Текст книги "Спроси у марки"

Автор книги: Владимир Свирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Устное сочинение

История вторая, воспитательная.

Помните, Жанна Анатольевна упомянула по телефону о моем первом настоящем сочинении? Сейчас я вам о нем расскажу.

Сначала мы приняли Жанну Анатольевну за очередную невесту Валентина Валентиновича. Может, это были не невесты, а просто знакомые, перед которыми наш Валя-Валентина красовался, но у нас в классе так повелось: невесты и невесты.

Никогда – ни до, ни после – я не встречал такого самовлюбленного учителя. Неинтересных уроков у него не было, просто не могло быть – он бы этого не пережил! Ему требовалось постоянное поклонение. Без посторонних Валя-Валентина сникал, нашего внимания ему явно не хватало. Но стоило появиться директору, завучу или еще кому, как он преображался. Кого только ни приводил он к нам в класс: и приятелей, и родственников, и других учителей.

Вначале мы боготворили нашего литератора, гордились таким классным руководителем, однако постепенно любовь линяла и в конце концов сошла на нет, сменилась отчужденностью и взаимной неприязнью. А все оттого, что мы поняли: не для нас он старается – для себя! Главное ему – себя показать, он притворяется, будто мы ему интересны! Как заметили? Да разве такое скроешь? Сейчас, став взрослым, я понял, что учитель вообще не может притвориться. Не притворяться, а именно притвориться! Он всегда распахнут настежь. От своих учеников себя не спрячешь. Директору, инспектору можно «втереть очки», а ученикам – никогда! От них ничего не скроешь: ни доброты, ни злости, ни глупости, ни интеллигентности. И пошлости не скрыть. А самовлюбленности тем более! Так вот, Валя-Валентина нас не любил. Леня Малышев, мой сосед по парте, однажды его улыбку разъял, здорово получилось! Как разъял? Очень просто: отдельно нарисовал глаза и отдельно губы. Губы улыбаются, а глаза – стеклянные. Если не знаешь, ни за что не поверишь, что и глаза, и губы одному лицу принадлежат.

В общем, стала проявляться между нами, как теперь говорят, несовместимость, начали мы, семиклассники, разные фортели выкидывать: то с урока «смоемся», то в присутствии очередных гостей дурачками прикинемся. А он в ответ все сильнее ожесточался.

Как раз в разгар этой холодной войны и появилась у нас впервые Жанна Анатольевна. Лёни в школе не было, вот она и села рядом со мной. Оказалось – не невеста, а практикантка, студентка пединститута, об этом Валя-Валентина сам сообщил. К нам и раньше практиканты приходили, но те обычно сразу свои тетрадочки доставали и лист на две части делили, я сам видел, в одной части знак плюс, а в другой – минус. И весь урок строчили!

А у этой – ничего: ни бумаги, ни карандаша, подперла кулачками голову и сидит, только глазами во все стороны зыркает. А в глазах – любопытство и страх. Но любопытства гораздо больше.

Нашему классному такое поведение ее, видно, не понравилось. Подошел он к ней и тихо говорит:

– Я вам могу дать бумагу и ручку.

Она вскочила, словно ученица, глазами захлопала и отвечает:

– Нет, спасибо… не надо… я так.

– Да вы сидите, сидите! – он тоже растерялся. – Как знаете.

И стал читать наизусть стихотворение в прозе Ивана Сергеевича Тургенева «Русский язык».

Я и раньше слышал, что бывают стихи в прозе, но представить их себе никак не мог, как не мог представить сухую воду или, скажем, холодный огонь. Стихи – это когда стихи, а проза – это когда проза! Но вот Валя-Валентина прочитал «Русский язык», и я понял, что ошибался.

– Как хорошо! – прошептала моя соседка. – Верно?

Я улыбнулся ей в ответ. В этот момент я готов был простить нашему учителю даже его самовлюбленность и величайшее равнодушие к нам.

