Текст книги "Жизнь без войны (СИ)"
Автор книги: Владимир Скрипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
На практике, конечно, из такого варева могла родиться только гога магога, логику которой трудно разобрать и объяснить людям из других миров. В том числе-внукам и правнукам. Потому что многие вещи, на первый взгляд, выходили за пределы здравого смыла.
В частности, такое диковинное явление как «вал» («валовое планироваине и учет», « валовый объем»). Это когда основной единицей измерения было не натуральное(штуки, тонны и т.п.), и не временное ( нормо-часы), а стоимостное-выражение товарной массы. Не трудоемкость ее изготовления, а денежные затраты, себестоимость. Трудоемкость, как мера затрат, конечно,рассчитывалась и учитывалась тоже, но весь механизм учета и планирования осуществлялся в рублях. Выпустить продукции на столько-то, произвести – на столько-то...
При этом само планирование осуществлялось по пресловутому принципу « от достигнутого». То есть, всячески приветствовался и поощрялся прирост. От него зависело наличие премии и ее размер. А это означало, что чем больше вы проявите прыти в части темпов, тем быстрей выдохнетесь и оставите без денежного приварка коллектив. Именно овладение этой «житейской мудростью» в той системе считалось признаком управленческого возмужания, вхождения в должность. И , напротив, если новый, молодой руководитель долго задерживался в блаженном состоянии, буквально воспринимая передовицы «Правды» с ее первомайскими и октябьскими лозунгами, и полыхая энтузиазмом работать эффективно, это был признак недалекости и скорой замены.
Ну, а все адекватные профи, будть то рядовой бухгалтер или экономист, прекрасно понимали логику системы, согласно которой, чем дороже продукция, тем это лучше для предприятия. Но то, что было очевидно им, вряд ли сходу понятно нынешним современникам. Поэтому поясню.
Логика валового объема означает, что в одну и туже штуку(тонну) товара можно, во-первых, заложить разные нормо-часы. Ведь это было совершенно бесконтрольное поле для манипулирования. Всегда можно на уровне рядового нормировщика ужесточать, урезать нормо-час. А можно его растянуть до нужных размеров. Надеюсь, что те, кто вкалывали на производстве в советсткие годы, до сих пор помнят, как безбожно резались расценки, как только ты,желая заработать больше, превышал норму выработки. Это вызывало сложные отношения с младшими клерками системы, на которых, как правило, начинали свой путь на производстве выпускники экономических вузов и техникумов. Но это была реакция всей системы ССП.
А она, как было отмечено, совершенно не была заинтересована ни в научно-техническом прогрессе, ни в росте производительности труда и «передовиках производства».
Понимаю, что такое утверждение выглядит странно на фоне постоянного пафоса официальной идеологии, и в годы сталинщины, и на закате социализма неустанно гремевшей со всех трибун и плакатов с призывом трудиться эффективно и качественно. Все эти стахановцы, загладовцы и гагановцы, социалистическое соревнование, бригады коммунистического труда, рационализаторы и изобретатели! Казалось бы, именно они были главными героями СМИ и эталонами для подражания. Но разберемся, кто и что имелось ввиду.
Этими героями были почти всегда работяги, занятые нехитрым ручным или полуручным трудом. Шахтеры, ткачихи, доярки...Среди них, даже постаравшись, трудно обнаружить токаря или фрезеровщика высочайшей квалификации. Тем более – оператора на станке с ЧПУ (числовым программным управлением). То есть оплотом социалистического производства был простенький труд, которым легко было управлять, искусственно урезая его в нормо-часах и раздувая в отчетных объемных рублях.
Что касается рабочей элиты, которую и в Совковии, начиная с 70-х, комплиментарно стали величать «синими воротничками», то это был маневр, допуск, категория резерва, которая тоже была необходима системе как компонент целого. Очень небольшой по доле, но востребованный.
Речь идет в основном о мастерах, обладающих исключительными профессиональными навыками. В бытовой сфере – это супер-портные и супер-повара, обслуживащие «высший класс». А на производстве – в основном станочники -фрезеровщики, шлифовщики, токари, способные даже на устаревшем, раздолбанном станке любую деталь выточить с точность автомата.
