Текст книги "Охота за атомной бомбой: Досье КГБ №13 676"

Автор книги: Владимир Чиков

Соавторы: Гари Керн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Он отправился в Казань, Уфу и другие города с целью провести ревизию оборудования, эвакуированного туда по соображениям безопасности, а при возможности и прибрать его к рукам.

Вместе с Балезиным и другими сотрудниками он объездил пригороды Москвы с целью подыскать место, подходящее для научного центра исследования атомной энергии. Вначале он хотел разместить свою лабораторию в пустовавших помещениях эвакуированного института, но в конце концов принял решение занять трехэтажное здание, расположенное в одном из пригородов посреди картофельного поля. Кругом не было ничего, кроме деревьев, полей и реки. Здание предназначалось для Института экспериментальной медицины, но работы по его сооружению не были завершены и оно оказалось незаселенным. Место явилось идеальным, так как его легко было приспособить для нужд лаборатории, и еще потому, что не пришлось никого выселять. Из-за цвета стен его назвали Красным домом.

В то время, когда Курчатов формировал свою команду, составлял планы и руководил семинарами во временных помещениях, под Сталинградом шла ожесточенная битва. февраля 1943 года маршал Фридрих фон Паулюс, не сумев прорвать окружение Красной Армии, подписал капитуляцию 91 тысячи солдат и офицеров, оставшихся в живых от его армии. В это же время произошло частичное снятие блокады Ленинграда, хотя она длилась еще целый год. В августе был освобожден Харьков. В ходе войны произошел перелом. Мощь германского вермахта была подорвана, хотя он до самого своего окончательного разгрома продолжал причинять людям ужасные страдания. Угроза создания нацистами супероружия не была устранена, но теперь уже стало вероятным, что Великобритания и Америка первыми создадут атомную бомбу.

Курчатов определял порядок приоритетов: построить реактор на природном уране, с тем чтобы осуществить управляемую цепную реакцию; разработать методы разделения изотопов и подготовить план создания супербомбы. Он направил в ГКО заказ на необходимые материалы.

В Красном доме были введены строжайшие меры безопасности, и вокруг места его расположения установлены посты охраны. Солдаты-узбеки принялись за проведение крупных строительных работ. Требовалось придумать Центру кодовое наименование. Поскольку Кирилл Снетков вернулся в Харьковский физико-технический институт и возобновил там свои исследования по ядерной физике, Курчатов дал указание именовать его центр «Лабораторией-1», вероятно учитывая его роль в разработке тематики, а для своего научного центра выбрал более скромное название «Лаборатория-2».

Курчатов и НКВД

Сейчас трудно с точностью установить время всех предыдущих этапов, но к концу 1942 года ГКО окончательно утвердил программу работ по освоению атомной энергии в рамках Академии наук СССР и назначил Игоря Курчатова ее руководителем. Официальное постановление датировано 11 февраля 1943 года. Курчатова освободили от его работы на Военно-морской флот только к концу месяца, и начиная с этого времени он безраздельно посвятил всего себя созданию атомной бомбы. Авторы биографий и мемуаров – зачастую его же коллеги – называют даты событий с разбросом в один-два месяца.

Однако авторы мемуаров не знали или, возможно, только предполагали, что с самого начала у Лаборатории-2 было еще и специальное отделение, находившееся не в Красном доме, а в Кремле. По указанию Берия на третьем этаже помещения арсенала был оборудован небольшой кабинет, где офицер НКВД мог встречаться с Курчатовым и передавать ему секретную информацию, полученную из-за границы по каналам разведки. Этим офицером был Леонид Квасников – руководитель подразделения научно-технической разведки (НТР), которого впоследствии сменил на этом посту Лев Василевский. Кабинет был наскоро обставлен мебелью: письменный стол, кресло, настольная лампа, телефонный аппарат. Курчатов проводил в нем долгие ночные часы, изучая материалы разведки. Здесь же он сообщал представителю НТР о своих оценках того, с чем только что ознакомился, и о своих потребностях в дополнительной информации. Забавная деталь: приехав в первый раз в Кремль, для того чтобы запросить поставки графита, Курчатов, по-видимому, насторожил охрану тем, что предъявил паспорт, на котором он был сфотографирован без бороды. Известно, что для прохода в приготовленный для него кабинет Курчатов получил пропуск, на котором уже присутствовала его окладистая борода.

