Текст книги "Искатель. 1962. Выпуск №4"

Автор книги: Владимир Михайлов

Соавторы: Глеб Голубев,Николай Коротеев,Гелий Рябов,Эллис Батлер,Андрей Меркулов,Ю. Чернов,Светлана Чекрыгина,А. Ходанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Героизм и мастерство испытателя иногда заключаются в том, чтобы спасти себя, когда уже нельзя спасти машину. Это не просто инстинкт самосохранения. Здесь жизнь и работа сливаются в одно – летчик должен вернуться, чтобы рассказать о случившемся. Иначе гибель машины может остаться загадкой и работу придется начинать сначала.

Уйти из гибнущей машины – это значит в доли секунды проявить все свое мужество, хладнокровие, находчивость и знание летной работы.

Сергея Анохина авиаконструктор Яковлев назвал академиком летного дела. Он наделен особым чувством воздуха, как говорят его товарищи по работе.

Однажды в полете возникла опасность взрыва. Анохин должен был покинуть самолет, но оказалось, что катапульта не работает. Выбрасываться без нее из реактивного самолета, даже при погашенной до предела скорости, – дело исключительного мастерства. Анохину уже пришлось однажды прыгать без катапульты, преодолевая силу встречного потока, но в этот раз ему предстояли еще большие трудности. Двигатели, засасывая воздух, работали в крыльях, откинутых далеко за кабиной. Их надо было миновать, прежде чем броситься в пространство. Кроме того, нужно было удержаться как можно дольше на гладком фюзеляже, чтобы сразу не понесло на стабилизатор. Анохин открыл люк и выбрался на фюзеляж. Главное теперь-ни одной ошибки. Он полз по фюзеляжу, держась за тонкую антенну, протянутую вдоль самолета. Миновал двигатели. Антенна оборвалась. Его понесло к стабилизатору. Анохин знал, что удариться шлемом и потерять сознание – значит не выдернуть кольцо парашюта. Отличный гимнаст, он сжался в комок и оттолкнулся от стабилизатора ногами. Ноги долго болели потом от толчка, но самолет ушел. Анохин открыл парашют и снова – в который раз! – благополучно приземлился.

Анохин – единственный в испытательной авиации, кто летает на всех типах реактивных машин после своего пятидесятилетия. В домашней обстановке он всегда удивляет скромностью, немного угловатой застенчивостью, как будто всю свою решимость он оставляет в воздухе. Он молчалив, разговориться может только в кругу хороших знакомых. Кроме авиации, любит спорт, езду на мотоцикле и больших собак. У него есть свои чудачества. Перед войной он был послан авиационным инструктором в Турцию. Посетили его в фешенебельном квартале Стамбула, в одном из переулков. Он выходил из дома не в дверь, а прыгал для тренировки со второго этажа в окно вместе со своей огромной собакой. Богатые турки боялись даже ходить по переулку, где живет «отчаянный русский летчик»…

* * *

Когда мы встретились с Александром Щербаковым, он считался молодым испытателем, хотя ему было около тридцати. Есть профессии, которые требуют длительного возмужания. За широкими плечами Щербакова к тому времени был опыт войны на истребителях, академия имени Жуковского, специальная школа летчиков-испытателей и не один год работы на испытательном аэродроме. Но ему поручали только самые простые дела. А он мечтал о большем.

Я давно привык к его спокойствию и сдержанному юмору, его молчаливой деликатности и уменью, когда это нужно, к серьезному отнестись шутливо, а к шутке – всерьез. Я вспоминаю его в тот вечер, когда он привез домой высотный костюм, чтобы ехать с ним утром на тренировку в барокамеру. Он примерил костюм. Высокий, с четко вылепленными мускулами, Саша был плотно обтянут зеленым капроном со шнуровкой на руках и ногах, под которой проходит шланг для сжатого воздуха, чтобы создать искусственное давление при аварии кабины на большой высоте. У самого пояса раскачивались толстые резиновые трубки, которые подключают к баллонам со сжатым воздухом. Посмотрев на себя в зеркало, он решил, что, если выйдет на улицу, за ним побежит не меньше девушек, чем за модным поэтом. В этом костюме с кислородной маской на лице он действительно был похож на человека-амфибию…

Но помню я и другой вечер, когда Щербаков открылся мне в момент одного из самых сильных переживаний, которые выпадают на долю тех, кто работает в воздухе. По случайному совпадению тот день оказался для него и значительным и трагичным.