Он понимал, что добился успеха. Но ему хотелось большего. Получалось так, будто Валя-Валентина делил триумф с автором, а делить он не желал. Даже с Иваном Сергеевичем Тургеневым. И начался один из тех уроков, когда мы начисто исключались из игры, когда мы требовались ему лишь как темный фон, на котором ярче сияет его гениальность. Он обращался только к практикантке, сыпал незнакомыми именами, издевался над нашим невежеством, всем своим видом говоря: «Вот в каком болоте мне приходится прозябать!»

Я чувствовал, как во мне закипает раздражение, как ищет оно выхода. И выход нашелся.

Я забыл сказать, что наш классный был филателистом. Он не просто показывал нам свои марки, как некоторые учителя: «Вот тигр, а вот пантера», как будто мы тигров никогда не видели. Нет, он обязательно придумывал что-нибудь интересное: то конкурс на лучшую пушкинскую марку, не из тех, которые уже есть, а какие бы мы сами предложили выпустить, то просил найти ошибки в рисунках или в тексте.

Так было и на сей раз. Валя-Валентина показал через эпидиаскоп марку с портретом Тургенева и сказал:

– Обратите внимание на текст, в нем есть непростительная ошибка… Найдите ее.

И, ехидно улыбнувшись, добавил:

– Думаю, это задание вам под силу. Чтобы его выполнить, не надо иметь много серого вещества!

Недостатком серого вещества он попрекал нас неоднократно.

Ошибку в тексте на марке видели все: в цитате из стихотворения в прозе «Русский язык» вместо «правдивый» было напечатано «справедливый».

Но мы молчали.

Он понял, что это – акт сопротивления, однако остановиться уже не мог.

– Кажется, я переоценил ваши возможности. К вашему сведению: мой знакомый второклассник с заданием справился в три минуты.

Я покосился на соседку. Она сидела, опустив глаза в парту.

И тут я не выдержал. У меня не было четкого плана, так, мелькнула мысль – и все. Но она не просто мелькнула, а заставила меня выкрикнуть:

– А вы сами не знаете, почему получилась эта ошибка! Не знаете!

– Подобные ошибки – результат невнимательности или, что еще хуже – некомпетентности! – твердо произнес учитель. – Возможно, у тебя имеется другая точка зрения на данный вопрос? Изложи нам ее, мы с удовольствием тебя выслушаем.

Он улыбнулся одними губами.

– Есть! – выкрикнул я и вскочил.

– Да ты сиди, сиди, – разрешил Валя-Валентина. Мне даже показалось, что он рад моему вызову, который разрушал возникшую неловкость и давал ему возможность еще раз доказать свое превосходство. – Мы тебя слушаем.

У меня была заготовлена только первая фраза:

– Марку выпустили в сорок третьем году!

– Гениально! – иронически восхитился он. – Мы уже можем прочитать самостоятельно текст! Здесь действительно написано, что марка издана в сорок третьем. Если еще немного напрячь свои умственные способности, то можно сделать величайшее открытие: марка выпущена в связи со стодвадцатипятилетием великого писателя. Но скажите нам, уважаемый исследователь, какое отношение это имеет к теме нашего разговора? Если мне не изменяет память, речь шла об ошибке, которую вы, как мне кажется, все-таки заметили?

– Ошибка получилась не потому, что она не знала Тургенева, – сказал я. – Она его отлично знала, не хуже вас, и это стихотворение наизусть знала, только ей не до этого было!

– О ком ты говоришь? – Валя-Валентина смотрел на меня, как на помешанного.

Примерно так же смотрели на меня ребята, обернувшись на своих партах. Лишь один человек видел во мне нормального, и этим человеком была моя соседка, практикантка. Я только на миг встретился с ее глазами, но и этого мига было достаточно, чтобы почувствовать: она меня понимает, она знает, о чем я хочу сказать, и желает мне успеха!

