Текст книги "Платиновый обруч (Фантастические произведения)"

Автор книги: Владимир Михайлов

Соавторы: Вячеслав Морочко,Любовь Алферова,Владлен Юфряков,В. Семенова,Владимир Авинский,Алексей Дукальский,Вольдемар Бааль,Сергей Кольцов,Николай Гуданец
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Диктор говорил взволнованно, быстро, словно спортивный комментатор. До Виктора смысл услышанного доходил не сразу. Все же он понял, что город ошеломлен случившимся, и появление пальмы среди бела дня, на глазах у многочисленных свидетелей, пока не могут объяснить ничем иным, кроме как вмешательством Пришельцев космоса.

Пальму на экране сменили кудрявая дикторша и пожилой человек с бородкой и в очках, сидевшие в мягких креслах, Дикторша представила человека в очках, оказавшегося профессором-астрофизиком, и попросила его прокомментировать событие.

Профессор прежде всего поспешил успокоить зрителе. Да, в городе происходит необъяснимое: дождь из апельсинов, появление пальмы неизвестного науке вида в сквере у драмтеатра. Специалисты склонны полагать, что это продукт деятельности космических Пришельцев.

Но оснований для беспокойства нет. Даже ребенку понятно, что неземные существа ведут себя самым мирным образом. И это естественно, ведь высокоорганизованный разум – прежде всего неспособен причинить зло. Бульварные фантасты, пишущие о кровопролитных космических войнах, упускают из виду, что чем выше уровень развития цивилизации, тем меньше у нее необходимости воевать. Зло неразумно, оно вне логики, поэтому наделенные могущественным разумом Пришельцы безусловно добры. Они начинают знакомство не с бомб и лучей смерти, а с невинных чудес вроде апельсинов Для детей или пальмы на газоне: Видимо, они хотят проверить нас, узнать, как земляне ведут себя при встрече со сверхъестественным. И заодно психологически подготовить нас к своему появлению, к долгожданному контакту после многолетних наблюдений с так называемых летающих тарелок.

– Как вы относитесь к тому, что некоторые жители стараются спешно выехать из города? – спросила дикторша.

Ученый пожал плечами.

– Они просто рискуют не увидеть воочию самое замечательное событие в истории человечества – первую встречу с братьями по разуму.

– Вы уверены, что Пришельцы настроены дружелюбно?

– Абсолютно. Если это враги, готовящие нападение, зачем им обнаруживать свое присутствие? Далее, посадка пальмы – безусловно Дружеский жест и вполне понятный символ. Я прошу всех жителей города сохранять достоинство, выдержку и благоразумие. Мы ни в коем случае не должны выглядеть, как перепуганные дикари. В противном случае Контакт с Пришельцами может и не состояться. Помните, сейчас каждый из нас в ответе перед человечеством за Контакт, Благодарю за внимание.

Во весь экран появилась заставка с цифрами 563188.

– Уважаемые товарищи, запишите этот телефон, – послышался голос диктора. – Три часа назад был организован Комитет по неземным явлениям, в работе которого примут участие виднейшие ученые нашей страны и всего мира. По телефону вы можете обратиться к нам в любое время, если столкнетесь с неземным явлением природы. Обо всем происходящем вы узнаете через час из следующего экстренного выпуска новостей. Всего вам доброго. Запомните телефон Комитета: 563188.

Учтите, ложные звонки могут помешать работе Комитета и, возможно, Контакту.

На фоне цифр появилась цветная фотография пальмы.

Виктор встал и вышел в прихожую.

Сел возле телефона, снял трубку, набрал номер, Послышались гудки. Потом трубку сняла женщина.

– Алло? Алло, – торопливо заговорил Виктор. – Извините, пожалуйста, если поздно. Можно Зою к телефону?

– А кто ее спрашивает?

– Скажите, Витя. Если она не захочет говорить со мной, скажите, это очень важно. Вопрос жизни и смерти.

– Ну-ну… – Слышно было, как женщина сказала: «Это тебя. Вопрос жизни и смерти».

– Не умирайте, Витя, она сейчас подойдет.

– Спасибо, постараюсь.

В трубке послышались быстрые шаги Зои, – Я слушаю.

– Здравствуй, Заяц. Извини, если поздно.

– Слушай, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты меня не называл этим дурацким прозвищем?

