Текст книги "Избранная проза"
Автор книги: Владимир Соллогуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)
Бал
Воскресенье наступило. Верный своему слову, спустя три дня после визита Мюллера Шульц отправился в Малую Морскую на именины Марьи Карловны. Праздник был хоть куда. Сапожная лавка превратилась в танцевальную залу. В углу стоял принесенный от приятеля-настройщика большой рояль. Из спальни вынесли кровать и поставили там два ломберные стола и стол круглый с самоваром и чашками. Ванька, во фраке по колено, был приставлен к блюдечкам с пастилою и конфектами.
Когда Шульц вошел, хозяев в комнате не было. Гостей была пропасть: настройщик, владетель рояля, с женою и маленьким сыном, портной Брейтфус с двумя дочерьми, вдова Шмиденкопф с зятем, сапожник Премфефер и жена его, охотница до танцев, три или четыре родственницы, четыре сапожника, трое портных, аптекарь и почетный гость – купец, приезжий из Риги. Шульц остановился у дверей и ждал хозяев. Через несколько минут вошла Марья Карловна с разгоревшимся лицом, в новом чепчике с большими голубыми бантами. За нею пришел Мюллер с трубками и сигарками.
– Willkommen! Willkommen! [16]16
Добро пожаловать! (нем.)
[Закрыть]– закричал он, увидев Шульца. – Что дело, то дело. Господа и дамы! Мне хотелось для именин Марьи Карловны сделать маленький сюрприз: я и пригласил музыканта, чтоб нам играть разные танцы.
– Я уж это предвидела, – сказала, улыбаясь, Марья Карловна. – Да как же нам танцевать? У меня не все еще в кухне готово.
– Мы вам пособим! – закричали в один голос все дамы. Марья Карловна с благодарностью приняла их помощь и в сопровождении двух приятельниц возвратилась в свою кухню. В это время самовар закипел, трубки задымились. Ванька начал носить пунш для кавалеров и шоколад для дам. Рижский купец с почетными ремесленниками сел играть в вист.
– Кончено! – закричала Марья Карловна. – Теперь экоссез; я танцую с мужем.
Все кавалеры наскоро допили свой пунш и бросились ангажировать дам.
Шульц молча придвинул стул к роялю. Пары образовались.
– Los! [17]17
Давай! (нем.)
[Закрыть]– закричал Мюллер.
Шульц вспомнил какой-то экоссез, игранный им в детстве, и терпеливо принялся его наигрывать. Сапожники начали прыгать и делать ногами разные бряканья ко всеобщему удовольствию и хохоту. Марья Карловна носилась со своим Мюллером между двойным строем танцующих. Мадам Премфефер была вне себя от восхищения. Экоссез кончился. Кавалеры стали отирать лицо платками, а дамы скрылись в другую комнату.
– Пуншу, Ванька! – кричал Мюллер. – Пуншу и конфект для дам!
Надобно заметить, что когда Мюллер что делал, то он любил делать уже хорошо и не жалел лишней копейки для полного угощения своих гостей.
– Ну, теперь англез! – сказала Марья Карловна, отдохнув от недавних трудов своих.
– Англез, англез! – закричали все кавалеры. Пары вновь устроились. Шульц сел опять за рояль, но не играл ничего: он ни одного англеза не помнил и не знал, как его играть.
– Не может ли кто-нибудь из дам, – спросил он, – указать мне, как играть англез и каким тактом. Я так давно не танцевал, – прибавил он, – что я и забыл, как играются танцы.
Дамы взглянули друг на друга. Госпожа Премфефер бросилась к роялю и двумя пальцами пробренчала какой-то старинный мотив. Шульц сыграл его за нею; пары стали вновь по местам; танец начался.