Борода фигурирует и в другой части этой истории. Поскольку Курчатов работал с НКВД, то ему, по аналогии с прозвищем Борода, присвоили псевдоним Бородин. Его происхождение нам, как и его коллегам, известно и понятно, но для иностранцев такой псевдоним был неожиданным.

А вот как функционировала вся система. Материалы НТР, поступавшие из Англии и Америки, направлялись в группу обработки для перевода на русский язык. В первые годы – с марта 1943 по сентябрь 1945 года – документы целиком передавались Курчатову, который решал, какие из них и кому направить. Брат Игоря Курчатова Борис, тоже физик, имел полномочия действовать от его имени и был единственным человеком в Лаборатории-2, помимо Игоря Курчатова, кто просматривал эти документы. Начиная с 1945 года, то есть после Хиросимы и Нагасаки, был введен новый порядок, чтобы разгрузить Курчатова от этой работы, которая становилась для него изнурительной. Документы после перевода направлялись в техническую комиссию, где математик и физик Юрий Терлецкий, в то время тридцати трех лет, готовил на их основании сжатые обзоры, после чего коллегия решала, какие из них и кому из физиков направить в зависимости от служебной необходимости. Теперь уже четыре сотрудника Лаборатории-2 имели допуск для просмотра разведывательных данных: Курчатов, Харитон, Алиханов и Кикоин. Они были обязаны поставить свою фамилию на полученном экземпляре, сделать себе заметки в блокноте с отрывными листами и по окончании работы сдать блокноты в хранилище.

Все материалы хранились в трех сейфах. В первом находились оригиналы сообщений из резидентур, во втором – переводы сообщений, но уже без псевдонимов агентов, от которых они были получены. Третий сейф был предусмотрен для документов, предназначенных к сжиганию. Курчатову было разрешено просматривать содержание всех трех сейфов.

Курчатовские оценки материалов до сих пор сохранились, и сейчас уже частично открыты КГБ – СВР. Самая ранняя из них, на четырнадцати рукописных страницах, начинается так:

«Совершенно секретно

Товарищу Первухину,

заместителю председателя

Совета Народных Комиссаров

Ознакомление с документами показывает, что их получение имеет огромное, даже неоценимое значение для нашего государства и науки. С одной стороны, эти документы показывают важность и размах научно-исследовательских работ по урану, развернутых в Великобритании, а с другой стороны, они дают нам возможность получить основные ориентиры для наших собственных исследований, что позволяет нам миновать весьма трудоемкие фазы разработки атомной проблемы и узнать о новых путях ее разрешения…»

Таким образом, Курчатов оценил преимущества, полученные за счет добывания средствами разведки результатов чужого труда. В заключение он пишет:

«Получение материала, как видно из изложенного, заставляет нас по многим вопросам проблемы пересмотреть свои взгляды и установить три новых для советской физики направления в работе:

Выделение изотопа урана-235 диффузией.

Осуществление ядерного горения в смеси уран – тяжелая вода.

Изучение свойств элемента эка – осмия-94.

В заключение необходимо отметить, что вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей.

Естественно, возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-исследовательской работы в Англии, а не являются вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки. Этот вопрос для нас имеет особенно большое значение потому, что по многим важным разделам работы (из-за отсутствия технической базы) мы пока не в состоянии произвести проверку данных, изложенных в материале.

На основании внимательного ознакомления с материалом у меня осталось впечатление, что он отражает истинное положение вещей […].

Содержание письма никому не может быть пока известно.

Профессор Курчатов».

На последней странице Курчатов признает, что ему тоже приходят в голову опасения по поводу возможной дезинформации. Он, в частности, пишет:

«Естественно, возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-исследовательской работы в Великобритании и нет ли здесь коварного умысла с целью завести в тупик наши исследования. Для нас этот вопрос имеет очень большое значение, так как во многих важных областях исследований из-за отсутствия технической базы мы до настоящего времени не в состоянии проверить получаемые таким путем данные.