– Ну ладно, ну Зоя, ну Зоя Николаевна… Прости.

– И я удивляюсь, как ты еще можешь звонить…

– Очень просто. У меня дело. Потрясающей важности.

– Лучше позвони в Комитет неземных явлений, если так. Телефон знаешь?

– Они тоже никуда от меня не денутся. Но я хочу поговорить с тобой, и не по телефону. Лучше всего завтра, днем. Учти, я очень серьезно.

– Ну что ж. Завтра в два на ступеньках, идет?

– Хорошо. Спокойной ночи.

Он положил трубку.

Рано или поздно тайне становится тесно в человеке.

В ту ночь на всем земном шаре стучали телетайпы и надрывались телефоны. Газетные типографии спешно печатали экстренные выпуски с аршинными заголовками. Телекомпании выкладывали бешеные суммы за одну минуту прямой трансляции из Большого Города. Со всех сторон в город неслись депеши, автомобили, самолеты спецрейсов с дипломатами и корреспондентами на борту. Мир лихорадило.

Виновник вселенского переполоха мирно спал и видел во сне, что он идет по цветущему лугу, впереди высится НЕЧТО, может, Счастье, а может, Красота и, быть может, на этот раз ОНО не исчезнет, не оставит его одного в бескрайней степи…

…A солнце посылало свои лучи в– черную бесконечность пространства, и ничтожнейшая их доля достигала Земли – голубой ягоды космоса, чья воздушная мякоть весит 5000000000000000 тонн.

Кому из нас известно, что такое солнце? Только ли колоссальный сгусток энергии? И кто из нас может сказать, из чего, из каких частичек, или волн, или пульсаций состоят воздух, апельсин, Вселенная?

Что такое мы? Одна из величайших загадок мира заключена в каждом из нас, за нашим лбом, в круглой костяной коробочке, и быть может, эта загадка еще не обрела свое подлинное предназначение.

Кто знает?

Казалось, весь город вышел на украшенные флагами улицы. Скорее всего, так оно и было. Ожесточенно гудящие машины медленно плыли по мостовым, подхваченные половодьем толпы. Лимузины с белыми дипломатическими номерами. Микроавтобусы киностудий с кинооператорами, сидящими на крышах по-турецки.

Громадные неповоротливые автофургоны цветного телевидения. Лимонные машины ГАИ с включенными мигалками, через мегафоны безуспешно требовавшие очистить проезжую часть. Сверкающие «Икарусы», до отказа набитые фотокорреспондентами. Военные регулировщики в аспидной форме и белых касках тщетно пытались освободить перекрестки. Милиционеров с мегафонами было так много, что их перестали замечать.

Бессмысленно перемигивались светофоры. Пожалуй, никто в городе не мог бы толком объяснить, куда и зачем он идет. За ночь на столбах установили серые груши громкоговорителей. Вовсю гремели бравурные марши. Время от времени музыка умолкала, и диктор начинал торжественную речь о Пришельцах, о Контакте, просил граждан соблюдать спокойствие и порядок. После каждого сообщения повторяли телефоны Комитета, основной и добавочный, снова и снова просили не обращаться в Комитет за справками, не звонить по любому поводу.

На крышах томились люди с театральными и призматическими биноклями. Бурным всеобщим ликованием было встречено переданное по трансляции известие о замеченной где-то в штате Миннесота летающей тарелке.

На всем лежал отпечаток громадного ожидания.

В тот день, наверно, только Виктор вышел на улицу без фотоаппарата. Стоя высоко на ступеньках университета, он вглядывался в запруженный людьми бульвар, ища Зою. Она появилась в половине третьего – выскользнула из толпы и, не переводя дыхания, взбежала по ступенькам.

– Сумасшедший день, – сказала она вместо приветствия. – Думала, вообще не дойду…

Она держалась спокойно, на удивление спокойно, тем самым ясно давая Виктору понять, что, хотя она и согласилась прийти, это еще ровным счетом ничего не значит.

Они пробрались сквозь толпу на площадь перед Домом Лектора, обогнули его приземистое пряничное здание и попали в Парк Двоих. Как ни странно, им сразу удалось найти незанятую двухместную скамейку в нише сиреневых кустов. Отсюда им видны были крыша университета, грузная твердыня Орловской башни, возвышавшаяся вдалеке над деревьями, и очередь, широкими зигзагами тянувшаяся от Дома Лектора в парк и почти достигавшая клумбы с римским фонтаном. По главной лиственной анфиладе парка поспешно шагали группки людей и впадали в безостановочно катящиеся по Петровскому бульвару толпы.

