Текст книги "Золотой капкан"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Они сели, подняли рюмки.

– За встречу, – поспешил сказать Супрунюк.

– Мы сегодня уже виделись. Давайте за взаимопонимание. Выпьем по одной и поговорим.

– Между первой и второй не разговаривают.

– Не закусывают.

– Верно. Не разговаривают между второй и третьей. Потом уж...

– Потом забудем, о чем и говорить.

– Не забу-удем.

Выпили, помолчали.

– Да вы закусывайте. Чем бог послал.

– Хор-роший у вас бог, богатый! – воскликнул Супрунюк, обводя глазами стол, на котором были не только дары местной тайги, но и севрюжка в плоских заморских упаковках, и колбаска всякая, и яички с красной икоркой, и что-то в закрытых судках, которые принесли расторопные посыльные из ресторана.

Восклицание намекало на разных богов, и Плонский разозлился.

– Бог у всех один. Один Бог, один начальник, один хозяин...

– Эт точно! – согласился Супрунюк и, уже не чокаясь, не произнося тостов, опрокинул в себя очередную рюмку.

"Не нализался бы раньше времени", – подумал Плонский. И решил сразу перейти к делу.

– Как у вас с финансированием? – спросил он.

По изменившемуся выражению лица собеседника понял: попал в точку.

– Зарплату третий месяц не платят, – пожаловался Супрунюк. И с надеждой посмотрел на Плонского: неисповедимы чиновничьи связи, авось, поможет.

– Не одной зарплатой жив человек.

– А то чем? У меня родня в деревне, так те на подножном корму. А у нас – государева служба.

– Подножный корм и вам не заказан.

– Когда?! Огород времени требует.

– У вас сотни людей дурака валяют.

– Каких людей? – не понял Супрунюк.

– Заключенных.

– Так они все работают.

– Видел я, как они работают.

– Подневольный труд малопроизводителен. Азы марксизма. Но мы бюджетники. Знаете, сколько в Америке тратится на каждого заключенного? Тысяча долларов в месяц. На одного...

Супрунюк матерно выругался и потянулся к налитой рюмке. Выпил один, не предлагая тоста, и уставился на большую полупустую бутылку "Смирновской" погрустневшим взглядом.

– Мне бы такую зарплату.

– Разве это деньги для толкового хозяйственника?

– А что деньги?

– На порядок выше.

– Десять тысяч?! – Супрунюк закатил глаза, мысленно подсчитывая, сколько это будет в рублях. – С такими деньгами спиться можно.

– Спиваются и без денег.

– Это верно. У меня начальник отряда был. Я его все в пример ставил. А как жена сбежала от безденежья, так и спился. Пришлось увольнять.

Было уже совсем темно. Плонский встал, включил свет. Брезгливо посмотрел на всклокоченный лысеющий затылок майора, склонившегося над столом. Не понимал он таких хозяев: власть есть, руки развязаны – делай что хочешь. А они все чего-то ждут. Впрочем, какие это предприниматели? Им нужен хозяин. И этим хозяином станет он, Плонский. Не как администратор-исполнитель, а как подлинный хозяин, собственник этой тайги с ее лесами, рудниками, поселками. И колониями. Колонии-то прежде всего надо прибрать к рукам. Сейчас это просто. Рынок. Начальники готовы заключить договор хоть с чертом, лишь бы деньгу урвать. Надо связать их коммерческими договорами на поставки леса, руды, всяких безделок, которые они там производят. И ковать капитал на дешевой рабсиле зэков...

– Много ли надо заключенному! – сказал он, имея в виду зарплату.

Супрунюк понял по-своему. Всем телом повернулся на стуле, удивленно воззрился на Плонского.

– Да им только давай! У работяг аппетит от работы, а у отказников – от безделья, тоски и злости...

– Но не голодают же.