– Я говорю о Елене Петровне…

И замолчал. Случилось невероятное: я не мог назвать ни одной фамилии! Имя и отчество сорвалось у меня машинально: Еленой Петровной звали мою мать. Теперь надо было выдумать фамилию. Любую! Ну чего, кажется, легче! Каждый выпалит хоть сто фамилий без передышки. А я не мог. Ни одной! И тут раздался спокойный голос моей соседки. Она не шептала, нет, а сказала громко, так что все слышали:

– Ты не волнуйся. Ее фамилия Колесникова. Елена Петровна Колесникова.

Вот когда меня прорвало.

Я видел, что Валя-Валентина ошеломлен, и, чтобы не дать ему опомниться, а тем более начать задавать вопросы, я заговорил быстро-быстро, не успевая обдумать, что говорю:

– Это случилось в январе 1943 года, да-да, 24 января сорок третьего. Тогда шла Великая Отечественная война. За ошибки на марках отвечала Елена Петровна Колесникова. Она уже была старенькая. В то утро она первым делом пошла посмотреть, нет ли в почтовом ящике писем. Она каждый день по пять раз в ящик заглядывала, потому что у нее на фронте был сын, звали его Сашей, да, Саша Колесников, он минер был, то есть сапер, мины ставил и разминировал, а сапер, сами знаете, ошибается только раз в жизни. Он совсем еще молодой был, они всем классом, как десятый закончили, на фронт записались.

Тут я перевел дыхание. Мне надо было собраться с мыслями, чтобы продолжать выдумывать дальше. Образовалась пауза, которой, я это видел, уже хотел воспользоваться Валя-Валентина. Он, кажется, начал понимать что к чему. Уже рот открыл, но его опередила моя соседка:

– Ты забыл сказать, что Саша Колесников и его товарищи даже последнего экзамена не успели сдать, им по четвертным зачли. И аттестатов своих они не видели… А воевал он как раз в тургеневских местах, на Орловщине, помнишь, он еще об этом Елене Петровне писал? И стихотворение «Русский язык» цитировал и тоже в одном месте ошибся.

Ее слова, тон, которым они были произнесены, обезоружили классного, а мне не только дали передышку, но и подсказали следующие пункты плана моего, да, пожалуй, уже не только моего, а нашего с ней сочинения.

– Да, да! – радостно подхватил я брошенный мне круг. – Они физику сдать не успели.

С физикой у меня были нелады, потому я ее и назвал.

– Воевал он недалеко от того места, где Тургенев родился, он еще разминировал там фугасы, которые фашисты закладывали. И в письме к матери писал как раз про это стихотворение, про «Русский язык» и как раз ту же ошибку сделал, что на этой марке, вместо «правдивый» написал «справедливый», у него книжки с собой не было, он по памяти писал. Подумаешь, «правдивый», «справедливый», какая разница, по-моему, «справедливый» даже лучше. Но это письмо он давно писал, как только на фронт попал, а потом долго от него писем не приходило. И вот двадцать четвертого января она, то есть мама его, открыла ящик и увидела письмо, только незнакомым почерком написанное. В общем, не буду об этом много говорить, в письме сообщалось, что Александр Колесников погиб смертью храбрых, ну и так далее, все, что в таких письмах пишут. Села она прямо в коридоре на сундук и даже плакать не может. Сидит, качается и прямо перед собой смотрит. И ничего не видит. А потом встала и на работу пошла, тогда никого по таким письмам не освобождали, да и работать надо было за троих, сами понимаете!

Пришла она в контору, ну туда, где марки делаются, а там как раз этот «Тургенев». Смотрит она на марку, а у самой в глазах туман, губы дрожат, только одно повторяют: «Ты один мне поддержка и опора», «Ты один мне поддержка и опора». Потом все-таки пересилила себя, стала читать. А в голове – строчки из письма сына, те самые, где он перепутал «правдивый» и «справедливый». На марке-то правильно было вначале написано, а она взяла и исправила на неправильно, не нарочно, конечно, а просто она к этому «справедливый» привыкла и не сомневалась, что так и надо! Вот откуда та ошибка взялась, хотите верьте, хотите нет!