– Ну так. что ты мне хочешь сказать? – спросила Зоя.

– Прежде всего то, что я был неправ.

– Согласна. Но понимаешь, Витя… – она подыскивала слова. – Что было, то было. Я не знаю, кто у кого должен просить прощения. Скорее всего, мы оба. И давай не будем больше на эту тему.

Слова ее звучали не прощением, а отповедью. Но все-таки она пришла. Все-таки. Виктор промолчал.

– Выходит, ты позвал меня только для того, чтобы попросить прощения? Так?

– Будем думать, что так.

– Поздно, Витя. Просто поздно. И давай закончим этот разговор.

– Это твое последнее слово?

– Да. И поверь, я все-таки очень хорошо к тебе отношусь.

Нет ничего печальнее, чем когда девушка говорит, что она хорошо к тебе относится.

– Ладно, – сказал Виктор. Ее тон не вызывал никаких сомнений относительно того, что все кончено. Но так они могли поговорить и по телефону, ей вовсе незачем было приходить…

Виктор чуть подвинулся на скамейке, чтобы сирень не заслоняла ему солнца.

– Отодвигаешься? – насмешливо спросила Зоя.

Он не ответил. Немного помедлил, собираясь с духом.

– Протяни руку, – велел он.

– Ты разве не понял, что я сказала?.

– Протяни не мне. Просто перед собой. Вот так, ладонью вверх.

В замешательстве она подставила солнцу ладонь, – Ну и?..

Ветви сирени дрогнули. Вздохнул ветер, и в центре этого звука, на ладони Зои возникло яблоко. Зоя вскочила.

– Что это?!

– Яблоко. Попробуй, должно быть, сладкое.

Зоя онемело уставилась на Виктора.

– Ну да, это я его сотворил, – сказал он. – И яблоко, и пальму, и дождь из апельсинов. Все это я.

– Ты что, с ума сошел?..

– Нет. Вот оно, яблоко. Я мог бы вырастить еще одну пальму. В доказательство. Но от этого очень голова болит. Так что поверь на слово.

Зоя выронила яблоко, ойкнула, нагнулась за ним.

– Дай сюда, оно теперь немытое, – приказал Виктор.

Их руки встретились, и яблоко пропало, дунув на прощание в ладони.

– Как же это… – Зоя растерянно огляделась, словно бы ища пропажу. – Это – ты?. Как ты это делаешь?!

И он рассказал ей все.

– Понимаешь, я совсем не подумал, что начнется вся эта суматоха с Пришельцами, – заключил он. – Хотя, конечно, как же иначе? Теперь, выходят, я разыграл весь мир. Даже неловко как-то признаваться. Ждали Пришельцев, а оказалось, просто студент Терентьев баловаться изволил.

– А ТЫ УВЕРЕН, ЧТО ЭТО НЕ ПРИШЕЛЬЦЫ? – спросила Зоя.

– Н-нет, – сказал он. – Не может быть.

– Подумай хорошенько.

– Нет. Зачем это им?

– Очень просто. Они испытывают землянина. Выясняют, как поведет себя всемогущий человек. Может, потому тебе ничего и не дается в руки? Может, такова программа испытания?

– Нет.

– Подумай. Тогда откуда это?

– Нет, – упрямо повторил Виктор. – Я сам.

Он был потрясен ее догадкой.

– В любом случае надо, чтобы тебя исследовали.

– Ты думаешь? А вот я еще не решил. Дай мне сначала самому во всем разобраться. Подопытным кроликом побыть всегда успею… – Он нервно засмеялся. – Я же и так все знаю. Я могу фокусировать энергию солнца и изменять структуру воздуха на уровне элементарных частиц., Понятно? Ничего тебе не понятно. Это же дает мне неограниченную власть над миром. То есть шире – над материей. Ясно?

– Да ты что?!

– Я ничего. Пока я ничего не решил.

– Неужели ты будешь держать это в тайне?

– Почему бы и нет?

– Тогда я сейчас же позвоню в Комитет…

– И что скажешь? Брось. Ты же попадешь в сумасшедший дом, только и всего.

Зоя замолчала, впившись глазами в лицо Виктора.

