Текст книги "Жизнь без войны (СИ)"
Автор книги: Владимир Скрипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Воистину революционное значение Интернета состоит в том, что он уничтожил одно из главных условий существования тоталитарных режимов – Железный занавес. Но об этом стоит поразмышлять отдельно.
«Железный занавес»: за ним и после
Угрюмое это клише пришло в политический словарь, как известно, из знаменитой Фултонской речи Черчилля. И хотя в этой редакции однозначно шла речь о барьерах с той стороны, со временем он стал символом коммунистической самоизоляции с этой. И это логично. Ведь Запад со временем все больше пытался демонстрировать свои прелести Востоку, соблазняя и разлагая «неустойчивых». А по эту сторону, напротив, делалось все, чтобы зашориться или, по меньшей мере, исказить увиденное как в кривом зеркале. Причем «занавес» создавал вполне реальное напряжение у советского обывателя, поскольку ущемлял одну из важных потребностей – туристическую.
Так уж устроен человек, что как бы тебя не воспитывали, внушая, «не нужен мне берег турецкий», как бы с пеленок не призывали устами Корнея Чуковского «не ходите дети в Африку гулять», все равно его тянуло поглазеть на пальмы, горилл и крокодилов. И чем плотнее были шторы, чем выше заборы, тем сильней распалялось воображение и любопытство. В конце концов, срабатывал психологический синдром сладости от запретного плода. И даже в демонстрациях искренней лояльности типа «а чего я там у НИХ не видал» сквозила грубая фальшь, под которой маскировалась ущемленность и беспомощность.
Конечно, при жизни моего поколения занавес все больше и больше утрачивал свою непроницаемость. И в нем появились щели, через которые все больше зевак проникали на ту сторону. Но вплоть до «перестройки» власть использовала эффективные приемы, чтобы минимизировать поток любознательных. Например, такой, как пресловутая секретность. Многие помнят, конечно, как на предприятиях
"оборонки" на работников заводили 1, 2 и 3-и "формы допуска", которые ограничивали или вообще запрещали выезд за рубеж. А люди старшего возраста помнят, что тогда этот статус был воистину безразмерный: им могли наградить практически любое предприятие, имеющее самое отдаленное или формальное отношение к армии. Даже фабрику по пошиву солдатских ремней или бутсов. Такой участи не могли избегнуть и проектные организации и производства, осваивающие новейшие технологии, только потому, что они потенциально могли работать на войну. Заложником такой системы оказался и автор этих строк: впервые удалось вырваться за бугор(это была ГДР) лишь в 38 лет.
При этом пришлось и наблюдать, как система функционирует. В Литве, особенно в Вильнюсе, как известно, проживает немало поляков. Почти все они имеют родственников на этнической Родине, поэтому спрос на поездки туда был повышенный. Согласно процедуре, перед подачей в ОВИР и КГБ, списки желающих утверждала профсоюзная комиссия. Рабочее место одного из ее членов находилось в комнате нашего отдела. И часто беседы эти в конце рабочего дня проходили прямо здесь, отчего волей-неволей был их свидетелем. По существу это были длинные, изматывающие допросы, единственной целью которых было найти повод, чтобы отказать. Людей расспрашивали , насколько успешно они справлятся с нормой выработки, занимаются ли общественной деятельностью, были ли приводы в милицию, об их семейном положении, наконец дотошно выясняли, в каких отношениях они с родственниками и зачем к ним собираются в гости. Но поскольку придраться часто было не к чему, то козырным аргументом становился последний, резервный – мол, не слишком ли вы часто ездите.
Кстати, человек этот был незлой и совсем не вредный. «А что мы можем поделать, если разнарядка из КГБ приходит на 200 человек, а заявок – в три раза больше. И требуют укладываться в лимит. Вот и цепляемся к частоте визитов. Так хоть какая-то „справедливость“ соблюдается», – оправдывался он.
