Текст книги "Платиновый обруч (Фантастические произведения)"

Автор книги: Владимир Михайлов

Соавторы: Вячеслав Морочко,Любовь Алферова,Владлен Юфряков,В. Семенова,Владимир Авинский,Алексей Дукальский,Вольдемар Бааль,Сергей Кольцов,Николай Гуданец
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

«Вчера он пришел пожелать мне спокойной ночи, а что будет сегодня, завтра?.. Быть может, он захочет рассказать кому-нибудь историю своей жизни или своих хозяев? Передать их мысли, поделиться воспоминаниями… А может, уже делился?»

Леб заторопился домой. Какой-то смутный страх подгонял его. В подъезде он столкнулся с одним из своих коллег.

– Дорогой Леб, целый час дожидался тебя, но не жалею. Малыш замечательный собеседник. Он намного превосходит последние модели. Поздравляю тебя. Однако обрати внимание на слишком обширную память Малыша. Он вспоминает такие моменты, о которых можно было бы и не говорить.

Леб почувствовал, что бледнеет. Под его напряженным и пристальным взглядом коллега опустил глаза и поторопился распрощаться. Леб не стал задерживать гостя.

Напустив на себя безразличный вид, он поднялся к себе. Нарочито неторопливо разделся и сразу прошел в лабораторию.

– Здравствуй, Малыш. Ты готов к работе? – прямо с порога поинтересовался он.

– Готов, дорогой профессор.

«Дорогой» – что-то новое. Что это может значить?

Леб повернулся к Малышу и, скрывая волнение, спросил: – Почему ты назвал меня «дорогой»?

Ответ был краток: – Чувствую необходимость.

Леб заставил себя спокойно подойти к столу, достать журнал наблюдений, приготовить приборы.

– Подойди, Малыш.

Робот как будто сгорбился, понуро подошел к хозяину.

– О чем ты беседовал сегодня с гостем, пока меня не было?

– О работе.

– Еще о чем?

– О вас, дорогой профессор.

Леба передернуло от такого обращения.

– Что вы говорили обо мне?

– Я отвечал на вопросы и говорил только хорошее.

– Продолжай, продолжай, Малыш.

– Вопросы касались Круза, вашей совместной работы. Но я говорил только хорошее.

– А ты мог сказать что-нибудь плохое?

– Нет. Но иногда Круз говорил мне, что вы хотите стать хозяином. Об этом я никому не должен говорить. Так сказал Круз…

Леб выдвинул из-под стола ящик, немного покопавшись, достал широкие блестящие кусачки. До его сознания доходили отдельные слова робота. Машинально он открыл дверцу на его груди, и оттуда, словно сотня глаз, глянули разноцветные огоньки. На какое-то мгновение Леб заколебался и прислушался.

«…и с того момента ваше желание исполнилось, Круза больше не было…» – говорил Малыш.

Слух вновь отключился. Леб просунул внутрь кусачки.

Кабель из тысячи тончайших проводов легко Подался под блестящими лезвиями. Сразу же стало темно и совсем тихо.

Спустя полгода Леб невольно подслушал разговор двух молодых физиков: – Совсем недавно он был фабрикой новых идей.

– Выдохся.

– Для него это сейчас уже не так важно,

НОЧЬ В ИНОМ ИЗМЕРЕНИИ

 
Нездешнего мира мне слышатся звуки,
Шаги эвменид и пророчества ламий…
Но тщетно с мольбой простираю я руки, —
Невидимо стены стоят между нами.
 

В. Брюсов, «Мучительный дар», 1895

 
Но живут, живут в N измереньях
Вихри воль, циклоны мыслей, те,
Кем смешны мы с нашим детским зреньем,
С нашим шагом по одной черте!
Наши солнца, звезды, все в пространстве,
Вся безгранность, где и свет бескрыл,
Лишь фестон в том праздничном убранстве,
Чем их мир свой гордый облик скрыл.
 

В. Брюсов, «Мир N измерений» 1923

Единство жизни есть высшая цель, и любовь – высший разум!