– Послушай, – сказал он, меняя тон. – Я понимаю, я говорю дикие вещи. Страшные. Но представь себя в моей шкуре. Помоги, Зоя. Честное слово, я боюсь свихнуться от всего этого. Если еще не свихнулся.

– Похоже, что так оно и есть.

– Ну извини, извини… Я же не в себе.

Зоя задумалась.

– Ты понимаешь, сколько всего ты можешь сделать? – спросила она.

– Чего?

– Да все, что угодно. Мало ли в чем нуждаются люди…

Виктор сцепил руки на коленях и глубоко вздохнул.

– Так, – сказал он. – Теперь послушай. Начнем с того, что, в принципе, я могу завалить весь мир хлебом. Или золотом. Чем угодно. Вообще – представим, что у людей будет все. Любые вещи. Разве главное в этом? Тогда в чем оно? Ну ладно, я устрою золотой век. А не станут люди стадом поросят вокруг дармовой кормушки? А? Ну ладно, ладно, я переборщил… Или, представь, я завалю всю планету золотом. Так оно же просто обесценится. Найдется другой эквивалент. Люди же не могут без ценностей. Не те, так эти ценности, кому какие по душе. Деньги, слава и все такое… А я вот пришел и отнял все эти побрякушки. Оно ведь обидится, человечество-то, оно ребенок еще…

– Противно, – сказала Зоя. – Ух, как ты противно кривляешься. Эх ты, пальмовод несчастный. Иди! Иди – вон, видишь, старуха плетется? У нее пенсия меньше твоих карманных денег. Набей ей кошелку колбасой! А чтоб голова не болела, выпей анальгину. Вот так. Понял?

– Анальгин не помогает. Если б ты знала, какая это боль. Словно раскаленный кол всаживают в загривок. Правда, чем меньше предмет, чем легче.

– Как же ты пальму сажал, герой? Хоть соображаешь, что за кашу ты заварил?

– Да мне плевать на это! Я же все могу, все! Но мне что за это будет, мне-то самому, мне-е? Что, кроме головной боли?!

– Какая же ты скотина, оказывается, – тихо ахнула Зоя.

– Пускай скотина. Я могу делать даром, в конце концов. Но все, всегда, всю жизнь, все другим, а себе – шиш, это ты понимаешь?! Ну что – памятник поставят? Да? Памятник?!

Его лицо страшно искривилось. Глаза расширились и с нечеловеческим исступлением вперились в газон.

Ветер рухнул на парк, как гора. Виктор скорчился, повалился со скамейки.

Зоя вскрикнула. Бросилась к нему, перевернула на спину. Виктор жалобно застонал и открыл глаза.

– Помоги, – проговорил он.

Зоя с трудом подняла его и усадила на скамейку.

Перед ними на газоне возвышалась сияющая статуя Виктора в полный рост. На ее блеск больно было глядеть.

– Кристаллический углерод, – сказал Виктор, кривясь от боли. – То есть алмаз. Памятник из бриллианта чистейшей воды.

К газону сбегались люди.

– Тебе больно? – спросила Зоя.

– Не то слово. Ох…

Толпа захлестнула газон. Слышались возгласы: «Что это?! Живой?.? В скафандре?. Какая статуя?..» Вдруг какой-то человек в полосатой рубахе навыпуск, с болтающимся на груди «ФЭДом» задрал голову и, сложив ладони рупором, крикнул в небо: – Э-эй!

Наступила мертвая тишина.

– Э-эй, где вы-ы?..

Кто-то не вынес напряжения и хихикнул.

Зоя сидела, сжав губы.

– Дурость, – наконец сказала она, – Никак от тебя не ожидала.

– Да, глупо, – покорно согласился Виктор. – Подожди. – Он встал и, пошатываясь, пошел к толпе, – Это я! – крикнул он.

Все обернулись в изумлении, – Я сидел здесь! И вдруг – моя-статуя! Из ничего… Вспыхнул блиц. «Правда, это он… Прямо копия… Дайте же посмотреть, не вижу… Не толкайтесь…» Люди расступались, пропуская Виктора к памятнику.

Рука его протянулась к ослепительной поверхности и уткнулась в пустоту, в яростный порыв ветра, как бревно, прокатившийся по стриженой траве.

Послышались испуганные крики. Никто не пострадал, но случившееся было слишком непостижимо.