– А черт их знает! На помойках скольких заставал. Кость найдут, в барак тащат. В зону хоть не заходи, лезут: "Дай, начальник, закурить"... А поглядели бы, как живут! В бараках черно. Спят без постельного белья, ходят в рванье. А где я им возьму? Офицеры, и те бедствуют, разбегаются. На каждого начальника отряда полагается полста душ, а у нас вдвое больше. Скоро заключенные сами себя охранять будут. Раньше-то чем держались?..

– Кто?

– Люди, кто же еще? Порядок был: выслужил пенсию – получай квартиру в городе. Теперь даже не обещают...

– А побеги бывают? – спросил Плонский.

– Давно не было. А вот недавно с поселения, куда вы ездили, сразу пятеро ушли.

– Как пятеро?! – Плонский спохватился, что таким восклицанием выдает себя, и торопливо спросил: – Коллективка, что ли?

– Не похоже. Сначала двое. Один совсем непонятно почему, – ему освобождаться документы пришли. А на другой день – еще трое.

– Может, заблудились? У вас на том поселении вольно гуляли.

– Раньше-то не было побегов.

– Искали?

– Как искать? Вертолетом надо бы, да больно дорог нынче вертолет.

– С собаками по следу.

– Случись это в колонии, пустили бы. А на поселении – какие собаки?

– Привезти из колонии.

– Пока привезешь...

Майор пьяно махнул рукой. Не о том хотелось ему сейчас говорить. Он рассчитывал, что Плонский как-то поможет выкарабкаться из нужды. Это, конечно, не миллионер Березовский, но все же начальник, и немалый, у него связи... К тому же ходят слухи, что и он не сегодня-завтра выйдет в богатеи. И как это у них только получается?..

– Чего жаловаться? – вздохнул Супрунюк. – Слезами горю не поможешь.

Плонский молча сел, налил рюмки. Его мысли были заняты теми тремя, сбежавшими следом за Сизовым и Красюком. Такое совпадение ему не нравилось. Может, узнали про золото? Мало ли что секрет. В зонах секреты долго не держатся...

Он подумал, что надо бы еще наведаться к Дубову, разузнать. Можно же понять, почему ушли те трое – от нетерпения и банальной жажды воли или у них была какая-то цель? Правда, на фоне тех возможностей, какие открывались перед ним на путях приватизации и акционирования, золото Красюка мало значило. Но золото есть золото. Кто не терял головы от его колдовского блеска...

– Все на бюджет надеетесь? Самим надо соображать, – сказал Плонский. Хозяйственная инициатива...

– Что?! – заорал Супрунюк таким тоном, словно перед ним был распоследний зэк. Даже испугал, заставил Плонского умолкнуть. – Мы не работаем, что ли? Но вот ведь какая фигня получается: чем больше работаем, тем больше у нас забот.

– Почему?

– А налоги! А выплаты всякие! С ИТК спрос как с любой коммерческой организации, никаких поблажек.

– А нужны поблажки?

– Вот! – пьяно выкрикнул Супрунюк. И оглянулся, чего-то вдруг испугавшись. Навалился грудью на стол, зашептал: – Спонсоры нужны, деньги, скидки на трудности, на специфический рабочий контингент...

Последние слова ему пришлось повторить трижды, поскольку они никак не хотели выговариваться.

– Деньги даром никто не даст. Дураки перевелись.

– Не даром. Не да-аром. Договоримся.

– Если договориться, то, пожалуй, можно и поискать благодетеля. Получите деньги на все, что вам потребно, а в обмен только одно – право распоряжаться вашей рабсилой...

– Мы такому в ноги поклонимся. Построю и – на колени. Всю колонию раком поставлю, – заорал Супрунюк.

– Это надо вежливо делать, демократически...

– А как же! Построю и вежливо прикажу: становитесь раком, а не то...

Затрещал телефон, стоявший у двери на столике, прервал страстную тираду.

Плонский встал, взял трубку. Он не сразу узнал голос, торопливый, захлебывающийся, спросил сердито:

– Кто говорит?

– Да я это, Костров. Вы просили позвонить сразу, как только...

– Что, поймал?!

