Текст книги "Золотой капкан"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Ага. А каждый вертухай, значит, – братец родимый? Это мы уже знаем.

И опять смех. Разный. Раздраженно-злой и добродушно – умильный. Хопер недобро ухмылялся. Длинный парень, которого так и звали – Паря, ржал открыто и громко, как застоявшийся жеребец. Коротконогий увалень с бычьей шеей и типичной бандитской, перекошенной шрамом мордой смеялся высокомерными короткими "хе-хе" и смотрел так, словно хотел сказать: "Не выпендривайся, все мы тут одинаковые, никому не нужные, забытые Богом и человеком сволочи". Обычный русоволосый мужик, по кличке Рыжий, потому что любимым его словечком, которое он с особым смаком повторял к делу и без дела, было – "рыжевье", сказал:

– Ври, да не завирайся. Вот лес вырубим, и будут здесь одни пни...

– Как бы не так! – перебил его Сизов. – Когда железо и уголь рядом лежат, знаешь, что бывает?

– Знаю. Тогда пригоняют нас, зэков.

– Вы тут – птицы перелетные. Потюкали, поклевали и в сторону.

– А ты? – спросил Хопер.

– Я? – Сизов судорожно вздохнул, словно собирался выпалить что-то важное, но остыл и сказал загадочное: – У меня тут свои интересы.

– У всех свои...

– Да он же выпендривается, сука!

Рыжий вскинулся медведем, черный, набычившийся, с опущенными до колен руками, надвинулся на Сизова. Но тут ему в грудь ударилось жестяное ведро. От неожиданности он схватил его обеими руками, прижал к животу.

– Сходи поостынь, – сказал Хопер. – Заодно воды принесешь.

– Я?! – свирепо выкрикнул Рыжий.

– Ты, ты, – ласково, как маленькому, сказал Хопер и повел взглядом, словно приглашая собравшихся поддержать его.

Зэки открыто ухмылялись, каждый считал справедливым такое решение, поскольку оно относилось не к нему, а к другому. Речка текла за стеной барака, но здесь она была грязная, взбаламученная, и за чистой водой идти не близко.

Рыжий вышел, хлопнув дверью. Был вечер. Закатное солнце полыхало на склонах сопок, а небо над ними было все такое же, бледно-лиловое, холодное.

Он шагал по берегу и озлобленно пинал все, что попадалось под ноги. У коряжины, выбеленной дождями, судорожно вскинувшей тонкие, как руки дистрофиков, сучья, навстречу ему вывернулась черная собачонка вольных, живших неподалеку в таком же, как у зэков, бараке. Собачонка визгливо залаяла, и Рыжий поднял ногу, чтобы поддеть ее, пинком отбросить в речку. Но вдруг передумал, опустил ногу, сказал примирительно:

– Живи покедова.

И пнул камень, лежавший у воды. Удар пришелся косо. Камень крутанулся, цокнулся о другой, лежавший рядом, раскололся на две половинки, меньшая часть отлетела на середину речки, а большая тяжело упала в воду возле берега. Рыжий выругался, попрыгал на одной ноге. Удар был таким, словно он, не рассчитав, пнул глыбину величиной с голову.

Так, припадая на ногу, он и пошел по берегу. Но вдруг повернулся, кинулся к тому месту, куда упал камень: таким тяжелым не мог быть простой булыжник, это, как ему сразу подумалось, не иначе – золото.

Он лихорадочно шарил руками, выхватывал из воды камни, отбрасывал и шепотом, словно боялся, что его могут услышать, ругался. В голове крутились слышанные когда-то рассказы о зэках, которым выпадало счастье найти золотой самородок. Тогда срок сразу слетал чуть ли не наполовину.

– Что ты там делаешь? – услышал он и от неожиданности сел в воду.

Барака отсюда не было видно, только тропу. А на тропе стоял этот бородач геолог, удивленно смотрел на Рыжего.

– Искупаться решил?

– А тебе чего?

– Мне-то ничего, а вот ты гляди. Схватит поясницу или еще что, быстро в доходяги выйдешь.

– Пош-шел! – зло прошипел Рыжий.