– Скорее звоните в Комитет! – закричал кто-то.

Несколько добровольцев рысью бросились по аллее.

Виктор пошел назад, к Зое.

– Эй, куда вы?

– Звонить, – через плечо ответил он.

– 563188!

– Спасибо, я помню.

Зоя поднялась со скамейки ему навстречу. Быстрым шагом они пошли через парк в сторону аэровокзала.

– Мальчишество, идиотство… – бормотал Виктор. – Прости. Затмение какое-то нашло…

– Ты ведешь себя, как дитя, – сказала Зоя. – Тоже мне, Христос, Наполеон, и Терентьев, теплая компания. Я тебя просто не узнаю.

– Я сам себя не узнаю. Погоди, мне плохо, Они остановились.

– Знаешь, – заговорил Виктор, – все это я сгоряча. Я буду делать добро. Иначе просто нельзя, не могу. Только вот – как, с какого боку?.. А то, что я наговорил, – просто голова закружилась. Знаешь, в каждом сидит свой личный ангел-подонок. У кого большой, у кого маленький. Главное, вовремя взять его за глотку…

– Болит? – спросила Зоя, трогая его за рукав.

– Уже легче. С пальмой хуже было, Может, привык?

– А что с ногами?

– Слабость просто. Знаешь, я сяду, Виктор постелил пиджак прямо на травяной обочине дорожки и сел.

– Садись, – пригласил он Зою, Она помедлила и села рядом.

– Вот что я хочу сказать, – начал Виктор. – Пожалуйста, пойми. Я никогда не был корыстным. Вообще-то о себе такое не говорят, но ты же не дашь соврать. Я всегда помогал, чем мог, – тебе, друзьям, всем. Мне не в чем себя упрекнуть. И вот однажды мне все просто опостылело, обидно стало – все раздавать, себя раздавать, и никто, понимаешь, никому нет дела до тебя. А ведь мне тоже надо что-то. Меня же звали, только если плохо. А когда мне было невмоготу, я терпел в одиночку из гордости. Но нельзя же вот так, вечно поступаться собой. Рано или поздно сломаешься. И у нас с тобой вышло именно так…

– Да.

– Когда люди вдвоем, один из них должен все время отдавать, уступать, подчиняться… Себя терять ради другого. И я устал от этой роли. Мне стало не под силу. И я захотел, чтобы мне тоже хоть что-то, хоть капельку дали… Ты понимаешь?

– Да.

– Не денег, не славы, не власти – тепла хочу, обыкновенного людского тепла, даже не благодарности, просто так… Я не озлобился, я просто надорвался… Что ты говоришь?

– Я говорю, тебе будет благодарен весь мир.

– Но что будут любить – мои благодеяния или меня?

– Ты и есть твои благодеяния.

– Думаешь? Нет, подарку не нужно ответное тепло. Оно нужно дарителю. Только глупо это тепло требовать, вот в чем вся штука. Получается не доброта, а купля-продажа какая-то… И выходит, что дарителю никто ничего не должен…

– Каждый должен столько, сколько может. А ты можешь все.

– Я вещи могу, – ответил Виктор. – Одни только вещи. А как же все остальное?

Они помолчали.

– Какой ты был добрый… – сказала Зоя. – Я сейчас вспоминаю, какой Ты был добрый… Я спросить хочу – ты не обидишься?

– Нет.

– По-моему, ты говоришь правду. Но, извини, чуточку это похоже на театр. Витя, ты только не обижайся, Скажи, ты правда не позируешь передо мной?

– Позировать? – Он посмотрел ей в глаза. – Зачем?

И в его взгляде Зоя увидела одиночество, равное смерти. Простота и безнадежность космоса, горькая, непосильная для человека.

– Прости.

– Ничего. Ты спросила, я ответил.

– Нет, я о другом. Я никогда ведь не думала, что у тебя творится в душе, Ну добрый, он добрый и есть.

– Просто мы разные люди.

– Нет, – сказала Зоя. – В основе, в глубине все люди одинаковы. Разве нет?

– Может быть.

Зоя, сощурясь, смотрела на солнце.

– Наверное, я ожесточился, – сказал Виктор.

– Ты говорил, надо очень сильно сосредоточиться? – вдруг спросила Зоя.

– Да. Предельно.

– Протяни руку.

