Текст книги "Платиновый обруч (Фантастические произведения)"

Автор книги: Владимир Михайлов

Соавторы: Вячеслав Морочко,Любовь Алферова,Владлен Юфряков,В. Семенова,Владимир Авинский,Алексей Дукальский,Вольдемар Бааль,Сергей Кольцов,Николай Гуданец
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Нам нужен высший, обладающий высшим разумом.

– Высшее познается через низшее.

– Ты хочешь сказать, что эти лоны ведут к высшему? – осторожно спросил Первый.

– Я хочу сказать: игра – испытанное средство для уяснения сути.

– Наставник! – сказал Второй. – За нами наблюдают. Мой индикатор сигналит с самого начала.

– Мой тоже, – кивнул Первый.

– Да, – ответил Наставник. – Почему ты не включаешь обскуратор?

– Если это наблюдение, то – в допуске. Но я полагаю, что это – специфические токи планеты Хи.

– Ты дал два ответа!

– Такова особенность Хи, – сказал Наставник. – Дальше…

Ах, эти ноблы, эти обскуранты-обскураторы-затемнители. Уму ведь непостижимо – они тут, и в то же время их как бы нет: щелк и – пропали. А человеку-то каково? Знать, что тебя видно, весь как на ладони, что рядышком стоит некто и смотрит и все ему про тебя известно, – знать это и ничего не видеть, и некуда деться… Сами, сами виноваты. Научились, наоткрывали, насигналились в белый свет, и теперь вот – будьте любезны расхлебывать. Кто неволил-то? Да никто. Зуд неволил. А теперь вот оказываешься на своей собственной планете, в своем доме на положении той же подопытной козявки: захотят – покажут тебе фокус, захотят – отключат. Сперва, значит, с козявкой управятся, потом возьмутся за тебя самого, за высшего, прокрутят, развернут во всю ширь, от пращуров до финиты, и станет им ясненько, как там с тобой было и как будет, и годен ли ты к употреблению…

Справедливости ради надо сказать, что за последнее время наши премудрые и так, слава богу, поутихли.

Никто уже без оглядки не распинается о вселенском добре, о так называемом „благоприятном отношении к нам неизведанного“, будь то космоc или что иное. Теперь-то, по крайней мере, сообразили, что если он когда-нибудь и произойдет, этот самый контакт, то результат может оказаться разный, всякий, а не вот такой конкретно, преимущественно, конечно, приятный, раз нам так хочется. Нам, добрякам. Поистине: не таи зла я а другого, но не таи и зоркости, Впрочем – дальше.

Итак, Маленькая Дафния вспомнила про Платиновый Обруч. А на Другой день, когда подружка, оставшаяся доброжелательницей, пошла проведать и успокоить ее, жилье оказалось пустым. Слух об этом разошелся по всему водоему, пропавшую стали искать, обшарили все укромные местечки, но так и не нашли. И решили, что бедняжка либо покончила с собой и затонула, либо запряталась куда-нибудь, чтобы умереть голодной смертью, Тут началось смятение, многих стала грызть совесть, посыпались взаимные упреки в жестокосердии. Особенно досталось законнице, которая первой предложила наказание молчанием – теперь ей ставили в вину то, за что вчера превозносили: честность ее объявлялась заносчивостью, решительность – нахальством. И в конце концов „Закон о наказании молчанием“ был отменен навсегда. И спали дафнии в эту ночь плохо: каждой мерещилось, что именно она виновата в гибели Маленькой Дафнии.

А через день неизвестно откуда нагрянул громадный и страшный Черный Жук и сожрал охаянную накануне законницу, а потом – ту самую соседку, что ущипнула Маленькую Дафнию» А еще через день, к великому ужасу дафний, появился второй Черный Жук, и начались, как говорится, беды великие…

Однако, хотя Посвященный и останавливается очень подробно на этих бедах, нас пока что интересуют другие сферы.

Нет смысла рассказывать, как обладательница тайны достигла дна водоема (повторить опыт Старой Дафнии не составляло, знать, большого труда) и отсыпалась у Платинового Обруча. Только была она уже не коричневой Маленькой Дафнией, а большой Белой Рыбой.