Сизов помолчал, размышляя над причиной такой внезапной ненависти, потом сказал насмешливо:

– Смотри, не заплывай далеко.

И повернулся, неторопливо пошагал по тропе к воротам, возле которых громоздилась изба, рубленная из толстенных лиственниц. В этой избе находилось начальство.

– Куда направился? – крикнул Рыжий, вылезая из воды.

– В контору. Вызывают зачем-то.

– Сексотничать?

– Дурак ты, братец, – сказал Сизов, обернувшись.

– А я вот догоню...

– Ступай в барак, догоняла. Старшой воду ждет.

Сизов не спешил. Шел и думал о причинах странного вызова. Если, и верно, перегоняют в другое место, так ведь об этом с зэками не советуются. Хотят, чтобы еще рассказал о том, как медведь задрал конвоира? Но уж сколько рассказывал. И сам Беклемишев, когда пришел в себя, все подтвердил. Что еще надо?

Возле конторы стояла вишневая "Нива", покрытая таким слоем пыли, что казалась серой. Сизов обошел ее кругом, заглянул под передок: правильно, с передними ведущими, только на такой и можно проехать по таежным дорогам. Эту машину он явно где-то видел, а где именно – не мог вспомнить.

– Что, знакомая колымага?

Резко обернувшись, Сизов увидел на крыльце цивильного пижона, в отутюженных брюках и при галстуке, – картинка из другой, недавней жизни.

– Не узнаешь? Здравствуй.

Теперь он узнал и удивился, что не узнал сразу, -заместитель районного прокурора Александр Евгеньевич Плонский собственной персоной, тот самый, благодаря не очень строгой речи которого на суде Сизов получил минимальный срок – год легкой отсидки. Они были знакомы и до суда, как-то даже чокались в одной компании: к геологам в прокуратуре всегда относились снисходительно.

– Заходи. Я тебя жду.

– Наша медвежья история уже до района докатилась? – спросил Сизов, невозмутимо поднимаясь на крыльцо и пожимая мягкую руку Плонского.

Невозмутимость давалась нелегко. Он понимал, что зампрокурора за просто так сотню верст трястись не будет. Значит, что-то важное привело его сюда. Или на медвежью историю заведено уголовное дело, или, что дай бог, его, Сизова, кассационная жалоба, написанная по настоянию того же Плонского, дошла-таки до нужных инстанций. Впрочем, последнее вряд ли: не приехал бы Плонский, не прокурорское это дело – утешать арестантов.

Они прошли в кабинет Дубова, уставленный стандартной канцелярской мебелью, и тут Сизов еще больше удивился: на столе, на постеленной газете, стояла бутылка водки и рядом навалом лежала экзотическая закуска, о какой Сизов успел позабыть.

– Никак праздник? – спросил он.

– Разговор у меня к тебе, Валентин.

Сизов блеснул глазами в его сторону: фамильярности в их отношениях прежде вроде бы не наблюдалось. Разве только когда чокались за столом. Но то в компании.

– Я думал с медведем все ясно. Конвоира мы притащили, можно сказать, спасли, карабин его сдали в сохранности...

– Дался тебе этот медведь. Есть дело посерьезнее. Впрочем, садись-ка да прими маленько. На меня не смотри, я за рулем.

Сизов сел, но к налитому стакану не притронулся.

– Я так посижу.

– Обижаешь, Валентин. Разговор у нас серьезный, доверительный.

– Так ведь я, Александр Евгеньевич, не дома. Вернусь в барак, мужики спросят: в честь чего меня поили? Одно скажут: ссучился. Жизни не будет.

– Не придется тебе долго-то.

– Дело пересмотрено? – равнодушно спросил Сизов.

– Пересматривается. Сто шестая статья, неумышленное убийство, сам знаешь – до трех лет. Или до двух исправработ. А ты вместо твоего года отсидки можешь получить год условного.

– Когда?

– Не торопись... Да выпей ты! – раздраженно выкрикнул Плонский. Плюнь на эту уголовную шваль. Дело твое почти решенное.

– Спасибо.

Сизов залпом опрокинул стакан и принялся закусывать всем подряд, что было на столе. Спохватился, отложил вилку с наколотым на нее кружком колбасы и уставился на Плонского, вальяжно развалившегося в кресле Дубова по другую сторону стола.