При этом «железный» символ поддерживал иллюзию, которая развеялась, как только его убрали. А именно: надежду, а то и уверенность, будто главной причиной совковости советского человека является дефицит информации о том, как на самом деле живется по ту сторону. И что их слепота – следствие пропаганды и прямого обмана. Вот когда, мол, горизонты придвинутся, и откроется мир иной, изменится и поведение. Тогда и иссякнет неистребимое терпение и закончится единомыслие, появится вера в собственные силы и ослабнет культ государства, улучшатся горизонтальные коммуникации и т.п. В общем, совок начнет уходить из них если не сразу, то хотя бы постепенно.
Однако, на поверку это оказалось заблуждением. Выяснилось, что большинство обывателей вовсе не расположены разбираться. И что права была Валерия Новодворская, утверждавшая, что «советские люди» так привыкли к Лагерю, что даже после того, как двери его распахнулись, не хотят из него уходить. И пытаются лишь слегка обновить в нем прежний порядок. Иными словами, ГУЛАГ уже существует не вне, а в душах, не желающих или не способных от него освободиться.Обнаружилось, что у массы людей информация вообще никак не коррелирует с их взглядами и убеждениями. Что полнота ее им вовсе не нужна, как и всякие факты и суждения, противоречащие их установкам и вкусам. Особенно, политическим. К ним они относятся выборочно, принимая и используя только те, которые можно, как на шампуры, нанизать на уже сформулированные догмы. А от информации, которая тому противорчит, просто отворачиваются.
Более того, если продолжать упорствовать, доказывая иную правоту, приводя все новые и новые доводы, они становятся только еще более упертыми. Не помог и Интернет. Он лишь обнаружил, что гигантская масса «советских людей» ведет себя интеллектуально, как верующие. То есть по формуле – верю, потому что – верую. И для них информация – это греховный соблазн, дъявольское искушение, от которого нужно открещиваться по принципу «Сгинь , сатана!». Какой бы документ ты ему не показал, на какой бы источник не сослался, он, скорее всего, и читать его не станет. А если даже и снизойдет до того, то только чтобы объявить фальшивкой. Или поиздеваться над тобой, запрашивая все новые и новые доказательства по мере их представления. Ну как в той знаменитой байке у Райкина о «справке на справку». Покуражится, покуражится, а на посошок выдаст: «Да пошел ты. Ничего слышать и знать не хочу. Все равно буду думать так, а не иначе».
Праздник эйфории длился недолго – года два. Да и то благодаря либо сказке о скатерти-самобранке, в образе которой изображался капитализм его пропагандистами. Либо в режиме «надо потерпеть еще чуть-чуть» , под сурдинку которого принимались обещалки типа «программы 500 дней» Шаталина-Явлинского. Зато ни власть, ни СМИ, ни эксперты и комментаторы не хотели распространяться на тему о том, как накрыть стол изобилием. И как только обнажилось, что для этого придется не только вкалывать, но и самим отвечать за свое благополучие и будущее, энтузиазм сники и обернулся разочарованием, злостью и унынием. Тем паче, что ему реактивно способствовал крайне извращенный и дикий – суверенный способ «первоначального накопления».
Выяснилось, что рыночная система, основанная на конкуренции и личном энтузиазме, противоречит интересам большинства. Точнее, она приемлема лишь в качестве изобилия на полках магазинов и возможности отдыхать на Кипре или в Турции. Но она совершенно не подходит, если проявляется в сокращении государственного сектора занятости и социалки. Охотников отправиться в рисковое плавание частного бизнеса оказалось немного. Но и смельчаки взвыли, столкнувшись с чудовищным бандистким беспределом, охватившим страну. Поэтому ностальгия по совкам возникла еще в самом начале 90-х и достигла апогея уже при Путине. ВВП, как человек из низов и со школой ЧК, безошибочно уловил волну общественных настроений и виртуозно играет на ней, добившись благодарной любви, которой позавидовал бы и Сталин.