Мы заранее договорились, что вечером, когда он вернется с работы, пойдем к знакомым посмотреть привезенный из Италии каталог очередной международной выставки живописи в Венеции.

Я позвонил ему.

– Придется отложить. Ты не подскажешь, кому звонить, чтобы поместили некролог?

– Кто?

– Паршин.

Паршина я видел за два дня до этого. Он много шутил и, как всегда, интересовался: что сейчас пишет Шолохов? Ему нравилось мужество шолоховской прозы.

– Когда?

– Сегодня утром.

Я дал телефоны редакций. Мы помолчали неловко и положили трубки.

Немного позже Щербаков позвонил сам и сказал, что пойдет смотреть каталог. Возвращаясь, мы шли по ночному бульвару, и Саша заговорил обычным своим спокойным голосом, каким всегда объяснял мне какое-нибудь устройство в самолете. Но я уловил за этим спокойствием внутреннее напряжение.

– Ты знаешь, – сказал он, – Паршин разбился на моем самолете.

– Как?!

Он начал рассказывать.

Как начинающий испытатель, Щербаков занимался тем, что летал с кинооператором на относительно простой реактивной машине. Они снимали полеты других самолетов. В современной авиации все существенное фиксируется на пленке. Саша с нетерпением ждал случая подменить кого-нибудь на сложной машине. В этот день случай представился. Ему позволили вылететь на скоростном истребителе. Он пошел к самолету. А когда вернулся, упоенный первым полетом на новой машине, узнал о несчастье. Паршин, летчик более опытный, чем Щербаков, заменил его на киносъемке и разбился.

Авиационная техника нелегко раскрывает тайны нового. Испытатель – инженер, который знает, что без его работы невозможно развитие авиации. Случайные люди, которых увлекает внешняя романтика летного дела, ей не нужны. Но летчик по призванию, столкнувшись с опасностью в работе, все равно не оставит своего дела и без колебаний сделает новый шаг вперед.

Александр Щербаков оказался летчиком по призванию: с тех пор на его счету немало трудных полетов.

* * *

Есть на далеком Шпицбергене деревянный крест, где безыменные суровые поморы когда-то сделали ножом такую надпись: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды».

Я не знаю, сколько книг написано о море. Но о небе, которое стало полем новых дорог и надежд, написано мало.

Настало время поговорить об облаках. Только сейчас, с развитием массовой авиации, мы привыкаем смотреть на них сверху вниз, а не снизу вверх, как смотрели веками.

В комнатах метеослужб на аэродромах висят по стенам портреты различных облаков с описанием их родословной, повадок и характера. Это целая поэма о тумане, на которую здесь, в этой комнате, летчик перед вылетом смотрит строгими глазами: ему вся эта «чертова слякоть» может помешать.

Но потом на земле, после работы, в его глазах продолжает стоять величие небесных гор, многообразие оттенков их освещения, которое невольно, как и на море, делает многих закоренелых практиков глубоко замаскированными поэтами в душе.

У летчиков-испытателей есть одна общая и главная черта – молчаливая, твердая приверженность делу. Они не любят красивых фраз. Но каждый из них в душе хоть немного поэт.

В минуту их доверия меня всегда тянуло спросить о краях, которые они одни повидали, – ведь еще так немного людей, видевших звезды в полдень…

Однажды мы с Щербаковым были у Сергея Анохина. Разговор шел совсем о другом. К случаю я спросип, как выглядели облака на высоте, где им довелось быть вчера. Странная, хорошая улыбка осветила лицо Щербакова: «Ох, знаешь… Обычно некогда смотреть, но это бывает так здорово…»

И они стали объяснять мне, как выглядит небо на большой высоте. На минуту оба задумались и замолчали. И тогда я вдруг почувствовал себя так, как будто поезд ушел, а я остался один на платформе.