– Только мне непонятно: чего сам прокурор приехал с этой вестью?

– Я еще не прокурор.

– Все равно.

– Говорю же – разговор есть. Ты своего напарника, Красюка, хорошо знаешь?

Сизов отодвинул от себя стакан и тоже откинулся на стуле.

– Давай договоримся: о себе я все расскажу, о других – уволь.

– Да-а, быстро воровская мораль внедряется в человека, – сказал Плонский.

– В определенных условиях...

– Ты же был сама честь и достоинство. Икона.

– То уже не икона, если ее повернуть ликом к стене.

– Сам ведь напросился. Разве не понимал, что дело твое шито гнилыми нитками?

– О чем теперь говорить!

– Есть о чем. За тем и приехал.

– По старому знакомству?

– Именно. Такое дело не всякому поручишь. Да и ты не всякого послушаешься.

– Давай ближе к делу, Александр.

Думал зампрокурора на фамильяность обидится. Но тот и ухом не повел.

– Ты знаешь, за что Красюк сидит?

– Украл чего-то. Хотя вором себя не считает.

– Нынче многие укравшие не считают себя ворами. Время такое.

– Что он украл?

– Золото.

– Много?

– Точно не знаю. Но думаю, больше пуда.

– Ничего себе! А говорил – не вор.

– Правда, это не доказано.

– Не доказано? За что же его посадили?

– Вертолет, перевозивший золото, разбился и в живых остался только Красюк. Он был охранником. Комиссия золота недосчиталась.

– Может, он не виноват?

– Маловероятно.

– А вы что, сажаете за вероятности?

– У него нашли самородок из тех, что были в ящиках. Срок дали только за это. Но много золота так и пропало. Скорей всего, он спрятал его в тайге.

– А я тут при чем?

– Нам стало известно: Красюк собрался бежать. Думаю, к этому самому золоту.

– Он что, сумасшедший? Срок же добавят.

– Не скажи. Имея столько денег, можно и откупиться.

– Пропадет в тайге.

– А если с тобой?

– Что?!

– Завтра Дубов отправит вас на новый участок без конвоира. Все объяснимо: вернулись же, можно полностью доверять. Я думаю, Красюк этим воспользуется. И не сомневаюсь, что он предложит тебе бежать вместе с ним. Ты не отказывайся. Проведи его через тайгу. А потом мы его возьмем.

Сизов резко отодвинулся от стола.

– Спасибо за угощение. Я пойду.

– Постой, чудак. Он же все равно уйдет. И сгинет в тайге, не добравшись до золота.

– Роль козла-провокатора мне не подходит.

– Ты его убедишь сдать золото добровольно. Тогда дело Красюка будет пересмотрено.

– А мое? Побег же.

– Ты и теперь, считай, свободен.

– Значит, волен в выборе?

– Конечно. Можешь отказаться. На пересмотре твоего дела это никак не отразится. Хотя хотелось бы, чтобы согласился.

– В тайгу без оружия?

– У вас на тех носилках топор был.

– Карабин бы.

– Где его взять? Впрочем, погоди-ка.

Вскочив с места, Плонский вышел, притворив за собой дверь, и быстро вернулся, держа в руках что-то, завернутое в газету.

– Это годится?

Он развернул газету и показал длинноствольный мелкокалиберный пистолет.

– Таким только белок стрелять.

– Хотя нет. – Подумав, Плонский снова завернул пистолет. – Красюк спросит, что ответишь? Он должен поверить, что ты с ним идешь ради доли, которую тебе верняком пообещает. А будешь с пистолетом – заподозрит неладное. Откуда взял? Все должно быть натурально, как при настоящем побеге. Да ты и без оружия не пропадешь в тайге, я же тебя знаю.

Сизов минуту подумал, пожевал колбасу.

– Если Красюк золото спрятал, то, всего скорей, возле упавшего вертолета. Где это место?

– В том-то и дело, что недалеко отсюда. По прямой – километров сто двадцать. Да вот, покажу. Тебе эти места должны быть знакомы.

Плонский достал карту, расстелил на столе, ткнул пальцем в середину зеленого пространства, где синело небольшое пятнышко – озерцо.

