Текст книги "Золотой капкан"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Садись, угощайся.

– Благодарствуйте.

Хопер снял панаму, придвинулся к столу, взял ломтик колбасы, рассмотрел его со всех сторон и дурашливо вздохнул:

– Похмелиться бы, начальник.

– Все-таки похмелиться?

– Так ведь утром-то не пьют, а похмеляются.

– Так ведь день уже, – передразнил его Дубов.

– Да? – Хопер посмотрел на залитое солнцем окно и опять вздохнул: Жизня проклятая.

Он взял налитый наполовину стакан, понюхал водку, зажмурился и выплеснул ее себе в рот, как воду.

– Лихо. Сколько зараз можешь?

– Сколько дадут.

– А говоришь – болен.

Хопер искренне удивился.

– Это же лекарство.

– Лекарство, когда сто грамм, не больше. Вот я тебе столько и дал. Как, полегчало?

– Еще не понял.

– А я думал, ты понятливый.

– Так и есть, – быстро согласился Хопер.

– Догадываешься, зачем я тебя позвал?

– Догадываюсь. Все сполню, начальник.

– Хочешь, бригадиром назначу?

– Не. Бугру вкалывать надо, а у меня другие таланты.

Дубов внезапно вскочил, навис над столом, опершись о него руками.

– Слушай, Хрюкин, ты на меня обиды не держишь?

– Как можно, начальник?!

– Мы ведь всегда понимали друг друга, верно?

– Чего темнишь, Федор? – Хопер снизу вверх посмотрел на Дубова, ожидая, что скажет на такое обращение, которым давно не пользовался, и, помолчав, продолжил: – Говори, не тяни кота за хвост.

Дубов медленно сел, плеснул еще в стаканы.

– Давно ты меня так не называл. Думал, забыл уж.

– Я свое место знаю.

– Этим ты мне всегда и нравился...

– Да ладно, говори, что за дело, – нетерпеливо перебил Хопер.

– Особое...

– Провернем, не впервой.

– Если выгорит, получишь волю и вдоволь рыжевья.

– Ну...

– Где сейчас Красавчик с этим геологом, знаешь?

– Сам же отправил на новую вахту.

– Не дошли они, свернули с дороги. А куда?

– Куда, куда! – разозлился Хопер. Ему надоело крутиться вокруг да около. – На Кудыкину гору!..

– Именно на гору. Золото искать.

– Что?!

– Ты знаешь, за что Красавчик сидит?

– Знаю. За золото... На-адо же!..

Хопер сразу сообразил, что к чему. И так же, как недавно Дубов, удивился, что не допер сразу. Каким же дураком надо было быть Красавчику, чтобы сидеть в тайге на золоте и не припрятать чуток. И каким же идиотом надо было быть ему, Хопру, чтобы поверить сопливой трепотне Красавчика, не расколоть его тут, в бараке! А ведь мог, мо-ог!..

– В бегах они, вот что! А раз в бегах, значит, вне закона.

– В тайге-то любой вне закона...

– Значит, все понял?

– Понять-то понял, да ведь я на привязи.

– Они же сорвались. Куш-то больно хорош, стоит того. Два пуда чистейшего.

– Два пуда?!

Хопер вытер лоб панамой, которую в течение всего разговора мял в руках.

– Точно.

– Да-а!.. А где их искать, в тайге-то?

– Ты в географии рубишь?

– Разберусь, если надо.

Дубов вынул из стола и развернул жесткий лист географической карты, ткнул пальцем в середину зеленого пространства.

– Вот тут грохнулся вертолет с золотом. Он и сейчас там валяется, только без золота. А мы находимся вот тут. Гляди: отсюда то место – почти прямо на юг, километров сто двадцать. Если их выследить, дождаться, когда возьмут золото... Доходит?

– Ружьишко бы, – буркнул Хопер.

Он уже видел себя в засаде. Двое тащатся по тайге с тяжелыми сидорами... Брать их лучше ночью, когда уснут у костра...

– У Пешнева дома ружье на стене висит. А сам он тут у ворот стоит. Чего еще?

– Жратвы полный сидор.

Дубов вскочил, выкинул из шкафчика пустой вещмешок.

– Сгребай все со стола.

Он вышел и через минуту вернулся, положил на стол две буханки хлеба.

– Суй туда же.

– Одному трудновато будет.