Одним из симптомов смены общественных настроений стал «Суд над КПСС», состоявшийся в июле 1992-го. Задуманный бывшими диссидентами (самым активным его инициатором и толкачем стал Владимир Буковский), он замышлялся в виде « Второго Нюрнберга»– международного трибунала над коммунизмом. Благо, и повод после августовского путча для такого процесса был подходящий . Однако, на самом деле превратился в жалкую трагикомедию, в фарс, когда одни коммуняки по-отечески пошлепали по попкам других. Причем «подсудимые», почуяв, что им ничего не грозит, вели себя так вызывающе, что непонятно было, кто кого судит.
В данном же контексте примечательно то, что эта пародия на «суд истории» проходила при полном равнодушии общества. Все эмоции на сей счет ограничились двумя немногочисленными тусовками возле здания суда, которые пикировались,
размахивая кумачем и триколорами. Кстати, по иронии, процесс этот проходил в помещении бывшей комиссии партийного контроля ЦК КПСС. А дирижировал на нем тогдашний председатель Конституционного суда Валерий Зорькин, свои симпатии к КПСС даже не скрывавший. Зюганов мог торжествовать: вот он то в молчании услышал действительную поддержку, которая буквально через три года обеспечивала ему реальную возможность претендовать на президентский Олимп.
Жизнь после «заневеса» оказалоась не по вкусу советскому человеку, когда от него потребовались трудолюбие по-китайски, орднунг по-немецки и ответственность по-британски. Причем, не в нынешнем растленном состоянии эры политкорректности и социального паразитизма, которое может позволить себе лишь богатый, разжиревший Запад. А в том, какие требовались в исторические времена становления капитализма. И предпочел если не вернуться в первозданную Совковию, то в ее гибридное подражание, в котором рыночное изобилие сочеталось бы с работой от звонка до звонка и пусть скромной, но гарантированной социалкой.
Коктейль такого содержания Россия могла себе позволить благодаря нефтегазовой ренте, цены на которую долго фортили везунчику Путину. И заложником которой он стал, отказавшись «резать по живому». То есть проводить непопулярные, но необходимые для будущего реформы.
Так видится со стороны. Поэтому не берусь ни судить, ни советовать. Им самим разбираться и выбирать, как жить дальше в эпоху после «занавеса» . Ясно лишь одно – «занавес» во времена «всемирной паутины». уже не опустишь . Да он и не нужен. Ибо врать можно и так, пока есть желающие обмана. А когда интерес ко лжи пропадет, он тем более не поможет.
И это серьезная и сложная проблема, которая сильно поколебала прежние привычные представления о причинно-следственных связях. И над которой придется много помучиться философам, психолгам и политологам.
Всего этого уже вполне достаточно, чтобы констатировать масштаб глобальных воздействий ИР на социальную картинку общества. Не даром главной страшилкой в прогнозах на будущие угрозы сегодня стала тема искусственного интеллекта и власти роботов, которые встанут поверх людей.
Семьдесят лет жизни поколения – дистанция, которая радикально изменила ее качество. Такой скачок трудно себе представить в 18 и 19 веках. Увы, в эпоху «развитого социализма» случился откат назад даже по сравнению с 50–60-ми. Особенно по части еды. Гонка вооружения и «интернациональный долг» кормления паразитов и террористов во всем мире создали динамику, согласно которой в 80– е с потреблением было хуже, чем в 70-е, а в 70-е – чем в в 60-е. В начале 70-х на большей территории державы с прилавков практически исчезло мясо, в деликатесный дефицит превратились даже обычная вареная колбаса и т.н. голландский сыр (им почему то именовали продукт с дырочками). Ее змеиное величество Очередь стала еще одним символом социализма. Только это была обочина от общего тренда в сравнении даже с братьями по Лагерю в ближайшем западном соседстве – Венгрией, Чехословакией, ГДР.
