Текст книги "Жизнь без войны (СИ)"

Автор книги: Владимир Скрипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Annotation

Скрипов Владимир Александрович

Глава 1. Жизнь в четырех измерениях

Глава 2. Звуки и краски времени

Глава 3. Жизнь до и после занавеса

Скрипов Владимир Александрович

жизнь без войны

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Глава 1. Жизнь в четырех измерениях

Солнечнй круг

Сила привычки

Жизнь в двух географиях

Страсти вокруг ИР

"Железный занавес": за ним и после

Глава 2. Звуки и краски времени

Зв туманом

Албанское танго и уроки китайского

Вставайте, кубинцы

Итальянский рефрен

Глава 3. Жизнь до и после занавеса

Жизнь в валовом измерении

Игры наши взрослые

Откуда дровишки

Их время

Заключение. Занавес.

Попытка поставить точку

Когда тебе под 70, кажется, что жизнь проскочила, как мышка через комнату. Хотя сколько в ней было моментов, когда она тянулась густым повидлом. Когда время просто убивалось, заполнялось всяким хламом.

В старости, кстати, вопреки логике и ожиданиям, оно транжирится впустую особенно часто и безжалостно. Это в молодости кажется, будто все самые главные раздумья о Смысле придут вместе с сединами. Но это иллюзия. В старости люди не становятся ни умнее, ни философичнее. Напротив, из своего опыта довольно рано пришел к ощущению, а потом – и к убеждению, что самые мудрые существа – дети. А самые глубокие заглядывания в недры души и самые далекие орбиты кружения над миром происходят на заре юности.

Иллюзию озарения в старости рождает ошибка в причинно-следственных связях. Полагается, что мудрость питает опыт. Но это чепуха. Ведь опыт у очень многих людей таков, что лучше б его не было совсем. К тому же одним из его проявлений является сама способность мыслить. Да просто – думать, выходя за околицу самого обыденного и необходимого. Оглянитесь-ка по сторонам, критически присмотритесь к себе – и станет очевидным, что «о смыслах» и «процессах» маются, напрягая мозги, лишь единицы. Да и те – лишь изредка. Ну и уж точно не постоянно.

Мало того, заметите, что людям свойственно избегать или просто драпать от тяжелых (в смысле– трудных) раздумий. Вот почему в старости они особенно панически цепляются за работу. А когда их все же выпихивают на пенсию, лихорадочно ищут, придумывают себе занятия. Заводят огороды, ремонты, стройки. Становятся «общественниками». Начинают бегать, демонстрировать интерес к спорту. Увлекаются политикой...Даже обещание, что на пенсии наконец-то перечтут

библиотеки, которые скопили, оказываются мифами. Книжки по-прежнему пылятся на полках, потому как возбуждают, располагают к мысленной жвачке. А этому инстинктивно противится организм. Ибо жизнь требует бодрости, точнее – бодрячества.

Так что «философствовать», то бишь витать и плутать в абстракциях спекулятивного толка, повзоляют себе разве что те, кто в силу призвания или профессии приучен к перу. Кто занимался этим и по жизни. И благодаря этому накопил и тем, и слов, которые расплывчатыми облачками повисли в голубизне воображения или спрятались в потемках души. И пришло то искомое «свободное время», когда все это можно превратить в занятие – в литературный жанр. Подчеркну– в занятие. То бишь в искомую работу: процесс, нагрузку, в трудовой распорядок. Ведь в сущности и для «писателя» такие размышлизмы играют роль садового участка, освобождающего от томления, которым оборачивается праздное безделие.

Целиком и полностью разделяю эти замечания и применительно к себе, за комповой клавиатурой засевшего. Конечно, подспудная мотивация здесь – процесс во имя процесса. Спрашивается, ну какие основания имеются у этого Автора, чтоб приняться за автобиографическое, когда ничего графического в его «авто» не было? Ни ярких приключений, ни подвигов, ни заслуг. Ни даже случайных прислонений к Заметным Фигурам, интересным для историков. Мелкая статистическая единица, вспоминать о которой будут лишь несколько лет пяток-десяток из узкого круга.