А. Богданов, «Красная звезда», 1908

…брось куплю и злато, ложь и нечестие, оживи мысли ума и чувства сердца, преклони колени не пред алтарями кумиров, но пред алтарем бескорыстной любви…

В. Одоевский, «Город без имени», 1839

Сергей Кольцов
ЗА МАГНИТНОЙ СТЕНОЙ, ИЛИ СНОВИДЕНИЯ ВАРЕЖКИ
Фантастическая повесть

Глава I

Четвертый день крупноблочный пятиэтажный дом, стоящий на краю города, а точнее – у черта на куличках, продувался насквозь морозным январским ветром, и не спасали обклеенные рамы и жидкого нагрева радиатор.

Карина Сухарева налила Гулене (так нарекли кошку, хотя и в мыслях она не держала собирать вокруг себя по весенним гулким ночам мордастых молодцов) в мисочку пастеризованного молока и принялась за немудреный ужин: поджарила несколько яиц, которые повезло схватить в примитивном магазинчике и доставить в целости и сохранности в битком набитом автобусе; сварила кофе, – вот, пожалуй, и все, если не считать гренков с костромским сыром. Затем наскоро сполоснула посуду, включила чревовещатель, удобно устроилась на диване – и с головой ушла в шестую серию телефильма, о котором только и судачили на службе, в очередях и компактных семьях.

Действие картины происходило в обыкновенном, добропорядочном городе. Герои то и дело многозначительно молчали или ехали невесть куда, побочно развивалась любовная интрига – и все чего-то ждали…

Но все кончается. Дикторша объявила, что очередная серия послезавтра – вклинился хоккей.

Карина намечала заняться постирушкой и прочими мелочами, от которых нет спасу, ибо подобны они снежному кому и не располагают к умиротворению.

Итак, Сухарева направилась в ванную, но тут раздался торопливый звонок в дверь и запыханная Любаша, что жила в соседнем доме и за короткое время успела полюбиться Карине своим легким и неугомонным нравом, впорхнула в прихожую.

– Страсть какой холодище! – Любаша, передернув плечами, плотнее укуталась в пуховый платок. – Вот черти полосатые, не могли по другой программе гонять эту дурацкую шайбу.

– Ничего, потерпи денек.

– Потерпи-потерпи. Вот так всю жизнь и терпишь. А мой-то, олух царя небесного, рад-радешенек. Еще бы – самый повод к Володьке сбежать. Пусть только явится под мухой, таких шайб наставлю, таких балдерисов покажу…

Гулена, услышав знакомую скороговорку, вылезла из-под кухонного стола, с глубоким удовлетворением потянулась и, исполненная важности, степенно подошла к Любаше.

– А-а, Гуленушка!

Кошка, сладко мурлыкая, потерлась о ее ноги.

– Ну и охочая она у тебя до ласки, что дитя малое. – Любаша весело потрепала Гулену. – Каринушка, как вышивка продвигается? Скоро разделаешься со своей Мадонной?

– Да где там скоро! Нигде ниток не достать.

– Что б ты без меня делала? – Любаша с нескрываемым удовольствием достала из кармана пакетик, – Держи. По великому блату достала. Импорт.

Карина развернула – и ее ладони расцвели от яркого мулине.

– Ой, Любаша, да ты же – золото! – Карина чмокнула ее в щечку.

– Обрадовалась? Так-то. Я еще вчера собиралась принести, да…

Она и дальше бы болтала без умолку о вчерашнем дне, если бы не зазвонил телефон.

– Алло.

– Добрый вечер. Это я, то есть – Савелий. Помните? – конфузливо пролепетал Варежкин, мерзнущий в телефонной будке.

– Здрав…ствуйте. – Карина медленно села в кресло.

– Вот, бродил по городу и решил позвонить. – Савелий секунду помялся и внезапно выпалил: – Я сейчас приеду.

– Буду очень рада вас видеть, но сегодня… – Карина краем глаза посмотрела на Любашу, которая уже сидела на диване и разминала сигарету. – Сегодня у меня дел полно. И вообще – поздно уже. Приходите завтра, хотя нет, – Карина вспомнила, что будет хоккей и Любаша непременно заглянет, – позвоните лучше к концу недели, и мы договоримся, как нам встретиться.

– Я… Я обязательно позвоню. Всего хорошего.

– До…

В трубке раздались короткие гудки. Карина молча сидела в кресле.

– Что-нибудь серьезное?

– Серьезное, говоришь… Да так… Ничего особенного… – Карина замолчала и точно в оцепенении стала смотреть туда, где над вазой с пожухлыми ветками висела фотография мальчика лет пяти.