– Ладно, – согласился Сизов.

Он взял наполовину налитый стакан, залпом выпил и встал. У него появились свои соображения насчет этого маршрута, но говорить о них Плонскому было не обязательно.

– У тебя транзистор есть?

– Что?

– Радиоприемник.

– Был. Хопер спер. – Сизов невесело засмеялся неожиданному каламбуру. – Барачный авторитет. Кличка у него такая – Хопер. Говорит: ему нужнее. Удивляешься?

– Чему тут удивляться? В лагерях – обычное дело. Ну, а если у тебя в вещмешке окажется транзистор, Красюк удивится?

– Думаю, не очень... Ты что, хочешь мне транзистор подарить? Давай, не откажусь.

– Такой подойдет?

Плонский поставил на стол карманный радиоприемник, старенький, потертый.

– Вполне.

– Только ты его не очень гоняй, береги батарейки.

– Я понял.

– Я знал, что ты поймешь. Когда найдете золото, можешь включать его почаще. Скажем, так: включил – выключил, включил – выключил. В него кое-что встроено. Слабенький маячок, но все-таки.

– Пропасть не даст?

– Вот именно. Частые импульсы – это сигнал: золото нашли, присылайте вертолет. Для Красюка появление вертолета будет полной неожиданностью, и ему останется только добровольно сдать украденное. И, как я уже говорил, ты получишь прощение.

Сизов поморщился.

– Что-то мне во всем этом не нравится. Обман какой-то.

– Весь криминал – на обмане. А борьба с криминалом – на обмане обмана. Разве это для тебя новость?

– Не привык я обманывать. В геологической партии у нас все было на доверии и открытости.

– Ничего, ради доброго дела и обмануть не грех. Ну, давай выпей напоследок.

– Хватит уже.

Сизов сунул коробку транзистора в карман и встал. И снова подумал о том, что вся эта прокурорская затея ни к чему его не обязывает. Зато предоставляет возможность довести до конца кое-какие свои дела, о которых знать Плонскому вовсе не обязательно.

* * *

Все было точно так же, как в прошлый раз. Они с Красюком долго сидели возле конторы. И ворона точно так же орала на столбе. И Дубов выглядывал из двери без фуражки, чесал встрепанную голову и спрашивал, знают ли они дорогу к новой командировке.

– Послать-то с вами некого, – в точности как тогда, сказал он. – Ну да сами доберетесь. Теперь я вам верю.

Он обернулся, достал фуражку, сдул с нее пыль и так, с фуражкой в руке, вышел на крыльцо.

– Возьмете носилки, соберете на них все, что в лесу бросили, и вперед, на новую лесосеку. Там останетесь.

Сизов с Красюком переглянулись, не двигаясь с места.

– Что вам не ясно? – повысил голос Дубов. – Ты старший, – ткнул он пальцем в сторону Красюка. – Гляди за своим напарником, ты мне за этого старика головой отвечаешь.

– Какой он старик? – удивился Красюк.

– Поговори у меня!..

Дубов еще постоял, поглядел, как арестанты нехотя поднимались, брались за носилки, и крикнул вольному, дежурившему у ворот заместо часового:

– Выпусти их, пускай идут.

Дежурный стоял незнамо зачем: сплошного проволочного забора с вышками по углам, как в настоящих лагерях, тут не было, и дыр, через которые можно уйти, хватало. Но прав был Дуб: только самоубийца мог бежать в эти леса, которым ни конца, ни края. Такого здесь не случалось еще и потому, что все подопечные Дубова имели плевые сроки, и бежать было – себе дороже.

Ворона, сидевшая на столбе, опять орала во всю глотку и Красюк опять материл ее: не накаркала бы, сволочь!

Сизов молчал. Шел и думал о том, что все получалось по Плонскому. Ему, впрочем, разыграть эту комедию вместе с Дубовым ничего не стоило. Даже узнать о том, что Красюк собрался бежать, было нетрудно: парень верняком сболтнул кому-то о своем намерении, а стукачей среди арестантов всегда хватало. Вот если Красюк начнет сманивать Сизова золотишком, тогда придется признать, что Плонский – поистине гений: так все предусмотреть рядовому служителю Фемиды не под силу.