– Возьми кого-нибудь, а то и двоих. Помани золотишком.

– Дуванить с ними?

– Делиться не обязательно. Они же в бегах будут. Возьмешь золото и можешь оставить их в тайге. Сумеешь?

– А чего?..

– Половина будет твоя. И досрочное освобождение за ударный труд. Идет?

Хопер молчал, не зная, что и сказать. Такой фарт подворачивается раз в жизни, как не согласиться!

– Я думаю, следует сказать и о том, что будет, если ты попытаешься слинять с золотом, – все тем же ласковым доверительным тоном продолжал Дубов. – Я спущу всех собак, понял? И тогда ты, беглый, будешь мне не только не нужен, а и опасен. Говорить дальше?

– Кончай, начальник, пену гнать. Если падлу во мне видишь, чего позвал? Давай тогда разойдемся по-хорошему.

– Это я так, для ясности. Сегодня и уходи. Пойдешь по дороге на новый вахтовый участок. Километрах в трех найдешь носилки и кучу проволоки, брошенные Красавчиком и Мухомором. С собой в тайгу они это не потащат. Оттуда держи прямо на юг. Гляди внимательней, я думаю, быстро выследишь эту парочку, поскольку они идут туда же. Так и дуй за ними, пока не возьмут золото.

– Дай мне карту.

– Она тебе ни к чему. А вот компас дам.

Он вынул из стола белый кругляшок ученического компаса, положил на стол.

– Как пользоваться, умеешь?

– А чего, – самоуверенно заявил Хопер, хотя никогда раньше не имел дела с компасом. – Стрелка дорогу покажет.

– Стрелка показывает не дорогу, а север-юг. Вот этот конец всегда повернут на север. Тебе, стало быть, в другую сторону. Усек?

– Ладно, начальник, разберусь.

– Тогда давай.

Дубов вылил остатки водки в стаканы, протянул свой через стол чокнуться и залпом выпил.

Всю дорогу, пока шел к своему бараку, Хопер то лыбился, то хмурился. Надо же, такую глупость сморозить: разойдемся по-хорошему. По-хорошему-то уж не получится. После всего, что сказал, начальник не оставит его. Хоть пиши на Дуба исповедь, хоть не пиши, все равно ты – покойник. Один выход идти в тайгу и добыть это золото. Правда, и потом Дуб может сыграть в другую сторону. Зачем ему отдавать половину золота да еще вешать на себя заботу о заключенном Хрюкине? Не проще ли избавиться от него, слишком много знающего?

Он даже остановился и оглянулся, так огорошила эта мысль. Но, поразмыслив, решил, что время есть и он что-нибудь придумает. Можно, например, не все разом выкладывать Дубу, а спрятать часть золотишка и отдать потом, в обмен на свободу...

Давно столько дум сразу не наваливалось на Хопра. Может, с того самого времени, когда разбирался со своей кличкой. В воровской малине кликуха не последнее дело. А у него что было? С малых лет дразнили Хрюком, поскольку такая у него не дворянская фамилия, – и он дрался. Потом обозвали Хряком, и он снова дрался. Даже кто-то Харей окрестил. С таким клеймом в авторитеты не выйти, как ни рвись. И тогда он понял, что должен сам о себе позаботиться. Однажды услышал по телику звучное словцо "Хопер" и решил: то, что надо. Недешево ему это обошлось. Один стишок чего стоил: "Кто у бабы баксы спер? – Хрюкин – вылитый Хопер". Вернее, не сам стишок, а то, что стихоплет повторял его весь вечер, пока компания гуляла за его, Хрюкина, деньги. Однако, прилепилось.

С подельником он порешил сразу: Рыжий. Этот при слове "рыжевье", то есть "золото", балдеет. И терпелив, и хитер, что змей.

Рыжий ошивался в столовой – тоже сачковал от работы, – это Хопер знал. Он спрятал вещмешок со жратвой за поленницу, что была возле кухни, заглянул в столовую, увидев Рыжего, поманил его пальцем. Тот подошел, удивленно уставился на Хопра.

– Что, кум мучает?

– Почему?

– Ты не в себе как.

– Заметно?

– Спрашиваешь.

– Пойдем.

Они вышли из столовой, обогнули сруб и сели на дрова, закурили.

– Если бы тебе пообещали полный карман рыжевья, свалил бы отсюда? спросил Хопер.