Однако внимательное изучение документов дает основания полагать, что они отражают реальные достижения как результат проведенных работ.

Некоторые выводы, включая и те, что сделаны по самым основным аспектам работы, мне представляются сомнительными, другие кажутся малообоснованными, но мои сомнения я отношу на счет британских исследователей и не сомневаюсь в надежности наших источников информации».

Отсюда видно, что к весне 1943 года был уже полностью готов весь механизм плодотворного сотрудничества между НКВД и Лабораторией-2 в целях создания атомной бомбы. Агентам типа Маклина и Фукса предстояло добывать документы с высшим грифом секретности, передавать их по своим советским связям, которые переправят их в Москву. Там их обработают и вручат Курчатову. Тот проведет их оценку и отберет нужное для использования в своей программе, затем подготовит заявки на новую информацию, которые проделают тот же путь в обратном направлении.

Мы познакомились с главными действующими лицами этой структуры, но еще не встретились с одним из самых продуктивных советских атомных агентов и двумя его кураторами. Я имею в виду агента под псевдонимом Млад и американскую супружескую пару, известную под фамилией Крогер. Их сотрудничество началось годом раньше.

3. Как рождаются атомные шпионы

Генерал Фитин изучает досье

Сталин не особенно доверял первым донесениям разведки в отношении атомных исследований за рубежом, но делал все необходимое, чтобы получить информацию о том, что там происходило. После визитов к нему Берия в конце 1941 года он вызвал к себе двух других офицеров НКВД. Одним из них был Павел Фитин – руководитель внешней разведки, другим – Василий Зарубин, незадолго до этого назначенный резидентом НКВД в Нью-Йорке. Сталин напомнил им, что их основная задача состоит в том, чтобы способствовать победе над нацистской Германией средствами разведки. В отношении Америки перед ними были поставлены следующие задачи:

– получать любую информацию, которой могут располагать военное министерство США и американские разведывательные службы по поводу планов Гитлера в войне против СССР;

– выявлять тайные цели Великобритании и США в этой войне и при возможности, выяснить сроки, которые они установили для открытия второго фронта;

– отслеживать любую информацию о возможности заключения Черчиллем и Рузвельтом сепаратного мира с Гитлером и перехода их к действиям против СССР;

– следить за развитием военных технологий и созданием новых видов оружия в США, обращая особое внимание на программу создания урановой бомбы; добывать информацию, которая позволила бы Центру иметь полное представление об истинных намерениях Соединенных Штатов в области создания атомной бомбы.

Такие инструкции мог бы дать своим разведчикам любой реалистически мыслящий глава государства, но один момент инструктажа очень характерен именно для Сталина. Речь идет о присущем Сталину свойстве подозревать других в намерении сделать то, что он сам бы сделал или будет делать. Когда после смерти Сталина Берия был арестован и обвинен в различных злодеяниях, среди которых фигурировала подготовка свержения Советского правительства с целью заключения в разгар войны сепаратного мира с Германией, он смог сказать, что в этом деле он лишь следовал указаниям вождя.

«Осенью 1941 года, – заявил он, – когда вермахт рвался к Москве и, казалось, был уже близок к ее захвату, Сталин воспользовался посредничеством посла Болгарии в СССР Ивана Стаменова и направил Гитлеру сигналы о своей готовности заключить мир». Эта инициатива, якобы предпринятая в нарушение соглашений с союзниками, предполагала предложить нацистам в обмен на прекращение военных действий советскую часть Польши, государств Прибалтики и подавляющую часть Украины. Либо Стаменов не передал послания Сталина, либо Гитлер отверг его, но сделка не состоялась и война продолжилась. Версию, которую выдвинул Берия, не приняли и его казнили. Тем не менее очевидно, что Сталин всегда подозревал наличие у других таких же коварных намерений, как у себя самого.