Оба замерли в предчувствии того, что должно было произойти. Не могло не произойти.

Словно невидимая птица порхнула между ними. Мгновение вздохнуло, напряглось и разрешилось большим – спелым яблоком. Виктор стиснул его пальцами.

– Вот, – сказала Зоя.

Любовь Алферова
НОЧЬ В ИНОМ ИЗМЕРЕНИИ

От злости двоилось в глазах. Он нарочно пошел домой пешком, чтобы остыть и успокоиться, но это не удавалось.

Дрожал каждый нерв. Как опостылевшая, заезженная пластинка, которую без конца крутит сосед за стеной, в бессчетный раз повторялся в памяти Кудашова разговор с Дробининым. Руководитель в открытую потешался, и противоречить его издевательским доводам было бесполезно и бессмысленно, но Кудашов унизился до спора и теперь страдал.

Два года отсидел он за чертежами, чтобы однажды с победным видом явиться в кабинет Дробинина, придержать того, вечно куда-то убегающего, за рукав и развернуть чертеж.

Дробинин быстрым, смекалистым взглядом скользнул по листу. Конечно, он сразу догадался, какую штуку выдумал Кудашов. Но криков восторга не раздалось.

Лицо руководителя вмиг сделалось скучным, даже досадливым. Чуть помедлив, он утомленно спросил:

– Что это?

Кудашов опешил. Он еще надеялся, что Дробинин его разыгрывает. Когда они учились в институте, шутки друга делались достоянием факультета. Но Косте Кудашову сейчас было не до острот. Он ответил пламенными восклицаниями:

– Установка! Пятая линия потока! Безупречная точность! Освобождается целая бригада! А качество?

Дробинин уселся за стол, скорбно подпер рукой массивную голову и посмотрел на Константина с соболезнованием:

– Долго – ковырялся-то?

– Ночами, – похвастал тот.

– Ночами… – вздохнул Дробинин. – Спать надо по ночам.

– Может быть, ближе к делу? – дружественно намекнул Кудашов.

– А нет никакого дела, – иронически отозвался Дробинин. – Славненький автоматик. Придумано хитро. Да ведь я и не сомневался, что ты у нас – башка!

У Константина был порыв скрепить успех рукопожатием. Однако Дробинин руки не подал. Не поднимая лобастой головы, он выбрался из-за стола и принялся в томлении прогуливаться по ковровой дорожке. Вид у него был глубокомысленный и даже как будто огорченный.

– Значит, монтируем? – напомнил о себе Кудашов.

– Что монтировать? – изрек Дробинин мрачно. – Рабочий день кончился, этаж пустовал, голос руководителя раздавался в неживой тишине. – Ставить-то, родимый, нечего. Чертеж к потоку не прикрепишь. Из пластилина сей мудрый автомат тоже не вылепишь. Его, мил друг, где-то изготовить надо. Тут я вижу детали, которых ни один завод не выпускает. Так что тащи чертеж домой. Когда обзаведешься детишками, будешь показывать им, какой у них отец изобретатель.

Напрасно Кудашов метался у стола, выразительно взмахивая руками над чертежом, убеждал заказать автомат в экспериментальном цехе другого завода.

– А меня оттуда – в шею! – подзадоривал Дробинин.

– Попробуем у себя – в ремонтных мастерских! – горячился Кудашов.

– Ха! Будто ты не знаешь наших мастерских! Два верстака и станок токарный, а тут – точное литье!

– Сам формы сделаю, – клялся Кудашов. – Дашь командировку на литейный завод?

– Прыткий ты, батенька! По какой же это статье расхода я тебя в металлургию командирую? По обмену опытом? – резвился Дробинин и так же иронически предлагал: – Ты в общество изобретателей обратись. Авось, там помогут.

– И обращусь! – возмутился Кудашов.

– На здоровье. Только не в рабочее время, пожалуйста. Не в ущерб дисциплине, так сказать Я ведь тебя за добросовестность ценю в первую очередь. Так что – пользуйся почтовой перепиской. Это очень удобно и времени отнимает меньше.

Кудашов стал заискивать: – Нам рабочие на комбинат требуются? Требуются!

А тут целая бригада на потоке высвобождается, а? В другом цехе она, может, нужнее.

– Бригада мне погоды не сделает, – возражал Дробинин. – Зачем ее высвобождать? Люди привыкли. Операции за считанные секунды выполняют. Совсем незачем их с места на место переставлять.