Проснувшись, она увидела в Обруче свое отражение и осталась довольной. И без сожаления вспомнилась ей лужа под пнем, вспомнились блошки-дафнии, их мелкие дела, мелкие страстишки – вся их мелкая-мелкая жизнь…

Белая Рыба покружила возле Обруча, опробовала свои плавники и хвост и, довольная и гордая, поплыла по течению, и ее понесло в неизвестные страны.

Она побывала в огромных водоемах, где богатейшая растительность и такой разнообразный и причудливый мир новых сородичей, что невозможно было не изумляться порой, когда встречалась какая-нибудь уродина, которая оказывалась тоже рыбой и с которой по неписаным подводным законам надо было поздороваться.

Она узнала пресные и соленые воды; больше ей понравилось в пресных – здесь, к тому же, было и спокойнее. Самым же лучшим местом оказывался укромный уголок где-нибудь в стоячей воде, где камыши и тина, где тень и чуть-чуть припахивает болотом. Надо сказать, что приличия требовали пренебрежения к подобным закоулкам, но что поделаешь с натурой? Когда ее видели здесь свои, она делала вид, что заплыла сюда случайно; а если была одна, то блаженствовала, наслаждаясь тишиной и сумраком, или охотилась за всяким мелким сбродом – постоянными обитателями этих мест: жучками личинками, паучками. Особенно же она отличала дафний – они тут были не коричневыми, но это не меняло дела: Белая Рыба терпеть не могла эту шныряющую бестолочь, этих убогих мельтешащих тварей, которые и плавать-то как. следует не умели. Она их пожирала сотнями, и не потому, что была сверх меры прожорлива, – ее непереносимо раздражал их вид.

Время от времени она наведывалась к Платиновому Обручу; она мучительно соображала, чего бы потребовать у него, но дальше обильной и вкусной пищи ни до чего не додумывалась.

От Обруча к населенным водоемам вел узкий и темный коридор, а Белая Рыба так растолстела, что уже еле протискивалась сквозь него, и потому догадалась попросить Обруч переместить самого себя в одну из ее любимых заводей, где было особенно тихо и затененно.

Другие рыбы не любили сюда заплывать, то есть Платиновый Обруч оказался и под рукой, как говорится, и надежно скрытым от посторонних глаз.

Сколько бы длилась такая ее жизнь, сказать, конечно, трудно. Но однажды она наткнулась на Щуку, которую видела в первый раз, и, разглядев хищный и голодный блеск вражьих глаз, кинулась прочь, не разбирая дороги, и Щука долго преследовала ее, лязгая челюстями и издавая жуткий свист, от которого мутилось сознание.

Наконец, преследовательница отстала, но тут вдруг появились две выдры, которых Белая Рыба также видела впервые. Она почувствовала, что это – тоже враги, и, собрав последние силы, нырнула в глубину и мчалась вниз, пока прямо-таки не врезалась в дно. Вокруг были сумерки – так глубоко она еще не забиралась. Полежав на иле, Белая Рыба кое-как отдышалась и стала, держась тени и зарослей, двигаться к дому. Но несчастья не оставляли ее: она заблудилась.

Не будем задерживаться на всех колдобинах ее путешествия. Выбирать верное направление ей помогали подслушанные разговоры других обитателей подводного царства; иногда она даже отваживалась расспросить о дороге. Но главное-то, главное: она ведь понимала язык дафний, не могла его позабыть, как ни старалась, и теперь он ей ох как пригодился. Дафнии, известно, болтливы: вечно у них какие-то диспуты и обсуждения, вечно – сплетни и кривотолки о таинственных водах, необычных происшествиях и прочем вздоре; и в большинстве-то случаев они не имеют ни малейшего представления о самом предмете разговора. Белая Рыба незаметно пристраивалась где-нибудь вблизи и внимала, и таким манером узнавала много полезных пустячков.