Но автоматы, как следует из нашего анализа, советскому хозяйству были не нужны. Не удивительно, что когда они поступали с Запада и распределялись между предприятиями, то месяцами и годами ржавели на складах. А вот маэстро, умеющие в случае ЧП их заменить – таких держали и жаловали. Из собствененого опыта работы на предприятии помню таких. Их было немного – на пять тысяч персонала не более десятка. Но их чтили и холили. В том числе и такие «вражины», как нормировщики, позволявшие зарабатывать больше, чем генеральный директор. Помимо того, их фейсы годами украшали «доски почета», их командировали на республиканские и общесоюзные сессии Верховного Совета. Но что принципиально важно: даже в таком микроскопическом количестве, резервируемом на случаи ЧП, когда срочно нужно сделать вещь, без которой горит план, они не были «проводниками» технологического прогресса. И как правило, работали на традиционном оборудовании.
О том, насколько ССП противоречил всяким новшествам, красноречиво свидетельствует отношение к новаторам – рационализаторам и изобретателям. Вот уж где демагогия советской пропаганды не знала границ и так не противоречила сущности. Их особенно не любило начальство, потому что приходилось всячески
препятствовать, вставлять палки в колеса инициативе, которая вроде бы полностью соответствовала курсу Партии и Правительства. Но была чрезвычайно опасной для "валовой экономики", совершенно не заинтересованной в каких-либо резких толчках в росте эффективности труда. Поэтому умельцев всячески мурыжили бюрократическими процедурами и отбивали аппетит мизерными подачками вознаграждений. Но если формальная сторона еще как-то вынужденно соблюдалась, то прописка изобретений в производстве блокировалась тотально.
По этой же логике предприятия были заинтересованы и по кооперации получать дорогую комплектацию. Как сегодня стараются по завышенным ценам приобретать материалы и оборудование придворные бизнесмены под госзаказы. Но у них другой, более откровенный интерес – откат. А у красных директоров и мотивы были вполне благородные. Они просто хотели добра для себя и своих работников. И мыслили, и действовали под дудку системы, которая требовала «не высовываться» ...
Проще всего такое антиэкономическое поведение сотен тысяч, даже миллионов людей назвать абсурдом, несусветной чушью. Но если глянуть в корень, то существует и вполне рациональное объяснение, которое уже взяли на заметку как сторонники, так и обличители «советской власти». А именно: необходимость выполнения главного пункта «общественного договора» с ней – обеспечения всеобщей занятости. В этом виртуальном «документе» прописаны обязательства сторон. Со стороны власти – гарантировать минимальный прожиточный уровень на завтра и надолго. И со стороны плебса: этим довольствоваться, не строя иллюзий о более высоком качестве жизни за счет подачек от государства.
Ставя в центр идеологии это "главное преимущество социализма над «загнивающим капитализмом» и концентрируя вокруг него пропаганду, советская власть и обеспечивала соответствующую псевдозанятость.
Благодаря «денежной маскировке», сам механизм управления не стимулировал даже количества, так как объем можно было нагнать в рублях, не увеличивая натуральную массу. Что уж тут говорить о качестве! Чего только не придумывали коммунистические агитаторы , чтобы хоть чуть-чуть сдвинуть проблему с места. Даже клеймо изобрели – Знак качества. Над ним только потешались. Ведь в условиях тотального дефицита потребительских товаров итак не хватало. И уходило все – и гнилой картофель, и несъедобные сосиски, и магнитофоны– гробы. А если не уходили, то пылились на складах. Потом их по отмашке «всепонимающей» власти в конце-концов списывали. А заводы продолжали штамповать говно, воспетое позже Слепаковым.
Что касается продукции промышленного назначения (группы "А"), то применительно к ней понятие качества фактически было синонимом брака. Тут могли быть придирки. Да и то, не всегда. Например, если заводу– смежнику твои изделия требовались в качестве комплектации срочно, то ради выполнения плана он был порой готов был и взять их с дефектами. Технологические же параметры вообще никого не волновали, поскольку они уже были утверждены сверху на стадии проектирования. И, следовательно, уже не директор предприятия, а министерство должно было позаботиться, кому их всучить.