Единственный резон нахальства – погружение во время глубиной аккурат с поколение. Причем поколение это уникально. Вряди ли большинство из его представителей задумывается, как ему, всем нам повезло. Умудриться пожить в двухвеках и даже тясячелетиях, в разных социально-экономических укладах. Но самое главное – без большой войны. Таких счастливчиков в истории страны и даже– континента – немного. А мы и этого не рефлексируем, подобно тому, как не замечаем дыхания или работы сердца. Полетать, попарить над этим пространством даже махонькой птичкой – это уже кое-что. Вот и хочу попробовать.

А потому штрихи из собственной биографии будут лишь по остаточному принципу – исключительно как некая связующая нить для словесной конструкции. Не будет по этой части и никакой последовательности и порядка. Ибо все личное имеет значение лишь как отдельные звуки, иллюстрации. Эренбургские «люди, годы, жизь», то есть время в красках и ощущениях, это главное и единственное, что имеет смыл и оправдание в этом тексте. А не наоборот. Такую «скромную» задачу ставлю перед собой. Ну, а что уж выйдет – не мне судить.

ЖИЗНЬ В ЧЕТЫРЕХ ИЗМЕРЕНИЯХ

Cолнечный круг

Начну с того, что моему поколению уникально и бесценно повезло. Жизнь без войны! Солнечный круг, как пелось в популярной и, в общем-то, искренней песенке.

И это на фоне того, что нашим отцам и дедам выпали три крупнейших войны, не считая четвертой – самой длительной и кровавой – государства со своим народом. Открутите временную стрелку до прадедов (19 век) – там Наполеоновская, Крымская, Турецкая, опуститесь в 18 век – там вообще сплошные побоища...

Речь идет, конечно, о больших войнах, втягивающих так или иначе в себя все население. Конечно, коммунистический режим, будучи по природе своей агрессивным, непрерывно где-то встревал: то в Корее, то на Кубе, то в Анголе, то в Никарагуа, то в Афгане...А в «новые времена» начались кровопускания в ходе развала империи, которых вообще не счесть. Но их отличие в том, что даже, будучи довольно кровавыми (Чечня, Малороссия), они проходили для абсолютного большинства граждан лишь рефреном – отдаленными звуками, всплесками, вспышками, не нарушая обычного течения жизни. Это тот случай, когда одних убивают, в то время как 99 процентов других сытно едят, пьют, веселятся, делают карьеру. И лишь по газетным сводкам и телекартинкам под пивко вспоминают, что где-то далеко свистят пули и рвутся снаряды.

Когда война присутствует в жизни в столь слабых дозах, она замыливается в сознании и воспринимается как горький, но естественный компонент. Своего рода острая приправа вроде перчика или горчицы.Другое дело, что при всем своем

официозном миролюбии ( "Хотят ли русские войны..."), в обществе-лагере боевые темы – бдительность, поход, подвиг – культивировались и пестовались. Только при этом война изображалась привлекательной и даже – нестрашной. Под мотивом "готовности" ("Если в край наш спокойный хлынут новые войны..") эстетизировался патриотизм в образе крепкого, отважного и веселого мужчины, что вполне соответствовало искомому мальчишескому идеалу. А сама война представлялась не столько ужасным и жестоким занятием, сколько приключением, высокими человеческими отношениями – в общем, этаким "мужским" видом спорта типа бокса или марафона с препятствиями.