– А сын ее правда погиб? – спросил кто-то из девочек. – Я читала, что про многих думали, будто погибли, а они потом нашлись живые – в партизанах или в плену.

Мне тоже очень хотелось, чтобы мой Саша Колесников не погибал, к тому же казалось, что сделать это совсем не сложно, только придумать поинтереснее, как именно он спасся. Однако за меня ответила Жанна Анатольевна.

– Погиб! – жестко сказала она.

В классе установилась тишина. Только слышалось прерывистое посапывание перегревшегося эпидиаскопа.

Учитель выключил его, и в ту же секунду зазвенел звонок. Никто не вскочил, не бросился к дверям, даже не заговорил. Все смотрели на классного, ждали от него каких-то слов, а каких – сами не знали.

Но не дождались. Он резко повернулся и вышел из класса. Даже журнал оставил.

Сейчас я понимаю, каких душевных усилий стоило ему дотянуть в нашей школе до конца учебного года. Он все-таки дотянул.

А первого сентября к нам пришла Жанна Анатольевна. Навсегда.

Потом мы узнали, что Валя-Валентина защитил диссертацию и успешно работает в каком-то учреждении с очень длинным названием.

Марка века

История третья, детективная, рассказанная Славой Бедриковым.

Зовут меня Слава Бедриков. Мне 14 лет. Марки серьезно я начал собирать совсем недавно, год назад, после «Текстильщика». Раньше тоже собирал, только без системы, все, что попадалось. А в «Текстильщике» – это пионерский лагерь – такая история произошла. Я вообще лагерей не люблю, езжу потому, что родители просят, им ведь тоже отдохнуть надо, а девать меня некуда, у нас обе бабушки городские.

Что вам сказать о «Текстильщике»? Лагерь как лагерь, не хуже, не лучше других. Все бы ничего, если бы не Леха Оспищев. Подмял он нас сразу. Точно как в том примере, который в учебнике по русскому языку на какое-то правило приводится: «Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел».

Был Оспищев старше всех на два года, его и принимать не хотели, но потом все-таки приняли. В строю он стоял правофланговым. И рассуждал по-взрослому. Только всегда у него выходило, будто все кругом подлецы и жулики. Когда в первый день Игорь Савченко сказал, что кормят в лагере знатно, Леха иронически бросил:

– Дите… Это поначалу, для затравки. Поглядишь, как они через неделю кошелки с нашими продуктами таскать станут! Ты думаешь, чего они сюда работать идут? Все жулики! И повара, и вожатики!

– Вожатикам-то что красть? – удивился я.

Леха только руками развел от моей недогадливости:

– Эх-ма, куда это я попал? Детский сад да и только! Начальник объявлял, что будут экскурсии в город?

– Объявлял. Ну и что?

– А то, что повезут нас в электричке. Билет в один конец – двадцать пять копеюшечек. Туда и обратно – пятьдесят, полрубля! А нас тридцать гавриков. Сосчитай, сколько это получается? Пятнадцать рэ! Потом еще в театр повезут, в зоопарк. И все по пятнадцать! Вот тебе и вечерок в ресторане.

– А билеты?

– Ты что – притворяешься? – накинулся на меня Оспищев. – Да не берут они никаких билетов. Кто у пионеров проверять станет! А если и спросят, то билеты у старшего, а он в другом вагоне! Теперь понял?

И так всегда: о ком ни заговорит, обязательно испачкает.

Удивительный был у него нюх, как бы это сказать, на несчастья, что ли… Через пару дней он уже знал, что Стасик Стрижак боится темноты, Валера Лупиков, впервые приехавший в лагерь, скучает по матери, а отец Игоря Савченко отбывает пятнадцать суток за хулиганство.