Сыграв несколько тактов, Шульц соскучился однозвучностью старого мотива и неприметно, мало-помалу удалился от своей темы и начал импровизировать. Никогда не был он еще унижен в своей артистической душе!.. Ему делалось душно. Досада его мучила, давила и наконец вылилась в его игре. Негодование, негодование обиженного художника, загремело в диких раздирающих звуках. Вдохновение поблекшей молодости вдруг разгорелось опять на щеках его; глаза его опять заблистали, сердце забилось; казалось, он собрал опять все силы своей молодости, чтобы побороть свою судьбу, чтоб прославить и оправдать величие артиста. Пальцы его бегали, как будто повинуясь сверхъестественной силе. Он играл не пальцами, а душой поэта, душой глубоко обиженной. Кругом его все исчезло: он не знал, где он, кто он, с кем он; он весь перешел в чувство; даже мысли его смешались, память исчезла, времени для него не было…
Когда он поднял голову, все немцы стояли с благоговением около рояля и молчаливо, с каким-то инстинктным сочувствием внимали красноречивой повести непонятных страданий. В их внимании было что-то почтительное: они все поняли, как далек был от них бедный музыкант, нанятый для их забавы; они боялись оскорбить его похвалой и слушали его не переводя дыхания.
Даже Марья Карловна забыла свой ужин. У рояля стоял Мюллер и о чем-то горестно думал, а настройщик сидел в уголку, потупив голову и закрыв глаза.
Шульц ударил пронзительный аккорд и, увидев, что танец от его рассеянности был прерван, поклонился и заиграл опять англез госпожи Премфефер. Общее восклицание его остановило. Настройщик вскочил с своего места и схватил его за руку; Мюллер в замешательстве начал перед ним извиняться.
– Г-и Шульц! – говорил он. – Я простой мастеровой, я небогатый человек, г-и Шульц… Я честный человек, г-и Шульц… Мне стыдно, г-и Шульц, что я смел просить вас играть у меня… Извините меня, г-и Шульц…
Располагайте мною, г-и Шульц… Требуйте от меня чего хотите, г-и Шульц…
– Г-и Мюллер, я прошу у вас позволения удалиться.
Я не очень здоров, – отвечал Шульц.
– Как вам угодно, г-и Шульц, как вам угодно! Мы не смеем вас удерживать…
Они вышли в переднюю. Шульц отыскал свою шинель и калоши. Добрый Мюллер при виде калош сгорел от стыда. Он начал шарить в своих карманах и отыскал небольшую черепаховую табакерку с золотым ободочком.
Эту табакерку подарила ему Марья Карловна, когда он еще был женихом; он почитал ее большою драгоценностью и, несмотря на то, хотел отдать ее музыканту, чтоб загладить свою вину.
– Я небогатый человек, – сказал он, подавая Шульцу свою табакерку, – но я честный человек. Если вы не хотите меня обидеть смертельно, вы не откажетесь принять в знак памяти удовольствия, которое вы нам доставили, эту безделицу. Она будет для вас залогом уважения бедных ремесленников к вашему великому таланту.
Шульц посмотрел на него с удивлением… Наконец он был понят. Но где? и кем?.. Он взял табакерку Мюллера и крепко пожал ему руку.
– Я принимаю ваш подарок, – сказал он, – как залог того, что искусство находит еще отголосок в душах неиспорченных. Эта мысль для меня утешительна, а я начинал и в ней сомневаться. Табакерка ваша мне будет напоминать, когда я захочу презирать всех людей, что есть люди добрые, как вы, г-и Мюллер. Спасибо вам!
Настройщик
Никто на бале у сапожника не был так глубоко тронут игрою Шульца, как старый настройщик, о котором мы упоминали выше. Он был благодаря долговременному опыту человек жизни практической, который, разорившись, играя на роялях, принялся их делать и настраивать и тем составил себе небольшое состояние. Он жил давно уже в Петербурге и лучше всех знал, как добывается на свете музыкальная слава; наглядевшись на все глазами горького опыта, он мигом разгадал Шульца и решил ему помочь.
