Текст книги "Платиновый обруч (Фантастические произведения)"

Автор книги: Владимир Михайлов

Соавторы: Вячеслав Морочко,Любовь Алферова,Владлен Юфряков,В. Семенова,Владимир Авинский,Алексей Дукальский,Вольдемар Бааль,Сергей Кольцов,Николай Гуданец
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Николай Гуданец
ПРИЗОВОЙ ВЫСТРЕЛ

Так повезти может лишь раз в жизни. Едва Дорк понял это, его залихорадило. Чтобы успокоиться, охотник сел прямо на траву, положив подле многозарядный штуцер. А радужные Кузнечики невозмутимо паслись возле водоема. Они окунали свои узкие большеглазые головы в траву, размеренно жевали сочные стебли и, казалось, не обращали никакого внимания на сидевшего неподалеку человека. Дорку почудилось, что он даже ощущает их мысли – такие же простые, влажные и спокойные, как трава. Словно бы душистые волны жвачки перекатывались у него во рту. Охотник достал флягу с тоником и отхлебнул глоток.

Собственно, это были не кузнечики, а ящеры. Огромные, невиданной красоты звери с мощными задними лапами, сложенными пополам, за что Дорк и окрестил их Кузнечиками. Их чешуя переливалась, играла на ярком солнце, то и дело укалывая глаза охотника цветными лучиками. Еще никто не представлял на Охотничий Конкурс такого великолепного трофея. Но медаль за красоту добычи – мелочь, Дорк получал ее трижды. Если ему удастся подстрелить Кузнечика, если выстрел будет безупречным, он получит Большой Охотничий Кубок.

Прищурившись, охотник взглянул в небо. Над ним, в сотне ярдов, висела видеокамера. Ее записывающие кристаллы, словно соты медом, наполнялись происходящим. Потом, в просторном зале Клуба, перед членами конкурсной комиссии предстанет в объеме и цвете самая лучшая охота Дорка. Кристаллы подтвердят, что трофей добыт по всем правилам, И тогда в зал внесут Кубок – массивную рубиновую чашу на витой платиновой ножке…

Уже четыре сезона Большой Охотничий Кубок не присуждали никому. И едва в одном из неосвоенных секторов Галактики проложили новую трассу, тысячи охотников на своих маленьких космоботах ринулись по ней в поисках дичи. Они сновали в свернутом пространстве Трассы, преодолевая сотни световых лет за считанные секунды. Ведомые азартом и жаждой славы, они первыми ступали на неведомые планеты со спортивной винтовкой на плече и инъектором биозащиты в кармане. Все они грезили о Кубке. Все готовы были на любые жертвы ради достойного трофея. А сейчас такая дичь преспокойно разгуливала под самым носом у Дорка.

Кузнечики паслись возле небольшого круглого водоема, окруженного широким кольцом ярко-зеленой травы.

Дальше во все стороны простирался жухлый бурьян саванны, кое-где возвышались кряжистые деревья с перистыми ветками, а вдалеке виднелся стремительный силуэт космобота, на котором прилетел Дорк. Охотник вскинул штуцер и поймал в оптический прицел ближайшего Кузнечика. Дальномер показывал пятьдесят два ярда. Ровно на два ярда больше, чем требовалось по условиям конкурса. Ящеры неукоснительно придержит вались безопасного расстояния.

Да, эта дичь была достойна Кубка. До сих пор ни одному охотнику не удавалось подстрелить животное-телепата по всем правилам – из пулевого оружия, с пятидесяти ярдов и с отключенной автоматикой прицеливания. А в том, что радужные ящеры были телепатами, Дорк уже не сомневался. Как ни пытался он подкрасться к добыче, животные не подпускали его ближе пятидесяти двух ярдов. Даже не глядя на охотника или повернувшись к нему хвостом, они лениво отодвигались, сохраняя дистанцию. А когда, после долгих безуспешных стараний, Дорк вскочил и побежал со штуцером наперевес, Кузнечики прыгнули – все разом. Их огромные сияющие тела распластались в воздухе, и несколько мгновений спустя стадо уже флегматично пощипывало траву по ту сторону водоема.

