет в этой связи имена Лютера, Фрейда, Дарвина и других. Ничто в это время, казалось, не свидетельствовало о том, что впоследствии эти юноши проявят себя как предельно целеустремленные, наделенные феноменальным трудолюбием, талантливейшие деятели, которым суждено совершить грандиозные перевороты в избранных ими областях культуры. Они и сами, будучи юношами, еще не знали об этом (что естественно), но характерно, что они об этом даже и не мечтали, они даже не выбрали еще своего жизненного пути, занимались чем-то совсем не тем, чему впоследствии суждено было их прославить. Более того, они переживали глубочайший психический кризис, они были на грани катастрофы. Они чурались сверстников, избегали девушек, на этой почве у них развивались чудовищные комплексы, у них были напряженнейшие отношения с родителями и так далее… Но кризис разрешался, под корой тупости и отчужденности совершалась необходимая работа, и… тут уже ничто не могло остановить их!.. Образ Ильи Муромца в этом отношении символичен! Сказка, миф, как часто бывает, помогает нам выявить архетипическую структуру феномена!..

Эль-К, пожалуй, от этих речей немного опешил! Потом какая-то мысль осенила его. Он пристально посмотрел на Валерия.

– Д-да, – сказал он, даже заикаясь чуточку. – И ч-что же, вас эта т-теория п-привлекает к-как юриста?..

– Почему как юриста, – заартачился Валерий. – Вовсе нет! Как психолога! Я прежде всего психолог.

– А-а, – протянул как бы разочарованно Эль-К. – Стало быть, вы представили всего-навсего… краткий реферат… э-э… чужих исследований… Я-то думал, что за вашими словами… э-э… кроется что-то более содержательное…. А у вас все Эрики да Гарики… Марики да Шурики… Хе-хе…

Это было грубо и несправедливо, и Валерий обиделся.

– Разве того, что я сказал, мало?!

– М-м… как вам сказать… – нарочито затягивал время Эль-К. – Но… я, повторяю, я думал, что вы… извлечете из этой концепции еще и дополнительный смысл… который, по-моему, был бы важен для вас именно как для юриста. Вы ведь все-таки и юрист, не так ли?

– О чем вы?

– О том, что описанный вами случай, – вкрадчиво повел Эль-К, – юношеского моратория, по-видимому, потенциально… э-э… как это у вас называется?.. Ага, вспомнил! Да, по-видимому, потенциально криминогенен! То есть, поясняю, может, между прочим, давать в качестве результата и преступное поведение?! А?! Гений, конечно, всегда является личностью маргинальной, действующей на грани или за гранью дозволенного общепринятыми законами и нормами морали. Он на то и призван, чтобы эти законы и нормы изменить… Ну а что, если ему это почему-либо не удалось?! То есть что, если он оказался не таким уж гением? Тогда он остается преступником, поскольку он преступил общепринятые нормы, а изменить их ему не удалось! Да, предположим, он прошел через юношеский кризис, провел годы в спячке, выбрал свой путь, ринулся вперед… но выясняется, что чего-то ему недостает! Что тогда?! Да… тогда он преступник!.. Нет, разумеется, он может не совершить уголовно наказуемого деяния, он может всю жизнь оставаться добропорядочным законопослушным гражданином… но определенные предпосылки для правонарушения, безусловно, имеются и – субъективно – в его психике, и – объективно – в самой ситуации, в которой он находится, поставив перед собой цели, достичь коих ему не хватает сил! Теперь опешил уже Валерий.

– Вы хотите сказать, вы хотите сказать… Да, я вас понял! Великолепно! – просиял он, с признательностью и восхищением глядя на Эль-К. – Блестящая мысль!.. Как верно схвачено! Я, извините, снимаю перед вами шляпу!.. Нет, а вы знаете, – сказал он, подумав, – вы знаете, быть может, подсознательно именно это я и имел в виду! Да-да, именно так! Ситуация криминогенна! Богатая идея! Богатейшая! Я в связи с этим вспоминаю одно ростовское дело. О нем еще писали в газетах, помните? Главарь банды, грабившей сберкассы, считал себя непризнанным гением. Причем сам в акциях не участвовал, руководил, так сказать, идейно…

Валерий, пугая дам, пустился в детальное обсуждение грабежей, заодно давая психологическую трактовку поведения бандитов. Термины – «эдипов комплекс», «кризис идентичности», «фаллическая стадия психосексуальности» (это при дамах-то!) и другие – сыпались из него как из мешка. Эль-К весело смеялся; а меня этот диалог огорчил до крайности. Неудачный тост, пошлые намеки насчет птичника-астронома и форейтора-историка, а теперь еще эта «криминогенная ситуация», и все это про своего же товарища! И из-за чего?! Из-за того, что сказали, что первым номером на выборах пойдет он, а не ты! Да ведь неизвестно еще, сколько мест дадут филиалу на выборах! Может, два, а может, и вообще ни одного, так чего ж ронять себя?!

Но более всего внутренне бесило меня в течение всего разговора выражение лица Сорокосидиса. Глубочайшее внимание было написано на его лице. О, как он слушал – кожей, всеми порами впитывая каждое слово! Молчал, не проронил ни звука, но в отличие от самозабвенно болтавшего наивняка Валерия все понял, все!..

Вдруг он не выдержал и подал голос:

– Интересно было бы посмотреть с этой точки зрения биографию Ивана Ивановича, – сказал он.