Со стороны как апологетов «социализма», так и людей, которые просто пытаются понять, как же такая система функционировала семьдесят лет, возникает недоумение: но ведь дорогой товар надо было продать. Ответ содержится в первом «законе» ПС: «планирования и пропорционального развития народного хозяйства». Да, товарно-денежные отношения существовали. Но что это значит в условиях отсутствия рынка? Ответ: государственное регулирование.
Практически это означало, что, во-первых, власть в лице министерств и прочих ведомств активно участвовала в спаривании производителей. Вопрос о том, кто кому и что поставляет по кооперации, в той или иной степени – прямо или опосредованно – решали чиновники. Она же «назначала» и пункты сбыта готовой продукции. Степень этого вмешательства зависила от сектора хозяйства и географии. Например, в военном секторе она могла достигать ста процентов. А в каком-нибудь региональном производстве пива или художественной керамики ограничиваться 5-10-ю. Кроме того, в эту практику порой вносились экспериментальные пробы-а ля НЭП – в виде хозрасчета, которые позволяли , а точнее заставляли красных директоров самим крутиться. Но директора знали, что если у них с начальством на личном уровне более-менее порядок, в критический момент государство все равно придет на помощь. Просто потому, что в противном случае оно получит партию безработных. А это подрывает престиж «важнейшего завоевания социализма».
Так что дорогую продукцию продать, а фактически – обменять на другую, тоже недешевую, проблемы не составляло. В конце концов все эти цифры были не экономической, а распределительно-волевой реальностью. Ибо в отстуствие рынка, они были лишь фигурами фокусника, достающего из табакерки разные вещицы.
Даже не зная или забыв собственное прошлое, исходя из анализа предмета нетрудно сообразить, что такой уклад плодил халтуру. Придавленные уравниловкой и лишенные реальной зависимости доходов от желания и стараний вкалывать, граждане отвечали работой типа «не бей лежачего». Особенно на несдельной или нормированной, где твоя индивидуальность полностью нивилировалась сеткой окладов. Здесь имеется ввиду, прежде всего, конечно, огромная масса инженерно-технических работников (ИТР) и прочих специалистов, разбитых на три ступеньких служебной лестницы – простой, cтарший и ведущий инженер. В деньгах они представляли вилку от 90 до 180 рублей, лишь слегка сдобренную премиями. Ну, а премии в максимальном выражении редко превышали 35-40%. При этом они редко носили персональный характер: чаще всего их процент оптом распределялся на всех и совершенно не зависел от индивидуального вклада. А сам не был связан напрямую с итогами работы подразделения – отдела, бюро. И зависел только от общего котла всего предприятия.
Да и сама коллективная мораль осуждала принцип «каждому – по труду», предпочитая – «всем поровну». Поэтому руководитель , рискнувший делить по заслугам, рисковал погрязнуть в склоках. Но даже если он и пытался придерживаться дифференцированного подхода, все равно сам ресурс был у него слишком ничтожен, чтобы более-менее контрастно оценить индивидуальный вклад. Вот почему заводской инженер или МНС (младший научный сотрудник) из НИИ мог с чистой совестью вслух заявлять, что свою зарплату он отрабатывает уже тем, что приходит на службу и присутствует до звонка.
Особстатья – воровство, которое пышно расцветало пропорционально набирающему все большие обороты товарному дефициту. Первая зарисовка на эту тему сохранилась в памяти еще с детства. Наш картофельный участок располагался на пустыре вдоль деревяного забора, окружавшего мясокомбинат. Работая на нем, неоднократно приходилось наблюдать, как по окончании смены он начинал трещать по всей своей длине. И из возникнувших щелей выползали мужики и тетки с авоськами и сумками, наполненными нетрудно догадаться чем.
В эпоху брежневской развитости социализма лозунг «где работаю, там и ворую» стал уже столь общепринятым, что человек, его игнорирующий, обретал в мягкой формулировке репутацию «блаженного». По существу уже в 70-е годы власть и общество «переписали» междусобойный договор, по сути сформулировав норму «спасайтесь, кто как сумеет». Благо, ведь собственность у нас «народная».