– Гы-ы! – залыбился Рыжий.

– Пойдешь со мной?

– За рыжевьем? Пойду.

– Тогда слушай сюда.

Он наклонился к нему и начал рассказывать о Красавчике, который, думали, показуху лепил, а на самом деле говорил правду, и теперь свалил вместе с Мухомором, знающим тайгу.

– Два пуда Красавчик припрятал. Если подловить их, когда найдут золотишко... Доходит?

– А где их искать? – оживился Рыжий. – Тайга во-он какая.

– Я знаю где.

– Когда пойдем?

– Прямо сейчас... – Хопер встал, обошел поленницу, заглянул за нее. Сидор видишь?

– Чей это? – изумился Рыжий.

– Наш. Жратва на первое время. Дуй в барак, возьми что надо. Телогрейку не забудь.

– Жарко же.

Хопер зло уставился на него.

– Ты чего, на курорте? Тайга лопухов не любит...

Из-за сруба высунулась знакомая рожа, затем и весь он вышел, длинный, согнутый, с виноватой улыбкой, – мешковина, а не блатарь.

Хопер побелел.

– Паря? Подслушивал, гад?!

– Возьми меня, а? – заканючил Паря.

– Пош-шел!.. – взвился Рыжий.

– Я бывал в тайге. На охоту ходили...

– Ладно, – согласился Хопер, вспомнив слова Дуба о двух подельниках.

– Рыжевье с тобой дуванить не будем, самим мало! – заорал Рыжий.

– Глохни! – зашипел на него Хопер. – Там всем хватит.

Он оглянулся, подошел, посмотрел за угол: нет ли еще кого подслушивающего. От барака топали в столовую два ложкомойника, но они были далеко, слышать ничего не могли.

– Берите этот сидор и сваливайте. Выйдете на дорогу, что ведет к новой вахте, и по ней шагайте три километра. Там будет куча проволоки. Возле нее ждите меня.

– А ты?

– У меня дело есть. – Заулыбался и не утерпел, сказал: – Попробую ружьишком разжиться...

* * *

Рассвет был долог и холоден. В низине лежал туман, густой, как молоко. Кусты обвисли, отяжелев от росы, и ветки пихты были так мокры, словно ночь пролежали под дождем.

Проснувшись, Красюк увидел Сизова возле костра. Он отряхивал сучья и подкладывал их в костер. Наблюдая за ним, Красюк вспоминал ночное свое приключение: сон это или все было на самом деле? Наконец спросил:

– Чего это было ночью-то?

– Енотовидная собака, – ответил Сизов и кивнул куда-то в сторону.

Приподнявшись, Красюк увидел сначала след на примятой мокрой траве, затем разглядел возле костра серый комок убитого животного длиной с руку, с острой мордой и короткими лапами.

– Ловок, ничего не скажешь. И как ты ее углядел в темноте? восхищенно сказал Сизов. – Не деликатес, ну да с голодухи сойдет.

– Я? – удивился Красюк.

– А кто же? Понимаю, сама подошла. Ну да и ты не промахнулся, молодец. Ее ведь искал ночью-то?

Красюк промолчал. Ему было и смешно, и вроде даже как-то неловко.

Енотовидной собаки хватило ненадолго. Уже к вечеру от нее остался небольшой кусок, который Сизов, не обращая внимания на ворчание Красюка, отложил про запас...

И снова они шли, то взбираясь на сопки, то скатываясь с них в болотистые низины. Почти не разговаривали даже тогда, когда валились на траву, давая ногам короткий отдых. И снова ночевали у дымного костра, уставшие, опухшие от комаров и мошки.

К исходу следующего дня голод снова стал одолевать их. Лес был полон живности, но без ружья нечего было и надеяться добыть что-либо.

В небе кружили орлы, сытые, неторопливые: еды для них хватало. В одном месте орлов было несколько, они пролетали над кронами деревьев, высматривая добычу.

– Охотятся за кем-то, – сказал Красюк, останавливаясь.

Ему вдруг пришла в голову мысль поживиться за счет орлов. Выследить, когда они накроют жертву, и подбежать, отнять. И он принялся рассуждать о том, что выслеживают орлы кого-то крупного, иначе чего бы охотились стаей. А крупного зараз не сожрут, что-то да останется.

– В эту пору орлы птицами питаются, – пояснил Сизов.