Когда Карина пришла в себя, Любаши уже давно не было, а на полу возле кресла лежало импортное мулине.

«Савелий, – подумала Карина. – Да… Что ж я собиралась делать?» А что делал Савелий в этот поздний январский час?

Он возлежал на кушетке в своей неказистой каморке и предавался мечтам. И виделись ему летящие по небу колесницы, аэростаты, наполненные розовым туманом, и прочее, и прочее, что приличествовало званию художника-любителя, эдакого живописца-чудака, малевавшего свои картинки, богатые фантазией, колоритом, но вызывавшие только иронию да недоумение на серьезных и выбритых лицах.

Примерно месяц назад, совсем случайно, на его пути повстречался заведующий фабричным клубом «Прогресс» Никон Передрягин. Тайком ото всех и особливо от супруги кропал он вирши, которые писались задолго до праздников всенародных и местного значения и, выведенные каллиграфическим почерком, прикнопивались к стенной газете, после чего с нескрываемым волнением Передрягин чаще обычного прохаживался мимо нее, покашливая. Именно Никон и уговорил Савелия выставить свои полотна на всеобщее обозрение, чтобы люди, вкусив Пищи духовной, могли посветлеть душой и сердцем. И случайный посетитель, чаще всего в обеденный перерыв, приходил полюбопытствовать на творения Варежкина.

В неприметном углу зала стоял столик. На нем пылилась «Книга отзывов и пожеланий», представлявшая собою общую тетрадь в зеленой обложке. У Савелия бойко колотилось сердце, когда он ее раскрывал, особенно после очередного слета передовиков производства или профсоюзных деятелей. Да и как тут не волноваться, если собиралась тьма-тьмущая образованного и уважаемого люда. Но листы были чистыми, а игольное острие привязанного к ней карандашика так и оставалось девственным. Но Варежкин не унывал, так как еще в распашоночном возрасте уверовал в истину – на доброту всегда отзовется чья-то душа, а позже, уже будучи человеком взрослым, сказал себе: труд мой нужен, чтобы осветить чьи-то потемки.

Никон не раз наблюдал, как Савелий, оглядываясь по сторонам, нерешительно открывал тетрадь – и сердце его дрогнуло. Как-то придя на работу, Передрягин написал то, над чем бился не один вечер-и что прерывало и без того тяжелый его сон.

«На меня решительно произвели впечатление Ваши живописные картины. Они открывают Ваше отзывчивое сердце и могут сослужить пользу для человека. В них много желтой краски, которая символизирует солнце. Поэтому таким теплом веет от них. Спасибо Вам от всего рабочего сердца. Слесарь второго цеха».

Далее шла неразборчивая подпись.

В один прекрасный день Варежкин в который раз приблизился к заветному столику. За происходящим наблюдало недреманное око Передрягина. Савелий быстро прочитал написанное «Никон, воздадим тебе должное!», улыбнулся, перевернул страницу, захлопнул тетрадь и хотел было уйти, как вдруг заметил невысокую женщину, которая как вкопанная стояла возле одной из картин. Савелий, делая вид, что разглядывает полотна, краешком глаза посматривал на нее, но в конце концов не выдержал и подошел.

– Вам понравилось? – громким от волнения голосом спросил Савелий.

Женщина, а это была Сухарева, вздрогнула и обернулась.

– Что вы сказали?

– Вам… – Савелий на секунду запнулся, – вам… нравится? – Медленным движением головы он указал на картину.

– А вам? – в свою очередь спросила Карина.

– Не знаю… Мне показалось… Это… Это мок работы.

Сухарева смутилась, – Признаться, я не люблю подобную живопись, – после некоторого замешательства сказала Карина. – И название какое-то странное – «За Магнитной Стеной». Этот мальчик… Откуда вы его знаете?' На картине была изображена комната. По углам в напряженной позе сидели похожие на людей существа.

Посредине – на волнистом изумрудно-фиолетовом фоне – вставшая на дыбы ослица с изумительным, почти иконописным, женским ликом. Над нею парили два пустых черных кресла. А в правом верхнем углу отчетливо виднелся портрет улыбающегося мальчонки в золотой раме.

– От… куда знаю… – не сводя глаз с Карины, почти по слогам произнес Варежкин, – Видел… Его портрет… Он там висел на стене.

– Где там? – Сухарева невольно подалась вперед.