Эту недомолвку верхов публика оценила сполна. Принцип «где работаю, там и кормлюсь» в полушутку стал именоваться «новым законом ПС». Практически он воплощался в том, что мораль становилась все более снисходительной к воровству. Зона ее , как шагреневая кожа, следуя за нарастанием дефицита, стремительно сужалась . Уже в 60-е годы торговать из-под прилавка по завышенным ценам или приносить котлеты и сырокопченую колбаску из столовой, где ты работаешь, в глазах общества хищением вообще не считалось. Как и строительство садового домика из материалов со стройки на работе.
Соответственно, пропаганда и юридическое преследование за «хищение социалистической собственности» обретали все более лицемерный и выборочный характер. Иллюстрацией общественных нравов того времени «от обратного» стало появление ноты ностальгии по сталинским временам в виде мифа о Порядке. О том, как сажали за украденный с поля колосок.
Полагаю, по поводу этого синдрома социалистической эпохи, российский читатель только горько усмехнется. Нашел, чем удивить! Да разве тогдашнее воровство может сравниться с масштабами нынешнего хапанья и распилов!
И то верно. Однако стоит обратить внимание , что между воровством нынешним и тогдашним были определенные различия. И оно не столько в общих масштабах, а в харатере его рассеивания и концентрации.
По иронии судьбы социалистического режима, массовое воровство стало максимальной по масштабам «демократичной» формой воплощения известного тезиса «все вокруг советское– все вокруг мое». Этим оно принципиально отличается от воровства нынешнего. Рынок, даже в исковерканной «суверенной» форме, все же убил дефицит, а вместе с ним и его детеныша – блат. Его заменило понятие «связи» . От блата они отличаются тем, что их пространство сузилось до сферы социальных услуг и политики. А их бенефициариями стали чиновники и политики. Само воровство уходит в государственный сектор, потому что хозяин вам этого не позволит. Но и в государственном секторе, который в плане собственности чаще всего стал гибридным, контроль за ней ужесточился. Попробуй укради что-нибудь на уровне рабочего или мастера в «Газпроме» или «Лукойле»у Миллера и Алекперова, «назначанных» фактическими их владельцами .
Посему воровство стало абсолютной монополией олигархов и армии чиновников. И уже в силу их довольно ограниченной численности, соотвественно в десятки, сотни, тысячи раз увеличилось в объемах на воровскую душу. Проще говоря, ныне оно функционирует по закону «деньги липнут к деньгам». И чем их больше, тем больше прилипает.
Можно выразиться иначе: «связи» – это денежно– материализованная форма блата. Конечно, ничего на голом месте не рождается. И симптомы такого «экономического блата» существовали и при ССП. Приподношения врачам, взятки при поступлении в вузы и на отдельные служебные позиции все более входили в норму по мере «развития» социализма. При этом их размеры и массовость сильно зависила от региона, процветая в особо крупных размерах на южных окраинах.
Но все же они носили характер локального вкрапления. Ныне же приняли строгую рыночную форму, когда за любую подпись и даже просто – обещание, нужно платить. При этом дело поставлено так основательно, что известны даже «рыночные цены». Платить при этом приучили все население, опытным путем разъяснив, что при капитализме все покупается и продается. И сегодня, обращаясь к чиновнику, проситель заранее трезво прикидывает, во сколько ему это обойдется.
Конечно, за дефицит приходилось приплачивать. Но это ведь и была его своеобразная "рыночная" цена. В нынешней же российской редакции "суверенной демократии" дефицитом стала сама власть с ее государственной кормушкой. А в его распределении сложился редкостной концентрации монополизм на примитивной феодальной основе вассальной зависимости.
Проводя эти сравнения и параллели, я все время вынужден упоминать основное пространство бывшей Империи. И уже почти слышу вопрос-подкавыку : А что у вас в Прибалтике все замечательно?! Нет ни бюрократии, ни олигархов.
Ответ простой. Есть, конечно. Как и в любой стране мира – даже самой демократической и "народной". И в Швеции, и Швейцарии. Также, как и преступность, проституция, коррупция и прочий негатив. Разница лишь в двух "нюансах: масштабах и отношении со стороны общества. А количествам, как известно, свойственно переходить в иные качества. Там, где я живу, они примерно в тех же размерах и оценках, что присуще не для "суверенной", а обычной, традиционной " демократии".
А вот как различаются эти качества – в этом соль вопроса. Но об этом позже, ближе к концу.