В детстве я увекался рисованием и даже пытался этому обучиться в изостудии Дома пионеров. При этом любимой тематикой творческих дерзаний были военно-патриотические сцены, особенно – героическая смерть «наших». Скажем, идущие на расстрел Зоя Космодемьянская или Олег Кошевой. Последнего я особенно полюбил благодаря книжке, которую кто-то подарил к дню рождения. Это была «Повесть о сыне», написанная матерью героя-краснодонца. В ней была его фотография: кудрявый, волоокий, интеллигентный такой юноша с мягкой улыбкой. Разумеется, я до дыр изучил и фадеевскую «Молодую гвардию», несколько раз смотрел знаменитый фильм, но другие подпольщики особых эмоций не вызывали. А вот Олег Кошевой – он стал одним из романтических кумиров, образ которого возникал каждый раз, когда по радио звучала популярная тогда песня об Орленке: «Лети на станицу, любимой расскажешь, как сына вели на расстрел».

Хождение на расстрел всегда изображалось возвышенно и красиво. Связанные руки. Гордо поднятая голова. Горящие черные глаза и непременно черная же, цыганская7

копна, раздуваемая ветром. И дьявольская улыбка, от которой каменеют от страха проклятые фрицы. Ну и, конечно же, поразительной раскраски рассветное или закатное небо.

Конечно, в советском искусстве хватало и драматизма, и правды о войне, как о страшной патологии рода человеческого. Но в общем пропагандистском хоре она тонула в возвышенных мажорах, звенящей пафосности и эстетизации революционных побоищ. Причем на всех социальных орбитах. От официоза : "Дан приказ– ему на запад, ей в другую сторону...До окуджавских «комиссаров в пыльных шлемах».

Пахнущие порохом темы были постоянным лейтмотивом звукового фона. Включаешь радио – а там концерт песен о гражданской войне. «Помнят псы -атаманы, помнят польские паны, конноармейские наши штыки...». Война давно уже отгрохотала, а военные песни были традиционными участницами застолий. Собрались друзья или родственники, попили -поели, и непременно запеваются хором « Катюша», «На околице девушка провожала бойца...», «Вьется в тесной печурке огонь» и т.п. Да так задушевно, так проникновенно...

В фильмах – особенно о Гражданской – война обычно изображалась красочной и величественной – этакой конной лавиной, с блеском сабель, топотом и свистом ветра, и лицом какого-нибудь красавца типа Ланового, облагороженным азартом праведной атаки . Либо подавалась как увлекательный триллер, наполненнный острыми приключениями и веселыми персонажами а ля «Свадьба в Малиновке». Или была пронизана скрытым любованием манерами и благородством белых офицеров в ликах а ля Дворжецкий и Михаил Ульянов, а также «ходящих по мукам» заблудших интеллигентов а ля Алексей Баталов.

Отсутствие личного опыта войны, искаженной к тому же пропагандой, способствует тому, что из общества уходит отвращение к ней и страх. Ведь даже и в строгих, талантливых работах «шестидесятников» все равно это была лишь виртуальная реальность, отредактированная и дозированная, как минимум, в части натурализма. Сколь бы ни был жесток «правдой о войне» режиссер и операторы, он все равно ограничен в изображении разорванных тел, окопного быта (скажем, ночевок в них, когда минус 30 или они наполовину заполнены водой), в рассказе о физиологии страха...Главное, что относительно поколения, не пережившего все это, нет эффекта «соли на раны». В сущности, их задача состоит лишь в том, чтобы вырвать человека из мирного уюта и кольнуть. А это непросто: попробуй, разбереди душу человеку, развалившемуся на диване у телевизора с рюмочкой после плотного ужина!

Да и вообще сытость и безмятежность культивирует нравы, когда становится нормой «беречь нервы». Избегать неприятного, тем более – шокирующего. По этой установке выходит, что боевичок со стрельбой и автопогнями – это в кайф. А вот драма войны – это «вредно для здоровья». Да и зачем бередить души и нервы, когда столько воды уже утекло. Мол, все уже итак сказано, все слезы давно пролиты.