Но даже при этом общий прогресс в качестве жизни тянул за собой и быт советского человека. Прежде всего, он проявлялся в эпидемии «потребительских настроениях», которая все больше поражала «духовное» общество. Если еще в 60-е годы не только
в пропаганде, но и нравах они полоскались как "мещанство", то в зените брежневщины уже превратились в норму. Тема "материального стимулирования" впорхнула на страницы газет и телеэкранов, а достаток и "умение жить" стали атрибутами авторитета. Уже в 70-е клеймо "спекулянт" обрело такое же текучее значение, как в конце 50-х "стиляга": негатив в официозе и вполне сочувственное отношение в обществе. Ходовым стал девиз: "Хочешь жить -умей вертеться"!
Именно тогда появилсяь и пышным цветом расцвел такой феномен эпохи, как «блат». Этот уникальный механизм регулирования в условиях всеобщего дефицита проявляется в замене глагола «купить» на понятие «достать» с тем значением, которое трудно адекватно первести на другие языки. Как и другой феномен эпохи – «колбасные электрички».. Именно они на протяжении двух последних десятилетий режима были одним из самых загадочных способов существования, при котором «в магазинах пусто, а в холодильниках есть все». Правда с такими поправками , как «не у всех» и «не всегда». Но в целом в общественных в настроениях царил этакий лукавый оптимизм, утверждавший, что «жить можно». И даже хорошо, если ты уж не совсем лох.
С учетом этих факторов по факту прогресс в качестве жизни все равно определенный был. Особенно – в части представлений о нем. И борьбы за него.
А это означало, что вместе с сытостью пришли и «проблемы», о которых первую половину своей жизни людит моего поколения представления не имели. Все эти разномастные диеты, голодания, табу то на кофе, то на сливочное масло, то на хлеб, то на сладкое . Все эти чудовищные эксперименты с похуданиями, из-за
которых цветущие красавицы из белотелого обилия превращаются в худых лягух с зеленой кожей. А то и доводят себя до кондрашки. И чем обеспеченней и комфортней жизнь, тем больше этого садомазохизма.
Люди моего поколения еще помнят времена, когда в пионерских лагерях и домах отдыха взвешивались до и после, чтобы определить, сколько жира нагулял. А потом хвастались достигнутыми результатами. Оттого вся эта суета до сих пор воспринимается не иначе как «от жира бесятся». Тем паче, что плоды ее вызывают большие сомнения. Это демонстрируют европейские пляжи, бывая на которых сначала с изумлением, а потому уже– и как с данностью убеждаешься, что от прогресса в медицине и косметике этносы не выглядят здоровей и красивей.
В общем, у каждого времени свои проблемы! И когда представитель одного поколения судит о последующих, при всем самоконтроле ему трудно удержаться от брюзжания. А поскольку в себе это я уже почувствовал, самое время ставить точку.
ЗВУКИ И КРАСКИ ВРЕМЕНИ
За туманом
Барды. Костровая песня. Авторская песня. Самодеятельная песня.В этом ряду названий содержится социальное явление, которое родилось в конце пятидесятых и угасло в семидесятые. То есть синхронно годам юности, студенческой поры моего поколения. Причем расцвет его пришелся на год , который считается рубежом конца периода т.н. «оттепели». На 1968-й – год Пражской весны , раздавленной гусеницами советских танков.Невероятно, но именно тогда же – в марте, то есть в унисон чешским грезам о «гуманном социализме», в далеком Новосибирске, в Академгородке прошел первый всесоюзный фестиваль бардов. Он обнажил два относительно автономных слоя в бардовском творчестве.
Одно – Высоцкий, Окуджава, Галич...– условно можно назвать общественно-политическим. И c ним было более-менее все ясно. Яркие социальные зарисовки. Военный драматизм и героика (у Высоцкого). Напоминания о трагизме недавнего прошлого. Ирония над «шагающими в ногу» в настоящем. Просто лирика ("Виноградную косточку в теплую землю зарою...). И во всем этом и за всем этим – открытая или занавешанная изысканными иносказаниями критика власти и режима. В общем, нормальный диссиданс! Антисоветчина, как его тогда называли. На фестивале в этом жанре с отчаянностью камикадзе блеснул Александр Галич, выдав в двух больших сольных концертах такие залпы, от которых, как свидетельствовали очевидцы, у присутствовавшего партийного начальства просто головы проваливались в шеи. Чего стоила по тем временам одна «Памяти Пастернака»! А какого было партийным
боссам слушать издевателькие куплеты "Песни о прибавочной стоимости"!