Как-то я подружился в Арктике с командиром транспортного корабля. Я летел в кабине – не только потому, что фюзеляж был всего-навсего обмерзшим до отчаяния пустынным железным сараем. Нигде не поговоришь так запросто с летчиками, как здесь или в летной гостинице, если живешь с ними в одной комнате. Мы жевали бортпаек, запивая крепким чаем из термоса, и говорили о всякой всячине. Командир был немолодой, энергичный, сухощавый, чуть горбоносый, прожаренный дотемна арктическим солнцем, подвижной и очень серьезный. Он даже свой экипаж «насквозь» воспитывал, следил, что читают.

Самолет висел над облаками. Пейзаж был привычен и близок летчикам. Делая свое дело, они в то же время вбирали глазами так же естественно, как легкими воздух, тонкие переливы нежных северных красок, бесконечную, чуть всхолмленную облачную равнину под нами, похожую на волнистое снежное поле, дальние розовеющие от солнца гряды более высоких облаков, подобные горным вершинам, на которые мы шли, повинуясь маршруту.

После взлета командир должен был, как обычно, до посадки передать штурвал второму пилоту. Но он этого не сделал. Молча и прямо смотрел он перед собой на приближающиеся облака, похожие на ледяные вершины, отсвечивающие розовым отблеском скрывающегося где-то за ними солнца…

Облака приблизились. Врезавшись в легкую воздушную массу, мы почувствовали на секунду обманчивое впечатление стремительного приближения горной вершины. Потом все вокруг потонуло в сероватом влажном даже на взгляд тумане. В этой серой массе прямо перед нами обозначилось тусклым желтым пятном солнце. Самолет пробивался к нему. Солнце наливалось светом, уменьшалось и вдруг стало нестерпимо ярким: мы вышли из облака. Впереди тянулась новая гряда. Теперь облака были ниже, чем курс самолета. Командир чуть отстранил от себя штурвал, машина опустилась, снова мы понеслись на облако и врезались в него. В сером тумане опять стало накаляться солнце, пока не вспыхнуло в чистом небе по ту сторону облачной гряды. Мы шли, как бы пронизывая насквозь одну горную цепь за другой.

Когда полет сквозь облачные горы кончился, командир взглянул на меня. Я заметил, он доволен вдвойне: оттого, что показал мне свое небо, и потому, что сам снова пережил увлечение этой игрой с родной ему стихией…

У летчиков, хотя они мало говорят о своих чувствах, ощущение красоты заоблачного пейзажа бывает развито особенно сильно, и жаль, что их глаза не могут, как киноаппарат, сберечь для других увиденное в небе.

* * *

…Корреспондента разбудили ночью, сказали, куда ехать. Утром, не доезжая станции Тихова Пустынь, он стал смотреть в окно вагона.

На переезде сторожиха крикнула:

– Влево смотрите!

Корреспондент записал:

«Утро теплое и туманное. Широко стелются мокрые поляны, желтеют перелески. И вот, немного не доезжая до выросшей на косогоре деревни Верховье, саженях в двести от дороги, на краю неглубокой лощины, заросшей черным ракитником и веселой зеленью молодых елок, как громадная упавшая на землю птица, вырисовывается серый контур погибшего «ньюпора». Стоит он хвостом вверх, зарывшись носом в землю, и спереди накрыт мокрым брезентом…»

У аэроплана собралась следственная комиссия. Вокруг толпа. Клещинский прожил в деревне Верховье двое суток, и крестьяне подружились с ним. Корреспондент записал: «Они так и говорят – наш поручик».

Сняли брезент, ключом отвернули тросы. Показались два пробковых желтых шлема. Рука Клещинского судорожно вцепилась в рычаг глубины. Подошвы на сапогах согнуты от сильного нажима на педаль в предсмертный момент. Он боролся до конца. Серебряные погоны. Шерстяная рубаха коробится от черной крови. На руке идут часы. Их сверяют. Часы не останавливались.

– Контакт включен!

«Ньюпор» упал с работающим мотором.