Дорк сидел и думал. Самая осторожная, хитрая и чуткая тварь не шла ни в какое сравнение с этими Кузнечиками. Он давно мечтал встретить животных-телепатов и был почему-то уверен, что сумеет их добыть.

А теперь он сидел в траве и медленно сходил с ума от бессилия. Кузнечики разбрелись по зеленому кольцу.

Один из них стоял по колено в воде и, отфыркиваясь, пил. Ярко полыхала его чешуя. Охотник мог перестрелять все стадо за считанные секунды, не сходя с места, но что толку? За это он не получил бы не то что Кубка, даже медали. Ему нужен был один выстрел – по всем канонам, точный и наповал. До конца сезона оставалось три недели. Значит, Дорк успевал добраться до Трассы и по ней попасть в обитаемую часть Галактики, где в любом отделении Клуба зарегистрируют его трофей. Тогда сбудется мечта всей его жизни. Имя его будут прославлять наравне с именами Нгванга и Этро. Слава, почет.

Дорк вздохнул. Не будь Кузнечики телепатами, он подстрелил бы любого из них в два счета. Но за такую добычу он не получил бы Кубка. Впервые в жизни представились ему исключительные условия, которые позволяли выиграть заветный приз. И одновременно не позволяли.

Дорк думал. Если каким-то чудом ему удастся приблизиться, все равно ящеры в последний миг почуют неладное, и стрелять по ним придется влет. Он открыл магазин штуцера, заменил заряды с дисковыми пулями на заряды со спиральными. В теле жертвы такие пули разъединялись, и три пружинистые спирали, каждая по пять дюймов длиной, ввинчивались во внутренности животного. Первый же выстрел должен оказаться смертельным, иначе вместо Кубка охотник получит лишь несколько почетных медалей.

Заряжая штуцер, он нечаянно перекосил последний заряд. Охотник включил автоматику затвора, злополучный патрон выскочил и, кувыркаясь, по длинной дуге упал в траву. Дорку пришлось долго повозиться, пока он его нашел. А когда наконец подобрал патрон и выпрямился, увидел, что один из ящеров сонливо бредет в его сторону. Охотник замер. Ярдах в двадцати пяти Кузнечик остановился и, шумно сопя, стал перекатывать во рту жвачку. Медленно, вкрадчиво Дорк попятился к ружью. Сердце его колотилось где-то под самым горлом.

Вдруг Кузнечик перестал жевать и, подняв голову, уставился на охотника. А тот присел на корточки, нашарил позади себя гладкий приклад штуцера, Едва пальцы человека коснулись оружия, Кузнечик молниеносно отпрыгнул вбок. Ошарашенный Дорк вскочил со штуцером в руках. Прицелился и определил расстояние – 54 ярда. Продолжая целиться, охотник сделал шаг вперед. Ящер не шевельнулся. Тихо, как во сне, Дорк двинулся вперед, не отрывая глаз от шкалы дальномера. 53 ярда. 52,5, 52, 51,5… Кузнечик снова отпрыгнул. Словно полыхающая цветными лучами арка на мгновение воздвиглась над травой. Охотник опустил ружье.

Так, значит, они подпускают меня безоружного, подумал он. Чутьем он понял, что тут есть какая-то лазейка.

Именно здесь в безукоризненной обороне Кузнечиков крылась брешь.

Дорк положил штуцер на траву и, сунув руки в карманы куртки, зашагал к водоему. Как по команде, ящеры подняли головы и уставились на него. Расстояние сокращалось. Охотник шел размеренным шагом, пытаясь унять нараставшее волнение. Животные смотрели на него и не двигались с места. Потом снова опустили головы в траву. Вблизи они выглядели настоящими чудовищами – вдвое выше человеческого роста. Могучие мышцы под радужной чешуей туго оплетали их тела.

Дорк остановился, любуясь своими Кузнечиками. Он попытался представить, как будет выглядеть чучело ящера в Музее Охоты. Да, лучшего трофея невозможно вообразить.

Ящер, возле которого стоял Дорк, вытянул шею и, шевеля узкими ноздрями, принюхался. Потом, переваливаясь, подошел и нагнулся к самому лицу человека.