Чем свет сидел настройщик на чердаке, нам знакомом, держал Шульца за руки и с жаром ему говорил:
– Удовольствие, которое вы мне доставили, невыразимо. Оно врезалось в душе моей, как одна из лучших минут моей жизни. Я бедный настройщик, но я также понимаю искусство. Оно одно дает только цвет моей жизни.
Шульц глубоко вздохнул.
– Знаете что? – продолжал настройщик. – С вами надо познакомить нашу публику. Дайте концерт!
Шульц покачал головою.
– Знаю, знаю… Не вы первый, не вы последний. Затруднения, издержки, зависть, зависть самая постыдная, самая низкая – зависть артистов между собой. Сколько истинных талантов задушила эта змея! Сколько видел я таких случаев на своем веку!.. Скажите мне, к кому обращались вы, желая познакомить публику с вашим талантом?
– Я имел, – отвечал Шульц, – несколько рекомендательных писем к здешним первым музыкантам.
Настройщик посмотрел на него с удивлением, а потом засмеялся.
– И вы у них просили помощи, известности?
– Да от кого же было мне ожидать ее?
– Помилуйте! не то, совсем не то! Вы поступили как неопытный ребенок. Вам прежде всего надобно было подделаться под общее направление нашего времени.
Вам надобно было отпустить волосы до плеч, да усы, да бороду, чтоб не?лного по наружности походить на рассеянного, на восторженного или на сумасшедшего. Вам надобно было познакомиться с какими-нибудь важными барынями и поиграв у них раза по три иа вечеринках даром. Вам надобно было говорить громко, бранить донельзя всех здешних музыкантов, чтоб внушить им к себе почтение и страх, а наконец из милости согласиться дать один только концерт, который вы могли бы впоследствии повторять несколько раз в год, наваливая вашим госпожам по сотни билетов, которые они, с своей стороны, стали бы навязывать тем несчастным, которые в «их нуждаются. Таким образом вы вошли бы в моду.
– Я думал, – подхватил Шульц, – что для искусства не нужно моды.
– Помилуйте! Бросьте ваши предрассудки! Мы живем в веке поддельном. Ныне под все можно подделаться, даже под искусство.
– Как это? – спросил Шульц.
– А вот как: искра, падшая с неба, мала-; не в каждом сердце она загорится, не каждому душу она освятит; а механизм дается всякому, у кого только рука да воля. Мы доживаем до того, что искусство сделается ремеслом; скоро оно станет ниже ремесла. Немногие умеют их отличать друг от друга.
Оба замолчали.
– Что ж мне делать? – спросил Шульц.
– Последуйте моему совету. Я готов вам помогать, хоть и должен вам сознаться, что вы свое дело уже испортили. Вам остается дать музыкальное утро в заде какой-нибудь дамы, у графини Б***? у графини 3***, у княгини Г***.
– Княгиня Г. в Петербурге? – вскричал Карл.
– Да уже с год как приехала из. Одессы. Вы ее знаете?
– Я бывал у нее каждый день в Вене. Она страстно любит музыку и живопись. Вот женщина! – продолжал с жаром Шульц. – Вот женщина, которая в преклонных летах, в чаду светской жизни умела сохранить чистую любовь к высокому!
Настройщик усмехнулся.
– Вас ничем не исправишь, – сказал он, – однако и то хорошо: княгиня вас знает. Я ее настройщик. Пойдемте к ней. По праву старого знакомства попросите у нее большой залы для вашего музыкального утра.
– Вы видели воспитанницу княгини? – спросил, запинаясь, Шульц.
Настройщик пристально на него посмотрел.
– У княгини нет воспитанницы, – сказал он протяжно, – впрочем, у нее вы, может быть, узнаете то, что хотите. Пойдемте.
Они отправились.
Визиты
В богатых сенях толпилось несколько старух, известных в Петербурге под названием салопниц. У каждой было по огромной бумаге в руках и на искаженных устах вертелась довольно неприличная брань, сдерживаемая присутствием швейцарской булавы. Настройщик порхнул мимо ливрейного привратника вверх по узорчатому ковру лестницы: швейцар пропустил его, как собачку, не обращая никакого внимания на столь ничтожное лицо.