– За Стеной. Да, за Магнитной Стеной. Ночью. Еще падал снег, но потом прекратился…

– Какая стена? Какой снег? – Невнятица, которую нес Варежкин, явно раздражала Карину. – Вы можете объяснить толком?

– Эта картина… Я увидел ее во сне, даже не во сне. Это был не сон, а нечто иное. Я могу все рассказать. Рассказать с самого начала.

Карина оглянулась. В зал вошли несколько человек.

– Хорошо. Но только не здесь. Вот мой телефон, – Сухарева вынула из сумочки блокнот и быстро записала номер. – Непременно позвоните.

Варежкин взял листок и нерешительно удалился, а Карина посмотрела ему вслед, на его нелепый, мешковато сидящий пиджак, на брюки, не помнящие утюга, на его стоптанные башмаки, и снова вцепилась глазами в картину, точнее в ее правый верхний угол.

Надвигался Новый год, и вскоре Савелия попросили освободить помещение, Передрягин и тут пришел на выручку. Он выхлопотал на предприятии грузовик, помог справиться с картинами и долго тряс руку, желая житейских благ и творческих радостей, а когда вернулся в зал, то чуть было не прослезился при виде голых и осиротевших стен, а Варежкин тем временем ехал домой в продуваемом ветрами пальтеце, охраняя в кузове свои сокровища.

Мелькали степенные строения, толкались прохожие, поблескивали витрины магазинов, пока не пошел знакомый район, где людей поменьше, улицы, поуже, дома пониже да и воздух попроще.

К встрече Нового года Савелий почти не готовился.

Купил маленькую елку (большая и в дверь не пролезет и согнется в три погибели, упершись в невысокий потолок), какие-то пестрые и веселые игрушки, и вся недолга. Когда куранты пробили двенадцать, Варежкин поднял стограммовик, наполненный напитком огненным и серьезным, чокнулся с приготовленным накануне белым холстом, натянутым на подрамник, пожелал ему и себе здравствовать, хлопнул содержимое и занюхал корочкой черного хлеба, тщательно натертой чесноком.

Нутро быстро согревалось, в голове вспыхивали фантасмагории. Варежкин подошел к окну и увидел младенца, который с удивлением смотрел на него и пересыпал тоненькой струйкой из одной ладошки в другую золотистый и колючий песок.

Проходили дни, заваленные делами, суматохой, будничными невзгодами и нервотрепкой.

Недавно Савелий побывал у Сухаревой и теперь он то неподвижно лежал на промятой кушетке и, уставясь в потолок, выкуривал одну сигарету за другой, то вскакивал и нервно ходил взад и вперед, то снова ложился, вскакивал и подходил к окну, выходящему во двор, и как очумелый подолгу стоял возле него, словно пытаясь что-то вспомнить, что-то высмотреть в темных досках полуразвалившегося сарая.

– Неужели мне все померещилось? Какая-то фатальная ошибка, галлюцинация, астральный бред.

Самые невероятные догадки и предположения метались в воспаленных клетках мозга, не давали успокоиться, забыться, взять себя в руки. К тому же постоянно мозолили глаза отрешенно лежащие кисти и разбросанные как попало тюбики с красками. Савелий не выдержал и накрыл их газетой, а на недавно начатую картину набросил лохмотья – все, что осталось от его некогда любимой рубашки в горошек.

– Какая-то чертовщина! – Савелий плюхнулся на кушетку, повернулся к стене и в который раз стал лихорадочно прокручивать встречу с Кариной.

В тот день он тщательно отпарил брюки, приобрел в комиссионке недорогой пиджачишко, сходил в парикмахерскую, после чего, посмотрев на себя в зеркало, сказал: хорошо. И было утро, и был вечер; день шестой – суббота. И Варежкин шел к Карине, и снег под ногами раскалывался на звезды. – Вначале она была приветливая. Улыбалась. Взяла цветы, правда, пальцы нервничали. Понять можно – волнение. Цветы поставила в молочную бутылку. А потом вдруг замкнулась. Почему?

Варежкину вспомнились цветочные лотки, как он минут пятнадцать завороженно смотрел на стеклянные ящики в виде аквариумов, в которых горели свечи, как неловко было покупать стыдливые гвоздики – так покорно и смиренно они лежали.