Непокорных Оспищев бил. Делал он это мастерски: и больно, и никаких следов. «Анатомию, – говорит, – знать надо!»

Самое гадкое, что мы поверили, будто Лешке все дозволено, даже не задумывались, кто ему дал право командовать, не сомневались в справедливости его поступков.

Вы спросите, причем здесь марки? А при том, что он оказался филателистом!

Как-то вечером, когда время отбоя уже подошло, а спать еще совсем не хотелось, Оспищев вытащил из тумбочки кляссер. Это альбом такой, только в нем марки не клеятся, а закладываются за целлофановые полосочки.

Мы сгрудились около Лешкиной койки. Таких кляссеров никто из нас сроду не видал: листы в нем держались пружиной, вмонтированной в твердые, словно стальные обложки. Стоило их отогнуть, и пожалуйста – вынимай любой лист. Или вставляй.

Но кляссер – это еще не все. Ребята даже рты пооткрывали, когда увидали хранящиеся в нем марки.

Однако больше всего нас поразили не кляссер и не марки. В конце концов, кляссер с марками мог подарить ему богатый дядюшка. А вот знания! Их не купишь и не подаришь. Когда мы заспорили про «Павильон Украинской ССР» – какого года эта марка, Лешка усмехнулся:

– Пятьдесят пятый! Эх вы, филотелята!

Кто-то стал размышлять вслух:

– «Украина» и в сороковом была, и в пятьдесят пятом. На одной – крупно, только вход, на другой – издали. Вот только не помню, на какой как…

– А мне наплевать на твои входы-выходы, понял! Запомните, детки, пятьдесят пятый год – номиналы все насквозь по сорок коп, пятьдесят шестой – по рубчику, а сороковой понакручено: первая марка – десять копеек, вторая – пятнадцать, потом тринадцать штук по тридцать, предпоследняя – полтинник, а конец – шестьдесят. Хотите проверяйте, хотите – нет! У меня, как у Кио, – без промашки!

Он достал из-под подушки каталог и протянул Стасику Стрижаку. Все сошлось – Леха не сделал ни одной ошибочки!

Теперь уже на него смотрели с восхищением даже те, кто никогда марок не собирал.

И вот тут-то в палате появился новенький. Его привел Борис – наш вожатый.

– Принимайте Юраню Юрасова! Он болел, поэтому запоздал… И чтобы через полчаса все спали!

Борис, конечно, мог разогнать всех, приказать, чтоб мы заснули немедленно, но он был умный вожатый, потому не стал отдавать невыполнимых приказов.

В другое время приход новенького стал бы событием, а тут все были так увлечены, что на него никто не обратил внимания.

Лешка в это время демонстрировал свою марку из серии «Челюскинцы»:

– У меня только одна – Валерий Водопьянов. И та – гашеная. Чистая – двадцать восемь рубчиков, гашеная – двенадцать!

Вот тут-то новенький и подал голос:

– Ты перепутал. Водопьянова зовут Михаил, Валерий – это Чкалов. Чкалов совершил первый полет через Северный полюс в Америку с Беляковым и Байдуковым, а Водопьянов спасал челюскинцев в тридцать четвертом и высаживал папанинцев на льдину в тридцать седьмом.

Откровенно говоря, я тоже знал, что Лешка ошибся, но делать ему замечание…

И тут догадался: ведь новенький не знает Леху Оспищева, не знает, чем ему грозит это незнание!

– Это же Леха! – шепнул я.

– Ну и. что? – удивился он. – А я – Юра. Можно и Юраня.

Все с недоумением уставились на него. Парень как парень, ничего особенного: рост средний, весовая категория обычная, лицо круглое, волосы светлые, чуть рыжеватые. Что еще сказать? Улыбка у него была какая-то особенная – солнечная. Вот вроде бы человек говорит: я к вам иду с добром, все, что у меня есть, ваше, я вас всех уважаю и верю вам, верьте же и вы мне!