– Качество! – застонал Кудашов.

– Hy, милый! Качеством нас пока не попрекали. Вот укажут – тогда приструним кого надо. Всего и делов!

Кудашов негодовал. Он сворачивал чертеж в тугую трубку с таким выражением, будто душил змею. Не простясь, выскочил вон. Он жалел себя. Жалел до омерзения. Мысли о собственной наивности, о напрасном подвижничестве были неотчетливыми и почему-то путались с воспоминаниями о том, как ночами, пока он возился с расчетами, за стеной переливался упоительный смех соседки Алины Ланской, рокотал незнакомый мужской голос. Вскоре в комнате Ланской стал кричать по ночам младенец. Плач ребенка отвлекал Кудашова. Иногда он печально задумывался, отчего его самого так упорно минуют немудреные радости быта: семья, дети, достаток… Чтобы отогнать грусть, он мыслил о. своем особом предназначении. Отдаленно видел себя ведущим инженером, признанным изобретателем.

Что ни говори, а надоело жить безликим. День за днем барахтаться в мелких производственных неурядицах. В душе вызрела потребность преобразований. Он вдохновенно взялся конструировать автомат… Теперь ему хотелось растерзать злополучное изобретение в клочья.

Но утолять ярость на глазах прохожих Константин позволить себе не мог. На него и так посматривали с опаской. Он шел в распахнутом пальто, галстук ветром закинуло на плечо, верхние пуговицы рубашки он оборвал еще в кабинете Дробинина, а кепку и перчатки забыл в гардеробе. Мокрый ветер ранней весны трепал его волосы, поднимал их дыбом над сухощавым костистым лицом. Крупные серые глаза от отчаяния и злости светились серебром, как лунные осколки. Чертеж рвался из рук. Картон грохотал, как жесть.

Кудашову казалось, что под напорами ветра весь город колеблется, будто отраженный в воде. Плавный танец исполняли стволы на бульваре, шевелился асфальт, едва уловимыми волнами колыхались каменные громады зданий. Силуэты прохожих дрожали и множились, как тугие потревоженные струны. Собственное тело тоже ощущалось трепетным и непрочным: не то вот-вот растечется клейким пятном по тротуару, не то ветер разнесет его, как водянистую пыль.

Пляску предметов вокруг и это незнакомое чувство телесной непрочности Кудашов объяснял крайним возбуждением нервов. Всерьез пугало его другое: по времени давно должны были сомкнуться весенние сумерки, а между тем пламенел золотисто-оранжевый, невероятно резкий свет. Кудашов озирался, стараясь сообразить, откуда льются удивительные лучи. Недалеко от его дома в просвете между зданиями открылся незастроенный пустырь. Над ним ветер сдвинул поле облаков – и там полыхало слишком косматое для закатного часа незнакомое солнце. Небо по сторонам сделалось изумрудным. В пожарном полыхании возмущенного светила Кудашов, изрядно напуганный, заметил, что шаткие контуры его города пересечены недвижимыми очертаниями каких-то чужих строений. У Кудашова захватило дух от их великолепия, даже страх растворился перед дивной, призрачной красотой. Будто вырубленные из малахитовых и лазуритовых скал, стояли высокие дворцы. Фасады украшали мраморные барельефы, литые бронзовые орнаменты, статуи цвета слоновой кости. Туманно тая, еще чернел перед глазами Кудашова ряд голых лип на бульваре, но статные, в глянцевой зелени деревья, пестрые травы газонов уже окружали его. Теперь неподдельные настолько, что к ним можно было прикоснуться.

Происходило нечто, сильно и недвусмысленно сходное с безумием. Однако если Кудашов еще сознавал себя, значит с ума он все-таки не сошел или сошел, но не окончательно.

– Спокойствие… – забормотал он вслух, овладевая собой. – Вероятнее всего, я вижу сон. Наверное, сел в трамвай и заснул. Бывает. Но я не садился в трамваи! Так… Восстановим события. Я расстался с Дробининым, вышел за проходную. Было сумеречно, ветрено, сыро. Пошел пешком, чтобы остыть… Все понятно! Нервное перевозбуждение, сердечные спазмы – я рухнул в обморок на бульваре – и это обморочные видения.