Цветы… С них-то все и началось. Была же ваза. Могла и в нее поставить. Подумаешь, какие-то пожухлые сосновые ветки. С год стоят – не меньше. Предложил выбросить – ни в коем случае. Поставить их в какую-нибудь трехлитровую банку – нет-нет, нельзя. Они должны стоять там. Стоп…

Он вспомнил, что над сосновыми ветками, стоявшими на этажерке, белело пятно.

Ваза с ветками ей чем-то дорога. Белое пятно. Скорее всего висела фотография. Но чья? Мужа? Любовника?

Допустим, бросил, погиб. Память о нем? Смешно. Глупо.

Да черт с ними, с этими ветками. При чем тут они…

Карина… К ней шел. Спешил. Готовился. Все прахом.

Карина… Какой сладкой горечью веет от этого имени.

Карой и горечью. Спросил – как живешь. Сказала, что ничего интересного, что привыкла к однажды заведенному распорядку, что в прошлом… да стоит ли о нем говорить, и вдруг с пустого места: хочешь узнать – не замужем ли я? Мне муж не нужен, посторонний человек в доме – не нужен. Не хочу, чтобы кто-то нарушал мой быт. Однажды попытались перевоспитать – ничего не вышло. Впрочем, это так, прошлогодний снег, дым, кото… сжала пальцами виски. Переменил тему. Хорошая квартира, удачное место. Много простора за окнами.

Ненавидяще посмотрела. Какой простор? Живешь, как в глуши. Раньше была квартира в центре, но дом поставили на капитальный ремонт. Разве нельзя вернуться назад? Привыкла. Хотя какая привычка. Все дело в другом, в другом… Снова сжала виски. Нельзя мне отсюда уезжать, нельзя. А вдруг вернется… все вернется – прежнее… Извини, я совсем развинтилась. Страшно болит голова. Вся неделя сумбурная, беготливая. Мне лучше прилечь. Подошла к дивану и согнала кошку.

Обрывки воспоминаний набегали друг на друга, перекрещивались, кувыркались, пока их не подхватила головокружительная карусель и не слила в пеструю, неразрывную ленту.

Наутро Варежкин встал свежим и бодрым. Тюбики и кисти очнулись от летаргического сна, когда Савелий, комкая, сорвал с них газету, а холст помолодел и задышал, освобожденный от наброшенных на него лохмотьев.

– Кого нелегкая принесла?! – раздраженно сказала Карина и пошла открывать.

На пороге стоял Варежкин с цветами и картиной.

– Савелий! Наконец-то. Как в воду канул. Почему не звонил? – сбивчиво заговорила Сухарева, впуская Савелия. – Я уже разыскивать тебя собралась.

– Я картину для тебя писал, – смущенно заговорил Варежкин, словно оправдываясь.

– Картину… – Сухарева, словно спохватившись, быстро прикрыла дверь, ведущую в комнату. – Извини, у меня маленький беспорядок. Ты пока раздевайся, я сейчас приберу.

Карина бочком юркнула в комнату, мигом сняла со стены фотографию и запрятала ее в шкаф. Затем, поправляя на ходу прическу и стараясь унять волнение, вошла в прихожую.

Савелий протянул ей тюльпаны и стал причесываться.

«Снова цветы… и снова некуда поставить», – подумала Карина.

– Опять не знаешь, куда их определить? – улыбаясь, спросил Савелий.

Карина слегка покраснела, пошла на кухню, и уже оттуда сказала: – Проходи в комнату, я сейчас чайник поставлю.

Когда она вернулась, Варежкин стоял возле этажерки и держал в руках картину.

– Это еще что такое? Какая инфантильная композиция! – с расстановкой произнесла Сухарева.

– Не узнаешь? Твой дом, твоя квартира.

– Что-то непохоже.

– Конечно, здесь, – он показал на холст, – многое выдумано, но по-другому я не умею.

– Еще один выдумщик свалился на мою голову! Я то думала, что ты совсем другую принесешь картину, но…

В дверь позвонили. Вместе с морозным воздухом в прихожую впорхнула Любаша.

– А вот и я! Одной дома не сидится, а мы с тобой целую вечность не виделись! Ой, я, кажется, не вовремя. У тебя гости? – затараторила Любаша, увидев мужское пальто на вешалке.

– Ничего, ничего. Заходи. Это мой знакомый художник. Подарок принес – картину. – И на ухо добавила: – Какая-то ерунда, но не удобно отказываться.