Игры наши взрослые
Предыдущая тема – хорошая прелюдия , чтобы вспомнить об одной забавной игре в песочнице «развитого социализма». О прописке в Стране советов в 60-е такой неведомой зверушки, как социология.
Диковинное это словечко в словарь советского человека, конечно же, пришло с «растленного» Запада. Почему и как на партийно-идеологической кухне решили дать прописку этой «заразе» – можно много версий выстроить. Ведь с конструкцией системы социлогия имела сходство разве что в названии . Да и то в размере лишь первых четырех х букв –"соци". Тем не менее, она появилась в двух ее ипостасях – академической, претендующей на статус науки. И прикладной – в духе «укреплять связь с жизнью».
Ну, а поскольку главным смыслом и содержанием жизни считался труд, то и объектом приложения стало производство, промышленные предприятия. Так в конце «либерального» десятилетия возникло нечто, названное индустриальной или -промышленной социологией.
Об этой примете времени хочу рассказать еще и потому, что неплохо разбираюсь в теме, поскольку в юные годы оказался внутри ее. Был носителем одной из самых непонятных и модных тогда профессий -заводского социолога.
Речь идет о 1968 годе, когда, став студентом -заочником, в поисках заработка оказался в одном академическом заведении, где под водительством маститого профессора-философа была собрана компашка, которая одной из первых в стране осваивала промысел под названием "социальное планирование на промышленных предприятиях". Что это такое – специалисты в междусобойчике гадают до сих пор.
А уж тогда – не знали тем более. Практически же это была редкостной пробы халтура, бред, не имевших ни малейшего отношения ни к практике. Мистификация, в которой одна сторона (исполнитель) делала вид, что она что-то разумеет и имеет в намерениях. А другая сторона (заказчик) еще более невозмутимо изображала «прогрессивное мышление», осознающее «важность» научных методов" в управлении. И готова даже платить какие-то деньги, чтобы поучаствовать в модной и даже поощряемой верхами игре.
Профессор был человеком высокообразованым и с юмором. На собиравшиеся по понедельникам тусовки с его участием стекались любители почесать языками на скользкие темы. И даже бывали редкие залетные птички из зарубежья. И резвились там на грани и даже за гранью дозволенного. Вот и для нового проекта публику собрал он весьма разношерстную и колоритную: студентов, полуподпольных литераторов, просто красивых дам. И она кормилась за счет договоров с крупными, богатыми предприятиями. Практически это проявлялось в том, что загадочные «социологи» десантировались на них с анкетками и магнитофонами для проведения опросов трудящихся на предмет их «отношения к труду», «общественной активности», пожеланий на счет благоустройства быта и отдыха и т.п. Затем, подсчитав с точностью до двух знаков после запятой их ответы, размещала их в нескольких таблицах вместе с данными заводской статистики. Десятка полтора-два таких табличек и графиков, сопровождаемые длинным отчетом в виде приложения и лаконичными введениями к разделам основного документа – «плана социального развития» – и составляли содержание этой возни.
Такая бодяга растягивалась на многие месяцы. Поскольку за «выполнением плана» кто-то должен был следить, по завершению десантной операции в штатном расписании предприятий появлась обычно новая должность – социолог. И на нее ставили человечка, куда в принципе мог претендовать любой самозванец, объявивший себя «профи». Это было совершенно несложно, поскольку тогда еще специалистов этого сорта просто не существовало. Обычно его включали в состав отдела НОТ – научной организации труда. Как атрибут новомодной показухи они также появились на волне «оттепели» эхом творчества пролетарского «поэта трудового ритма» 20-х годов Алексея Гастева. В редких, можно сказать, редчайших случаях создавалась группа социологов – «социологическая лаборатория». Или это звание приписывали начальнику. Например, в качестве заместителя директора по кадрам некоторое время работал на костромском заводе «Мотордеталь» Андрей Зайцев, ставший потом доктором и профессором.