С этим разобрались быстро. Пройдет шесть лет, и Галичу придется эвакуироваться из Страны Советов. А Высоцкого и Окуджаву власть вынуждена была терпеть только из-за их безграничной популярности, с одной стороны, и довольно умеренной, иносказательной фрондой, с другой. При этом площадок, подобных новосибирской, у них не возникало уже никогда.
А вот с другим, более обширным слоем бардовщины, который условно можно назвать «За туманом», и представленным таким рядом, как Городницкий, Вихарев, Визбор, Ким, Клячкин, Кукин, Новелла Матвеева.., было сложнее. В них не было никакой крамолы – сплошная «слезливая лирика», воспевающая «щемящее чувство дороги» и искры походных костров. Попробуй – разберись, в чем кайф у тех, которым «немного надо, была бы суха палатка, да был бы не скучен путь». И которые все время идут и едут за тысячи верст. Куда, зачем ? Почему надо мокнуть и греться у костров черт знает в каких дебрях? Лезть в горы, балдеть от лавин, чей «предательский путь» выштопан на штормовке? Партийно-кгбэшному окуляру вся эта «блажь» была непонятна, но очевидной опасности не демонстрировала. Поэтому власть не противилась фестивалям и слетам «туристической» песни, расплодившимся в 70-е по всей стране.
Впрочем, своим чутьем определенное беспокойство она, безусловно, ощущала. Поэтому Вопрос спустили комсомолу, который попытался оседлать все эти «походные настроения». Была создана сеть «клубов авторской песни», которая попыталась направить бардовскую лирику в «полезное русло». Давайте, ребятки, берите свои гитары и стишки, и вперед! На целину, на «стройки коммунизма». В дальние края, где мыться приходится росой, а греться у костра. В Казахстан, в Сибирь, в Магадан...Ну, или в самом банальном случае – по осени на студенческую картошку.
Когда слушаешь Визбора или Клячкина, понимаешь, что такие слова и музыкальные интонации адекватно чувствовать могли только люди именно того времени. И только тогда. И когда те– прежние -сегодня собираются в залах, чтобы вспомнить молодые годы на концертах уже седых прежних кумиров, даже они уже воспринимают их лишь как ностальжи. Чего уж говорить об иностранцах, причем не только каких-нибудь рациональных немцах или американцах, но и прошедших «социалистическую закалку» поляках или венграх. Да и нынешний молодой россиянин едва ли способен без иронии подпевать странные тексты о поездках «за туманом и за запахом тайги».
Потому что, как мне кажется, бардовское творчество – это лишь эстетический рефрен одного из ликов субкультуры, рожденной в соврешенно определенных и уникальных условиях прощания с «оттепелью». И по сути своей отразило стремление отгородиться, изолироваться от быстро набирающего обороты старческого брежневского маразма. Уйти в собственный мир ценностей и отношений – замкнутый и интимный. В этом чертоге поэтизированной природы даже город наполнен образами леса. «Здесь как унылые моржи, машины фыркают моторами. И льются рельсы монотонные, как серебристые ужи». А человеческие отношения проникнуты чистотой и романтическим флером . Внешне суровые, аскетичные, грубоватые ( «они в городах не блещут говорят»), обитатели этого виртуального царства превыше всего ценят мужество, верность и нежность. Вместо трескучей комсомольской задоринки здесь царит теплая грусть, а вместо боевой «социалистической коллективинки» – унисон близких по духу людей. Ими пропитаны гитарные трели, ни с чем несравнимые порой в своей пронзительной нежности («Милая моя, солнышко лесное. Где в каких краях встретимся с тобою?»).