Рядом с Клещинским лежит механик Антонюк. Простое чистое лицо. Рассказывает староста деревни:

– Двое суток машину поручика нашего караулили, чтобы не сбаловал кто из ребятишек. Потом держали, как он лететь собрался. Сильная машина, страсть. Ветер от нее шапки посшибал. Вот солдаты все спорили, кому лететь. Этот вот выспорил. – И староста показал на Антонюка.

– Ступай на место, борода, – говорит часовой.

Бабы начинают всхлипывать.

Клещинский был одним из первых русских авиаторов.

Это было начало века – бурное детство авиации, промчавшееся на парусиновых крыльях, на аэропланах, которые окрестили «летающими этажерками». Теперь «этажерки» сданы в музей, а самолеты с парусиновыми крыльями, точнее уже перкалевыми, возят почту на короткие расстояния.

Узнать о Клещинском из старых газет можно немногое. Но я не хочу мириться с этим. Мне хочется представить его живым, ощутить силу молодости его самого и авиационного дела, когда авиация только расправляла крылья. Я хочу представить обстановку того времени, его интересы и увлечения, чтобы понять, что заставило его вылететь в дождь.

…В те дни знаменитая Ходынка – ныне вертолетная станция в Москве на Ленинградском шоссе, – была дальней окраиной Москвы. Здесь рождалась и крепла наша авиация. Здесь встречали и провожали авиаторов, шли тренировки, сдавались экзамены на звание пилота. Над полем трещали пропеллеры и проносились похожие на коробчатых змеев аппараты.

Ходынка была полна событиями. Вот однажды, в дождливый июньский день, аэродром оживает вместе с рестораном «Авиация», где с шести часов утра накрыт стол для встречи. Ранним утром на поле зажигают сигнальный костер, и столб черного дыма тянется к небу. Рядом видна фигура крепкого плотного старика: сам Николай Егорович Жуковский прибыл в этот ранний час на аэродром. Собравшиеся упорно мокнут посреди поля. Ждут лейтенанта Дыбовского, который летит через Москву из Севастополя в Петербург.

На вопрос корреспондента, какое значение имеет полет, Жуковский отвечает:

– Огромное.

– В чем оно заключается?

– Пишите просто: огромное значение.

_?!

– Другой, – объясняет профессор, – летел, летел, да и погиб либо сел. А этот – ничего. Все благополучно. Другой летел, летел и аппарат бы сломал. А у этого цел, вот до самого конца и без замены частей.

И действительно, разве этого мало для летчика тех дней?

Из-за сплошного тумана Дыбовский сел, немного не долетев до Москвы, и там, на лугу, рассказывал подоспевшим корреспондентам о трудностях полета через Сиваш.

Аварии тогда были в порядке вещей. К ним привыкли. Гораздо больше тревожили воображение перелеты. Перелеты Дыбовского, Поплавского, Андреади, Габер-Влынского и Самойло – все это были события, близкие и знаменательные для Клещинского. Как всякий авиатор, он большую часть времени проводил на аэродроме и у самолета.

Клещинский был одним из самых молодых авиаторов. Радостное волнение охватило его, когда, наконец, уже дождливой осенью, он получил разрешение и стал готовиться к перелету…

На месте гибели Клещинского корреспондент подошел к его товарищу, поручику Иванову, с просьбой разъяснить, почему произошла катастрофа. Поручик сказал:

– «Ньюпор» всю ночь простоял на дожде. Тяжесть его увеличилась от впитанной влаги. Летел поручик Клещинский на дальнее расстояние. Бензин и масло не везде можно добыть, приходилось везти их с собой. Тяжесть аппарата была от этого ненормальна. Он хотел вернуться, но хвост занесло, и вышел «обратный вираж».

– Зачем же эти опасные перелеты на дальние расстояния в ужасную октябрьскую погоду, а не летом?

Поручик Иванов впервые взглянул на корреспондента.