– Ну, здравствуйте. – Любаша, не скрывая любопытства, зашла в комнату. – Давайте знакомиться. Страсть как обожаю людей творческих, не от мира сего. – Любаша весело улыбнулась и протянула Савелию жаркую ладонь. – Люба, можно и просто – Любаша, – она звонко рассмеялась.

Принялись чаевничать.

– Каринушка, как наши делишки? А вы, товарищ художник, не стесняйтесь, пейте, пейте чаек, мы немного посплетничаем с Кариночкой, – тараторила Любаша, добавляя Савелию горячего чаю, – хотя она и не любит пустяковых разговорчиков, но страсть как хочется почесать языком. Каринушка, что-то ты нос сегодня повесила. И молчаливая на редкость. А… понимаю. Но я только на минутку.

– Любаша, перестань, Просто маленькие неприятности на работе.

– А у тебя что-то изменилось… Ну, конечно, цветы! Как же я сразу не приметила! Их бы в вазу. Туда, где… – Любаша осеклась, – а где фотография? Ты что, уже разлюбила своего хорошенького племянника?

– Решила протереть стекло, да и забыла повесить, – ответила Карина и опустила глаза.

– Бог ты мой, а это что за штуковина? – Любаша указала пальчиком на стоявшую возле этажерки картину. – Это и есть подарок? Симпатичненько, И никак Гулена наша нарисована?

Гулена, услышав свое имя, стала расфуфыриваться, обводить всех загадочным взглядом, выгибать спину, а затем, помпезно подняв хвост, продефилировала к этажерке, но вдруг ошалело замяукала, отскочила от картины и без проволочек забралась под диван. Любаша прыснула.

– Даже кошка испугалась такого нагромождения, – промолвила Карина. – Кис-кис, Гулена, иди ко мне.

Через минуту из-под дивана сверкнули зеленые очи.

Но дальше дело не продвинулось. Никакие уговоры не заставили Гулену покинуть свое убежище.

Савелий почувствовал неловкость и решил, что пора и честь знать.

– Спасибо за чай, за угощение. Я, пожалуй, пойду.

– И не вздумайте. Вы не только хозяйку, но и меня обидите. Расскажите-ка лучше о своей картине. Вразумите нас, женщин. Ну, например, что это за волосы позади воображаемого дома? – полюбопытствовала Любаша.

– Это… это ветер…

– А что там за голубые пятна внизу?

– Возле дома сирень растет. Вот она и расцвела.

– Это зимой-то?!

– При чем тут зима. – Варежкин пожал плечами. – Просто от комнаты, исходит потаенное тепло, сирень и расцвела.

– Ну что ж, вполне доходчиво, – задумчиво произнесла Любаша. – Но почему же вы не нарисовали Карину? – с укоризной спросила Любаша и игриво обняла Сухареву. – Пускай бы она держала Гулену но коленях и они вместе смотрели бы на звезды, Варежкин поморщился.

– Здесь все – Карина. Она и то, что ее окружает, – неразрывно. – Варежкин непроизвольно сцепил пальцы рук. – Как бы вам объяснить?

– Ты все хорошо объяснил, – сухо сказала Карина, – но я все равно ничего не пойму… Ты просто фантазер, Савелий. Почему бы тебе не писать то, что видят остальные? Вот чай – он и есть чай, нельзя же его изображать, допустим, простоквашей, – начала излагать свои мысли Сухарева, – Но я вижу именно так. Так мне подсказывает сердце, фантазия. Все предметы движутся, перемещаются, разговаривают друг с другом, ссорятся. Они – живые. У них свои радости и печали, свои заботы, свои неурядицы. Я вижу, что чашка готова лопнуть от злости, когда вливают в нее кипяток. Я вижу, как вазе хочется треснуть, рассыпаться, чтобы дать волю хотя бы этим сосновым веткам, как хочется ей лишиться дна, чтобы они проросли, пустили корни. И веткам неудобно в ней, они окольцованы, им хочется туда – на мороз, чтобы искриться, насыщать воздух своим дыханием. Мне видится…

– Савелий, остановись, а то и мы привидимся тебе невесть чем, – прервала его Карина.

– Но мне кажется…

– А мне ничего не кажется, – уже зло оборвала его Сухарева. – Спасибо за подарок. Я ценю твой труд, но не приемлю. Достаточно с меня видений и фантазий. Понятно? Достаточно! Я сыта ими по горло!