Особый феномен – свидетельства очевидцев. Мое поколение (для него я беру с замахом тайм аут в 70 лет) стало свидетелем и участником процесса, как реальная война уходит из них, заменяясь подделками и фальшивыми версиями. Людям свойственно идеализировать свое прошлое.Такое подтверждение возникает каждыйраз, когда наблюдаешь за поведением ветеранов. Казалось бы, бравурный пафос в форме Парада Победы– прерогатива высоких чинов. Тут мотив очевиден – служебный, карьерный, а по психологии – статистический. Полководец ведь живет категориями абстрактно-высотными – как летчик бомбардировщика, для которого людишки с его высоты – мельче и ничтожней муравьев. А смерть и грязь скрыты за картами и стрелками стратегий и операций, в сухой канцелярщине профессионального языка: операция, резерв, маневр, потери...

Но ведь с куда более напористой энергией правду о ней выхолащивают простые солдаты войны, на которых обрушился весь ее кошмар. Те , кого война из гражданского человека – слесаря, студента, учителя, пахаря превратила в военную статистическую единицу, цена персональности и самой жизни которой – ноль. Сделала его убийцей. Свирепым драчуном. «Пушечным мясом». Собственностью командира, вольного послать на верную погибель просто по дурости или ради очередного звания. И вот эти опрятные старички – самые главные жертвы и свидетели войны, даже в муждусобойчиках по случаю праздничка говорят на каком-то чудовищно-казеном языке политруков. И с термоядерной яростью, на которую не способны даже жирующие генералы, набрасываются на каждый правдивый рассказ о ней.

Объяснение этому, конечно, есть. И оно простое: людям с такими страшными , а порой – и постыдными воспоминаниями, требуется психологический барьер. И он возникает в виде табу «кто плохое помянет, тому глаз вон». А потому под официозные бравурные марши транслируются эпизоды, натертые, подобно медалям перед праздником, героической патетикой. Не хотят победители на своих ритуалах допускать хоть пылинку темного цвета. Да, мы победили, а какой ценой – это неважно! И кто вспоминает о цене – тот слабак и враг!

Психодиагностика это называет сублимацией. Она описывает сальто-мортале в сознании человека, когда одному и тому же явлению приписываются разные характеристики, диктуемые его текущими интересами. В данном случае -потребностью к уважению.

Конечно, любой политик, социолог или просто здравомыслящий обыватель скажет, что война – неизбежный атрибут человечества. Что рано или поздно создается ситуация, когда теплого и уютного мальчика от любящих родителей переселяют в танк или окоп, в ад абсолютной деиндивидуализации. Туда, где последний мерзавец и ничтожество может послать его на верную и бессмысленную смерть-только потому, что у него звездочкой больше. И что служба в армии необходима уже лишь потому, чтобы готовить людей к таким ситуациям. Что жестокость и идиотизм армейских порядков – необходимый атрибут программы такой подготовки. Сам этот процесс в обиходе называют «стать мужчиной», и он – системный элемент. Ну и т.д. Кто ж возразит против этого!

Возражение в другом. А должны ли литература и искусство подпевать человечеству в его патологиях? Если политолог говорит, что люди изничтожают друг друга в угоду «группе интересов», а психолог – под влиянием природных инстинктов, регулирующих демографические пропорции, то удел ли это художника? Не ему ли надобно взять в руки зеркало и показать людям: милые, поглядите, во что вас втягивают. И чем вы становитесь. На что способен человек, если он с бараньей покладистостью позволяет превращать себя в покорного или буйствующего двуногого войны. Вызвать отвращение к войне – до коликов, до рвоты. Так, чтоб даже генералы побаивались.

Увы, у жизни без войны есть и такой дурной атрибут, как притупление – вплоть до полного атрофирования – страха перед ней. Затертая и идеализированная, она утрачивает свою адекватную конкретику в умах и душах людей. И чем больше тает времени и живых ее свидетелей, тем расплывчатей становятся ее истинные черты. Тем слабее звучит набат: «Берегите мир».