Хорошо помню те веселые времена. Поскольку договоров была куча, с обширной командировочной географией, мы откровенно сачковали, разъезжая то туда, то сюда и изображая бурную, абсолютно никому непонятную деятельность. Так как само явление – «связь науки с управлением производством»– было в новинку, по первости к ее посланцам относились весьма почтительно. Задача сильно упрощалась тем, что красные директора меньше всего были расположены тратить время на то, чтобы вникать в процесс. Да и в сам результат. Ведь единственный смысл тех бумажек, которые почему то часто помещались в роскошные фолианты, напоминающие семейные фотоальбомы и экспонаты для выставки, был в том, чтобы попасть в список «прогрессивных руководителей».
Впрочем, это сегодня, на расстоянии тогдашний поход в социологию вызывает иронию. А тогда для многих ее зачинателей была полем и источником энтузиазма, фронды и самоутверждения. Порой она обретала форму прям-таки некоего паломничества с «хождениями в народ». Классический пример тому, как один из патриархов отечественной прикладной социологии, профессор Андрей Алексеев пошел работать станочником на завод – дабы изучать нравы и запросы рабочих «методом включенного наблюдения».
Надо понимать, что, как и во многих начинаниях советского периода, в них присутствовали два начала. Со стороны власти и общества. Точнее, его определенных заинтересованных фрагментов. В первом случае было много махровой фальши, тактического лицемерия или просто глупости, как это было при Никите. Во втором варианте под формальный дозвол устремлялись, пользуясь моментом, люди, одержимые своими профессиональными интересами и творческим азартом. И они, даже понимая, какими целями и мотивами верховодит власть, делали вид, будто пустышки принимают за чистые монеты. И умудрялись успеть кое-чего достичь, пока «ветер дует». Ведь даже такой безумный бред , как хрущевская Программа строительства коммунизма, наряду с анекдотами и несусветной демагогией, породил и дерзкие дискуссии в кругах интеллетуалов о природе человека, нравственности,свободе и т.п.
Вот и отмашка в части легализации социологии на научно-методическом поприще возбудила вполне серьезную и увлекательную работу. Совершенствовалась техника опросов, адаптировались известные и изобретались новые психодиагностические тесты. Кое-где были даже попытки организовать все эти технические средства в некий поток, например,тестирование при поступлении людей на работу и расстановке их на производстве. Другой вопрос, что как только из уютного мирка «своих» эти энтузиасты пытались всунуться в широкую практику, они сразу получали облом. Их идеализм натыкался как минимум на стену равнодушия или непонимания. И, как компромисс , на встречное предложение вести себя по правилам показухи.
Такой «соцреализм» быстро приходит, когда оседаешь на конкретном предприятии и становишься «своим», с которым нет резона церемониться. Да и сам, если уж не совсем упертый, осознаешь, насколько инородна и декоративна здесь твоя роль. Причем без обиды на окружающих и для тебя лично. А потому, что твоя активность не вписывается в общий формат системы.Подобно тому, как побег растения не приживается в ином климате и почве.
Взять те же технологии отбора и расстановки кадров, разработанные и апробированные в 70– годы одной из лучших команд «прикладников» при Пермском телефонном заводе. Спрашивается, на фиг она нужна была по сущности своей даже самому «прогрессивному» директору? Во-первых, выбирать при том, что на всех заборах висели крики «Требуются...» было особенно не из кого. А соблазнять при стандартизированных окладах и фондах заработной платы было не особо чем. Поэтому новичек, пришедший в отдел кадров, и не пожелавший отвечать на непривычные вопросы, мог запросто развернуться и уйти.
А во-вторых, сама задача раскрытия и учета индивидуальных особенностей и талантов не была актуальной. Напротив, она противоречила сущности «валовой экономики», которая всячески тормозила эффективность. Власть – будь то политическая, будть то – хозяйственная– в ранге красных директоров, если что-то и интересовало на индивидуальном уровне, так это лояльность и безропотность, «правильное» мировозрение и покорность.
Отсюда сугубо показушный характер «советской социологии» – особенно в ее прикладных начинаниях. Если в облаках общей методологии и в других сферах , таких как семья, культура, личность, секс и т.п., и связанных с такими именами, как Ю. Левада, Б. Грушин, А. Харчев, В. Ядов, А. Здравомыслов, Е.Антосенков, М. Слюсарянский, Б. Пригожин и появлялись серьезные работы, то в основном для узкого круга ( популярно писал разве что Левада). То там, где она обретала хоть какие-то формы выхода в практику организации и управления, она непременно буксовала.