– Мы считаем, – сказал он подчеркнуто медленно, – что нам нужно научиться летать в самых неблагоприятных обстоятельствах. Без малейшей дорожной организации, не зная ни направления ветра, ни условий местности. Оттого-то, сознавая всю опасность, мы и летаем в осеннюю непогоду…

Клещинский сам захотел лететь осенью и полетел в дождь. Но он не учел лишний груз масла и бензина и упал на поле, недалеко от Калуги, где жил в то время почти безвестный чудак-учитель, по формулам которого выводят теперь на орбиту ракетные корабли.

* * *

Среди пилотов Клещинский был рядовым. Имя его забыли. Но я стал писать о Клещинском потому, что он один из тех энтузиастов-одиночек, которые на свой страх и риск искали пути в небо.

Им было трудно. Тогда в России правительство рассматривало авиацию чуть ли не как частное дело. Дерзкие проекты лучших умов страны – такие, как проект ракеты Кибальчича, – десятилетиями пропадали в архивах. Странно звучат сегодня сообщения давних газет о том, что 31 марта 1913 года в Москве было «выпущено на улицу 3 000 кружек для сбора пожертвований» на нужды воздушного флота.

Клещинский не дожил до того времени, когда воздушный флот стал детищем народа. Унаследовав от авиации прошлого «летающие этажерки», мы сумели всего через несколько десятилетий первыми отправить корабли в космос.

Социализм стал стартовой площадкой для завоевания космоса.

Наследники Кибальчича и Можайского, ученики Жуковского, Циолковского и Цандера, соратники Туполева – создатели и капитаны нашей мощной техники, советские разведчики заоблачных дорог подняли мир до пределов, доступных прежде только мечте.

Николай Коротеев
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ СТЕНА

_{Рисунки С. Прусова}

1

Они шли по гребню на высоте трех тысяч семисот метров. Ветер, зажатый в скалах, набирал здесь силу горного потока. Он мог столкнуть в пропасть при первом же опрометчивом шаге. Шестеро альпинистов, в связках по двое, двигались очень осторожно, то и дело припадая к камням, пережидая, когда порыв ветра ослабнет.

Спортсмены были одеты в перкалевые штормовки, подбитые мехом, с остроконечными капюшонами. Среди нагромождений гигантских скал, гладких отвесов и каменных взлетов они напоминали крохотных гномов.

Потом альпинисты прошли по узкому каменному выступу-«полке» на площадку.

Ветер пропал. Было слышно, как он посвистывает в скалах за поворотом.

– Вот она! – неожиданно для себя громко сказал Мурат.

Пятеро проследили за его взглядом. Они тяжело дышали – давал себя знать разреженный воздух высокогорья, и борьба с ветром утомила их.

– Вот она, – повторил Мурат негромко, словно поправился извиняясь.

Его товарищи молчали.

Они смотрели на каменную стену высотой в четыре десятиэтажных дома. Стена была стального цвета. Лишь кое-где в нее вкрапливались, словно ржавчина, рыжие породы, а посредине проходила угловатая трещина, едва приметная на расстоянии.

Самый высокий в группе, Мурат глядел на стену поверх голов своих спутников. В душе он ругал себя за несдержанность. Его товарищи, как и он, отлично знали, что это и есть та самая «Психологическая» стена.

Так ее прозвали альпинисты.

– Отдохнем, – сказал парень, шедший первым.

Мурат понял, что товарищи почувствовали его волнение. Ему совсем не хотелось этого, но так получилось.

Спортсмены сели, прислонившись рюкзаками к камням.

Было холодно, но солнце припекало.

Протерев запотевшие очки, Мурат посмотрел влево. С площадки, на которой они сидели, хорошо просматривалась перемычка между двумя увалами. Вернее, снежный намет, засыпавший ее. Дальше шла наклонная полка, похожая на скошенный карниз здания. Она заканчивалась широкой плитой, напоминавшей односкатную крышу. И наклонная полка и плита – основание «Психологической», стены – обрывались в километровую пропасть.

С этой «Психологической» стены и сорвались в пропасть два года назад четверо альпинистов. Четверо из шести. Они шли в одной связке. Двое благополучно преодолели стену и закрепили веревку наверху. Но кто-то из стоявших на полке или поднимавшихся по отвесу стены сорвался. Веревка, закрепленная на камнях, не выдержала тяжести падавшего, лопнула, и тогда упавший увлек за собой остальных.