– Каринушка, ты становишься жуткой злюкой. Ну, размечтался человек, ну, он так видит, ну и что? – вмешалась Любаша.

– Гулена и та не выдержала этих видений. Вон, под диван залезла. А я человек. Что мне прикажешь делать? Что? Я спрашиваю? – Карина все больше и больше распалялась.

– Вот что, милочка, возьми-ка себя в руки и перестань напускать на себя истерику! – одернула ее Любаша.

Варежкин уже проклинал себя за то, что не в меру разговорился, Но в то же время в кладовых подсознания вертелась, не давала покоя мысль: почему так нервна Карина?

Что ее раздражает, мучает? Тогда – цветы… Сейчас…

Неужели какая-то картинка смогла ее вывести из себя?

Впрочем, и с кошкой что-то неладное творится, точно картина источает какой-то эфирный яд, точно токи какие-то излучает. Но ведь с Любашей ничего не случилось. Хотя что с ней стрясется, с такой пышечкой-веселушечкой? Нет, надо что-то придумать. Но что? Выбросить?!

– Не будем ссориться из-за чепухи, из-за картинки какой-то, – Савелий быстро встал. – Чушь все это.

Варежкин схватил картину, резко открыл балкон и на глазах опешивших женщин вышвырнул ее. Любаша бросилась к балкону, но ее остановил протяжный стон Карины. Она обернулась и увидела, как Сухарева медленно сползает со стула. Савелий и Любаша кинулись на помощь.

– Воды, быстрее воды! – выпалила Любаша.

Савелий метнулся на кухню и, расплескивая воду, поднес стакан к губам Карины.

– Что-то нервы у нее сдают в последнее время. Совсем полоумная стала, – проговорила Любаша. – Не знаю, что и делать. Я и так и этак, ничего не помогает, точно нечистый дух вселился в нее.

Карина понемногу приходила в себя.

– Уходи. – Немедленно… Я не могу тебя видеть, ты слышишь?!

Если в первое время Карина была необходима Савелию как воздух, как глоток чистой, колодезной воды, то последняя встреча не то чтобы его омрачала, сделала ее образ менее притягательным, но что-то разрушила в его сознании, остудила огненную иглу, которая вонзилась в самую сердцевину его сущности, и постепенно клубящийся свет, которым он жил, стал гаснуть, и спокойное, холодноватое мерцание наполнило его плоть. Но одновременно и Карина стала приобретать очертания зыбкие, полуреальные и лишь изредка вспыхивали искорки ее ореола, и тогда Варежкин ощущал беспокойство, перекладывал вещи с места на место, словно стараясь себя и весь окружающий его мир привести в согласие, окунуться хотя бы на время в гармонию и плыть по ее спокойным волнам, по безмятежным холмам воспоминаний, забыв, что существует время, квадратные метры его каморки и тот изнурительный взрыв, имя которому – Карина.

Наступила весна и можно бы дать ее приметы в виде давно прокисших ручьев, обрюзгшего снега и рыхлого и сероватого озерного льда. Можно бы упомянуть и о потревоженных лесных чащобах, но каморка не выезжала на своих скрипучих половицах туда, где воздух, пронизанный переменным стоком, окатывал мурашками спину, грудь и виски.

Варежкин просто отворил окно, чтобы дать сквозняку по-молодецки пройтись по всем затхлым уголкам и навести праздничный беспорядок в притихшем жилище. И сквозняк ворвался, словно почуяв добычу, и с маху принялся за работу. Савелий закрыл глаза и подставил лицо под ослепительный, напористый душ, в котором все перемешалось; отрывочные голоса жильцов, воробьиный галдеж, солнечные соринки и запах отсыревших досок. Кровь опрометчиво запульсировала в капиллярах и венах, но звон стекла, словно кто-то без оглядки рванул оконные рамы, стряхнул с Варежкина мощное оцепенение.

Савелий обернулся – и не поверил своим глазам: в дверном проему стояла Карина в легком красном плащике и ее волосы путались и развевались на сквозняке.

– Закрой окно, – спокойно сказала Карина.

Савелий растерялся, но окно закрыл.

– Я… я очень рад. Какими судьбами?

– Не выдержала я, Савелий, вот и пришла, – сказала Карина, закрывая дверь.