Охотник смотрел в выпуклые, белесые глаза Кузнечика, и ему стало не по себе. Казалось, что ящер все с той же травоядной ленцой разглядывает и ощупывает его сознание. Наваждение длилось несколько секунд, после чего Кузнечик подогнул ноги и лег.

И Дорка одолела внезапная истома. Он почувствовал, как щедро греет солнце, как пахнут медовые метелки травы, как тяжело и неповоротливо его утомленное тело.

Обессиленный, почти не сознавая себя, он сначала сел, потом откинулся на траву и провалился в черную пуховую пропасть сна без сновидений. Когда он проснулся, багровое солнце клонилось к горизонту. В вышине парила видеокамера, и ее лиловые объективы чуть поблескивали. Кузнечики разбрелись по всему зеленому кольцу и, сыто вздыхая, жевали жвачку. Дорк взглянул туда, где осталось его ружье. Великолепный Кузнечик стоял задом к охотнику, в трех шагах от лежавшего в траве штуцера. И впервые на охоте у Дорка задрожали руки.

Борясь с искушением стремглав броситься к оружию, он бесшумно крался по густой траве, не сводя глаз с безмятежного ящера.

– Погоди… – шептал он безостановочно. – Постой, не уходи… Не надо… Я только поглажу тебя… поглажу… твою чудесную радужную шкуру… Постой немножко…

Ему казалось, что этот шепот заглушит мысли о стрельбе, что Кузнечик не догадается о грозящей опасности.

До штуцера оставались считанные шаги. Неужто я не снял с предохранителя, невольно подумал охотник.

И, словно отзываясь на его мысль, ящер зашевелился и повернул голову назад.

Дорк прыгнул. Упал на штуцер. Перекатился на спину.

Время остановилось. Сноп радужных лучей висел над травой.

Выгнувшись и закинув голову назад, охотник ловил перекрестьем прицела распластанное в воздухе сияние.

Грянул выстрел.

И время пошло снова.

Он понял, что попал в цель. А через мгновение лежавший на спине Дорк почувствовал, как с лета грохается всем телом оземь. Дикая боль пронзила его. Круглая и неумолимая, как если бы его посадили на кол, боль вошла между ног, пропорола кишечник и, дойдя до груди, брызнула в стороны. Охотник скорчился. Насаженный на боль, как на вертел, он не мог вздохнуть, не мог закричать; все его тело превратилось в одну сплошную судорогу. Теперь он лежал на боку, и ярдах в тридцати от него, над травой, возвышался радужный бок подстреленного ящера. В такт дыханию бок вздымался и опадал, и каждое его движение отзывалось в груди Дорка яростной мукой. Сквозь волнистую пелену проступивших слез охотник видел, как гигантскими скачками удалялись перепуганные ящеры.

Он лежал и задыхался. Он чувствовал в своей груди пулю, которая прошла через его внутренности и где-то в легких распустилась адским железным цветком. Три пружины торчали врозь в его теле. Каждый вдох и выдох отзывался звериной, косматой болью. Дорк хотел встать, подняться и взять штуцер. Стреляя, он не успел хорошенько приложиться, и отдача вырвала оружие из рук. Теперь надо было взять штуцер и добить ящера.

Тогда боль прекратится, думал Дорк. Но он не мог шевельнуться и лишь впивался скрюченными пальцами в двери. Потом наступило полное оцепенение. Пуля продолжала терзать его, однако человек постепенно терял способность ощущать. Он умирает, думал Дорк. Еще чуть-чуть, еще немного, и он умрет. Тогда все это кончится. Я не убил его наповал. Значит, все впустую. За такой выстрел Кубок не присуждают. А может, присудят.

До сих пор никому не удавалось подстрелить телепата.

Никому…

Солнце уходило за горизонт. На сумеречном небе проступали первые звезды. Измученный Дорк лежал к небу лицом и смотрел в далекие линзы видеокамеры. Ему казалось постыдным то, что кто-то видит его страдания, пусть даже это бесстрастный аппарат. Тело его обмякло и ослабло. В груди колыхалась боль, она казалась горячей, влажной, губчатой и тяжкими сгустками расходилась по всему телу. Сердце билось неровно, с перебоями.