Мурат, только что поступивший на работу инструктором контрольно-спасательной службы, вместе с начальником пункта Николаем Семеновичем Смирновым вышел в горы. Дело было зимой, а группа, попавшая в беду, совершала первое в истории зимнее восхождение на трезубец Домбай-Ульгена.

Погибшую четверку искали неделю. На дне пропасти было много снега, и тела альпинистов провалились очень глубоко. Когда их откопали, они напоминали фигуры из группы Лаокоона. И были так же тверды, как мрамор.

От места гибели в Домбайскую поляну возвращались на вертолете. Всю дорогу молчали. Мурат старался не смотреть на покрытые брезентом тела, а Смирнов ушел в кабину к пилотам.

Мурат впервые столкнулся с беспощадностью гор. Он долгое время не заговаривал со Смирновым о трагической попытке зимнего штурма Домбай-Ульгена, потом спросил напрямик:

– Почему они погибли?

– Не так шли, – коротко ответил Смирнов.

– Не так? – удивился Мурат. Ему казалось, что нет более надежной страховки, чем связка вшестером. Ведь каждого в случае срыва удерживают пятеро, четверо, ну, трое наконец.

– Не так, – убежденно повторил Николай Семенович. – Надо идти в связке по двое. Только по двое.

– И в этом залог успеха?

Николай Семенович окинул взглядом могучую фигуру Мурата, рядом с которым казался себе щуплым парнишкой:

– Успех решает тренировка. Ну и, конечно, характер!

Тогда-то Мурат и задумал совершить вторую попытку зимнего штурма Домбай-Ульгена. Во время летнего альпинистского сезона Мурат встретился с ленинградским мастером спорта, инженером-судостроителем Виктором Синицыным. Среди альпинистов Виктор был известен под прозвищем «Генерал». Веселый балагур и гитарист «внизу», Синицын преображался в горах. Его словно подменяли. Он становился молчаливым и суровым, а его выдержка и выносливость изумляли даже бывалых.

Будто между прочим Мурат сказал Генералу:

– Неплохо бы зимой прогуляться по трезубцу.

– Та история тебе покоя не дает? – усмехнулся Синицын. – Или ты решил принять вызов Домбай-Ульгена? И нас подбиваешь?

– Второй год присматриваю компанию.

– Выбрал?

– На тебе остановился.

Виктор в ответ тронул струны гитары.

Постоял Мурат, послушал и, приняв молчание за отказ, ушел.

А через неделю Генерал явился на контрольно-спасательный пункт.

– Мурат, ты больше никого не присмотрел?

– На Домбай-Ульген?

– Ну ясно. С нашего завода еще четверо решились пойти. А тебя – шестым. За идею.

– Пойду. Если начальство отпустит. Как вы, Николай Семенович?

– Кто да кто пойдет? – спросил Смирнов.

Синицын назвал.

– Что ж, ребята дельные, – подумав, проговорил Смирнов. – Тренируйтесь. А что думают по этому поводу в Центральном Совете общества?

– Они думают, что зимнее покорение Домбай-Ульгена следует засчитать как первовосхождение.

Мурат очень обрадовался. За два года работы на КСП он облазил горы Западного Кавказа, но все восхождения пролегали по хоженым и перехоженным маршрутам, а в первовосхождении ему участвовать не приходилось.

Штурм вершины – это экзамен. Только особый. В альпинизме нельзя пойти на авось. Тому, кто любит «риск», лучше не подниматься в горы, потому что цена альпинистского риска – жизнь. Спортсмены в горах не «рискуют», они либо идут наверняка, либо возвращаются.

Николай Семенович согласился отпустить перворазрядника Мурата на восхождение высшей категории трудности. Смирнов хорошо знал своего воспитанника. Они вместе не раз выходили на самые опасные спасательные работы – лазили в похожие на ловушки трещины ледников, поднимались по спинам дремлющих лавин, пережидали громоподобные низвержения камнепадов. Они вместе каждое утро занимались на турнике – Мурат подтягивался до восьмидесяти раз, по шестидесяти раз приседал на каждой ноге. Смирнов уступал ему до десяти жимов и по пяти приседаний.