Шульца он остановил.
– От кого вы? Есть ли у вас письмо? Княгиня без рекомендации нищих не принимает!
Глаза Шульца засверкали.
– Я хочу видеть княгиню как старый знакомый, а не как нищий. Доложите ей, что приехал Карл Шульц, фортепьянист из Вены.
Швейцар взглянул на него с недоверчивостью и потащился по лестнице. Через полчаса Шульца просили войти.
Княгиня сидела в голубой штофной комнате, перед камином. Направо от нее стоял стол, заваленный бумагами и разными филантропическими планами.
– Г-и Шульц! – сказала она, не изменяя ледяного выражения своего лица. – Очень рада вас видеть. Садитесь. Что доставляет мне удовольствие вашего посещения?
– Я принял смелость, княгиня, беспокоить вас, знал всегдашнюю любовь вашу к музыке…
– К музыке? Да, я люблю музыку. Да теперь времени у меня нет думать о ней: вечером я должна быть в свете, а утром у меня дела. Больные, сироты надоели мне до крайности: отнимают все время, а делать нечего!
«Странная благотворительность!» – подумал Шульц.
– Чем могу я быть вам полезна? – продолжала княгиня.
– Мне советуют дать музыкальное утро. Я надеялся, что вы, княгиня, по прежней благосклонности ко мне, не откажете мне в вашей зале.
Княгиня немного нахмурилась, но отвечала с своею холодною учтивостью:
– Я вам должна признаться, что всегда отказывала подобным просьбам. Но вам, по старому знакомству, я отказать не могу. Зала на будущей неделе к вашим услугам.
Княгиня позвонила. Вошел слуга.
– Прикажите этому несносному настройщику перестать и приходить, когда меня нет дома. Теперь я занята. Кроме княгини Варвары Васильевны, не принимать никого.
Шульц встал. Он хотел спросить о Генриетте и не мог собраться с духом. Княгиня молчанием своим указывала ему дверь. Он это почувствовал, извинился, поблагодарил и вышел.
В сенях он нашел настройщика, который его дожидался.
– Дана вам зала? – спросил он.
– Дана, – отвечал мрачно Шульц.
– Ну, теперь пойдемте к артистам, которые вам должны помогать. Концерта одному дать нельзя.
– Да они меня все знают, и все отказали в помощи.
– Не бойтесь, не бойтесь. Ступайте со мной.
Они пришли к первой скрипке, той самой, которая более всех напугала Шульца в его первом предприятий.
Первая скрипка сидела в халате в покойных креслах и едва привстала при виде посетителей. Рот ее сжался отрицательным знаком, а на губах зашевелилось: «Что вам угодно?»
– Мы сейчас от княгини Г***, – сказал развязно настройщик.
Первая скрипка сделалась милостивее и просила их садиться.
– Княгиня Г***, – продолжал настройщик, – непременно хочет, чтоб приятель мой, Карл Шульц, дал музыкальное утро в ее зале.
Скрипка улыбнулась Шульцу.
– Княгиня Г*** знала приятеля моего, Карла Шульца. еще в Вене, где он был в большой моде.
– Право? – сказала скрипка.
– Княгине Г*** будет очень приятно, если вы согласитесь участвовать в концерте, который будет дан в ее зале. Зала прекрасная для концертов.
– Я очень рад, г-и Шульц, быть вам полезным.
Шульц не говорил ничего. Он был похож на мученика.
– Я сам скоро намерен дать концерт, – подхватила первая скрипка, – и надеюсь, что господин Шульц не откажет сделать мне честь… будет в нем участвовать.
– Очень рад, – отвечал Шульц.
Они встали; скрипка провожала их до передней и низко кланялась.