Выслушав очередную дискуссию, она употребляла участников в пищу и плыла себе дальше. Раз, например, дафнии разглагольствовали о том, что, дескать, где-то в неведомых краях живут-де тоже дафнии, но, видите ли, коричневой окраски. Живут они, значит, в луже под пнем – представляете себе?! – и, вроде приходится им туго: переводят их два лютых Черных Жука, уж совсем, бедных, мало осталось. И так далее и тому подобное…

Белая Рыба слушала, и что-то ей припоминалось – что-то не особенно приятное. И чтобы не расстраиваться, она набросилась на шумное собрание и проглотила его в целом.

В другой раз она заметила жука, который ей очень кого-то напоминал. Она и его съела, но он оказался на редкость жестким и безвкусным.

Так она, в конце концов, и добралась до своей заводи.

Платиновый Обруч был на месте. Он ослепительно сиял, а вокруг столпилось такое количество зевак, что вода прямо-таки кипела. Заметив Белую Рыбу, они в панике стали разбегаться; она врезалась в самую гущу, оглушительно чавкнула, выпучила глаза и так ахнула хвостом, что черная муть поднялась густым облаком, и в нем, как в преисподней, исчезли все любопытные. Не теряя времени, Белая Рыба подплыла к Обручу, потерлась об него и произнесла:

– Хочу быть Быстрой Выдрой!

И тотчас стала ею.

Нет, она не захотела превратиться в Щуку – есть существо, которого и Щука боится, и то существо – Выдра.

С этого часа началась полоса удивительных превращений бывшей Маленькой Дафнии По мере того как она становилась сильнее и совершеннее, сильнее и совершеннее становились ее желания. Жизненный ее опыт непрестанно обогащался, копились знания, крепнул ум. Переходя из одного вида в другой, она, само собой, запоминала языки, повадки и пристрастия и таким образом оказывалась все более грозным противником низших видов, из которых вышла. Да и для своих-то она была не менее опасной, потому что знала больше, думала шире и, значит, была умнее их.

Первый вывод, который она сделала после нескольких превращений, был таким: у каждого есть враг, более сильный и лучше устроенный; но и у этого врага есть свой враг, и у того – свой, и где предел – неизвестно.

И второй вывод сделала бывшая Дафния: желания бесконечны – достигнув одного, немедленно хочется другого, нового, и это также беспредельно. Когда открывалось, что кто-то сильнее ее, она немедленно занимала его место. Она не только не желала зависеть от кого-либо или кого-то страшиться – она уже не мирилась и с равными себе.

А вот и третий вывод: невозможно вообразить ничего более жалкого и убогого, чем та Старая Дафния, которая первой нашла Платиновый Обруч…

Она поочередно перебывала в роли Грозной Змеи, Мрачной Пантеры, Свирепого Вепря, Хмурого Волка и в других ролях. Потом, наконец, превратилась в Несокрушимого Медведя, потому что в тех краях не было более солидного и грозного. Но лишь первое время она испытывала удовольствие от положения Несокрушимого.

Ведь если и Медведь – предел, то это очень скучно. Что бывает за пределом?…

Так он, царь леса, и бродил по горам и долам, и не давала ему покоя мысль: что дальше?

Трое ноблов, сообщает нам далее очарованный Посвященный, невозмутимо смотрели на экран.

– Какая алогичная эволюция, – сказал наконец Первый. – Нет, это не наши лоны, ничего даже отдаленно похожего.

– Что мы уже отметили, – отозвался Второй.

– Ты, следовательно, считаешь, – обратился Наставник к Первому, – что если бы это были наши лоны или подобные нашим, то они эволюционировали бы в нас?

– Да, не предполагал, что старик Спиу так связал тебя, – весело заметил Второй.

Первый смутился.

– Давно… В первые годы Студии… Словом, тогда я тайно раскрутил лонов. Наставник! Они вымерли! Наши лоны вымрут!

– Очевидно, ты пользовался несовершенным, ученическим эвольвентором, – спокойно проговорил старший. – Это так?

– Да… Несколько стадий промелькнуло… Я знаю – я не смел… Но такой результат… Вымирание!.. Я готов искупить…

– Специфические токи планеты Хи, на которой ты не успел еще адаптироваться, внушают порой преувеличенное чувство вины.

– Специфические токи Хи, – словно эхо, отозвался Второй.