Может быть, эта улыбка и Лешку обезоружила. Во всяком случае он даже не закричал, милостливо согласился:

– Пусть Михаил. Не в том счастье! Все едино – за «чистого» двадцать восемь!

Из кляссера выпала марка и залетела под соседнюю кровать. Несколько человек, стукаясь головами, бросились ее поднимать. Нашел марку Валера Лупиков.

– Возьми себе! – небрежно сказал ему Лешка. – Ерунда, гашеный «Бернс», двадцать копеек по каталогу. Есть еще один, с надпечаткой, так это да! И надпечатка-то всего ничего: две даты и черточка между ними, а цена ого-го! Бери, бери, помни Лехину доброту.

Прояви такую щедрость кто-нибудь другой, никто и не заметил бы, подумаешь, двадцатикопеечную марку подарил! А вот Лешке Оспищеву и двадцать копеек в заслугу засчитывались.

Лешка щелкнул Валерку по носу – была у него такая манера свое расположение показывать. Но, вероятно, не совсем рассчитал силу щелчка, потому что на глазах Лупикова показались слезы. Он жалко улыбался. Вот эта улыбка и подхлестнула меня задать Лешке вопрос, на который, я в этом не сомневался, он не сможет ответить. До «Валерия Водопьянова» у меня бы и мысли такой не появилось, а тут само выскочило:

– Кто такой Бернс? – спросил я. – И почему надпечатка? Какие там даты?

Ему очень хотелось врезать мне, я видел, как он изучает мою «анатомию». Но он не врезал, решил дать мне другой урок:

– Дите, ну дите! Скажи нам, деточка, оттого, что ты про эти даты знать будешь, у тебя «Жигуль» появится? Горсовет твоему папочке дачу подарит? Молчишь? Ну, то-то же! В марке, главное – цена! А цена зависит от тиража, зубцовки, бумаги. А что там на ней нарисовано – ерунда, это для маленьких детишек!

И тут снова всех удивил новенький. Он, видимо, не оценил Лешкиной к нему снисходительности.

– Как ты можешь так рассуждать! – возмутился он; – Ребята, да не слушайте вы! Бернс – это великий шотландский поэт. Надпечатку на марке сделали к двухсотлетию со дня его рождения, в пятьдесят девятом году. Хотите, я вам стихи его почитаю?

И, не дожидаясь ответа, пошел шпарить наизусть – про честную бедность, про Джона Ячменное Зерно…

Вначале нам за новенького неловко стало, стыдно, что ли… Подумаешь, артист выискался! Думаю, поэтому Лешка и не прекратил концерт: пусть, мол, Юраня сам себя топит! А вот тот момент, когда его слушать стали, – упустил.

В палату заглянул Борис, наверное, испугался наступившей тишины. Послушал немного и прикрыл дверь.

 
– «Нет, у него не лживый взгляд,
Его глаза не лгут…
Они правдиво говорят,
Что их владелец – плут!» —
 

прочитал Юраня.

Вот когда Лешка спохватился!

– Катись ты со своими стишатами знаешь куда? – заорал он. – Мне они в школе плешь проели! Профессор нашелся, академик! А вы тоже – уши развесили! Дай ему волю, он сейчас нас за парты посадит, дневнички потребует! Пшел вон с моей территории! Кто по школе соскучился, катите с ним! А кого марки интересуют, тем я такую лапочку покажу – закачаетесь!

Юраня поглядел на нас. Мы опустили головы и не двинулись с места. Нет, не потому, что нам так уж хотелось посмотреть Лешкину лапочку. Мы просто еще не могли побороть страх!

– Ладно, ребята, – сказал Юраня. – Я потом доскажу.

И направился к своей койке.