– Значит, чего-то другого захотелось. Когда хочется, разве с порядками считаются?

Орлы снова скрылись в кронах деревьев. Но вот где-то в листве раздался резкий, как выстрел, орлиный клекот, и вся стая вскинулась, кругами пошла к земле. И тогда стало ясно, за кем так настойчиво охотились орлы. Это был заяц, молодой и неопытный. Он выскочил из травы и поскакал по голому склону сопки, слишком уверенный в своих быстрых ногах. Орлы закружились быстрее и вдруг резко, один за другим, ринулись вниз. Короткий шум, короткий вскрик, похожий на плач ребенка, судорожная возня в траве.

Красюк сорвался с места и побежал туда, где шевелился серый клубок. Орлы неохотно разлетелись, унося в когтях серо-бурые комки. А на том месте, где они только что бились, было пусто. Валялись птичьи перья, клочья шерсти, на траве алели пятна крови.

– Быстро работают, – вздохнул Красюк.

– Тайга беспощадна, – подтвердил Сизов.

После этого случая еще сильнее захотелось есть. Попробовали жевать молодые побеги сосенок, но от них во рту было как от канцелярского клея.

Тайга, в которую они углублялись, становилась все темнее. Лианы толщиной с ногу вползали по стволам лиственниц, свисали оттуда причудливо изогнутыми петлями, похожими на удавов. Петли лиан потоньше перекидывались со ствола на ствол, скрывая небо. На прогалинах была сухость летнего дня, а в чаще, на звериной тропе, стояла влажная прохлада, и камни у корней деревьев лоснились от сырости.

– Когда на этих лианах созреют ягоды, к ним слетятся птицы, сбегутся звери, – говорил Сизов, шагая впереди и не оглядываясь на Красюка. – Кишмиш вырастет...

– Пока он вырастет, мы ноги протянем.

– Иногда прошлогодний сохраняется. Надо поискать.

Он свернул в чащобу и скоро возвратился, держа в руках кисть ягод, похожих на усохший виноград. Они поделили эти ягоды, разжевывая, насладились неожиданным для тайги вкусом южного инжира. Принялись искать еще, но ничего не нашли.

Скоро открылась болотистая равнина, заросшая редкими кедрами, соснами, елями и разбросанными копнами густого подлеска. Осоки стояли в пояс. В зарослях трав ноги то и дело попадали в похожие на ловушки петли вьющихся растений.

Пока преодолевали эту равнину, совсем выбились из сил. Добравшись до сухого места, Красюк повалился в траву и заявил, что желает точно знать, почему они идут черт-те куда, а не направляются прямиком к упавшему вертолету.

– Прямиком? – удивился Сизов.

– Я же тебе все рассказал, а ты говорил, что знаешь тайгу.

– В тайге прямых дорог нет.

– Мне надоело с голоду подыхать.

– Я не лагерное начальство, чтобы мне приносить жалобы. Иди и не ной. А пойдем мы сначала к Оленьим горам. Там была наша геологическая база и остался склад. Там не пропадем...

– В другую сторону?!

– Почему в другую? По пути это, я знаю. Потом пойдем к круглому озеру, над которым вы пролетали. От него и будем танцевать.

– Ну, если знаешь...

Красюк умолк на полуслове, испуганно уставился перед собой. Неподалеку, из-за ствола старой пихты на него смотрели большие неподвижные глаза. Затем показалась черная голова с длинными, торчащими из пасти клыками. Животное то ли не замечало людей, то ли не обращало на них внимания, пережевывая длинную бороду мха, свисавшую с пихты. Было оно небольшим, не выше, чем по колено, но поразительно изящным и статным.

В первый момент Красюк даже не подумал, что это может быть их пищей. Опомнившись, поднял руку, собираясь бросить нож, но животное исчезло так же внезапно, как и появилось.

– Кто это? – отойдя от странного чувства то ли испуга, то ли восторга, спросил он.

– Кабарга. – Сизов вздохнул. – Удивительное у нее мясо, вкусное.

– Чего ж рот разинул, если вкусное?

– Бессмысленно гоняться за кабаргой. Быстра...

И тут Сизов вспомнил о веревке. Отойдя подальше, растянул на звериной тропе веревочную петлю, привязал конец к ближайшей сосенке.

Весь этот вечер они вспоминали о кабарге.