Тем временем Кудашов брел вдоль изумительных зданий. Свежая листва деревьев пахла каким-то терпким соком. Он улавливал щебет, посвистывание: это, скрытые в кронах, раскричались вокруг него птицы.

«Нет, со мной не обморок, – безо всякого отчаяния, а скорее даже удовлетворенно подумал Кудашов. – Никак не обморок. Вокруг все так явно. Может быть, я умер? Мозг еще не угас, – и это предсмертный всплеск воображения…» – мысль прервалась: Кудашов снова увидел солнце. То самое солнце, что открылось ему в последние мгновения над пустырем вблизи родного дома.

Теперь диковинное светило всходило над незнакомой местностью, над шатровыми куполами, острыми башнями, наклонными кровлями. Золотые блики оживили гордые лица статуй. И над фонтаном, плещущим в пустом саду, образовалась крохотная радуга. А солнце ярилось, как буйный костер, разбрасывало змеистые лучи-протуберанцы. Однако зноя не было. Кудашов даже поеживался от рассветной прохлады, а может, его просто бил нервный озноб. Удивительным показалось ему, что, померев, он не забыл захватить в потусторонний мир чертеж и тот белой трубой торчал под мышкой.

«Нет, я не умер, – на сей раз обреченно вздохнул он. – Обыкновенные галлюцинации сумасшедшего, Я сошел с ума, вот и все. С чем себя и поздравляю, Доизобреталcя!», Он никак не мог ни объяснить, ни ощутить: сколько времени прошло с тех пор, как он погрузился в странные видения. Время сделалось условным, а вернее – исчезло вовсе, как это бывает во сне, когда оно измеряется чередованием событий и картин, порожденных воображением спящего. И, как во сне, Кудашов вдруг стал чувствовать, что он не один среди торжественных красот города.

Едва он угадал чью-то близость, как неведомое одушевленное существо стало проявляться. Сперва белесым призраком, подвижным, ускользающим. Потом туманное реяние замедлилось, вылепился человеческий силуэт.

Кудашов близоруко всмотрелся: навстречу ему выступила женщина, рослая, смуглая, в длинном складчатом одеянии. Она бесстрашно приблизилась.

Большие, с лиловым отливом глаза светились лаской, покоем и грустью. Овал лица был узковат, а черты так нежны, что боязно становилось дышать – вдруг они снова обратятся в трепетный туман. Высоко уложенные бронзовые волосы делали голову царственной. В одну секунду пронзило Кудашова отчаянное желание не расставаться с ней… Если бы она не была сном. Но незнакомка заговорила. Голос ее переливался, словно в оперном речитативе. Он различил слово: «Рола», «Рола», которое повторялось часто.

Кудашов беспомощно улыбнулся, покачал головой, женщина будто насторожилась, потом взгляд ее прояснился снова. Она сомкнула узкую ладонь на запястье Кудашова, возобновились переливы ее музыкального голоса. Теперь он все понимал, будто слова возникали в его собственном сознанье.

– Кто ты? – спрашивала она. – Твой вид странен. Меня пробудили и вывели навстречу волны отчаяния, исходящие от тебя. Откуда ты?

– Не знаю, – признался Кудашов. – Кажется, я болен.

– Ты, верно, несовершенен? Я тоже несовершенна, потому что тоскую, а дух должен быть уравновешен. Весь наш мир пребывает в равновесии. – Она улыбнулась утешительно. – Но меня исцелит Рэй. Он и тебе поможет. Он знает тайну полей и секрет измерений. Пойдем к нему. Как зовут тебя?

Кудашов назвался.

– Твое странное имя, как шелест или как стук детских игральных шаров… У нас нет таких имен. Я – Рола. Рэй – наисовершенный из нас. Он умеет править духом. Он поможет.

«Рола, Рола», – повторял про себя Кудашов и не мог избавиться от чувства, что где-то слышал это имя.

Может быть, сам придумал в детстве.

Они двинулись. Неистовое солнце поднималось все выше. В ветвях восторженно горланили птицы. Не без страха Кудашов заметил, что диковинный город наполняется людьми. Они выходили из резных дворцовых ворот, певуче приветствовали друг друга, спешили иди неторопливо прогуливались. Становилось, многолюдно.

Кудашову все же продолжало мерещиться, будто иноплеменники обретают плоть нежданно, тем же чудесным способом, что и Рола – выступая из полупрозрачного тумана.