Теперь Сталин опасался, как бы его новые союзники не объединились против СССР с его бывшим союзником. Эти опасения сохранялись у него на протяжении всей войны, и когда уже приближался ее конец и германские войска в Италии капитулировали перед американской армией, он обвинил Рузвельта в том, что тот замышлял заключить с Гитлером сепаратный мир. Ничего не было более противоестественного, чем такое подозрение: президент хотел, чтобы Дядя Джо – такое ласковое имя он дал Сталину – принял полное партнерское участие в послевоенном урегулировании. И в этом же направлении он продолжал действовать на переговорах в Ялте.

После того как Сталин принял Фитина и Зарубина, его инструкции были сформулированы в генеральной директиве 26-С («С» – гриф секретности) и направлены во все резидентуры советской разведки по странам мира. Хотя вождь и учитель продолжал сомневаться в получаемых разведслужбами донесениях о супероружии, атомная разведка оставалась абсолютным приоритетом для всех тайных глаз и ушей, находящихся на службе у Москвы.

Резидентура в Америке давно и активно занималась промышленной разведкой. Руководил операциями Гайк Овакимян – невысокий мужчина с короткой стрижкой и типично русскими чертами лица, несмотря на его армянскую фамилию. Он занимался разведдеятельностью под прикрытием «Амторга» – советской коммерческой организации в Нью-Йорке. На самом же деле он с 1932 года был резидентом НКВД. В 1941 году у него начались неприятности. ФБР выявило несколько оперативных связей Овакимяна и арестовало его самого, обвинив в уклонении от регистрации в качестве иностранного агента. Он сослался на свой дипломатический иммунитет и был освобожден из-под ареста под залог в 25 тысяч долларов. Его жена вернулась домой, вслед за ней был отправлен их багаж, а сам он остался в США в неясном положении. В это время разразилась война. Государственный департамент решил обменять его на американцев, отбывавших тюремное заключение в Советском Союзе. 23 июля он отплыл из Сан-Франциско на борту советского судна, однако американцам, о которых шла речь, так и не суждено было вновь увидеть свою страну. Москва утверждала, что они исчезли во время стремительного наступления нацистов по советской территории.

После провала Овакимяна его заменил Павел Пастельняк. Он работал под прикрытием должности сотрудника генерального консульства СССР в Нью-Йорке. На самом же деле это был сотрудник НКВД, и в его задачу входило проникать в среду эмигрантов в США из числа русских, украинцев и евреев, а также в троцкистские группы. В 1938 году он был ответственным за безопасность советского павильона на Всемирной выставке. Его оперативный псевдоним был Лука.

В период после отъезда Овакимяна и до приезда Василия Зарубина в январе 1942 года нью-йоркская резидентура направила в Центр телеграмму на имя Фитина. В ней упоминался некий Альтман, в отношении которого будет много сказано по ходу этого повествования.

«Москва, Центр

Совершенно секретно

Виктору.

Связь с Альтманом установлена. Его псевдоним Луис.

Работает с ним Твен. Перед Луисом поставлена задача: подобрать группу источников, которые могли бы помочь нам в получении информации по немецкой колонии и по вопросам, изложенным в последнем указании Центра № 26-С.

В целях выполнения поставленных перед Луисом задач прошу вашей санкции на предоставление ему возможности проведения самостоятельных вербовок.

С характеризующими данными кандидатов на вербовку ознакомлены.

Лука».

Псевдоним Твен принадлежал Семену Семенову – инженеру «Амторга». Всегда неизменно элегантный, стройный, с тонкими чертами лица и широким открытым лбом, он оставлял впечатление культурного человека. Давно находясь в Америке и имея диплом Массачусетского технологического института, не говоря уже о дипломе Московского текстильного института, он с находившимися у него на связи агентами говорил благожелательным и интеллигентным тоном, а они знали своего куратора только по имени Сэм. Семенов и Пастельняк руководили нью-йоркской резидентурой вплоть до приезда в январе 1942 года преемника Овакимяна Василия Зарубина. Новый резидент занимал официальную должность вначале третьего, а затем второго секретаря посольства СССР, что, однако, не мешало ему часто ездить в Нью-Йорк. Он приехал в США со своей женой Елизаветой, известной по своей роли провокатора в поимке Якова Блюмкина, одного из первых арестованных и казненных в Советском Союзе по делу об участии в заговоре Троцкого. Зарубин был коренастый и плотный мужчина с внешностью, чем-то напоминавшей поросенка, чему особенно способствовали его приплюснутый нос и круглые, без оправы, стекла очков. Во время своего пребывания в Америке он использовал фамилию Зубилин.