– Знаешь, что у нее самое ценное? – говорил Сизов, устраиваясь спать на мягких ветках пихты. – Мускус. Есть у самцов на брюхе такой мешочек с два пальца величиной, а в нем – красно-бурая масса, как мазь, с очень сильным и стойким запахом. Если высушить ее – никакого запаха нет, смочить – опять пахнет. В Индии, когда дворцы строили, мускус в известь добавляли. Века прошли, а стены все пахнут. Можешь представить, что это значит для парфюмерной промышленности...

Красюку не терпелось сказать, что ему до лампочки вся эта парфюмерия, но он сдержался, промолчал.

Утром веревочная петля все так же, никем не задетая, лежала на тропе, и они, напившись из ручья, пошли дальше в сопки, которые вздымались одна за другой, лохматясь, как хребты заснувших великанов-медведей. Много раз они видели убегавших косуль, слышали довольное сопение жующих кабанов, но подкрасться, догнать животных не удавалось. Однажды разглядели с вершины сопки пасущихся изюбров, долго наблюдали за ними, глотая голодную слюну. Потом кто-то спугнул зверей, и они умчались быстрее ветра.

Птицы мельтешили в листве, белки порхали с дерева на дерево, полосатые бурундуки, поднимаясь на задние лапы, с любопытством рассматривали приближавшихся к ним людей. Красюк кидался ловить их, но бурундуки ловко увертывались и куда-то исчезали, словно проваливались сквозь землю.

В одном месте прямо перед ними, на тропе, крупная куница – харза настигла подросшего лисенка. Она не торопилась, словно ничуть не боялась людей, стояла и смотрела на них, не выпуская из зубов лисенка, поблескивая золотистой шкуркой, пошевеливая черным хвостом, красивая и независимая. Красюк, не помня себя от голода, кинулся к ней, но харза, даром что коротконогая, только шевельнулась, мелькнула и пропала в зарослях папоротника. И лисенка унесла, не выпустила. Что ей лисенок, этой крупной кунице?

Красюк взвыл, хватил палкой о ствол сосны, повернулся к Сизову.

– Если жратвы не найдешь, тебя сожру, так и знай.

– Найдем, – спокойно ответил Сизов. – Если не будем психовать и пойдем быстрее. Уже недалеко. – Он помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все же добавил: Ты вот что, не бегай по тропам-то. Здесь всякие люди ходят, не ровен час – на самострел напорешься или в яму угодишь. Иди сзади и помалкивай. Терпи. Без терпения в жизни ничего не делается. Не знал? Так знай, приучайся жить по-человечески.

Он сам удивлялся своим словам. Человека, который, похоже, привык жить только своей прихотью, паразитировать на человечности, учить жить по-человечески? Но ведь кто-то должен учить этому, если родители не научили?

"Ну, ничего, – подумал он, – люди не научили – тайга научит. Здесь или терпи, или прощайся с жизнью". Такой дилеммы в человеческом обществе не ставится. Но "Зеленый прокурор" иначе не судит.

– Что они, гады, самострелы-то ставят? – возмутился Красюк. Это же запрещено.

Сизов рассмеялся: человек, не признающий запретов, вдруг вспомнил это слово.

Он понимал блатных: кроме собственного каприза для них ничего не существует. Кичатся корешами, а на самом деле маются в беспросветном одиночестве: каждый – один, как перст, никому не нужный и сам себе опостылевший. Именно этим чаще всего и объясняется гипертрофированное презрение блатных к человеческой личности.

А у Красюка появилась цель жизни, и он теперь считал, что не имеет права рисковать собой. Раньше был рабом собственной прихоти, стал рабом собственности, которую собирался обрести. Психология раба – она и для богатого собственника остается главенствующей.

Сизов понимал, что теперь его невольный спутник будет терпеть лишения, только бы добраться до золота. Он и убьет, не задумываясь, если кто-то покусится на его богатство. И доброе дело сделает, если это будет нужно. Но привычки есть привычки, не считаться с ними тоже нельзя: недоглядишь сорвется в безвольной истерике, наделает глупостей.

– Хорошая у тебя фамилия – Красюк, – сказал Сизов, чтобы отвлечь своего спутника от навязчивых мыслей о еде.

– Папочка удостоил. Сделал и смылся.

– Что сделал?

– Да меня ж, чтоб ему на том свете. А лучше – на этом... Углядел смазливую хохлушку, поманил, и она, дура, пошла...