Все было как в прошлый раз. Так же верещали сойки, кричали ореховки, барабанили дятлы. И лес стоял застывший в безветрии, словно ждал чего-то. Казалось, что и медведь появится из кустов. Но возле сваленной в кучу проволоки хлопотал только полосатый бурундук, который, завидев людей, мгновенно исчез.

– Все, передых! – заявил Красюк и повалился на землю. Полежал, глядя в небо и выдал: – Дальше не пойду.

– Что, так и будешь лежать?

– У меня своя дорога.

Сизов молчал, вспоминая прозорливца Плонского.

– Чего молчишь?

– Думаю.

– Как меня сдать?

– Дурак ты, Юрка. Бежать собрался? Так пропадешь ведь.

– Я бывал в тайге. Даже и один. Не пропал.

– Сидел на одном месте. Да еще с оружием. Ждал, когда тебя спасут.

– Ты откуда знаешь?

– Сам же трепался.

– Я тебе этого не говорил.

– Другим рассказывал. Хвастался, как сидел на золоте. Знал, что тебя обязательно будут искать.

– Все равно. Раненый был. И жратвы никакой. А не помер.

– Теперь, как я понимаю, ты собираешься не сидеть на месте, а идти по тайге. Это, скажу тебе, не одно и то же. Пропадешь.

– А если с тобой? – спросил Красюк. В точности так же спросил, как вчера заместитель прокурора. Даже интонация похожа.

Сизов засмеялся.

– Чего регочешь?

– Вспомнилось кое-что.

– Так идешь со мной?

– В бега? Не резон. У меня срок небольшой.

– Слушай, Мухомор! – Красюк, все это время рассуждавший лежа, не отрывая глаз от скользивших в небе стрижей, вдруг резко вскочил. Здоровенный, навис над Сизовым, сидевшим на земле. – Ты же умный мужик, чего придуриваешься? Понимаешь ведь: если зову, значит, не задаром.

– Опять про свои воровские шмотки?

– Сколько тебе говорить: не вор я! Было в молодости, баловался. Потом завязал. Никто и не знает об этом. Даже в охране работал. Золото возить доверяли.

– За которое ты и сел.

– Дурак был.

– А я что говорю? – засмеялся Сизов.

– Не цепляйся. Самородок я нашел. Думал, повезло, а он оказался из тех, что разбросало при аварии. Ну и сам понимаешь...

– Слышал. Вертолет разбился, все погибли, и ты один героически отражал нападения медведей, которые хотели то золото украсть.

– Больно много ты знаешь! – опять насторожился Красюк.

– Так ведь в газетах писали. И самому трепаться надо было меньше.

– Я ж не помню...

– Ты не помнишь, а люди запомнили. Речь-то не о дровах – о золоте... Ну, ладно, хватит языки чесать. – Сизов тоже поднялся. – Давай грузи на носилки да пойдем.

– Погоди. Там, где вертолет грохнулся, золотишко осталось, не все тогда нашли.

– Припрятал, значит?

– Неважно.

– Очень даже важно. Искать разбросанное – все равно, что старателем работать. Вдруг там ничего нет?

– Есть. Я знаю.

– Много?

– Все наше. Если через тайгу проведешь, разделим по-честному.

– Пополам?

– А, черт с тобой, пускай пополам. По десять кило, хватит обоим.

Сизов помолчал, делая вид, что раздумывает над предложением, потом поднял топор, сунул себе за пояс, а веревку бросил Красюку.

– Возьмем, пригодится.

Они нырнули в гущину подлеска, долго продирались сквозь кусты, перелезали через поваленные деревья, высоко задирая ноги в ломком сухом буреломе. Наконец вышли на звериную тропу, и Сизов двинулся по ней.

– Куда? – спросил Красюк. Пот лил с него ручьем. На щеке, от носа до уха, темнела широкая царапина.

– При беготне наобум можно остаться без глаз. По тропе легче идти.