Причем, чаще всего, отнюдь не из-за гонений и запретов. Просто предлагалось «не мешать». Об этих взаимоотношениях в начале 80-х я писал в «Записках заводского социолога» в популярном тогда журнале «ЭКО» (Экономика и организация промышленного производства). Смысл их был в негласном (а для непонятливых – и в гласном) договоре с администрацией, в котором тебе предлагалось заниматься, чем хочешь – разъезжать по околонаучным сборищам, ходить по цехам с анкетами, писать статьи. Или стихи. Но только не приставать всерьез с советами , не лезть с системными новациями, отнимающими ресурсы и время у занятых людей.
Конечно, были и редкие исключения, когда «игрой» увлекались обе стороны. И директор, и социолог. Однако, их перечень тогда в масштабах огромной страны можно было свести к десятку имен и адресов. Но, как правило, это были те случаи, когда один находил в лице другого толкового и грамотного помощника, к советам которого прибегал в решении повседневных административных вопросов. Только подавалось это в "наукообразной " упаковке. Подобно тому,как таковыми почему-то «научными» назывались обычные структуры подразделений и должностные инструкции, разрабатывемые в службах НОТ.
Остальных же вполне разумная формула размежевания устраивала. А те, кому «игровое поведение» надоедало, со временем адаптировались в теле системе согласно ее внутреннему расписанию и уставу: переквалифицировались в экономистов, кадровиков, становились руководителями и т.д. Или переселялись в НИИ , где уже выступали в тогах «экспертов с производства». Такие там были востребованы, потому что помогали хоть как-то редактировать академическую ахинею, которую несли те, кто не имели не малейшего понятия, как устроена та самая ЭКО.
Мода на «заводскую социологию» в 80-е заметно пошла на убыль и к концу «перестройки» практически сошла на нет. Во всяком случае в Прибалтике, где ее состояние легко было отследить ввиду крайне малочисленности представителей оной. С переходам к рынку многие типовые проблемы ее – вроде «текучести кадров» – просто исчезли.
С другой стороны, с появлением многопартийности прикладное начало стало востребовано политиками и переместилось в макросферу мониторинга общественного мнения. В таком состоянии социология получила новую прописку. И неплохо поживает уже четверть века. Как в Прибалтике, так и в России, если судить по частоте сводок, публикуемых тем же «Левада-центром».
Ну, а темы этой стоило коснуться, чтобы проиллюстрировать и относительную гибкость «советской системы», благодаря которой она сущестовала так долго. И вполне могла бы продолжать смердеть еще какое-то время, если б сами ее распорядители не дрогнули. И не начали демонтировать сверху. А низы ...Как аукнулось вскоре, ониотнюдь к этому не были предрасположены. В следующем параграфе попробуем разобраться, было ли для этого достаточно дровишек.
Откуда дровишки?
Иногда задаешь себе вопрос, отчего и как люди, поколениями варивашиеся в одном идеологическом бульоне, в какой-то момент расходятся в мировозрениях. Да так, что слушать и слышать друг друга не хотят. Глотки готовы друг другу перегрызть. Особенно, когда это обнаруживается у сверстников, с которыми, казалось, еще совсем вчера были единомышленниками. Встречаешь такого спустя много лет и диву даешься – ни единой точки взаимопонимания. Спрашиваешь себя порой: а может это не они поменялись, а ты? Или может ты их неправильно понимал, а они -тебя? Или ты попал в другой бульон, а они остались в том же?
Пытаюсь отыскать в памяти первые симптомы «инакомыслия», если под этим понимать отклонения от русла традиционной идеологии . И обнаруживаю их лишь на студенческой скамье. В школе – даже в старших классах, их не припоминаю. Хотя у нас был продвинутый учитель, который на уроках истории не столько вещал, сколько размышлял и оценивал прошлое с большой долей иронии и сарказма. Но это не цепляло. Да и не было среды, в которой бы это переваривалось. Ни дома, ни в подворотне. Сверстники, среди которых проходило детство и ранняя юность, вполне обходились проблемами и удовольствиями, которые были вне политики. И даже само это слово отсутствовало в нашем словаре. Это был обиход типичных подростоково-юношеских занятий: спорт, драки, танцы, мода, девочки...