Первый опустил голову…

На экране брел по лесной чаще лохматый черный медведь; он был сумрачным и скучным. И вдруг появилось живописное озеро, покатый травянистый бережок, солнечное небо, и на берегу – три существа.

Был полдень. Существа сидели кружком, пили что-то, любовались природой и беседовали. Это были существа мужского пола.

Один пил чай с черничным вареньем и утверждал, что все в мире покоится на инстинктах, ибо инстинкты непреходящи.

– Отседова что выходить? – спрашивал он. – Что и как? А то выходить, что невозможно про инстикт сказать, что ентот вот, значить, хороший, а ентот – тьфу. Потому оны, как один, либо хорошие усе, либо – никуды.

Другой пил чай с медом и ни за что не соглашался с такой постановкой вопроса.

– Эфта твоя консепция неправильная. Как говорится, во всей своей полноте. Тут же, к примеру, ежлиф потвоему, то как раз получается, что усе усем можно. Так? Так. А как же так-то можно? Эфти самые, как ты говоришь, истинты нельзя пущать на самотек. Вот, возьмем, баба у меня…

– Иови энд бови! – воскликнул третий из приятелей. – Короли и капуста! Все верно. – Он был самый худой и старый, и самый невзрачный из троих; он пил чай, подливая в свой стакан что-то из фляжки, которую доставал из внутреннего кармана, и прятал обратно. – Иови энд бови.

– Вишь? – сказал тот, что пил с медом. – Поддeрживають меня. Ежлиф для пользы, как говорится, обчества, то надоть эфти инстинты поделить. Которые полезные – туды, – и он поставил свой стакан перед худым, – а которые бесполезные или, как говорится, вредоносные, эфти пущай идуть сюды. – И стакан худого стал перед оратором, и тот сразу солидно отпил.

– А хто тебе доложить-то, какой инстикт пользительный, а какой хреновый? – усмехнулось черничное варенье.

– Дык глядеть, глядеть надоть! – загорячился мед. – Глядеть! А как же? Хорошему – пожалуйте, просим. А который худой – стоп, хенде хох. А то один эфтот натуральный хавус выйдеть. Баб вон распустили…

– Отдай мой стакан, – сказал худой и заплакал.

Уличенный обиделся, сказал, что манипуляция со стаканами нужна была для наглядности, отпил еще немного, затем восстановил статус кво и угрюмо продолжал: – Бабам волю дай, им дай волю…

– Воля, – все еще всхлипывая, продолжал худой. – Воля. Инсургенты. Иови энд бови.

– Ну а мужикам ее дай? – спросил виновник спора. – Дай им, и что выйдеть?

– А на что она мне? На кой? Куда я пойду? А баба пойдёть, ону не удержишь…

– Воля! – еще раз повторил худой, уже успокоившись, и лег на спину, и добавил облегченно: – Вон у кого воля! Вон он! Орел-батюшка. Парит себе! Поглядывает! Просторно наверху. И ни до чего нашего дела нет. Это – воля! – И, закончив, он тут же уснул мертвецким сном.

– Ты яво не забижай, – сказало черничное ренье. – Высокого полету бывши.

– Бывши да сверзившись, – мстительно усмехнулся мед.

– Ты за им, как за каменной стеной, сидевши.

– А ты?

– Я молчу.

– Ежлиф какие молчать, оны не подзуживають.

– Хто подзуживаить-то?

– А про истинты хто начавши? Думаешь, я не понявши? Истинты! Оны-то яво и доконавши. А за им и нас с тобой.

– Ты меня с собой-то не ровняй!

– Ох-ох, цаца!

– Это паскудство, коллега! – оскорбленно преобразилось черничное варенье. – Я ведь сознательно начал совершенно посторонний разговор, чтобы отвлечь его от мыслей о собственном падении, а вы…

– От паскуды слышу, коллега, – не остался в долгу мед. – Вы не устали оплакивать себя, я знаю. И вам не терпится кого-нибудь обвинить в своих неудачах.

– Это вы неудачник, а у меня изобретения есть!

– Какова же цена вашим талантам, если вы держались только благодаря ему!

– Я попросил бы вас заткнуться, бездарь вы и завистник желтушный!