И в короткой паузе, когда у Дорка не было ни пульса, ни дыхания, он ощутил величавое спокойствие собственной смерти. Он как бы отделился от своего тела, он стал просто мыслью, обрывком лучистой энергии, из бесконечности впадающим в бесконечность. Он не ощутил ужаса при этом. Так вот она какая, смерть, подумал он.

Дорк понимал, что ящер умрет с минуты на минуту и перестанет пытать его своей агонией. Еще немного – и наступит освобождение. У него темнело в глазах. Звезды мало-помалу меркли, пока не исчезли совсем. Это ящер умирает, подумал Дорк. Тьма и покой объяли его тело.

Сердце дрогнуло в последний раз и остановилось.

Видеокамера висела над лужайкой и, переключившись на инфракрасный диапазон, прилежно заносила на кристаллы одну и ту же картину. Огромный труп ящера, поодаль от него – лежащий навзничь охотник и рядом с ним штуцер.

Мертвые глаза Дорка смотрели в небо. Там простиралась Вселенная – бесчисленные шары, подвешенные в неизмеримой пустоте. Среди этого множества небесных тел была одна, совсем маленькая планета, на ней дом с вывеской, и в самой просторной комнате дома, под стеклянным колпаком, стоял рубиновый кубок на витой ножке.

В тот год его не присудили никому.

Алексей Дукальский
ПОЛНОЧНЫЙ ТРАМВАЙ

Я ехал в трамвае, – он не вздыхал тормозами и несся без остановок во тьме, – в последнем трамвае. За стеклами окон беззвучно мчались его и мои двойники, и меня, особенно поначалу, все подмывало проверить, не пошевелится ли невпопад со мною мое отражение справа или слева – одно из странных моих продолжений в ночном пространстве. Но я скоро забылся, приблизившись к стеклу: открылась мне ночь безоблачная, безлунная. Не было в ней утомительно-привычного, не было ничего: ни домов, ни деревьев, ни людей…

Это был вагон с редкостно маленьким номером. Один из тех, полностью закрытых вагонов, которые появились когда-то в нашем городе, еще с ножным тормозом, – пневматика умела только двери захлопывать. С тех пор за его контроллером сидел один и тот же вожатый; до этого он ездил на старом полуоткрытом вагоне, ездил на нем до последнего, пока по приказу не пришлось с ним расстаться, где-то наедине, за депо, и никто не видел, как все произошло. Но все знали, что нелегко было…

Старели, списывались и умирали трамваи; забылись полуоткрытые, становились привычными новые, с мягкими сидениями, с пневматическим тормозом и уютным стрекотанием компрессора, а у этого вагона, который пережил всех своих младших братьев, был все тот же хозяин. Он не уходил, не менялся, даже болел редко.

Переработав пенсионный возраст, он постарел резко и крепко; превратился, по крайней мере с виду, в довольно таки дряхлого старика в чеканной маске морщин, с белыми остатками волос, почти беззубого и глуховатого.

Во время езды, как рассказывали, он сидел съежившись, с почти закрытыми глазами, упираясь боком в контроллер, и никто не мог понять, чего в странном состоянии его больше: бодрствования, дремоты или усталости. Одно было несомненно. Старик чувствовал свой вагон, как продолжение организма, как свое металлическое тело, в котором он – мозг; многие находили странным, что ездил он без единого приключения, даже без брака – нарушения графика на три минуты в одну или другую сторону. Что ж, вообще-то он ездил долго, так давно, что точно никто и не знал. Знали только, что еще до в с ex.

И еще рассказывали мне, что больше на его вагоне с редкостно маленьким номером никто не ездит.

Вот он, этот трамвай. И я, единственный пассажир в нем. Мы несемся, подчиняясь воле странного вожатого.

И нет больше ничего вокруг: ни домов, ни деревьев, ни людей, Только изредка вокруг показываются огни. Побольше, поменьше… глаза оказались неспособными сообщать мне о толще тьмы, о расстоянии до них. Так бывает, если – почудится свет мечтой, или Несбывшимся…

Огни притягивали взгляд неизвестностью, и она оборачивалась странной силой света. Словно это и в самом деле был властного чего-то зов, – и глаза блестели в ответ; им хотелось свободных чувств, чистых, как свет огней, хотелось унестись от изворотливости, вырваться из щупалец практического разума. А кто, словно в тесном воротничке, не безумствовал в своих знаниях, потакая полузадушенным мечтам, не умея вздохнуть вовремя?!