Таков общий тренд. Хотя, если присмотреться, то в разных культурах он проявляется по-разному. На Западе с его качеством жизни мирный уклад превратился в фундаментальную ценность. В привычку, настолько важную, что ради нее Европа готова быть уступчивой, покладистой и даже – трусоватой. Сводить это только к эффекту ядерной альтернативы, думаю, слишком просто. В конце концов ведь ужас Армагедона еще более абстрактный для сознания, чем отсутствие опыта простой войны. К тому же мгновенная гибель человечества не столь ужасна, чем годы страшных разрушений и лишений. По моему разумению, тяга к миру сильно коррелирует с тем уютом и ценой персональной жизни, которую обеспечивает градус т.н. «демократии».

А вот по мере продвижения на Восток, где эти параметры существенно ниже, падает и степень иммунитета к войне. В том числе и за счет ее иезуитской пропаганды – не прямой, так опосредованной. Симптомов тому – более, чем достаточно. Апофеозом можно считать истерию вокруг создателя расползшегося по всей планете дьявольского инструмента сокращения рода человеческого – Калашникова, которому при жизни на его родине были оказаны все мыслимые почести. А после смерти в центре столицы возвели семиметрового идола.

И все это на фоне сдвига в массовом сознании, в следствие которого два глагола выстроились в синоним «боятся, значит– уважают». И этот симптом возник параллельно с другим роковым испытанием, которому подверглось мое поколение – ломкой самих основ образа жизни, его фунадаментальных привычек.

Сила привычки

Речь, конечно ,идет о смене социально-экономического режима. Или, выражаясь марксистским слоганом – формации. Плановой распределиловки на регулируемый рынок. Относительного равенства на основах полунищеты на глубочайший раскол в доходах. Государственного патернизма на свободу барахтаться или утонуть. «Дружбы народов» на национализм и развал империи. Оплота «всего прогрессивного» и ядерной страшилки на страну третьей категории, пользующуюся подачками и советами тех, кого считали врагами.

Обратите внимание, что обе стороны этого обмена друг друга стоят. Обмен одной показухи и уродства по сути – на другую.

Чтобы почувствовать и более менее объективно оценить реакции на эти перемены, нужно усечь три важных обстоятельства. Во-первых, то, что ломка упала, свалилась сверху, а не созрела снизу. Во-вторых, она случилась в биографической точке возмужания – когда тебе под сорок. И в-третьих, на юность моего поколения выпал, пожалуй, самый яркий проблеск в эволюции социализма, который, наложившись на возраст, дал синергетический эффект позитивных воспоминаний.

Вот с этого и начну. Вождя всего прогрессивного в детской редакции помню разве что по последней странице школьного букваря. В нем его портрет со стишком красовался на последней странице. Букварь был крепко потрепанный – явно не новейшего издания. Но в 56-м, когда пошел в первый класс, видимо, был еще в ходу. Конечно, о каких -либо не то, что политических суждениях, даже – ощущениях применительно к периоду начальной школы, говорить не приходится. Но мембраной общественных настроений начала «оттепели» запали звуки популярной музыка, которая инерционно звучала еще с пластинок и радиоприемников и в подростковом созревании.

А у нее в середине пятидесятых был неповторимый шарм. В устах забытых звезд тех лет – Нины Дорды, Ружены Сикоры, Ефрема Флакса, Тамары Кравцовой, Веры Красовицкой, она была пронизана такими лучами, такой жаждой любви, красоты и изящества, которые могли возникнуть лишь у людей, вырвавшихся наконец-то из мрака сталинщины. И жадно глотавших воздух свободы, чтобы влюбляться, мечтать, творить. «Осенние листья», «Луннной тропой», «Грустить не надо», «Что так сердце сердце растревожено», «Не грусти, не печалься о встрече», испанская «В шумном городе»...Для этого ряда,отражавшего, конечно же общую моду и музыкальный вкус времени, был характерный нюанс – при всей красивости, в них не было слащавой сентиментальности. Ее заменяла светлая радость и нежность, нашедшая новую редакцию в бардовском творчестве уже 60-х.