Вернемся, однако, к телеграмме Пастельняка. Ознакомившись с ней, Фитин вызвал Квасникова и показал ее ему.

– Ну, какое решение примем в отношении Луиса, Леонид Романович?

– Он производит на меня благоприятное впечатление, – ответил Квасников. – Думаю, что он заслуживает доверия и ему можно дать необходимые полномочия.

– Доверять ему – это одно, а разрешить вербовать агентов – это совсем другое дело. Как правило, эту работу поручают только оперативным сотрудникам нашей службы.

– Я знаю, но нам приходится делать исключения для наших закордонных агентов.

Фитин некоторое время молча размышлял.

– Хорошо, Леонид Романович, я принимаю к сведению вашу точку зрения. Но мне необходимо выработать свою собственную, прежде чем решить вопрос о его пригодности на роль вербовщика. Дайте кому-нибудь указание подготовить заключение по его делу.

– Слушаюсь, Павел Михайлович.

Через четверть часа в кабинете Фитина появился молодой офицер:

– Разрешите, товарищ генерал?

– Вы по какому делу?

– Вы затребовали информацию в отношении Луиса.

– Я попросил подготовить заключение по его делу.

– Оно готово. Я принес его.

– Так быстро?

Фитин жестом пригласил офицера подойти поближе, чтобы взглянуть на его невозмутимое и румяное лицо. Он заметил значок парашютиста на отвороте его кителя.

– Мы уже где-то встречались?

– Да, товарищ генерал. Полтора года назад в Центральном Комитете партии вы мне говорили в отношении моего назначения в разведывательную службу.

– Да, теперь я припоминаю. Ваша фамилия…

– Лейтенант Яцков Анатолий Антонович. Выпускник Московского полиграфического института. До поступления в разведку работал в картографической службе Дунаева.

– Так мы, выходит дело, старые приятели. Ну, лейтенант Яцков, давайте теперь взглянем на то, что вы мне принесли.

Яцков протянул ему тонкую папку с заключением по делу Луиса.

Фитин начал читать громким голосом:

– Коэн Моррис, родился в 1910 году, американец, холост, рабочий, член Коммунистической партии Соединенных Штатов, сотрудничает с разведкой с 1938 года по идеологическим мотивам…

Дочитав до конца, Фитин поднял глаза на Яцкова.

– Должен сказать, что написано хорошо. Но мне необходимо самому посмотреть все дело Луиса.

Через полчаса требуемое досье уже было в руках начальника разведки. Он открыл его на автобиографии, написанной от руки по-английски, за ней следовал напечатанный на машинке перевод на русский язык с неразборчивой подписью. Автобиография была написана самим Луисом.

В настоящее время все документы на английском языке, первоначально собранные в досье № 13 676, уже переведены в другое место, поэтому все, что дальше следует, является обратным переводом с русского языка на английский.

Вот что прочитал Фитин:

«Мои родители были иммигрантами. Мать – уроженка Вильно, отец – из местечка Таращи около Киева. Они жили в нью-йоркском Гарлеме в районе Ист-Сайд. У нас дома часто собирались русские и украинцы послушать привезенные ими с собой граммофонные пластинки, попеть народные песни и устроить вечеринку, на которой танцевали польку и гопак… Но что мне особенно запомнилось, так это их рассказы о неведомой стране, которую я никогда не видел, о России. Всякий раз, когда они говорили о ней, я ощущал желание хоть одним глазом посмотреть на родину моих предков. И это желание с возрастом еще больше возрастало.