Если расценивать это явление в категориях политологии, это была очень свобразная форма моральной оппозиции в виде уползания под панцырь, подобная защитной реакции улитки или черепахи.
Речь идет, конечно, о крайне абстрактном и виртуальном панцыре из вкусов, норм и ощущений. При этом роль бардов в его создании была, определяющая, но, конечно, спонтанная. Это не был социальный проект хоть с какими-то организационными потугами. А был всего лишь мир этического экспромта, замешанный на поэзии и музыке, возникающий подобно волне. И сеть адептов его плелась через гитарных последователей тогдашних кумиров или их подражателей. Их расплодилось в конце шестидесятых – первой половине семидесятых – превеликое множество. В отличие от поэтической антисоветчины, «затуманный» тренд бардовского творчества принял массовый масштаб. Без преувеличения можно сказать, что каждый крупный город, каждый вуз имел своего Кукина или Аду Якушеву. Ну, а владение гитарой стало своего рода визиткой молодежного неформального лидера.
Полагаю, что это была реакция той части молодежи и общества в целом, которая еще совсем недавно – в конце 50-х тешила себя иллюзиями о «подлинном социализма». И готова даже была пофантазировать на тему «светлого коммунистического будущего».А когда в 1968 на всех этих сказках «оттепели» был поставлен крест, этот позитив обрел столь экзальтированную личину ухода от действительности. Как декаданс в эпоху революционного напряжения и реакции.
Не удивительно, что базируясь на столь кисейной основе, бардовское позиционирование не могло быть ни устойчивым, ни долговечным. Причем «благоволение» комсомола только ускорило его опошление и увядание. На его призывы вкалывать с отдыхом под песни у вечерних костров молодежь ответила едким сарказмом типа: «А я еду, а я еду за деньгами, за туманом ездят только дураки».
Уже в начале 70-х романтическая нота стала утрачивать свою первоначальную искренность и девальвировать либо в сторону обычного шлягера ( а ля Розенбаум ), либо в актуальную критическую тематику (а ля Высоцкий), которая стала все больше вытеснять «костровую лирику» и присутствовать в текстах ее представителей. Например, того же Юлия Кима, который в 70-е работает в «Хронике текущих событий», пишет пьесы. «Бригантины» и «костры на снегу» остались лишь в качестве традиционной атрибутики студенческих тусовок. В своем изначальном звучании она сохранилась лишь в душах тех, чья юность по графику жизни совпала с волной уходящих надежд. Разумеется, далеко не у всех. И это один из тех странных феноменов социалистического прошлого, подлинные звуки которого станут непоняткой, умерев с последними его носителями.
Албанское танго и уроки-китайского
Албанские танго «Бабочка»и «Тоска любви» в исполнении Аниды Таке и Рудольфа Стамбола – один из самых далеких лирических отзвуков детства моего поколения. Скрипы пластинки с первых школьных вечеров. Засели в памяти и строки из вольных «переводов» местных умельцев на русский – вроде этого: «Смотрел я на тебя, как на паскуду. На очи твои нежно-голубые. Тебя такой навек я не забуду. Ведь так друг друга сильно мы любили».
К 60-м Албания уже «вышла из доверия», симптомом чего стало исчезновение журнала «Новая Албания». Так, кажется, называлось рекламное глянцевое издание, которое в 50-е было весьма популярно благодаря тому, что, рекламируя туризм, часто размещало снимки пляжей с роскошными женщинами в купальниках. При социалистическом викторианстве тех времен они воспринимались почти как порнография. Однако, на рубеже 60-х его в СССР запретили, хотя на родине он продолжал выходить вплоть до начала 90-х, в том числе – и по-русски. Впрочем, во времена позднего Энвера Ходжи нравы сильно ужесточились, и облик издания полинял – и полиграфически, и по части своей игривости.