– То-то же! – крикнул ему вслед Оспищев. – А теперь глядите!

Он извлек из своего кляссера целлофановый квадратик, осторожно взял его пинцетом и высоко поднял над головой. В целлофане лежала марка с портретом композитора Чайковского.

Вначале я не увидел в ней ничего необычного, марка как марка, таких даже у меня две штуки имелось, одна для обмена. Но в следующий миг усомнился: что-то в этом «Чайковском» было не так.

– Эх вы, филики! – захохотал, глядя на наши наморщенные лбы, Лешка. – Это же марка века! Беззубцовый «Чайковский»! Беззубцовый! Не пятьдесят восьмого года, о том все знают, а шестьдесят шестого! Самый главный раритет на всем свете! Шурупите: беззубцовый!

Мне казалось, что Лешка специально так кричит, чтобы Юраня тоже слышал.

– А чем без зубцов лучше? – робко спросил кто-то. – С зубцами красивее.

– Красивее? Я же говорил, детский сад да и только! Тебе бы фантики собирать или открытки с актрисками, они там, страсть, какие красивые! У марки, детки, красота в другом. Резанные, ну, беззубцовые, их всегда к спеху выпускают, небольшую партию, когда некогда перфорировать, дырочки прокалывать… А раз их немного выпустили, то что? Ну? Думайте, детки, думайте! Дешевле или дороже такие марки? Верно, дороже! А теперь смотрите на эту лапочку! Внукам своим рассказывать будете: «Я видел беззубцового „Чайковского“ шестьдесят шестого года!..» Этой марки даже в каталогах нет, история похлеще, чем в заграничных детективах! В каталогах – только с зубцами. А у меня – без! Таких марок, знаете, сколько осталось на всей земле? Шесть штучек! Одна у какого-то царя, не то в Африке, не то еще где, другая у американца, миллионера, третья – вот она!

– А остальные? – шепотом спросил Стасик Стрижак.

– Никто точно не знает. Выпустили-то их, конечно, не шесть штук, а несколько тысяч, может, сто, а может, и больше, то ли ко дню рождения, то ли смерти.

– К Третьему международному конкурсу! – выкрикнул из своей ссылки Юраня.

К нашему удивлению, Лешка не окрысился.

– Какая разница! – спокойно ответил он. – Конкурс, так конкурс. Важно другое, детки! Когда тираж перевозили, машина в аварию попала – на переезде ее паровоз шибанул. Кто ехал, гробанулись, машина сгорела, а с ней и все беззубцовки с «Чайковским». Думаете, конец? Как бы не так! Нашелся умный человек, в типографии работал. Он еще до того, как увезли, шесть марок заначил! Больше нельзя, там, знаете, как следят? Переждал год-другой и продал. Цену, само собой, взял хорошую. А нынче цена каждой марки – миллион! Вопросы имеются? Прошу уважаемую публику не спрашивать только об одном: как, мол, такая редкость к тебе, Леха, попала. Сами понимаете – тайна.

Лешка вдруг вскочил на кровать, завернулся в простыню, вроде древних не то греков, не то римлян, скрестил руки на груди и торжественно объявил:

– Внимание! Внимание! Каждый имеет право заиметь миллион! Не упустите! Продается самая что ни на есть редкая марка на всей земле; первая цена такая: всю смену постель мне убирать, про шпионов на ночь рассказывать, все мои приказы выполнять!

– Да не верьте вы ему! – снова вмешался Юраня. – Беззубцовый «Чайковский» выпускался в пятьдесят восьмом. А этот – только с зубцами!

Лешка, кажется, только и ждал, чтобы Юрасов затеял с ним спор.

– А ты кое-что в марке соображаешь! – похвалил он. – Иди сюда! Считай, что я тебя амнистировал. И скажи нам, что же тогда, по-твоему, вот это, если не беззубцовка?