Это была лирика оптимистов, которую вскоре сменила энергетика полузапретных звуков Запада, под которую возникло невиданное для системы явление – рождение молодежной субкультуры. Случилось невероятное: юность позиционировала себя как особую социальную страту. Со своей модой – от одежды до литературных авторитетов, , жаргоном, стандартами поведения. «Зараза» в виде рока и буги-вуги, узких брюк и рубах с попугаями, импортированная на волне грандиозного зрелища -фестиваля молодежы и студентов 1957-го, накрыла и смела ублюдочные нравы, в которых молодые люди были закованы в послевоенные годы. Раздельное обучение для девочек и мальчиков с падеграсами, падесоблями и польками на случай их случки. Школьные формы, напоминающие армейские мундиры. Ну, и конечно, тотальная муштра через пионерию и комсомол.

Свой вызов молодежь выразила в жанре стиляжничанья, в кумирах на «ребрах» вроде Фэтса Домино, Литла Ричардса и Элвиса Пресли, в литературных пристрастиях ( Ремарк, Сэлинджер...), в звучном словесоне типа: «Эй чувак, снимай пиджак, выходи на центр круга!...».

Конец пятидесятых – шестидесятые -это было время редкой, до сих пор беспрецедентной динамики смены увлечений. Возмем только танцевыальный ряд: буги-вуги, ренессанс чарльстона, халли-галли, твист, шейк , медисон, джайф... При этом каждому из них соответствовал свой зигзаг в моде и даже жаргоне. Чарльстон – это брючки-дудочки у «чуваков» и юбки-куполы у «чувих». С приходом твиста брюки выпрямились, а девочки «купола» сменили на мини. Шейк переоделся в клеши и пиджаки в обтяжку с квадратными плечами, в лихо заломленные меховые женские береты. И чуваки теперь величали друг друга «кадр/кадра».

С брежневщиной застой пришел и в молодежную культуру. В 70-е, да в общем-то и до сих пор танцуют, комбинируя элементы из обильных запасов, созданных «шестидесятниками». Из оригинального исключение – разве, что брейк. Но это скорей цирковое соло, чем массовый танец. А в одежде утвердился унылый, мешковатый стиль, скомбинированный под полную или частичную бритоголовость, с вызовами в виде крашеных хохолков.

Впрочем, свести это только к внешнему бравированию в роли стиляг – упрощение. От опеки родительских и партийных стандартов молодые уходила по-разному. Уже тогда зародился некий мир причудливых эстетических и этических ценностей, знаковым словом которого стала «романтика». Оказалось, что от Молоха государства можно сбежать «за туманом и за запахом тайги». А миру казеных слов и опостылевших звуков противопоставить «бригантину», «солнышко лесное» и «костер на снегу».

Впрочем, к этому уникальному культурному феномену вернусь позже специально.

Период коммунистических грез возбудил невиданную тягу к культуре и творчеству. Один из ее феноменов – лютый интерес к чтению. Особенно примечателен был голод на научную фантастику. Помню, в моем городке-окурове пацаны были поголовно увлечены коллекционированием такой литературы. Даже приблатненные. Правда, тут присутствовал и кураж по части чистки библиотек. Но сам факт, что фишкой состязательности были не марки, не порно или заточки – свидетельство тренда. И такие названия, как «Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля» или «Туманность Андромеды» был на слуху у всех даже на уровне школы-восьмилетки.

Другой феномен – мода на стихи и кумиров-поэтов, обретшая формы массовых шоу! Конечно, тусовки такого размаха, какие собирались у памятника Маяковского в столице, в провинции были редкостью. Но сборища в залах или под открытым небом практиковались повсеместно. В шестидесятые стих пошел под гитарную струну бардов и обрел, напротив, ауру интима. Но все-равно это была актерская игра, священнодействие, предполагающее круг почитателей, спевшихся на общей гамме.