– Разве можно так про мать?

Красюк долго не отвечал, шел сзади, смотрел в землю и молчал.

– А потом? – спросил Сизов.

– Потом она меня народила.

– А потом?

Красюк засмеялся.

– Потом купила мне голубей.

– Зачем?

– Чтобы не скучал мальчик, не баловался. Так и стал я голубятником. Он опять засмеялся, но как-то иначе, безрадостно. – Когда меня первый раз прищучили и назвали голубятником, я даже обрадовался. Да, говорю менту, я всего лишь голубятник, отпусти, дяденька. А оказалось – признался. Оказалось, "голубятники" – это те, кто лазают по чердакам и воруют белье, которое сушится на веревках. Надо же, воровал, а не знал. Вот какая школа получилась.

– А потом?

Сизов заинтересованно слушал. Не оборачивался, боясь помешать откровенности. Откровенность пуглива, это ж почти исповедь. А исповедь всегда на грани раскаяния. Недаром католические священники прячутся в специальные будочки, чтобы исповедующиеся не видели их, не стыдились обнажать души.

– Тогда я выкрутился. Решил: не буду "голубятником". И стал "форточником".

– А это что такое?

Многое узнал Сизов за время заключения. Наслушался про "карманников", "мокрушников", "медвежатников", "филонов-малолеток", а вот про "форточников" не слыхал.

– Первая ступень академии, – объяснил Красюк. – Открывал форточки для "домушников". Дело было верное: открыл и знать ничего не знаю... А все равно замели, и я тогда чуть не загремел в тюрягу. Потом чуть не стал "домушником", да сообразил, что ленив я для этого. "Домушник" – это же артист, исследователь. Без хорошей разведки можно оказаться в таком доме, где кроме тараканов ничего и нету. Хотел заделаться "гопстопником". Там хлопотать не требуется, сиди в тенечке, жди, когда купец сам к тебе подвалит. Но тут началось вокруг такое, что человеку с моими талантами, как я поначалу думал, просто грешно мелочиться. Кинулся за большими деньгами в бизнес, а там такая толпа – не протолкнешься. Пришлось податься в охранники. О своих воровских увлечениях, конечно, промолчал, а то бы не взяли... Ты меня слушаешь?

Последнюю фразу он выкрикнул, и лес отозвался глухим ворчливым эхом. Сойки – первые охотницы до всяких скандалов – заверещали над головой.

– Так всю академию и прошел, – помолчав, снова заговорил Красюк. Когда судили, мамаша номер отмочила: встала на колени и просит: "Помилосердствуйте, граждане судьи!"

– Плакала? – спросил Сизов.

– Ясное дело.

– Ну и как? Помогло?

– Не знаю. Только получил я тогда условного.

– Значит, сам себя судил?

– Как это?

– Каждый человек – сам себе судья. Знает, что делает, и знает, что за это получит...

– А ты знал, когда убивал?

– Я ничего не знал. У меня сто шестая, неумышленное убийство.

Впереди мелькнул просвет, и скоро они вышли на склон, откуда открывался красивый вид на дальние сопки, бесконечные, как волны на море, разноцветные, словно раскрашенные широкими мазками акварели. Меж ними зеркалом блеснула вода.

– Пришли, – облегченно сказал Сизов.

– Куда?

– К озеру.

– К тому, где золото?

– Это другое озеро.

– То самое, где твой склад? Давай пожрем скорей и пойдем дальше.

– Не торопись. Отдохнем, оглядимся, рыбку половим. Может, зверя какого поймаем, к озеру они на водопой ходят...

* * *

Хопер не рассчитывал, что так повезет. Дверь в квартиру Пешнева была не заперта, и дома никого не оказалось. Он сразу увидел ружье, висевшее на стене, и патронташ рядом – на спинке стула. Тускло поблескивали патроны, глубоко всунутые в гнезда. Их было много.

Он снял со стены ружье и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Резко обернувшись, увидел в дверях пятилетнего сынишку Пешнева. Этого шустрого мальчишку все знали и любили, и вольные, и зэки. И он всех знал.

– Отец просил ружье принести, – соврал Хопер первое, что пришло в голову.

– Папа?

– Да, папа, папа. Он там медведя караулит, а как без ружья, верно?

– Верно, – согласился мальчишка.

– Вот он меня и послал.

– Я маму позову.