Он протянул подошедшему Юране обернутую в целлофан марку.

– По-моему, это жульничество, – ответил Юраня, даже не взглянув на нее. – Ты взял лезвие, обрезал зубцы, вот и получился беззубый раритет. А на самом деле – пшик, бумажка!

– Бумажка, говоришь? Тебя бы за эти слова самого следовало зубов лишить, да я сегодня добрый!

– Это не марка, а фальсификат! – стоял на своем Юраня.

– А если я докажу, что настоящая?

– Не докажешь!

– Нет, докажу! Эй, вы, филики! Кто знает, как беззубцовки проверяются?

Это знали многие: надо наложить одну марку на другую, если зубцы срезаны, то фальшивка будет меньше размером.

Оспищев достал из своего кляссера такую же марку, только с зубцами, протянул Юране.

– На, академик, меряй! И давай так: моя правда – поступаешь ты в полное мое рабство до конца смены!

Вот, оказывается, какой был Лешкин план: «завести» Юраню, заставить именно его согласиться на спор.

– А если моя? – спокойно спросил Юрасов.

– Что – твоя? – не понял Леха.

– Я говорю, что будет, если прав окажусь я?

– Этого не может быть!

– Ну а все-таки? По логике получается, что в таком случае…

– Леха поступает к тебе в рабство! – подхватил кто-то.

Оспищев поискал глазами смельчака, не нашел и перевел взгляд на Юраню. Сколько же было в этом взгляде ненависти!

– Ты, профессор, думал, я шучу?! Шалишь! Ты мне пятки чесать будешь! Я на тебе в столовую верхом ездить буду! Я на тебе попахаю! Меряй!

Затаив дыхание, мы ждали результатов экспертизы.

Юраня медлил. Он внимательно рассматривал зубцовую марку, ту, что дал ему для сравнения Оспищев.

– Ну! – крикнул Леха. – Долго ждать?

– Подождешь! – твердо ответил Юраня. – Мне нужен еще один эталон. Ребята, у кого есть такой «Чайковский»?

– Ты что же? Издеваешься надо мной? – взвился Леха. – Я ж тебе дал! Меряй, тебе говорят! Или ты думаешь, что и эта фальшивая? Что же, по-твоему, я ее меньше сделал?

– Нет, эта не фальшивая. Только если по этой мерке мерить, то, действительно, получится, будто беззубцовка ее перекрывает, значит, настоящая, никто зубцов не отрезал…

Он наложил одну марку на другую.

– Ну, ну! Что я говорил? Тут и младенцу ясно: настоящая! – возликовал Оспищев. – Будешь ты на меня ишачить, будешь! Все видали? Все? И нечего больше мерить! Мы так не уговаривались! Если кто даст ему марку…

Еще полчаса тому назад у меня бы и в мыслях не было ослушаться Лехи Оспищева. А тут я не выдержал, бросился к своей тумбочке, достал кляссер, раскрыл и протянул Юране:

– Бери!

Юраня улыбнулся мне одними глазами, вынул «Чайковского» и наложил на него Лехин «раритет». И все увидели торчащие из-под него зубцы!

Теперь Юрасова окружало плотное кольцо, и даже если бы Оспищев решил применить силу, у него вряд ли это получилось.

– Дело вот в чем, – объяснил Юраня. – В некоторых листах у крайних марок поля получились больших размеров, чем у средних. Понимаете? Этим он и воспользовался, взял и отрезал зубцы у крайней марки. Она и после такой операции перекрывала зубцовую марку из средних рядов, вроде той, которую он приготовил для сравнения. Я, конечно, рисковал, ведь и вторая марка могла оказаться меньшей, чем фальшивка.

Он протянул мне Лехину «марку века».

– Сохрани, может, правда, внукам расскажешь!

Все засмеялись и, словно по команде, посмотрели на Оспищева, который продолжал стоять все в той же позе, придерживая сползающую простыню.