– А вы – паразитирующий неврастеник!

– А вы – побирушка и лакей!

– А вы…

– Иови энд бови, – пролепетал спящий. – Орел-батюшка… Парит себе… Воля…

– Боже! – сокрушенно произнесло черничное варенье. – Как безобразно завершается столь удачно начатый эксперимент…

За кустами сидел медведь и внимал. Он, конечно, мог бы их всех немедленно съесть – это у него на морде было написано, – но он не хотел, так как заботился о пищеварении. Он просто вышел из укрытия и рявкнул, и приятелей как ветром сдуло. Медведь доел мед и варенье, а таинственную фляжку так и не нашел: хозяин ее, видно, не пожелал с ней расстаться, даже рискуя жизнью…

Экран продолжал мерцать. Медведь двигался по берегу.

– Что это? – удивленно спросил Первый. – Кто они?

– Это философы, – сказал Наставник.

Над вольной равниной, над широкой степью летел Могучий Орел. Он летел на такой высоте, что там не было жары даже в самую знойную погоду; там воздух был свежим и мягким, как перина, и движения Могучего Орла были плавными. Он то припадал на крыло и скользил по кругу, то парил, прикрыв в истоме глаза, то складывал крылья и падал, наслаждаясь ветром и скоростью, а потом опять взмывал и опять парил, глядя на солнце.

Ниже, – дистанция была раз и навсегда определена, – летел адъютант и телохранитель Старший Сокол; а еще ниже кружили стаи кобчиков – это была охрана. Кобчики не могли на много оторваться от земли (да и не дозволялось это) и изнывали от духоты и жажды. Благодаря хорошему зрению, они видели, что творится на тверди: копошащихся мышей, пташек разных, синие ручьи и длинноногих куликов на отмелях, даже рыбешек видели, обгладывавших стебли тростника или просто блаженствующих в тихих заводях у самой поверхности.

Все это было как на ладони, но ни один из кобчиков не имел права хотя бы подумать поживиться – Старший Сокол был неусыпно зорок и бдителен. Охранять покой и безопасность Могучего Орла – вот была их обязанность, и ничто другое в мире не должно было для них существовать. Они то собирались в неприступное каре, то перестраивались в стремительный клин, то располагались кругом, ни на секунду не упуская из виду ни адъютанта, ни самого повелителя, ни ничтожнейших изменений вокруг них – в воздухе или внизу. Они не знали, от каких врагов следует охранять Могучего Орла, они знали лишь, что надо охранять и охранять зорко. Время от времени командир кобчиков, самый сильный и натренированный из них, отрывался от стаи и пробивался вверх, к Старшему Соколу. Конечно, он не мог достигнуть высоты телохранителя, не говоря уже о высоте Могучего Орла; он поднимался лишь настолько, чтобы быть услышанным, и, задыхаясь, кричал:

– Ваше стервятничество! На западе грозовое облако!

Старший Сокол в свою очередь тоже взмывал, насколько мог, и предостережение передавалось главному адресату.

Могучий Орел уже давно видел облако, которое не было не только грозовым, но и просто дождевым, и к тому же проходило стороной. И презрительно покосившись вниз, отвечал:

– Вижу. Свободен.

И Старший Сокол стремительно снижался, и также стремительно нырял вниз командир кобчиков, и, облегченно расслабившись, занимал место в очередном построении.

Бывали, – правда, весьма редко, – случаи, когда кто-нибудь из охранников, заметив развалившегося на солнцепеке суслика, забывался (соблазн брал верх) и очертя голову кидался на жертву. Но он не успевал даже ощутить вкус свежего мяса – собратья тут же раздирали его в клочья. После этого нарушенный строй восстанавливался и служба продолжалась.

А Могучий Орел безмятежно парил в вышине. Конечно, он замечал минутные смятения в рядах охранников, но не придавал таковым значения. «Пусть, – усмехаясь, думал он. – У них там свои заботы». Было светло на душе, мысли текли спокойно, как тихая река или как этот вот ветер, прохладный и ровный.

Время, когда он волновался, осматривался, испытывал крепость крыльев и привыкал к высоте, давно миновало.