Покровительство княгини Г*** была цель всех ее желаний, но, с тех пор как княгиня от музыки перешла к благотворительности, она потеряла уже надежду на эту полновесную подпору. Теперь путь был открыт:
скрипка торжествовала.
На улице Шульц начал упрекать своего товарища.
– Бедный человек! – отвечал он. – г Ты овца между волками; хочешь успеха? Брось совесть.
– Неужели, – сказал музыкант, – мы живем в веке до того развращенном, что, кроме эгоизма, нет более никакого чувства, нет никакого, хоть невольного, доброго движения? Неужели все люди презрительны и низки? – Машинально схватился он за карман: в кармане лежала табакерка – подарок Мюллера. Он вынул ее, посмотрел на нее – и душе его стало легче.
В эту минуту два пальца протянулись к его табакерке.
– Позвольте-с! Надворный советник…
Шульц поднял голову. Перед ним стоял маленький чопорный господчик в голубых очках, с носом вверх, с видом весьма самодовольным. Господчик протягивал руку к табакерке, приговаривая: «позвольте-с», а потом, указывая на себя, повторял с гордостью: «надворный советник…»
Шульц никак не понимал, отчего надворный советник имеет более другого права нюхать табак.
– Что Вам угодно? – сказал он наконец..
– Табачку-с… надворный советник…
– Я не нюхаю, – отвечал хладнокровно Шульц и положил табакерку в карман.
Лицо господчика переменилось.
– Странно! – забормотал он. – Странно! Неучтиво! Очень неучтиво! Князь Борис Петрович, граф Андрей Ильич, князь Василий Андреевич мне сами всегда говорят: «Любезный! Не хочешь ли моего?..»
Шульц был уже далеко.
Господчик пошел сердито по улице и ворчал себе под нос:
– Неучтиво, очень неучтиво!.. Князь Борис Петрович, князь Василий Андреевич… Очень неучтиво! – Вдруг он весь изменился: по улице шел какой-то вельможа и кивнул ему головою. Господчик согнулся крючком, опустил шляпу до земли; лицо его просияло отблеском какого-то невыразимого чувства.
Концерт
Через несколько дней петербургские охотники до афиш читали следующее объявление:
«С дозволения правительства в среду, 16-го апреля, в зале ее сиятельства княгини Г *** Карл Шульц, фортепьянист из Вены, будет иметь честь дать большое инструментальное и вокальное музыкальное утро.
Часть 1
1. Увертюра Моцарта.
2. Концерт Бетховена (Г-и Шульц).
3. Ария из Фрейшюца (Г-и Н ***).
4. Концерт Вебера (Г-и Шульц).
Часть 2
5. Соло с колокольчиками для скрипки (Г-и X ***),
6. Дуэт из Нормы (Г-да Г *** и Г ***).
7. Концерт Мендельсона-Вартольди (Г-и Шульц).
Цена билетам 10 рублей
Билеты получаются в музыкальном магазине г. Пеца и у настройщика, живущего в Малой Морской, в доме под № 42, а в день музыкального утра – при входе в залу».
Цену назначил настройщик вопреки мнению Шульца, который находил ее весьма высокою. Настройщик утверждал, что о достоинстве артистов заключают по цене их билетов, и потому спустить цену – значит поставить себя ниже других.
Настала середа. Зала была вычищена. Ряды стульев поставлены обыкновенным порядком. Два часа пробило.
Начали съезжаться. Шульц был в соседней комнате и ожидал очереди своей явиться перед почтеннейшей публикой. Почтеннейшей публики было немного: несколько записных посетителей концертов, несколько барышень, умеющих бренчать на фортепьянах, несколько франтов, не знающих, куда деваться в длинное утро; во втором ряду дама в розовой шляпке подле чопорного господчика в голубых очках; в пятом ряду Марья Карловна в новом своем чепчике с голубыми бантами, рядом с своим Мюллером; в последнем ряду студент, знакомец наш, товарищ Шульца. Прибавьте к этому человек двадцать, которые находятся везде – из удовольствия или обязанности, но с которыми вы незнакомы, – и опись будет кончена. Всего можно было насчитать человек до шестидесяти. Княгини в зале не было. Она взяла пять билетов и приказала извиниться по случаю каких-то дел.