Вокруг буйствовала таежная растительность. Повсюду стояли папоротники, огромные и совсем крохотные, взбиравшиеся на стволы и свисавшие с них гирляндами вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. На прогалинах папоротники исчезали, зато появлялась масса цветов – розовая герань, белые недотроги, бледно-сиреневая валерьяна. Местами зонты цветов поднимались выше головы, и сочные стебли этих гигантов напоминали стволы молодых деревьев. Со склонов сопок, где лес был пореже, открывались другие склоны, пурпурно-фиолетовые от цветущих рододендронов. На открытых местах воздух гудел от оводов, и, спасаясь от них, приходилось снова нырять в чащобу.

Потом лес кончился, и они увидели перед собой болотистую равнину, поросшую редкими соснами и елями. Местами поблескивали мелкие озерца. На опушке тропу потеряли и пошли прямиком через осоку, рассчитывая найти другую тропу. Под ногами при каждом шаге выступала черная вода, медленно заполняла вмятины следов.

– Все, отдыхаем, – сказал Красюк, садясь на зыбкую кочку.

– Встань! – зычно заорал Сизов.

Красюк вскочил от неожиданности.

– Под такими кочками гадюки живут.

Сизов подошел к кочке, принялся шуровать под ней длинным суком. И почти сразу в траве мелькнула серая блестящая кожа. Змея куснула палку, застыла в настороженной позе.

– У, гадина! – заорал Красюк и, выхватив палку у Сизова, накинулся на гадюку.

Когда змея перестала извиваться, он зашвырнул палку, обессиленно опустился на кочку, снова вскочил, принялся оглядывать траву вокруг.

– Ну, ты даешь, Мухомор! Как узнал, что она тут?

– По запаху, – усмехнулся Сизов. – Сразу покойником запахло.

– Врешь!

– Конечно, вру. У нас нанаец проводником был, так тот, верно, по запаху змей находил. "Твоя не понимай, змея сырым пахнет".

– Вот тебе и дикарь! – удивился Красюк.

– Это мы в его понимании были дикарями. Ничего не смыслили в тайге.

– А ты откуда родом?

– А что?

– Орать больно здоров. Глотка луженая – позавидуешь.

– С Волги я, из Саратова.

– А я из Киева.

– Из самого?

– А что?

– Да ничего. В Киеве тоже разные люди живут.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я и сам не знаю.

– Думай, прежде чем говорить! – с угрозой проворчал Красюк.

– Постараюсь...

Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Выбравшись к опушке, за которой поблескивала открытой водой болотина, они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.

– Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, – сказал Красюк.

Сизов засмеялся.

– Ты назначен старшим, тебе о ней и думать. Начальнику полагается заботиться о подчиненных.

– Ладно выламываться-то.

– Придется потерпеть до завтра. Я знаю эти места, ходили мы тут, руду искали. А сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще...

В поисках валежника они разошлись в разные стороны. Притащив очередную кучу веток, Сизов увидел, что Красюк обдирает и жует какие-то зеленые комли.

– Ты все-то подряд не ешь, – сказал Сизов.

– А чего? Мы эту штуку мальчишками все время ели. Пекли в костре. А то и так...

– Эту? – Бросив ветки, Сизов выдернул из охапки зеленых стеблей толстое белое корневище. – Ты знаешь, что это?

– Знаю. Мы из них дудки делали.

– Дудки вы делали вот из этого. – Он взял другой стебель.

– Так это то же самое.

– То, да не то. Одно – безобидный поручейник, а другое – ядовитый вех. Волчье молоко, животная скорбь, цикута...

– Ничего-о...

– Если бы ты хоть раз поел веха, мы бы с тобой уже не разговаривали. Гляди: у поручейника листья сложные, перистые, у веха – узкие. Смотри, не перепутай, отравишься.

– Ничего-о, – опять засмеялся Красюк. – У зэка брюхо гвозди переваривает.

– О Сократе слышал?

– Блатной, что ли?

– Древнегреческий философ. Этим самым был отравлен. Смотри не перепутай, – повторил Сизов. – А лучше ничего не ешь, не спросив.

– Жрать же охота.

– Терпи...

Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошки. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: "Сплю-сплю-ю-ю-ю!" А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой.

Красюк смотрел в темноту и рассуждал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом начал вспоминать:

– Помню, когда еще билеты дешевые были, ездили мы с мамкой по Сибири. Названия станций какие-то странные: "Зима", "Слюдянка", "Ерофей Павлович"...