Вторая половина 50-х, начало 60-х – время высокой позитивной энергетики. Органично сочетаясь с возрастом, она заполнила эти страницы жизни в основном приятными воспоминаниями. Спутник. Гагарин. Ледокол «Ленин». Отдельное жилье -"хрущевки", Вознесенский, Рождественский , Евтушенко и Солженицын. Журнал «Юность» в ожидании очередного Аксенова. Походная романтика первых бардов. Культы то физиков, то лириков. Даже Программа строительства коммунизма и «бригады коммунистического труда», бравшие на воспитание лентяев и хулиганов, были скорей комичными забавами, чем признаками мракобесия. Все это питало ткань жизни обилием эмоций и активности, замешанных на вере в иной климат, в «истинный социализм» – вплоть до трагедии Пражской весны.

Вот почему у тех, кому сегодня за шестьдесят, остались в душах следы сладостных ощущений надежд и иллюзий, который мелькнул подобно светлой полоске в окне электрички, на миг выскочившей из мрачного тоннеля. Последовавшая потом фаза крепчающего маразма системы быстро выкурила всю эту лирику. Остались лишь привычки и унылая безнадега на перемены.

Этому способствовал Железный занавес, прикрывавший от слишком колющих глаз соблазны Запада. А, главное, его хватало, чтобы подавляющая масса людей – за редкими исключениями, весьма смутно и, как правило, неадекватно, представляли механизм функционирования демократии и рыночных отношений. Ведь даже в 70-е, когда т.н. «кухонная оппозиция» стала нормой брюзжания абсолютного большинства, ее нотой был лишь ремонт, но не замена системы. Ибо как выглядит альтернатива мы, как поколение, просто не ведали. Что и выявилось на подступах к ломке девяностых.

Сам ее процесс в «лихие девяностые» при определенной внешней схожести с фазой т.н. «периода первоначального накопления», принципиально отличался в самом механизме. А именно – тем, что она была дарована, а по существу – навязана социуму сверху. Даже по форме это осуществлялось привычными методами и в обычном порядке: постановлениями партии, газетными передовицами, лозунгами на кумаче, заменившими прежние призывы «светлой дорогой идти к коммунизму». Через партактивы и партсобрания. Сам новояз «Перестройка» был в духе боевой стилистики, характерной для «вечной революции».

Что касается сущности, то здесь была уникальная операция правящего класса (по нынешней терминологии – элиты) юридической легализации собственности, которой он давно уже владел де факто. И томился в ожидании ситуации и политического камикадзе, который первым осмелится вслух сказать то, что накапливалось и таилось под строжайшим табу. Так оно и случилось:Горбачев появился в тот момент,

когда Его величество Тотальный дефицит сожрал все – вплоть до зубной пасты и мыла. И реформы начались в тот момент, когда, как с бухгалтерской дотошностью утверждает в своих книгах Гайдар, запасов продовольствия в стране оставалось на неделю.

Стоит ли недоумевать, изумляться тому, чем они обернулись для слепой массовки, политкорректно именуемой народом. Естественно, что в сценарии сверху если ему и отводилась роль участника, то исключительно как липки, с которой предполагалось содрать последнее лыко. Конечно, при попытке обобщить все это смахивает на концепт заговора, которого в строго организационном смысле, конечно, не было. Зато был интерес – вызревающий, накапливающийся, плодящий настроения, сплетающийся в солидарность единомыслия, который и рождает переломные решения.

Ну, а граждане? Они дивились новой «линии партии», пытаясь понять, чего от них на сей раз хотят. Одни недоумевали, искали за трескучими лозунгами сокровенный секрет, скрытый до поры до времени. Другие веселились, как дети у новогодней елки, с опаской пробуя сорвать с нее яркие игрушки и радуясь тому, что не получили по рукам. Их экзотические названия – «демократия», «гласность», «ускорение», «рынок» – будоражили воображение и смущали. Кто же мог сразу поверить тогда, что все это не балаган, не провокация, а «всерьез и надолго»! Да и никто толком и не знал, что скрывается за оболочками диковинных слов.