Увертюра кончилась. Настройщик придвинул немного рояль, поднял крышку, подставил под нее подставку и отошел в сторону. Шульц показался. Почтеннейшая публика, по обыкновению, захлопала. Шульц приблизился, хотел поклониться – и вдруг остановился на своем месте. Взгляд его встретился со взглядом дамы в розовой шляпке. Мороз пробежал по его жилам, огонь бросился ему в голову. Он узнал Генриетту, а подле Генриетты сидел человек в голубых очках и злобно улыбался.
Шульцу показалось, что он эту фигуру где-то видел.
Генриетта была спокойна; черты лица ее не изменялись, только нижняя губа ее как будто судорожно дрожала.
Публика ожидала. Настройщик кашлял. Марья Карловна привстала с своего стула. Студент перекрестился.
Шульц поклонился наконец и машинально сел перед роялем. Руки его дрожали, мысли его были взволнованы.
Он сбивался беспрестанно и играл без выражения; в одном пассаже даже совершенно ошибся. Первая скрипка улыбнулась; контрабас покачал головой; критик, бывший в числе зрителей и заплативший, против обыкновения, на этот раз за свой билет, громко изъявил свое неудовольствие; два франта вышли из залы.
Музыкальное имя Шульца было потеряно навек.
Концерт продолжался. Соло с колокольчиками первой скрипки имело успех неимоверный. Певец и певица пели, по обыкновению, фальшиво, но, по старому знакомству, публика к ним привыкла и провожала их с рукоплесканиями. Шульц начал концерт Мендельсона. Страстная музыка еврея согласовалась вполне с бурным состоянием его души. Какое-то дикое, отчаянное вдохновение вдруг овладело им: он был красноречив и прекрасен в своей игре. К несчастию, почтеннейшей публике некогда было слушать: стулья зашевелились: господчик в голубых очках надел шаль на Генриетту; все начали разъезжаться.
Когда Шульц окончил последний аккорд, в зале было пусто; только три человека начали аплодировать: настройщик, Мюллер и студент. Они окружили бедного музыканта и старались утешить его.
Шульц благодарил их молча, молча пошел он по улице со студентом, втащился на свой чердак и бросился на свою убогую постель. Члены его тряслись от лихорадки; душа его была убита.
Ночь провел он ужасную, в бреду и в беспамятстве.
На другой день, когда он вошел в себя, студент сидел у его изголовья и держал в руках письмо. Письмо от Генриетты.
Письмо
«Простите меня, Карл, не презирайте меня, не проклинайте меня! Я замужем – и не забыла моей клятвы принадлежать вам. Я замужем – и не должна бы к вам писать, а я пишу к вам.
Я надеялась вас встретить еще раз на земле – встретить вас счастливого, прославленного. О, тогда бы вы не услыхали моего голоса! Величие ваше отбросило бы довольно счастья, довольно утешения на всю бедную жизнь мою.
Но я встретила вас одинокого, жалкого, непонятого. Черты лица вашего изменились от страданий. Бедное мое женское сердце разорвалось на части. Я видела, я поняла, что вы не забыли меня, что вероломство мое поразило вас ударом ужасным. Я решилась оправдаться перед вами. Бог меня простит!
Вы знаете, Карл, я была бедная девушка. Отец и мать оставили меня в мире сиротою. Я жила у тетки, у которой были свои дети, свои дочери. Я в доме у ней была лишняя. Тетка моя была небоггтая женщина. Для нее составляла я что-то неприятное, что-то сливавшее с мыслью о лишнем платье, о лишнем блюде, горестное воспоминание о потере брата. Она была со мной неприязненно добра, никогда не говорила мне, что я была ей в тягость, но всячески давала это чувствовать. Положение мое было тем горестнее, что я не была вправе называть себя несчастливою.