Вагон дергался из стороны в сторону, будто хотел вырваться из рельсовой колеи; он, казалось, подскакивал на стыках, желая лететь, не цепляясь за рельсы; он поскрипывал и звенел, упиваясь свободой хода.

Я вздрогнул от резкого щелчка, с которым открылась дверка водительской кабины… а может быть, от того, что старик, опрокинувшись со своего сиденья, вывернулся из кабины, и я увидел один его глаз: он был белый.

Я вскочил, чтобы броситься к старику, но движение вагона резко замедлилось, зашипел и заговорил динамик:

– Сходи, остановок больше не будет. Хватит… – невнятное бормотание закончило фразу.

Громко хлопнувшись друг о друга, открылись створки дверей.

Оглушенный внезапным страхом, ничего не понимая, я подошел к двери и уставился на мелькавшую за ней полосу освещенного асфальта. Трамвай еще сбавил ход, опять резко, раздраженно и, как мне показалось, сердито. Я выскочил и, пробежав немного трамваю вслед, остановился.

Вагон набирал скорость, несся как и прежде, громыхая и, казалось, подпрыгивая слегка на рельсах, несся единственным светом на ночной улице.

Я знал, что трамвайные рельсы метров через сто круто поворачивают направо, в поперечную улицу, что прямо впереди их нет, там никогда не ходили трамваи.

У меня оборвалось дыхание.

Охваченный тьмой, я стоял и смотрел, как уходит трамвай.

Уносится прямо, туда, где никогда не ходили трамваи.

И усталый голос во мне шептал, как молитву, два слова: «Не верь, не бывает…»

1969–1981

Алексей Дукальский
ВАНЯ

Я бежал переулками мимо —

и меня поглотили дома.

А. Блок, «Мне гадалка с морщинистым ликом…»

Около сотни лет, наверное, у бани на Промышленной улице стоял этот дом, один из тех, которые чуть ни к каждому празднику красят, смешав остатки светлых красок из разных бочек, и получается все что-то желтоватого оттенка. Однако, спустя неделю-другую, краска оттопыривается тонкими ломтями от стен, неумолимая сырость покрывает их настойчивыми разводами, – дом будто бы приходит к изначальному виду беспомощного старика. Но люди все жили и жили в нем, красили безжалостно… – потому, может, и помнится этот дом.

Впрочем, вовсе и не удивительно, когда вид какой-нибудь улицы, ансамбля архитектурного, а то и просто дома, всякий раз вызывает одни и те же мысли; или вспоминается что-то, что было, что знал…

Так вот, на Промышленной улице, у бани, я обнаружил некоторую странность, которая повторялась уже несколько лет: всякий раз, при виде одного из окон этого дома, мне вспоминалась с ясностью, как будто произошла вчера и со мной, одна история. Однако, с другой стороны, мне точно известно, что никакой такой истории я не знал и не знаю, – но это лишь тогда, когда дом, в котором жил Ваня, не находится в поле моего зрения. А Ваня действительно жил в нем, – дворница подтвердить может. Правда и другое: я Ваню не видел ровно столько лет, сколько история эта так хорошо и ясно мне «вспоминается». Я и рассказываю-то все с тем только, чтобы, забыв, жить дальше. Как цирюльник в сказке про то, как у царя какого-то ослиные уши образовались; царь знал, что невозможно цирюльникам жить и помнить про его ослиные уши, а потому – после бритья и стрижки – голова с плеч, чтоб цирюльнику долго не мучиться. Но один удрал. И – точно, никакой жизни нет, сохнуть стал; вся жизнь его словно в ослиные уши перелилась, и просыпался, и спать ложился – только про них и думал, света белого не видел. И вот, по доброму совету, выкопал тот цирюльник в лесу яму, залез в нее и рассказал все, что помнил-знал; засыпал яму, ушел и стал жить припеваючи.