Однако сверху повеяло такой вседозволенностью, подтверждающейся буйством СМИ, что обыватель уверовал по меньшей мере в одно: языки отрезать не станут. И общество охватила эпидемия разговорчивости, которой не знало с эпохи «шестидесятников».

Важно отметить, что «перестройку» я наблюдал уже из балтийских окон. А здесь новые поветрия воспринимались иначе, чем в России. И хотя и тут, и там они дули сверху, их запахи ощущались по-разному. На западных окраинах империи «свобода» была понята, прежде всего, как тяга к отпочкованию от прогнившей метрополии. Именно этот сквозняк стал главным и основным, потянув за собой все остальное.

Склевать и переварить зерна капитализма прибалтам особой проблемы не составляло хотя бы потому, что они еще не успели бесповоротно выродиться в особую породу социума – «советский человек». Не тот стаж, другая историческая закалка. Сорок лет пребывания в Совковии не успели вытравить у них вкус к

собственности и воспоминания о довольно разумной и сытой жизни в период довоенной государственности. Стать хуторскими фермерами, торговцами или мелкими предпринимателями им было намного легче, чем россиянам. Этот вектор преобразований был не то, чтобы неважным: просто он не являл большой психодрамы, не требовал сильного напряга. Поэтому основная энергия здешней перестройки была направлена на то, чтобы использовать ее как шанс "перестроить" отношения с Москвой.

Осознание этого шанса как искра по запальному шнуру стремительно ползло по умам. И когда Дирижер «перестройки», спохватившись, приехал, чтобы «поправить процесс» в нужное русло, выяснилось, что уже поздно. Оказалось, что зуд независимости всегда присутствовал в этих народах. И требовалось лишь в подходящий момент спичку поднести, чтобы полыхнуло. И полыхнуло тоже не по-русски, без топоров и звериного рыка. А красиво, как праздничный фейерверк. С улыбками и песнопениями, невиданными доселе церемониалами типа «балтийского кольца», когда несколько миллионов рук сцепились в символе единой воли. Эта непривычная манера натиска ставила в тупик – одних пленяла, других – обезоруживала. Выдвиженцы этого потока разумно оценили ситуацию и все рассчитали правильно. Осознавая, что против лома нет приема, они одновременно почувствовали, что на сценарии 1957 и 1968 годов Метрополия вряд ли уже решится. И если силе противопоставить розы и улыбки, то можно выскользнуть мягко, с небольшой – чисто ритуальной кровью. Так оно и вышло.

Внешне российская «перестройка» была во многом схожей. Та же разговорчивость, та же потребность в массовках, кайф от иллюзии участия в исторической ломке устоев... В те годы я часто бывал в Москве и Питере, встречался с политиками из Белого дома и Мариинского дворца, толкался в тогдашнем «гайд-парке» на Пушкинской площади близ ресторана «Арагви». Люди собирались кучками и целыми днями упражнялись в красноречии. Особенно неистовствовали молодые, с жаром разъясняя старикам и теткам преимущества рынка и конкуренции, многопартийности и диктатуры права над диктатурой пролетариата. Лица были светлые, глаза блестели от адреналина и восторга, в воздухе витала готовность к братанию и подвигам. То было время детской наивности и несуразных, фантастических иллюзий. Тогда еще предприятия работали и пенсии выплачивались бесперебойно, то есть деньги были. Только вот отоварить их было нечем. Казалось, все дело за малым: вот введут рынок, и пустоту заполнит изобилие. Публика с веками рабства в генах простодушно поверила в очередную сказки о халяве. Только вместо коммунизма благоденствие «как у них» на сей раз даровать должен был капитализм.