Россия в самом деле была не похожа ни на какую другую страну, она являла собой эталон нового, справедливого общества, и потому многие обращали к ней свои взоры. Да и как было не обращать, если весь Запад впадал в состояние глубочайшей экономической депрессии, а юная Русь набирала обороты, смело приступала к осуществлению геркулесовского плана первой пятилетки. Советский Союз был привлекателен для меня еще и потому, что в нем всем предоставлялась работа, а у нас, в Америке, наоборот, процветала безработица. Поэтому, как и многими другими мыслящими людьми Запада, мною в те годы тоже сильно владели идеи социализма, воплощавшиеся в активном строительстве самого свободного общества.

В 1933 году я вступил в Лигу коммунистической молодежи Иллинойского университета, но вскоре был исключен из него за распространение политических листовок, которые мы печатали по ночам, а расклеивали рано утром. В Нью-Йорк я вернулся членом Компартии США. Экономический кризис в тот период начинал уже спадать, но безработица достигла почти 17 миллионов человек. Трудоустроиться где-либо было практически невозможно, однако товарищи по партии нашли мне временную работу – распространение прогрессивных газет и журналов за 15 долларов в неделю. Потом устроился наборщиком в типографию, работал слесарем на машиностроительном заводе, был служащим в одном из отелей Нью-Йорка.

Тридцать шестой год. Это было время митингов и демонстраций в поддержку республиканской Испании. В Америке, как и во всем мире, шла поляризация сил: с одной стороны, силы мира, прогресса и демократии, с другой – приверженцы реакции, угнетения и тирании. Каждому надлежало тогда сделать выбор – на чьей он стороне? У меня иного выбора, чем добровольно встать на защиту республики, быть не могло. Это соответствовало моим политическим убеждениям. На митинге в Мэдисон-Сквер-Гарден я, не задумываясь, в числе первых подал заявление в интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна…»

В своем биографическом очерке Моррис Коэн, естественно, делает акцент на политической ориентации. Но для советских разведывательных служб не менее важной была и сама личность молодого американца как такового. Атлетического телосложения, улыбчивый, со светлой кудрявой шевелюрой, он обожал футбол и стал звездой команды средней школы Джеймса Монро в Бронксе. В 1931 году благодаря футбольным способностям Морриса приняли в университет штата Миссисипи. Однако он там повредил ногу и стал балластом для своей команды. Четыре года спустя, в 1935 году, он получает диплом бакалавра наук. В следующем году поступает в университет штата Иллинойс для обучения уже по курсу истории. Именно там, как мы видели, он начинает свою радикальную политическую деятельность. Получив образование, Коэн возвращается в Нью-Йорк, где его отец Гарри удачно занимался торговлей.

Гарри и его жена Гершель испытывали в жизни двойные трудности как по причине бедности, так и из-за недостатка образования. У них в семье никогда не забывали выпавшие на их долю испытания в период Великой депрессии. Молодой Моррис был воспитан на идеалах социальной справедливости и просвещения и не стремился к богатству. Начав трудовую деятельность в возрасте девяти лет, он испробовал себя на разных работах – от разнорабочего до официанта. С помощью автостопа он добрался до штата Миссисипи, где, как он считал, жизнь будет подешевле, но и там расходы оказались очень большими. Коэн чувствовал себя несчастным в государстве, которое поражало своей бесчеловечностью и расизмом и где он не нашел реформаторов, готовых разделить его взгляды. В коммунистической молодежной ячейке в Иллинойсе состояло несколько преподавателей с радикальными взглядами и, кроме него самого, еще один студент. Когда Коэн вернулся в Нью-Йорк и занялся распространением газет и брошюр, в том числе и переведенных на английский язык советских изданий, его политическая судьба определилась на всю жизнь.

Читая автобиографию Коэна, генерал Фитин удовлетворенно улыбнулся при упоминании в ней Интернациональных бригад. Сотрудники службы зарубежной разведки хорошо знали, как много кандидатов на вербовку для советской разведки было в этих бригадах. Но вербовка Израэля Альтмана была необычной.