– Кто это, Ерофей Павлович, знаешь? – спросил Сизов.

– Рассказывали, будто, когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбита: "Ерофей Павлович". Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.

– Оч-чень интересно. А о Хабарове что-нибудь слышал?

– Это который в Хабаровске жил?

– Три с половиной века назад он тут первый путешествовал. Тогда о Хабаровске еще не думали.

– Вот и я говорю: он тут первым все нашел.

Сизов рассмеялся. Потом спросил:

– А что еще запомнилось?

– Помню сопку с белой снежной шапкой. А внизу зелень и озера с синей водой. В одном вода молодости, в другом – мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.

– Это еще зачем?

– Злые они были после той грязи, мужиков ловили. – Красюк потянулся хрустко. – Эх, теперича бы туды!..

– Да, много ты увидел, – серьезно сказал Сизов.

– Конечно, много. Потому и приехал сюда, что с детства мечтал.

Они замолчали надолго, думая каждый о своем. Сизов размышлял о том, какими выборочными бывают воспоминания у разных людей. Красюк верняком видел многое, а запомнил только это, соответствующее его жизненному кредо, – жратва, деньги, женщины. Это целая система ценностей, и ее никакими доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя ей равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.

Так они и уснули, ничего больше не сказав друг другу. Сизову приснилась дорога, узкая, извилистая, как звериная тропа. Впереди маячила красная сопка, совсем красная, словно целиком сложенная из чистой киновари. Он торопился к ней, боясь, что красота эта окажется обманчивой, цветовой игрой вечерней зари. Торопился и никак не мог выбраться из узкого коридора звериной тропы.

И Красюку тоже снилась дорога, широкая, как просека. Позади была тьма, а впереди маячило солнце, похожее на золотой самородок. Потом это солнце-самородок каким-то образом оказалось у него в сидоре. Он прижимал вещмешок к себе, но тот обжигал и выскальзывал из рук.

Он и проснулся оттого, что лямка, которую держал, подложив сидор под голову, выскальзывала из руки. Костер догорал, на листве соседних кустов дергались тени. Ветер слабо шевелился где-то высоко в вершинах деревьев, а рядом, возле самой головы, слышалось прерывистое сопение. Сразу вспомнилась змея, на которую он чуть не сел. Холодея от жути, Красюк сунул руку за пазуху, достал нож и, изогнувшись, выкинул руку за голову, туда, в темноту, в сопение. Почувствовал, как нож вошел в мякоть. Послышался не то вздох, не то удаляющийся стон, и все стихло. Дрожа всем телом, Красюк вскочил на ноги, выхватил из костра горящий сук и шагнул в ту сторону, где затих стон.

Слабый огонь почти не давал света, только рождал тени. В двух шагах была пугающая чернота, и он остановился, пережидая приступ страха. Что-то шевельнулось под близким кустом, и он наклонил сук, чтобы рассмотреть поближе. И вдруг беловатое пламя со звуком человеческого выдоха рванулось навстречу. Окатило холодным огнем и погасло. В ужасе Красюк выронил нож, отпрыгнул в сторону. И застыл, охваченный дрожью, не зная куда бежать в обступившей непроглядной темноте.

Тихий голос, прозвучавший за спиной, не успокоил, а вначале еще больше напугал:

– Чего ты прыгаешь?

Красюк не ответил, с трудом приходя в себя.

– Чего прыгаешь, спрашиваю?

Теперь он узнал голос Сизова, хотел что-то сказать и не смог.

– Это ясеница горит, не бойся. Выделяет эфирные масла. В безветрие они скапливаются и вспыхивают от огня.

– Зверь какой-то, – наконец, выговорил Красюк. – За горло меня... А я ножом...

– Ложись, утром разберемся.

– А если опять?..

– Ничего не будет, спи.

Красюк долго ворочался, поправляя разбросанные ветки пихты, наконец успокоился, но все прислушивался, не мог уснуть.

Пугающая темнота обступала тихо шипящий костер. Теперь из тайги почему-то не доносилось никаких звуков. Словно ее и не было, тайги, а только неизвестность, могильная пустота.