Да, когда-то новое свое положение он принимал еще как дар судьбы. Он оценивал себя со стороны, чтобы избавиться от многих привычек, идущих от прошлого, прислушивался к многочисленным голосам в себе и внимательно оглядывал каждого, кто появлялся рядом. Все это давно прошло. Он увидел, что могущественнее его нет, и ему уже не мерещилось про «дар судьбы», он уверовал, что всегда был таким, как теперь, и что судьба тут ни при чем. Он теперь не зависел ни от чего и ни от кого; наоборот – все живое, с его заботами, помыслами и интересами, с его настоящим и будущим, подвластно только ему, Могучему Орлу, и целиком зависит только от него одного. Он уже не упивался своей мощью, как вначале, не доказывал ее на каждом шагу – она и без того была очевидна и неколебима. «Существующий порядок вещей, – гордо думал Могучий Орел, – единственно возможный. Он справедлив. И если бы я даже сам что-то захотел изменить, то не смог бы, потому что это невозможно».

Каждое утро он вылетал на прогулку: принимал воздушные ванны, разминался, чтобы не затекли мускулы и не ослабли крылья, оглядывал свои владения и думал.

Он думал о своем пернатом царстве, но чаще всего – просто о мире вещей как таковом. Его, само собой, не интересовали мелочи – с огромной орлиной высоты он окидывал землю единым взором, и она была голубой и зеленой. Она все время была голубой и зеленой, и это еще раз доказывало постоянство и незыблемость сущего.

Иногда, – конечно, очень редко, – в голубизну и зелень внедрялись разные чужеродные пятна, но их существование оказывалось краткосрочным.

После променада, который продолжался два с половиной часа, Могучему Орлу докладывали, что наступает время обеда. Это также входило в обязанности Старшего Сокола – по установленной форме он четко стрекотал:

– Ваша Недоступность! Время обеда приближается, как об этом Вашей Недоступности известно лучше меня.

И тут кобчики внизу располагались таким образом, что получалось слово «ОБЕД». Могучий Орел резко взмывал, запрокинув голову навстречу солнцу, и затем плавно снижался к своему жилищу. А пониже, в этом же направлении, ганнибаловским полумесяцем двигалась охрана.

В неприступных скалах на головокружительной высоте размещался дворец Могучего Орла. Это был прочный и величественный замок, выложенный снаружи и изнутри драгоценными камнями. Он состоял из многочисленных залов, комнат и коридоров; их было такое множество и так мудрено они были соединены между собой, что не только случайный посетитель, но и сами обитатели в два счета могли заблудиться и попасть в неприятную историю, если бы им, например, вздумалось полюбопытствовать, куда ведет такой-то, скажем, проход или что помещается в такой-то закрытой комнате.

Не заблудился бы в этом лабиринте только сам Могучий Орел и его верный страж Старший Сокол. И еще один обитатель замка не заблудился бы тут – привратник Древний Ворон, который хотя и был простым привратником и не имел ключей, кроме входных, но имел зато хорошую память, потому что был стар и мудр и много чего повидал на своем веку.

Вот он вылазит из своей каморки, гремя ключами, близоруко щурится из-под крыла, замечает стройную стаю кобчиков и, прихрамывая, идет отпирать ворота. Кобчики подлетают, располагаются в две шеренги, и Ворон говорит им, вздыхая:

– Намаялись, бедные. Жара-то! В тени бы в такую пору валяться, а тут – служба. Эх, кра-кра-кра…

– Молчать! – рявкает в таких случаях Старший Сокол. – Чем болтать, старая дохлятина, лучше бы подмел у ворот!

– Все делается в соответствии с Уложением, ваше стервятничество, – отвечает Древний Ворон.

– А болтовня с охраной тоже в соответствии с Уложением?

Они всегда затевали свару, так как не любили друг друга издавна, и прекращалась свара лишь с появлением господина. Свист ветра в его крыльях заглушал голоса, грозный стук когтей о каменную плиту ставил всяким речам точку. Ворон кланялся, Старший Сокол отступал в сторону и тоже склонял голову, и Его Недоступность Могучий Орел, величаво сложив крылья, неторопливо следовал в замок.