– Да что же ты стоишь, раздевайся! – Савелий помог Карине снять плащ и повесил его на гвоздик. – Проходи. Садись. Я рад, что ты пришла, – еще раз сказал Савелий, точно сам хотел убедиться в этом.

– А здесь вполне уютно, – сказала Карина и села на кушетку.

Жилье Савелия и вправду было довольно уютным.

Недавно он развесил часть своих полотен, отчего сразу стало просторнее и светлее.

– Даже не знаю, чем тебя угостить. Может, кофе? Или яичницу? У меня плитка хорошая, вмиг накалится.

– Кофе, пожалуй, выпью, а больше ничего не надо, – как бы в пустоту сказала Сухарева и стала внимательно разглядывать картины.

– Я не ожидал, что ты придешь.

– И я не ожидала, – все с той же отсутствующей интонацией произнесла Карина.

Савелий налил из термоса кофе, раскрыл пачку печенья и внимательно посмотрел на Карину.

– Что ты так усердно картины разглядываешь? Почти все они были на выставке…

– Помню. Даже слишком хорошо помню, – Карина отпила глоток кофе. – Поэтому и пришла.

– Что-то я не совсем пойму.

– А зачем понимать? Я тебе объясню. Все объясню, но сначала… Савелий, где ты видел мальчика? – Карина посмотрела в глаза Савелия.

– Какого мальчика? – недоуменно спросил Варежкин.

– Того – «За Магнитной Стеной».

Карина отвела глаза и стала крутить перстень на безымянном пальце.

– Хорошо, я расскажу, – Савелий встал и подошел к окну. – Но ты опять сочтешь меня выдумщиком… – Варежкин с минуту молчал, словно о чем-то раздумывая. – Я расскажу, но мне очень важно, необходимо, чтобы ты поверила…

– Я поверю.

Савелий потер пальцами лоб, вернулся на место; залпом выпил кофе, закурил сигарету и после нескольких глубоких затяжек стал медленно, чтобы ничего не упустить, рассказывать.

– Однажды я несколько суток подряд, почти без отдыха, работал. Ни разу мне так хорошо не писалось. Я буквально валился с ног, но образы настолько выпукло вставали передо мной, что рука сама тянулась к кисти, краски ожили, превратились в бесконечную симфонию, и я понял, что скорее свалюсь замертво, чем отойду от полотна. Я был затянут в неистовый водоворот, он засасывал меня все глубже и глубже, но я был счастлив. Это были не муки творчества, а «состояние ясного ледяного безумия». На вторые сутки я все-таки свалился, точнее ухнул в дымящийся котел сновидений.

Варежкин замолчал, потушил сигарету и посмотрел куда-то мимо Карины, в какую-то невидимую удаляющуюся точку, точно пытаясь уследить, где она завершит свой стремительный, ускользающий полет.

– С этого все и началось. Вся эта стена, – Савелий указал в сторону окна, – превратилась в белое полотно. На нем стали вырисовываться расплывчатые очертания отдельных предметов, стен, потолка, пола, каких-то людей. Буквально на моих глазах они неудержимо обретали четкость, рельефность, цвет и передо мной предстала абсолютно достоверная картина. По краям, на переднем плане, в черных креслах вполоборота сидели два человека и пристально смотрели на меня. Я стал приближаться к картине, пораженный ее стереоскопичностью, и когда подошел почти вплотную, то внезапно понял, что это – комната, отгороженная от меня невидимой стеной, и что в нее можно войти. Не любопытство, а скорее внутренняя необходимость, даже неизбежность толкнула меня на первый шаг. Но что-то мешало пройти сквозь стену. Какое-то, возможно, магнитное поле, причем, очень мощное. Мне удалось протиснуть лишь голову и плечо, но дальше поле не пускало. Меня всего трясло, словно я оказался на вибростенде. Поле сопротивлялось, но я уже твердо знал, что не отступлюсь, что обязан попасть в эту комнату, понимаешь, обязан. Я собрался в кулак и каким-то нечеловеческим усилием прорвался сквозь стену. Мужчина, что сидел слева, внимательно наблюдал за мной, затем взглянул на того, кто сидел напротив, и его тонкие, безжизненные губы расползлись в улыбке. Дальше пошли дела странные, Откуда-то, словно просачиваясь сквозь стены, стали появляться люди, причем, они буквально на глазах меняли свое обличив, меняли до тех пор, пока я не узнавал в них кого-то из близких, знакомых и дорогих мне людей.