* * *

Проводив Плонского и Красюка с Сизовым, Дубов загрустил. Думал похмелье сказывается, – выпили-то вчера с зампрокурора немало, потом до него дошло, что дело в другом. Вот ведь как лопухнулся: самому надо было этим Красюком заняться, самому!

Правда, он не знал всего, того, например, что двух пудов золота в разбившемся вертолете недосчитались. Но разве трудно было сообразить? Красюк сколько-то дней сидел на том золоте. Один. Голодный и злой. Так неужто за это время ему ни разу в башку не стукнуло припрятать хоть немного на черный день? Красюк-то, без бинокля видно, жуликоватый. А вот не разгадал его...

Дубов потянулся в своем глубоком кресле, добротно сработанном зэками, хлопнул ладонью по столу, на котором еще лежала не убранная после вчерашнего закуска.

Не дотумкал! А ведь мог уломать Красавчика, снарядить его за тем золотишком. Может, и сам бы с ним пошел. Взял бы, скажем, отпуск на пару недель и – будто на охоту. Или заболел бы, или еще что-нибудь придумал.

Дубов достал из стола початую бутылку, налил в стакан, выпил залпом, как воду, сунул в рот толстый ломоть сырокопченой колбасы и вскочил, зашагал по кабинету из угла в угол.

Вчера, сидя в соседней комнате, он слышал весь разговор зампрокурора с Сизовым. Понял, какое дело затевается, и потому не стал кобениться, а сразу согласился отправить Красюка с Сизовым одних. А что, основание доверять у него полное: приволокли же Беклемишева с оружием, не сбежали. А ему, и верно, некого с ними послать. Разве что вольного, дежурящего у ворот, вчерашнего зэка Пешнева с его двустволкой?..

Мысль о ружье, которое он не далее как на прошлой неделе видел у Пешнева, живущего за речкой в доме для вольных, заставила остановиться. Что-то такое обещала эта мысль, какой-то интересный вывод.

Колбаса все не разжевывалась, это злило, мешало думать. Дубов выплюнул колбасу в ящик для мусора, поглядел в окно и, схватив фуражку, заторопился на улицу.

Зной висел над тайгой, плотный, оглушающий. Ворона на столбе все орала, чем-то недовольная. Дубову захотелось вернуться, взять карабин и свалить эту ворону, – надоела. Но сейчас не до того было. Он спрыгнул с крыльца, решительно направился к бараку зэков, но тут же вернулся, подозвал к себе Пешнева.

– Сбегай, позови Хрюкина.

– Какого Хрюкина?

– Ну, который Хопер.

– А-а, – сказал Пешнев и не двинулся с места. Идти куда-то, а тем более бежать по этой жаре ему не хотелось. – Так он же на работе.

– Сачкует, я его знаю.

– А ворота?

– Я посмотрю. Иди, скажи, чтобы быстро.

Хопер и в самом деле пришел быстро, Дубов даже не успел как следует все продумать для разговора с ним.

– Звал, начальник? – спросил Хопер, обмахиваясь розовой курортной панамкой, неизвестно откуда взявшейся в этом диком лесу.

– Почему не на работе? – сердито спросил Дубов. – Ты же мой актив, пример должен подавать.

– Так болен я.

– Чем же, интересно?

– Вот тут ноет, – прижал он ладонь к груди. – А еще тошнит.

– От самогона, небось? Где вы этот самосвал только берете?

– И голова кружится.

– А бок болит?

– Болит, начальник.

– Отлежал, небось.

– Обижаете. Ну, конечно, ваша власть... – заканючил Хопер и обиженно скорчил опухшую от сна рожу, сделавшуюся отнюдь не жалостливой, а смешной.

И Дубов рассмеялся.

– Сколько я отказников перевидал, и каждому хотелось морду набить. А глядя на тебя, у меня почему-то такого желания не возникает.

– Ну и слава богу. – Хопер открыто ухмылялся. – Это, наверное, от того, начальник, что, когда не болен, я работаю за двоих.

– А когда ты не болен?

Хопер почесал голову, надел панаму и ничего не ответил.

– А ну, пошли со мной.

В кабинете Дубов уселся в свое кресло, показал Хопру на стул напротив.