На обед подавались чаще всего живая рыба или кролик. Могучий Орел сидел в пуховом кресле, рядом стоял Старший Сокол, а коршуны повара подносили кушанья. Они ставили их перед повелителем и, не поднимая глаз, выходили. И как только за ними закрывалась дверь, Старший Сокол вырывал из каждого блюда по куску, проглатывал и становился в выжидательную позу. Могучий Орел следил за ним. Таким образом проверялась пригодность пищи – ведь она могла быть отравлена: мало ли что случается, если на свете живут завистники. Понаблюдав несколько минут за своим слугой, Могучий Орел принимался за еду. Если рыбу приносили в аквариуме, он вдыхал запах воды, и в мозгу его легким хмелем всплывали смутные образы; он закрывал глаза и некоторое время сидел неподвижно. Потом, словно спохватившись, впивался в самую крупную из рыб. Она билась и извивалась в его когтях, по упругому телу струилась и капала в воду кровь, и лишь одному Могучему Орлу был понятен беззвучный рыбий крик «быстрей… быстрей…».

Щуки, между прочим, вели себя иначе. Они не шарахались, подобно каким-нибудь язям или головлям, о стенку аквариума, а в когтях Могучего Орла все норовили укусить царственную особу, хлестались хвостом и кололись плавниками. И ни разу Могучий Орел не слышал, чтобы щука крикнула.

Кролика подавали освежеванным, и есть его в таком виде не составляло, по правде, никакого интереса, и если бы не правила и не этикеты, Могучий Орел велел бы подавать кроликов живыми.

Обед заканчивался, и Его Недоступность в сопровождении телохранителя шел на затененную веранду, чтобы почистить клюв и пригладить взъерошенные перья. Здесь же он дремал минут пятнадцать-двадцать, чтобы окончательно принять достойный вид и собраться с мыслями – особенно щуки всегда портили ему настроение.

Затем начиналась деловая часть дня.

Это, собственно, была аудиенция. Приходили пернатые министры, чиновники всех рангов, гонцы, просители и – напоследок – гости.

Его Недоступность Могучий Орел – Аквила Регия Инвиктус Максимус Юстус[1]1
  Орел царственный непобедимый величайший справедливый (лат.).


[Закрыть] – восседал на высоком золотом троне, ослепляя царскими одеждами и величественной осанкой. Одесную его стоял вернейший и преданнейший слуга Старший Сокол, ошую – первейший и любимейший друг Строгий Сарыч, министр пернатого настроения и порядка.

Важные чины входили по одному, докладывали о делах, выслушивали указания и становились в стороне. Так зал постепенно наполнялся и к концу аудиенции, перед увеселительной частью, бывал полон до отказа.

Приходил Горный Гриф, главный любомудр, а также наместник Южных областей, которого в шутку называли просто Гэ-Гэ. У него было немало заслуг, что отмечалось в специальных Уложениях, в одном из которых, в частности, говорилось, что сего мужа надлежит впредь именовать «Грифус Монтанус Предитус»[2]2
  Гриф горный одаренный (лат.).


[Закрыть] Он был медлительным и невозмутимым, тем не менее считался полезным членом птичьего сената, приятным собеседником, а кроме того доводился Его Недоступности дальним родственником. Гэ-Гэ входил, сгибался в поклоне и начинал речь о том, что все земное преходяще и всяческое суетство – доказательство слабости живущих; непреходяща лишь мудрость и сила Великого.

– Вера в светлый и мудрый образ повелителя, в безграничную его справедливость и заботу порождает в подданных бодрость духа. Это-то и является моральной основой, Ваша Недоступность, это-то и указует всякому свое место и положение, равно как и сферу и меру приложения способностей. И горе тому, кто позабудет о стезе, предначертанной ему. Ибо справедливость и прекрасное всегда восторжествуют – ваше крыло тому порукой, Ваша Недоступность. Чтобы не быть голословным, завтра же я покажу вам, Ваша Недоступность, новый трактат…

Прилетал Бравый Ястреб – первый связной. Он стремительна подбегал к трону, кланялся и докладывал что-нибудь важное, что считал приличествующим настроению владыки. Затем он вставал рядом с Гэ-Гэ и, еще не отдышавшись, начинал что-то шептать ему, но тот, как правило, уже безукоризненно спал.