Вот и подумалось мне: возьму-ка я да запишу-закопаю всю эту историю в бумагах; пусть лежит себе – и ей хорошо, и мне спокойно. Да, значит, про дом… По большей части, неприметные люди жили в нем, хоть и разные. Так камни в кладке неприметны, пока время не размоет ее, пока не подыщется камням иного значения, – хоть те же огурцы придавливать или, размельчившись, выбоины на дороге какой-нибудь сглаживать, да мало ли, – и тогда обязательно будет обнаружено, что состояла кладка хоть и не из бог весть каких оригинальных, но все-таки из достаточно странных камней…

Ваня жил на втором этаже, где одну из квартир удалось так ловко переделать, – что отделилась еще одна, однокомнатная, но вполне самостоятельная. Произошло это, когда, как обычно и водится, возник вопрос: гений или дурак наш герой; родители, памятуя, что «нет гениев в нашем городе, кроме нас», быстро махнули на Ваню рукой, а потом переехали в другой район, сменив квартиру на более новую, с большим количеством удобств, так что Ваню даже как будто забывать стали, да и сам он не старался особенно напоминать о себе.

Остались друзья, которые всячески помогали Ване, разве только денег в долг не давали, – в нужный момент их все как-то не оказывалось под рукой. Друзья были достаточно благоразумны, чтобы не стать назойливыми, однако, и совсем уж из виду Ваню не теряли: вдруг да что-нибудь выйдет из него, не приведи, конечно, бог… Ваня же, по природе своей, был спокоен, а от того и несколько молчалив, что также – малость, не больше – смущало соседей. Почему-то при всем этом был Ваня и скромен, что соседей невольно настораживало, и ходил почти всегда в дырявых ботинках, что вызывало некоторое недоумение. Возможно, Ваня весьма облегчил бы жизнь соседям, а потом и родителям, пригласив их всех в гости, но Ваня, очевидно, просто не думал об этом, и потому, если говорить честно, никто не мог решить главного – подавать в товарищеский суд за тунеядство, за что-нибудь в том же роде или нет, да и вообще: Что делать… Ведь если так просто спросить, вряд ли что по правде скажет. Раз в полгода ходила к Ване сестра медицинская из тубдиспансера. Как-то спросили ее, не опасный ли Ваня для окружающих, так она засмеялась только, да с тем и ушла.

Однако реакцию медработника на Ванино житье можно было предсказать достаточно точно, потому что в комнате, оклеенной обоями довольно темного зеленого тона, было не вздохнуть: на пятнадцати метрах два стола, книжный шкаф, диван, три этажерки с книгами в два ряда, печка белого кафеля, – такого теперь и делать-то не умеют, – да еще секционные полки, пианино. Все, кроме полок, старой добротной работы. По книгам же решительно ничего вразумительного о занятиях хозяина сказать было нельзя: практическая композиция, дирижирование, история, телепатия, литературоведение, физика, художественная литература, генетика, химия, медицина, жития святых… Груды журналов, газет, просто бумаги чистой и исписанной, склянки, травы, всякие обрывки и обрезки да несколько горшков с мясистыми по натуре, но здесь – очевидно, от воспитания в суровых условиях – измученными и тонкими до непристойности кактусами; правда, два или три из них жили в воде, как водоросли…

Утро было отвратительное. Оно напоминало Ване какое-то пресмыкающееся, которое, так и не отогревшись, норовило залезть под рубаху… Не оттого ли, что вчера посетила Ваню мысль, вызвавшая похожее ощущение, и, как будто подтверждая ее, он с долгой печалью перебирал репродукции рисунков Нади Рушевой. Кто знал, что будет кровоизлияние в мозг?! Рядом с репродукциями лежала книга, открытая в том месте, где академик, Б. Л. Смирнов писал: «Ученики Вивекананды наблюдали у него кровоизлияние в склеру, происшедшее во Время махасамадхи, из которой Вивекананда уже не вышел». Репродукции и книга были накрыты журналом «Наука и жизнь», где рассказывалось о том, что рыба-горбуша умирает после икрометания, потому что включаются какие-то генные механизмы и вызывают все старческие болезни. Разве не отвратительно это бесправие человека и вообще живого существа и самоуправство – то ли обстоятельств и фактов, то ли, может быть, просто вещей; таящаяся во всем, даже не вероятность случайности, а прямо-таки наглая механизменность. Не потому ли замечалось особенно, что от окна тянуло холодом, и капли снаружи беспорядочно молотили по подоконной жести, да надрывался по ту сторону улицы фабричный вентилятор.