– А где мама?

– У соседей.

– Позови.

Мальчишка убежал. Хопер схватил патронташ и быстро вышел, скользнул в кустарниковую поросль за домом.

Он не шел, а летел по лесу, как на крыльях, в радостном возбуждении. Удача в самом начале предвещала полную удачу.

Лес в этом месте был редкий. Пришлось уйти в него поглубже и сделать изрядный крюк, прежде чем он вышел на знакомую дорогу, ведущую к новому вахтовому участку.

Еще через полчаса он увидел брошенные на дорогу мотки колючей проволоки. Трава на обочине возле этого места была вся измята, и Хопер понял: то самое место, где медведь задрал конвоира и где его должны были дожидаться Рыжий и Паря.

Хопер прошелся немного вперед, потом столько же назад, никаких следов своих подельников не обнаружил. Снова вернулся к куче проволоки, сел на землю и стал ждать, положив ружье себе на колени. Хотелось лечь и подремать, как в бараке в это время. Но на солнце было жарко, а в тени донимали комары. Да и понимал он: спать нельзя, вдруг кто пойдет по дороге да увидит его.

Чтобы прогнать расслабляющую дремоту, принялся считать да осматривать патроны. И вскочил. Заряженных было всего четыре. Остальные – пустые гильзы, вставленные в патронташ.

Это открытие Хопра встревожило: накладка с патронами показалась плохим предзнаменованием. Он закинул ружье за спину, нервно прошелся по дороге и вдруг заорал:

– Ры-ыжий! Паскуда!..

Крик показался совсем не таким грозным, как он рассчитывал, а тонким, почти визгливым. В бараке кричать не приходилось, там внушительнее звучал его тихий бас, полный угрозы.

Зашуршали кусты, и на дорогу вышел Паря, всклокоченный, заспанный.

– А мы тебя заждались, – сказал он, широко зевнув.

– Это я вас заждался. Дрыхнете, гады!

– Сам велел на дорогу не выпячиваться. Так мы в сторонке. Приняли по маленькой, закусили и ждем.

– Закусили?!

Хопер бросился в кусты, откуда только что вышел Паря, увидел следы недавнего пиршества. Колбаса, которую он сгреб со стола у Дуба, искромсанная кусками, валялась в траве рядом с ломтями хлеба, с разорванными пачками печенья. Была и бутылка, наполовину налитая мутным самосвалом. Поодаль стояла алюминиевая кастрюля, явно стыренная с кухни. В ней темнели комья загустевшей пшёнки. А рядом с кастрюлей, закрыв лицо пустым вещмешком, спал Рыжий.

Хопер пнул его в бок, холодея лицом от злости, заорал:

– Разлеглись, мать вашу!..

– Ты чего, Хопер? – Паря попятился от него в кусты. – Мы тебя не забыли, оставили тебе...

– Что будете завтра жрать? А послезавтра? Помощнички! Катитесь обратно к чертовой матери!

Он замолчал, подумав вдруг, что обратно их отсылать никак нельзя: знают про золото, разнесут. Мелькнула мысль – не пожалеть двух патронов на этих двух паскуд. Только тогда на тайгу уж не спишешь, на нем повиснет мокрое дело.

Опомнившийся Рыжий не огрызался, молча ползал на коленях, собирал в вещмешок разбросанные продукты. Взял в руки бутылку, поднял странно сведенные к носу, виноватые, как у собаки, глаза.

– Ладно, чего уж теперь? Хлебни малость.

Хопер выхватил бутылку с намерением хряснуть ее о дерево, но не удержался, глотнул из горлышка. Снова замахнулся, но подумал, что дорога предстоит долгая, водопроводных кранов в тайге для них не наделано и посудина пригодится для воды.

Злая завеса, замутившая глаза, посветлела после самогона, и он, уже спокойнее, взял у Рыжего вещмешок, закинул себе за спину.

– Сегодня обойдетесь без жратвы. А может, и завтра.

– У тебя же ружье, – возразил Паря. – Подстрелим чего-нибудь.

– Хорошее ружье! – Рыжий заюлил, как перед кумом. – Я всегда знал: Хопер – голова, что-нибудь придумает. Где ты такое ружье достал?.. С ружьем-то не пропадем...

– Патронов нет, – хмуро ответил Хопер. – Четыре штуки только.

Самогон уже проник в него, и он подобрел.