Он даже удивился, что не узнал. Костров был местным фанатом-радиолюбителем. Перед ним Плонский поставил задачу – не слезать с волны, на которую может включиться маяк, встроенный в транзистор, переданный Сизову. Заказал это и другим близко знакомым, – в метеослужбе, в воинской части. А сам забыл, закрутился в делах приватизации.

Майор, сидевший за столом, резко обернулся.

– Кто поймал? Кого?

Плонский замахал ему рукой: ешь, мол, закусывай, это о другом.

– Точно на этой волне. Сигналы неровные, с перерывами, но четкие, разъяснил Костров.

– Ошибки нет?

– Александр Евгеньевич, вы же меня знаете...

– Спасибо.

Он положил трубку, постоял, стараясь унять заторопившееся сердце. Значит, золото нашли и теперь надо лететь туда, как договорились с Сизовым. Значит, надо звонить Толмачу, единственному, кто может быстро достать вертолет. У него, первого фирмача района, были деньги. А за деньги нынче можно хоть на космической ракете. Деньги у Плонского тоже были, но ему светиться не следовало, и лучше всего было сделать вид, что он воспользовался попутным транспортом.

"Да ведь у него же свой вертун" – вспомнил Плонский, удивившись своей забывчивости. Ни у кого прежде не было персональных вертолетов, мудрено ли забыть!

– Я на минуту отлучусь, – сказал он майору и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

В соседней комнате был параллельный телефон. Плонский снял трубку, послушал гудок, подождал щелчка, что означало бы, что майор подслушивает, не дождался и набрал номер. Обрадовался, сразу узнав тяжелый, с хрипотцой голос Толмача.

– Это я, – сказал он, не представившись. – Узнаешь?

– Конечно! – радостно закричал Толмач. – Я свои долги не забываю. В чем нужда?

– А просто так я не могу позвонить?

– Спасибо.

– За что?

– За "просто так". Рад это слышать от вас. Но я думаю, вы все-таки по делу.

– Угадал. Есть дело. Ты свой вертун еще не продал?

– Зачем же? Стоит, дожидается.

– Летаешь на нем?

– Когда нужно, летаю.

– Завтра не собираешься?

Толмач помолчал, переваривая информацию, сказал осторожно:

– А если собираюсь?

– Отлично. Меня захватишь? Одного.

– Понятно. Тогда я тоже полечу один, – заявил сообразительный Толмач. – Утром позвоню.

Положив трубку, Плонский постоял в задумчивости: как объяснить завтра цель этого вылета в тайгу? Решил ничего не объяснять. Разве не полагается завтрашнему хозяину тайги осмотреть свои будущие владения? А то, что там придется взять на борт двух человек, так это всего лишь случайность. Люди бедствовали, как не помочь бедствующим?.. А может, и никого не придется брать, все будет по обстоятельствам...

* * *

Толмач позвонил рано утром, спросил с подобострастием в голосе, какое всегда нравилось Плонскому, хоть он в этом никому и никогда не признавался:

– Извините, не разбудил? Когда за вами заехать?

– А когда можно?

– Хоть сейчас. Вертолет в готовности.

– Тогда сейчас.

– Одевайтесь, я еду.

Толмач явился через двадцать минут, как всегда одетый в джинсовый костюм, явно не надеванный, и он выглядел в нем пижоном, собравшимся на тусовку. Плонский накинул на плечи свой обычный серый пиджак, в котором ходил всегда, сунул в карман коробку транзистора, открыл холодильник, собираясь взять с собой хоть что-нибудь съестное, но Толмач остановил его.

– Обижаете, Александр Евгеньевич! Все есть.

Еще через сорок минут они приехали на аэродром. Пилот был тот же молчаливый, с виду даже застенчивый парень в плотной, по самое горло застегнутой куртке.

– Не догулял или не выспался? – спросил Толмач, похлопав его по плечу. – Ничего, успеешь отоспаться и нагуляться. Рейс коммерческий, так что будет и заработок.

– Какой груз? – спросил пилот.

Толмач вопросительно посмотрел на Плонского, и тот объяснил:

– Груза никакого не будет. Наша задача – осмотреть тайгу – и только.