Ваня, съежившись, сидел за столом: ощущение пустынности жило, – так, придешь в парк, сядешь, поднимешь глаза – ни листика на ветвях. Поведешь плечами от пустого вздоха поздней осени и вспомнишь, сколько прожил на свете. И ни тебе Змея Горыныча горемыки, ни бесенка захудалого.

Ваня пошевелил пальцами ног – холодная кровь поднялась от ступней, сейчас будет тепло.

«Да, так надо же было… хотел найти… а что… кажется, в том углу…» Ваня медленно встал; подошел к груде папок и, присев на корточки, стал снимать одну за другой, складывая рядом на пол в обратном порядке. Руки его остановились, – как люди, почувствовав неладное, – он медленно поднял голову. И действительно, папки лежали гораздо дальше от стены, чем обычно, а за ними стояло что-то накрытое тряпками для вытирания пыли, которые всегда валялись на нижней полке этажерки.

Ваня осторожно потянул их за края, ожидая, что они не поддадутся. Но они поддались, упали на груду папок и пропали, а у стены тускло поблескивала темно-красная «Ява». Нет-нет, не Змей Горыныч… не очень и живое, но обольстительное, и все же…

Всего-навсего, обычный мотоцикл. Ваня заметил про себя, что не удивился находке и даже облегченно вздохнул, – так и предки наши, небось, не удивлялись, встретив домового или самого черта – всяческую нежить.

Ване тут же захотелось выкатить-его на улицу и попробовать на ходу: быстрая-езда – это ведь очень приятно…

Ну, что ты тут скажешь… что неживое способно, как это теперь кибернетики говорят, проявлять себя, как «самоорганизующаяся система»? Какие-то предметы, значит, в Ваниной комнате «самоорганизовались» в систему, которую люди называют мотоциклом. А какая система?

Предметов в той комнате было столько, что даже клопы выжить там не могли, один только Ваня мог, – тьма систем могла быть в той комнате. И вот-эта тьма решила устроить борьбу за выживание путем самоорганизации и сжить со света Ваню. Она, эта тьма системная, решила соблазнить его возможностью движения путём использования не собственно человеческой силы…

Случайный прохожий, остановившись, смотрел, как Ваня выкатил «Яву» на середину улицы, сел, поерзав для удобства, и, отталкиваясь ногами от булыжника мостовой, медленно поехал вперед. Прохожий вспотел.

«Странно, что же это, – думал Ваня, – так все время и отталкиваться? Нет, все наступают ногой сначала на какую-то педаль… ага, вот она, слева… вот-вот заработал, затарахтел… теперь для полной скорости надо покрутить рукоятку…» Мотоцикл чихнул, стрельнул из выхлопной трубы и в тот же миг оказался на углу Промышленной и Петроостровской улиц.

Ваня передохнул, потом на тихом ходу повернул налево, выехал на Выгонную дамбу, с удовольствием вспомнив, что ее недавно заново асфальтировали, дал полный газ…

Впереди милицейский наряд – стоп.

– Я вас слушаю.

– Это что ж ты, парень, так, а?

– Как – что?

– Ну, брось… скорость превышаешь, и вообще… А «кирпич» видел? Ведь под «кирпич» поехал!

– А-а, ну, да… да, конечно, бывает, знаете ли, это и, как бы вам сказать, по привычке, что ли, – как будто я на велосипеде, тогда не было тут «кирпича»..

Неудержимо краснея, Ваня вспомнил вдруг, что на мотоцикле он вовсе и ездить-то не умеет; потом чуть не заплакал, от того, какой хороший у него был велосипед, и вообще… но сдержался и необыкновенно решительно сказал:

– Да, очень приятно было с вами поговорить!