– Откуда бутылка?

– Паря у кого-то выкупил. Или спер? – повернулся Рыжий к парню, молча стоявшему в стороне.

– А кастрюля?

– Тоже Паря...

– Кастрюля пригодится.

Хопер достал компас, положил на ладонь. Подельники с искренней заинтересованностью подступили к нему.

– Идти нам на юг. Где этот чертов юг?.. Крутится, как мандавошка на сковороде.

– А ты замри, – подсказал Рыжий. – Стрелка успокоится и покажет, куда идти.

– Дура! Стрелка на север покажет. А нам надо на юг, да еще чуть в сторону, левее. Туда, значит.

Он показал рукой в самую гущину и пошел напролом, раздвигая плечом ветки.

Весь день они ломились через тайгу с упорством оголодавших кабанов. Выдохлись так, что еще засветло повалились спать, даже не наломав веток на подстилку.

Хопер знал, что заснуть на голодный желудок будет не – просто, но не стал развязывать сидор, чтоб не канючили. Он вытерпит, а этих надо проучить.

Но хуже голода всех мучила жажда. Особенно извивался Паря, вскакивал, жевал молодые побеги сосны, совал руки в траву, влажную от вечерней росы, жадно облизывал свои грязные ладони.

– Дура! – ругал его Хопер. – Вместо самосвала налил бы в бутылку воды...

И ругал себя за то, что не догадался сказать это раньше. Пустых бутылок на кухне навалом, налили бы, взяли бы с собой. Сам он тоже хотел пить, но виду не показывал: слабость у зэков не в чести, со слабыми не считаются...

Разбудили его странные звуки: будто неподалеку то ли косили, то ли полоскали белье. Было уже совсем светло. Паря стоял голый по пояс и размахивал нижней рубахой. Вот он набросил ее на куст, сдернул, поволок по траве. Потом начал выкручивать рубаху, и к своему удивлению Хопер увидел тонкую струйку воды, которую Паря тут же поймал ртом.

– Ну-у, изобретатель! – засмеялся он. – Росу пьет, как птичка Божья.

– А чего? – Паря заухмылялся, довольный похвалой. – Трава-то мокрая.

– Ты вот что. Возьми кастрюлю с кашей да повыжимай туда. А то ведь сухая-то каша колом встанет.

Предложение Паре не понравилось. Но постояв да помолчав, он понял, что Хопер, как всегда, прав, и принялся развязывать сидор, чтобы достать кастрюлю. Сказал, оправдываясь:

– Я бы целое ведро выдул.

– Выйдем к воде – хоть утопись. А сейчас надо обо всех думать.

Сам он решил эту кашу не есть – противно. Пожует хлеба да колбасы. А они пускай освобождают кастрюлю.

Еще до того, как снова пуститься в дорогу, Хопер сообразил: ломиться напрямую – себе дороже. Он пригляделся к лесу и скоро нашел тропу, узкую, едва пройти одному, местами и согнувшись под нависающими ветками. Понял: звериная тропа. Кто по ней ходит, он не знал, но тигров можно было не бояться, о них только слухи. Скорей всего, и не медвежья это тропа, мало их тут. За все время только два раза кто-то видел медведей. Они всегда убегали первыми. Третий тоже, наверное, ушел бы, если бы этот дурак Беклемишев пальнул в воздух. А если встретится на тропе кабан, то дай бог...

Потом Хопер вспомнил, что главное-то – не ломиться через тайгу, а выслеживать золотоискателей – Красавчика с Мухомором, – чтобы сесть им на хвост. И он придумал: надо залезть на сопку да поглядеть сверху.

* * *

Озеро только издали казалось близким, но до него было идти да идти. Солнце уже катилось к сопкам, когда Сизов увидел вблизи матовую поверхность воды, тихую, покрытую неподвижными пятнами бликов. Заспешил и едва не свалился в яму. Над ее краем одиноко торчала толстая жердь.

– Я же говорил – ямы есть, – сказал он. И вдруг схватил Красюка за истерзанный сучьями рукав. – А ну, тихо!

Что-то большое шевелилось неподалеку, часто и тяжело дышало.

– Так это ж в яме! – заорал Красюк и полез к ее краю. – Гляди, кабанище!

Кабан был большой. Он лежал на боку, привалившись спиной к осклизлому подрытому краю ямы.

– Давно, видать, свалился.