Прилетала Великая Княгиня Сова, заведующая складами. Заикаясь и поправляя очки, она так отрывисто и торопливо сыпала цифрами, что Строгому Сарычу приходилось членораздельно повторять за ней, иначе бы повелитель ничего не понял.

Прибывал Угрюмый Филин, старший пожарный. Он заявлял, что очагов нигде не наблюдается и меры против возникновения таковых принимаются постоянно.

Входил Зоркий Кондор, смотритель ресурсов, и рисовал широкую картину состояния материально-продовольственного положения; как всегда, он не мог удержаться от критики в адрес Великой Княгини.

– Склады не проветриваются, Ваша Недоступность, дыры в полах не заделываются, что допускается, как я полагаю, с целью разведения мышей для личных нужд ее близорукости…

Вместе появлялись Верный Сапсан и Преданный Кречет, соответственно председатели Первой и Второй канцелярий, ведавших метеорологией и туризмом.

Входили и влетали еще долго. Но вот объявлялся перерыв, и теперь посетителям разрешалось громко разговаривать, щебетать; клекотать, шипеть и свистеть, а также обращаться к Его Недоступности с дельными вопросами и предложениями. И затем наступала вторая, неделовая, часть приема.

Влетал Блистательный Чеглок, блюститель искусств, охорашивался, изящно подходил к трону и говорил что-нибудь изысканное.

Вплывал Важный Аист, первый хранитель новостей, становился сразу в стороне и, если его о чем-то спрашивали, отвечал жестами, так что невозможно было отличить «да» от «нет». Второй же хранитель новостей, Резвая Сорока, уже с порога начинала такую трескотню, что ее тотчас приходилось хватать под крылья, оттаскивать в самый дальний угол и там отпаивать соком, чтобы окончательно не зарапортовалась.

Появлялся Бодрый Страус, главный физкультурник; Кроткий Пеликан, законодатель мод; Томный Журавль, министр воображения. И наконец выступал Прыткий Петух, старший затейник, прозванный, как и Гэ-Гэ в шутку, Пэ-Пэ. И в зале становилось тесно и шумно, серьезные дела уходили на второй план – начиналось веселье. Пэ-Пэ носился повсюду, придумывал на ходу игры и анекдоты, сочинял прибаутки, заводил хороводы, – то есть старался вовсю, чтобы никто не скучал. Гремел смех, возносились восторженные «ура» и «браво». А Могучий Орел между тем внимал Тихому Дятлу, который сидел в тени его крыла на подлокотнике трона и привычно выстукивал своим длинным клювом что-то условное, понятное лишь ему и его господину.

Но вот открывались боковые двери, и в сопровождении нежных девушек-соек появлялась супруга Могучего Орла – Прекрасная Голубка. Она приветливо улыбалась своему повелителю, сдержанно отвечала на поклоны царедворцев и гостей; возле золотого трона устанавливали маленький серебряный троник, девушки-сойки подсаживали на него свою госпожу и становились за ее спиной полукругом. Это был апогей праздника.

Звенела музыка, кружились пары, веселье бурлило рекой. Поэты Скворец и Коростель читали новые творения, посвященные царственным особам и красоте природы; певцы Соловей и Кенар исполняли гимны и торжественные арии; шут Тетерев изобретал каламбуры, порой затмевая самого Пэ-Пэ, так что царица смеялась до слез. Между гостями сновали проворные стрепеты, разнося мороженое и напитки. И никто в этом радостном гаме не замечал, что в нише над самым троном сидит Главная Оракульша-Кукушка и невозмутимо пророчествует что-то бесстрастным монотонным голосом.

Случалось, правда, что Оракульшу все же замечали, и тогда по знаку Могучего Орла в нишу посылался один из кобчиков.

– Его Недоступность, – говорил Кукушке посланец, – приказывают вашей мнительности покинуть зал и впредь не показываться без особого распоряжения Его Недоступности.