В ту же секунду Ваня опять растрогался, будто отправлял собеседников на вечную каторгу, а потому привстал с седла и торопливо поцеловал оторопевших милиционеров…

И уже в пустоту ветра по сторонам, не то извинялся, не то прощался:

– Ну, будьте здоровы, всего вам предоброго!

Сам по себе мотоцикл разогнался и почти не касался дороги, а Ваня, чуть склонившись над рулем, затаил дыхание. Встречный ветер вышибал слезы и срывал их со скул, но глаза не прищуривались, будто не было ветра, пыли, будто не было ничего вокруг, и лишь впереди будет важное; по-настоящему есть только оно; оно не исчезнет, не убежит; но нельзя оглядываться и верить еще чему-то, еще во что-то, – надо двигаться быстро, спокойно.

Ваня не раздумывал над этим, как здоровый человек не раздумывает, есть ли у него ноги, что это и как это.

Здоровый идет машинально, доверяясь ногам, так и Ваня мчался к неведомой еще цели, доверяя своему сокровенному знанию, безо всяких особенных мыслей, и только вздыхал иногда, как вздыхают на просторе в свежести ветра.

Улицу пересекли траншеи с водой, трубы. Ваня не успел ничего сообразить, как мотоцикл спружинил, взвился, вылетел на тротуар и остановился, въехав в чью-то калитку.

Увидев палисадник и дом, Ваня подумал, что в таком же доме живет и один хороший его знакомый; жаль, но вот уже третье его письмо Ваня оставил без ответа. Начиналось это письмо так: «Пишу потому, что меня окрыляют возвышенные чувства к тебе…» Ваня не стал писать, что действительно стоит этого, не стал и разубеждать, а только улыбнулся и подумал, что обязательно станет хоть немного лучше, обязательно; тогда и ответит… как засветился из-за строк письма этот человек, как потянуло к нему, редкостно-радостно, как полегчало и осветилось Ванино существо.

Из дома вышла женщина, – что-то около тридцати, чем-то очень похожая на продавщицу винно-водочного в микрорайоне бани – и неожиданно мелодично заверещала:

– День добрый-день добрый… это уже не первый, да-да, не первый случай, увы, за мою бурную с трагическим оттенком жизнь, когда приходится помогать в различных житейских неудачах, так сказать, братьям или сестрам по крови или духу. Милости просим, просим, не бойтесь, здесь вас не оставят ни на какой произвол, несите ж сюда ваш мотоцикл, вашу невинную жертву беспардонства строителей, которые так безбожно тянут душу, подумать только – самую что ни на есть душу из окрестностных жителей. Торопитесь-торопитесь, ваша прекрасная машина разбита, несите сюда ее, несите на белые простыни ее бедные части…

Ваня оторопел; смутно предчувствуя недоброе, он обернулся и увидел, как «Ява» рассыпается на мелкие кусочки, – неожиданно большая груда не деталей, а именно кусочков, загородила калитку.

Ничуть не испугавшись, будто все гало по заранее разработанному плану, Ваня отнес одну охапку металлического лома в просторную комнату гостеприимной, казалось бы, женщины, осторожно сложил все на простыне, хотел отправиться за второй охапкой, но оказалось, что вся груда уже здесь.

– Ах, молодой человек, вы такой молодой! Вы и ваша машина так приятно пахнете – какой букет! Да-да, особенно в этом железно-телесном комплексе… А мне всю жизнь не хватало, так не хватало подобного запаха! Если б вы знали, какой я прекрасный специалист по мотоциклам! Нет, нет, вам не дано до конца это прочувствовать! Ах, давайте, давайте же, ближе к делу… – Она взяла Ваню за руку, и в этот момент у входа в дом раздалось ругательство, но женщина, будто не слышала его, присела на корточки, потянув Ваню за собою, и стала проворно сортировать железки…

Ругательство повторилось, и Ване вспомнились слова старой комендантши о том, что муж и жена – одна плоть и кровь. Вспомнились потому, может быть, что хотелось надеяться на хорошее и нерушимое, – именно такою представлялась Ване сама старая комендантша из «Капитанской дочки».

Ваня следил за движениями женщины, и то ли от мыслей, то ли оттого, что ничего не понимал даже в неповрежденных мотоциклах, казалось, что тут вот-вот совершится чудо.