– Маршрут?

Пилот раскинул карту, и Плонский обвел рукой треугольник: вахтовый участок Дубова – таежные озера – поселок Никша. Нарочно показал большое пространство, чтобы не угадывалось, какое конкретно место его интересует.

День был ясный, солнечный, лететь над тайгой было одно удовольствие. Сопки внизу становились все выше, лесистые склоны то круто уходили вниз, то стремительно подсовывались под самые колеса вертолета. Эти взлеты-падения завораживали, и Плонский долго глядел в иллюминатор. А когда оторвался от созерцания красот, увидел накрытый стол. Были тут и выпивка, и закуска всякая, и стоял открытый термос, из которого с легким парком исходил будоражащий запах кофе. Толмач снова оказался более чем предусмотрительным.

– Позавтракать вы ведь не успели! – прокричал он, наклонившись близко к Плонскому.

– Послушай, мы с тобой сколько знакомы? – в свою очередь прокричал Плонский. И закашлялся: шум в салоне был такой, что приходилось перенапрягать голос.

– Давно.

– Так кончай "выкать".

– Не могу, Александр Евгеньевич. Я привык уважать старших.

– А по-моему, ты просто дистанцируешься.

– Зачем?

– На всякий случай.

Толмач поставил на стол термос, который держал в руках.

– Вы мне не доверяете?

– Разве я дал повод?

– Нет, но...

– Значит, закрываем вопрос. Дай-ка мне кофе.

– Не "выкать" я не могу, – крикнул Толмач, наливая из термоса кофе в большую пластмассовую кружку.

– Привыкай. Возможно, нам с тобой предстоят серьезные дела.

– На меня всегда можете рассчитывать.

Его насторожило то, что Толмач не заинтересовался, не спросил, какие дела им предстоят. Ясно было, что хитрый фирмач знает куда больше, чем можно предполагать. Впрочем, почему бы ему не знать? Нет опаснее заблуждения, что только ты один информирован...

Раздумывая над тем, какое место займет Толмач в будущей хозяйственной империи, Плонский стал смотреть в иллюминатор. Увидел знакомую дорогу, по которой он недавно ездил. Показались обширные вырубки, свидетельствующие о близости лесозаготовительного вахтового участка Дубова, а затем и сам участок – дома, хаотично разбросанные вдоль голых берегов речки.

Еще минуту назад Плонский собирался остановиться тут, а теперь вдруг раздумал. Расспрашивать о беглецах значило привлечь к себе внимание. Сизов-то с Красюком ушли сразу после того, как он приезжал сюда. Если трое зэков, сбежавшие следом, знали про золото, то и Дубов, всего скорей, знает. Не совсем же он дурак, Дубов, чтобы не связать имя зампрокурора с этим золотом...

Плонский увидел, как Дубов выскочил из конторы и замахал фуражкой, думая, вероятно, что вертолет – из колонии.

Пилот обернулся, показал рукой вниз, спрашивая, садиться ли?

Плонский покачал головой, и через минуту постройки таежного поселения исчезли вдали.

Теперь он смотрел в иллюминатор не отрываясь. До Круглого озера, где разбился вертолет с золотом, было еще далеко, но мысль о трех зэках, ушедших следом за Сизовым и Красюком, не давала покоя. Плонский вынул транзитор, покрутил колесико настройки, поставил на нужную волну, поднес к уху. Маяка не было слышно. Он убрал приемник, снова припал к иллюминатору. И вдруг увидел внизу человека. Скорчившись, подтянув колени к животу, этот человек лежал в траве и, должно быть, спал.

Пилот это тоже увидел. Вертолет снизился, и стало ясно, что человек, всего скорей, мертв: рев винтов поднял бы спящего. Пилот опять обернулся, и Плонский показал ему рукой, чтобы садился. Требовалось убедиться, что это не Сизов и не Красюк.

Место здесь было открытое – лес отступал от обширной болотины, и сесть удалось совсем близко от лежавшего на земле человека.