В то время княгиня Г*** искала себе собеседницы.
Тетка с радостью сбыла меня с рук. Я перешла в пышные покои своей покровительницы, которая приняла меня прекрасно, сделала мне много обещаний и взяла с собою путешествовать.
В Вене мы с вами встретились. Мы поняли друг друга… Это время для меня незабвенно и свято! Когда мы с вами расстались, я все рассказала княгине: и обещания наши, и надежды. Княгиня улыбнулась. Два года прошло. Мы приехали уже в Россию. Княгиня каждый день была в свете, но я замечала в ней странные изменения.
Она охладевала к музыке, делалась равнодушною к живописи. Она переменяла круг знакомства. Наконец, любовь ее к искусствам совершенно исчезла. Тогда только догадалась я, что она играла роль, что у этой женщины ни одного прямого чувства не было, что все основано было у нее на светских расчетах. Тогда была мода на благотворение. Княгиня сейчас рассудила, что слава благотворительницы гораздо пристойнее женщине в ее летах, чем слава Аспазии, с которой всегда сопряжено «что-то изысканное и театральное». Это ее слова: я их помню.
Тогда все артисты, которые привыкли на нее надеяться, получили от швейцара сухие отказы; тогда передняя ее наполнилась нищими, присланными ей от князей и графов, как трофей ее благотворительности. Но и благотворительность ее была притворство, как и любовь к изящному была притворство.
Я ей не была более нужна. Однажды призвала она меня к себе и объявила, что господин Федоренко просит моей руки Я решительно отказала. Княгиня была очень недовольна, говорила о вас с презрением и выхваляла богатство господина Федоренки. Я поняла тогда, сколько было глубокого эгоизма в этой душе.
Я не говорила вам, Карл, еще о сыне княгини, который жил в одном доме с нами. Он был светский человек в полном смысле слова, с последней вестью, с большим искусством танцевать мазурку и притворяться влюбленным – один из тех молодых людей, которыми наполнены большие города. Теперь он в отставке и за границей.
Однажды, Карл, однажды… не могу без стыда вспомнить этой минуты… он открылся мне в какой-то притворной любви. Он предложил мне сердце свое, но не предлагал руки.
Я плакала долго над собой, над своим несчастным званием, которое подвергало меня таким оскорблениям.
И точно, что же я была? – немного более горничной, кукла, которую можно было заставить играть, молчать по желанию; за это меня кормили и давали мне платья, иногда уже изношенные.
Княгиня прислала за мною и осыпала меня упреками.
«Я знаю все, – говорила она, – отчего вы отказываетесь от блестящей партии: вы хотите заманить сына моего в свои сети; вы хотите, чтоб он женился на вас.
Он сам мне в этом сознался. Не стыдно ли вам, нищей, которую я подняла на улице, платить такой неблагодарностью?..»
О! тогда – простите меня, Карл, – я на все решилась… Федоренко явился подзову княгини.
Я осталась с ним одна.
«Если вы хотите, – сказала я ему, – я буду вашей женой; но я не люблю вас: я люблю другого, я люблю Карла Шульца».
«Этого не говорят мужьям», – отвечал он, смеясь.
«Я не хотела вас обманывать… Я буду верна вам… но любви моей не требуйте».
Он смотрел на меня, Карл, и не понял меня. О, это было для меня утешенье. Я убедилась, что души наши никогда не будут иметь ничего общего.
Ему нужно было покровительство княгини; княгине нужно было отделаться от ненужной собеседницы.
Вот отчего я жена Федоренки!
Карл! Простите меня, не проклинайте меня. Вы видите сами: меня бросили, беззащитную, в пропасть большого света, где владычествуют притворство и эгоизм; Притворство и эгоизм погубили меня. Виновата ли я? Не проклинайте Генриетту, Карл, простите ее!»