Группа тренировалась на скалах. А когда выпал снег, Мурат вбежал в палатку радостный, словно подарок получил:

– Ребята, вот и зима!

С этого времени подготовка стала еще ожесточеннее. По утрам Мурат выходил из дома раздетый, становился лицом к трезубцу, над которым поднималось солнце, и принимался за физзарядку.

2

А теперь, увидев стальной монолит стены, Мурат почувствовал, что на него обрушился страх. Здесь, в пятидесяти метрах от «Психологической» стены, страх настиг его как лавина, но сейчас Мурат понял, что, подобно лавине, страх этот скапливался в нем исподволь, может быть с того самого дня, когда он выкапывал погибших, и, наверное, именно потому Мурат так упорно готовился к штурму – он хотел во что бы то ни стало победить страх,

Мурат, бывало, посмеивался над спортсменами, которые в минуту откровенности рассказывали, как, случалось, от страха они не могли пошевелиться или были не в силах заставить себя разжать оцепеневшие пальцы, подняться и идти дальше. И каких усилий воли требовал этот шаг!

Теперь сам Мурат испытывал то же чувство – когда не просто даже подумать о том, что надо подняться, когда приходится переступать через душевное волнение, словно через стену. Это чувство знакомо солдатам, вернувшимся на передовую после тяжелого ранения и снова идущим в первый бой; морякам, спасшимся после кораблекрушения и опять выходящим в штормующее море; тем, кто, пережив катастрофу, садится в самолет или автомобиль.

– Вот и добрались, – проговорил Мурат.

Его тяготило молчание.

Мурат не мог видеть, как под защитой темных очков на него внимательно смотрит командир.

– Пожалуй, стоит подкрепиться, – сказал Синицын.

– Конечно! – поддержал его Мурат.

– Да ну, – махнул рукой Востриков, у которого из-под очков выглядывал только невообразимо курносый нос. – Пройдем ее, тогда и перекусим.

Но Сеня Мухин, шедший в связке с Муратом, воспринял пожелание руководителя восхождения и своего напарника как приказ. Он скинул рюкзак и достал примус.

Мурат с благодарностью глянул на Сеню и подумал о том, что есть люди, в руках у которых вещи становятся удивительно послушными: не капризничают, не упрямятся, а ведут себя как хорошо выдрессированные животные. Прикосновение – и добродушным шмелем гудит примус. Горит весело, с удовольствием. Стоит Сене подойти к тлеющим сырым дровам в печке, раза два двинуть кочергой, как занимается огонь, трещат разгоревшиеся поленья. Не успеешь оглянуться, а у Мухина уже уложен рюкзак: ничто не выпирает, не топорщится, все нужное – сверху, под рукой.

Он думал о Мухине с теплотой и какой-то завистливой нежностью, наверное, потому, что был уверен: Сеня не ощущает противной, тошнотворной оторопи.

Потом он перевел взгляд на Генерала, который, по твердому убеждению Мурата, никогда не испытывал чувства, похожего на страх. И в душе Мурата рождалось презрение к себе.

Кто же поверит ему, что он готов сейчас пройти по любому другому, пусть самому сложному маршруту, преодолеть с легким сердцем любую другую каменную стену? Но вот эта стена, под которой он выкапывал из-под снега мертвецов, эта каменная глыба лишала его уверенности.

Он пытался подхлестнуть себя мыслью о том, что перед выходом в горы Николай Семенович доверительно попросил его быть не только осторожным самому, но и тщательным образохм следить за поведением других на этом сложном маршруте.

– Пойми, Мурат, – сказал Смирнов, – ты идешь в горы не только как альпинист, но и как представитель контрольно-спасательного пункта. Если посчитаешь нужным – можешь запретить любому участнику любой поступок, который, по твоему мнению, ставит под угрозу жизнь и здоровье остальных.