Сразу, как вылез из вертолета, Плонский понял, что человек мертв: тошнотный запах тления ощущался на расстоянии. Это был кто-то совсем незнакомый, ясно, что не охотник, а, всего скорей, один из тех троих, сбежавших из поселения Дубова.

– Убит, что ли? – спросил Толмач, посмотрев на Плонского: прокурор должен это видеть сразу. Не дождался ответа, отошел в сторону, поднял с земли какие-то полузасохшие стебли и заявил уверенно: – Нет, не убит, отравлен. Скорее всего, сам отравился, нажрался ядовитого веха.

Они постояли в отдалении от трупа, не сговариваясь повернулись и пошли прочь: не связываться же с выяснением личности мертвеца.

Шли – молчали. Долго молчали и потом, когда летели. Разговаривать, а тем более кричать, поскольку в вертолете иначе не поговоришь, никому не хотелось.

Вид тайги менялся. Недавняя буря, наломавшая дров и в райцентре, по-видимому, бушевала тут со всей свирепостью. На пологих склонах сопок местами были сплошные лесоповалы.

Плонский опять достал транзистор, но, как ни крутил колесико настройки, ничего не услышал. Это обеспокоило: здесь, вблизи, сигналы "маяка" должны были слышаться отчетливо. Тогда он стал пристальнее всматриваться в пестроту изуродованного леса, рассчитывая увидеть дым костра.

Обрадовался, когда показалось внизу круглое, словно очерченное циркулем, озеро с тонким хвостиком впадавшей в него речушки: значит, разбившийся вертолет где-то близко. Он попросил пилотов покружить над этим местом, но не увидел ни дыма костра, ни останков того вертолета. Попросил сделать круг пошире – и снова ничего. И только тут понял, почему в прошлом году так долго искали вертолет с золотом: тайга, как море, быстро прятала то, что попадало в ее объятия.

Долго кружить над одним районом было рискованно – не только Толмач, но и пилот мог догадаться, что он ищет, – и Плонский велел лететь дальше по указанному маршруту – на Никшу.

Этот горный поселок он впервые видел с воздуха и залюбовался им. В узком распадке под крутыми склонами сопок прямая, словно аэродромная посадочная полоса, лежала поблескивавшая асфальтом дорога, вдоль которой с обеих сторон стояли белые дома. А над ними, в самом конце этой дороги, высились громадные, мавзолейно-угловатые корпуса горно-обогатительного комбината. Того самого, что в скором времени должен стать его, Плонского, собственностью.

Вид комбината и поселка смягчил горечь от неудачного полета, душившую его. Что-то важное было связано с этим комбинатом. Какая-то новая идея должна была вот-вот родиться. И он напрягся, стараясь не упустить нить размышлений.

И вдруг, внезапно, понял сразу все. Вот что он предложит начальнику ИТУ майору Супрунюку – этот комбинат и этот поселок. Как только получит полный контроль над ними. Пусть Супрунюк переносит колонию сюда, пусть зэки живут в этих домах и работают на комбинате. Вольные работяги едва ли долго вытерпят соседство с зэками и потащат свои семьи кто куда. Освобождающиеся дома он, Плонский, передаст пенитенциарным ведомствам. Не бесплатно, конечно. И это может стать началом сотворения здесь горно-добывающего мегаполиса, в котором полудармовой труд заключенных долго будет обогащать его, хозяина, землевладельца, благодетеля...

Ушлый Толмач сразу уловил перемену в настроении зампрокурора, достал бутылку, показал на стакан: наливать, мол? Плонский кивнул. Выпил, и ему захотелось сейчас же поведать Толмачу о своих грандиозных задумках.

– Гляди! – крикнул он, показывая на иллюминатор.

– Что?

– Поселок.

– Отличный поселок. И что?..

Толмач подался вперед, рассчитывая услышать разъяснения, но Плонский уже понял: доверительного разговора в таком шуме не получится.

– Налей еще! – крикнул он, показывая на бутылку: сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.

Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?

Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.

Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм "Спартак", то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:

– Работать надо, работать!..

И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.

– Работать, мать вашу!..

Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала...

* * *

Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.

Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.

Утром ему стало лучше и он поднялся.

– Куда иди, капитана? – спросил Чумбока.

Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и "капитана" не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.

Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.

И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое – ладонью закрыть, – но света оно пропускало достаточно.

Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе – чайник с водой, под потолком – свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены – поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.

– Чей этот дворец? – удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал – не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.

– Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.

– Что ж он – в людей стрелял? – засмеялся Красюк.

– Аборигены этих мест всех называют "людя" – зверей, птиц, деревья, даже тучи, – пояснил Сизов.

Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды...

"Все проходит", – говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", – так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, – пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю – широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.

– Скажи, Чумбока, ты тигра видел? – спросил Красюк, отваливаясь от стола.

– Видела, видела, – закивал Чумбока.

– Испугался?

– Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.

– Почему же не стрелял?

– Тигра – большая людя.

– Людя, людя... У него же шкура дорогая.

– Тигра вся дорогая.

– Как вся? А чего кроме шкуры-то?

– Вся. Зубы болей – бери усы тигра, живота болей – бери живота тигра, кровь пьешь – сильный будешь, зубы – дыши лучше, кости тигра – тоже лечи, все лечи.

– Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.

– Глаза есть – гляди, сама все знай.

– Я вот тоже в тайге живу, – он чуть не сказал "в колонии", – а ничего про лес не знаю.

– Ветер тайга летай, прилетай, улетай – ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада – все знай.

Сизов рассмеялся – такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?

– Ворона – глупый людя? – спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: – Ворона – хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.

– А шаманов ты боишься?

– Зачем боись? Вся шамана – хитрая людя, росомаха они.

Он помолчал, попыхивая своей трубкой.

– Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.

– Украл он, что ли, чего? – спросил Красюк.

– Украл, украл, – обрадованно закивал Чумбока. – Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода – буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем – ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".

Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:

– Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.

– Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. – Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" – "Ночь, луна ходи туча – камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани...

Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:

– Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.

– Есть шамана. Ты их не видела.

– Невидимки, что ли?

– Невидимки, – согласился Чумбока. – Твоя видела: бубен нет – шаман нет. Моя видела: бубен нет – шаман есть.

– Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.

– Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.

– Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.

– Сочинила мало-мало, – признался Чумбока.

– А как у вас, у нацменов, с бабами?

– Ты говори – жена?

– Ну, с женами. Как у вас?

– Жена – хорошо. Много работай, все делай.

– А ты чего?

– А я дома сиди, думай, как жить дальше.

– Хорошо устроились...

– Хорошо, хорошо...

Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.

Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время...

* * *

Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость – начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.

Света было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов понял, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит.

Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.

– Ты что делаешь? – удивился Сизов.

– В городки играю, – невозмутимо ответил Красюк.

– Для того, что ли, дрова заготовлены?

– А чего им сделается?

– Дрова должны лежать на своем месте.

– Так их там еще много. Нам хватит.

– А другим?

– Каким другим?

– Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, – угрюмо сказал Сизов. – Подбери.

– Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.

– Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.

– Мало ли дураков.

– Шатуном хочешь жить?

– А что? Медведя все боятся.

– Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.

– Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.

– Тайга кормит только добрых людей.

– На добрых воду возят, – засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.

– Разве Чумбока еще спит? – удивился Сизов.

Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, – не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:

– Гляди, что нашел! С такой прибылью – куда хошь.

Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.

– Где взял? – спросил он.

– В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?

– Петлю.

– Чего-о?!

– Петлю, говорю! – взорвался Сизов. – Так по-собачьи жить – сам повесишься!

Он сгреб меха и понес их в зимовье.

– Ты чего?! – заорал Красюк.

Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.

– Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.

Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.

– Ты чего?!

– Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.

Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:

– А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!

Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.

– Ушел!

– Кто?

– Чалдон ушел.

– Ну и что?

– Ментов приведет.

– Не мели ерунду...

– Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..

Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается – ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.