Тогда Мурат был горд поручением. А сейчас – это проклятущее чувство…

– Помни, – говорил, прощаясь, Николай Семенович, – за тобой всегда последнее слово – железное право вето. Пользуйся им разумно и решительно.

Когда Смирнов ушел, Мурат встал у окна комнаты и долго смотрел на сияющий силуэт трехглавой горы. Стояла лунная ночь. Ели на склонах, опушенные инеем, были белыми, от них тянулись голубые тени.

А потодо неожиданно Мурат увидел в черном зеркале окна свое отражение, похожее на старинный портрет: часть лица освещена, часть терялась в темноте. Мурат щелкнул свое отражение по носу и подмигнул ему.

Кажется, именно тогда у него в душе шевельнулось что-то похожее на неуверенность, на предвестие страха. И исчезло.

– Замечтался! – Мухин тронул Мурата за плечо. – Я – человек увлекающийся. Минута – и банка пуста.

Мурат протянул было руку за консервами, но только махнул:

– Доедай. Не хочется.

– Ты не болен? – спросил Синицын.

– Нет.

«Право вето! – про себя усмехнулся Мурат. – Единственное, что я могу сделать с этим правом, – попросить всех вернуться. Мне, видите ли, боязно. Я не могу продолжать восхождение…»

3

– Пошли, – поднимаясь, сказал Синицын.

Внешне он был слишком спокоен.

– В первой связке пойдем я и Ванин, – он смотрел мимо Мурата, – вторыми – Востриков и Панов. Ты, Мурат, и Мухин – замыкающими.

Мурат вздрогнул словно от пощечины:

– Но ведь договорились…

– В первой связке пойду я, а не ты. Все!

– Николай Семенович…

– Ты пойдешь в третьей связке.

Это было слишком. Слишком обидно. График движения связок по маршруту вырабатывал Смирнов. Именно Мурат, по мнению Николая Семеновича, должен был первым пройти «Психологическую» стену, а остальные следовать за ним.

– Я требую… – начал Мурат.

– Тогда я потребую, чтобы мы повернули обратно! – жестко выговорил Генерал.

Альпинисты смотрели на Мурата с удивлением. Мурат нарушал дисциплину. Он отказывался выполнить приказание руководителя восхождения.

«Право вето, – подзуживал себя Мурат. – Не могу же я потребовать у Генерала отмены приказания только потому, что я обижен, что меня поставили в третью связку. В первой-то идет он! Черт!..»

В этом восхождении Мурат считал себя как бы в положении техника-практика, который по своим знаниям не уступает инженеру – мастеру спорта, но еще не имеет «диплома» об окончании высшего учебного заведения, как Синицын. Чтобы получить звание мастера спорта по альпинизму, надо в общей сложности пройти семь перевалов и покорить тридцать одну вершину различных категорий трудности – от 1-а до 5-б – и не в одной горной стране, к примеру, на Кавказе, как Мурат, а по крайней мере в двух.

Генерал был прав по всем статьям.

– ‘Извини, – сказал Мурат, но Генерал не ответил. Он придирчиво осмотрел узел страховочной веревки, завязанный на груди, и повторил:

– Пошли. Поднимаемся парами. Пока связка не поднялась на стену, следующая стоит на полке и ждет.

Синицын подошел к скале у перемычки между каменным увалом, на котором они находились, и основанием «Психологической» стены. Размеренными ударами молотка он забил в трещину крюк. Потом продел в проушину крюка кольцо карабина и зацепился за него веревкой. Махнув рукой, чтобы Ванин был наготове, Синицын двинулся к перемычке, прощупывая наст черенком ледоруба. Скрылся за выступом скалы, похожей на окаменевший язык пламени.

Теперь все внимание Мурата было сосредоточено на Ванине, стоявшем на страховке. Тот держал моток в правой руке, затем веревка шла через спину в левую руку и тянулась к невидимому Синицыну.

Из-за поворота стало слышно, как тот забивал второй крюк.

«Он дошел до трещины в стене, – понял Мурат и перевел дыхание. – Сейчас начнется подъем…»

Скрылся за поворотом Ванин, хрупкий, большеглазый, которого Мурат мог бы втащить на своих плечах на любую из вершин.