Еще запомнились албанские сигареты: «Спорт» и «Диамант». Возможно, именно они были первыми в ряду детских грехов курения для понта. Запомнилась пачка «Диаманта» с изображением верблюда на фоне мечети. Сама пачка была мягкая, небольшого формата, подобная тем, какие вскоре сменили болгарские сигареты типа «Руен», «Джебел», «Солнце» и др. Сигареты в них были без фильтра и довольно мягкие – в контрасте с крепчайшими и горькими кубинскими «Визант», «Портагас» и др.
Так что Албания на заре подростковой ломки успела повлиять на формирование вкусов и дурных привычек. Затем она исчезла, провалилась в «черную дыру» на три десятилетия. И в мире не было, пожалуй, «терра» с таким непробиваемым «инкогнито». Ходжа сумел изолировать свой народ за такие высокие стены, что даже Китай и Сев. Корея по сравнению с ней казались открытыми обществами. Страна, занятая рытьем траншей и строительством дзотов с фанатизмом, достойным изумления, огораживала свой казарменный коммунизм с таким ожеточением и вызовом, что даже при брежневском глухом реннесансе Сталина не было даже попыток с ней замириться. А редкие репортажи в западных СМИ, полученные едва ли не шпионскими методами, и в мире воспринимались примерно как фотографии с Марса.
Однако, влияние албанского геофактора на жизнь моего поколения ни в какое сравнение не идет с китайским. Он пестрой ниткой прошил практически все ее фазы, вплетая в нее то один, то другой узор.
Знакомство с Поднебесной началось еще в дошкольном возрасте благодаря множеству тонких книжек с китайскими сказками и рассказами, которыми обильно снабжали меня родители. Книжки были пестрыми, сказки – поучительными. Помню одну из них – о золотой горе. Ее обнаружил крестьянин-труженик. Крестьянин был бедным и скромным: взял пару слитков и пошел себе. А вот злой и жадный мандарин, завидев несметные богатства, как начал хапать, так уже и не мог остановиться. Пока не взошло солнце и не испепелило его своими лучами.
Были в тех книжках и современные персонажи. В одной из них китайские мама и папа в одинаковых куртках, подобно дедушке Толстому, все разъясняли детке, что такое хорошо, и что такое плохо.У них были очень добрые улыбки. И папа – в круглых очках. В них он мне почему-то очень нравился.
Китай много присутствовал и в пацанчестве. Как же забыть засевшие в ушах навсегда радионовости с очередным, каким-нибудь «пятьсот шестьдесят первым самым строгим предупреждением» американским империалистам по поводу нарушения ими воздушного пространства страны. А фильмы! Не знаю, как у других, а в нашем «городке Окурове» не было среди ребятни более популярных картин, чем про гражданскую войну с чанкайшистами. Все эти «Тропою джунглей», «Смелый, как тигр»...Куда там до них «Чапаеву»! Поболеть за отчаянных красных богатырей, ныряющих в море врагов и с одним лишь ножичком успевающих, прежде, чем быть поверженным, положить целую роту врагов, ходили по многу раз. Тем более, что в некоторых кинозалах после того, как вырубался свет, впускали пацанов-безбилетников, которым разрешалось сидеть в проходах или на полу перед экраном.
Китай был венцом роскоши и в быту. Знаменитые полотенца, термосы, теплое белье, компоты из мандаринов, наконец, коньяк в роскошных литровых бутылках – все это радужно сияло «лучами света в темном царстве» социалистического быта. Отец несколько лет подряд выписывал журнал «Китай» – вплоть до его закрытия. Вряд ли это было мотивировано особым интересом к его политике или культуре. Скорей всего – из-за глянцевой роскоши издания, резко выделявшей его на витрине киосков. Это обстоятельство само по себе преумножало и поддерживало познания и интерес ко всему китайскому.
Стоит отметить, что в те незабвенные годы отрочества и юности китайский рефрен вообще обильно присутствовал в жизни современников. Думаю, что его популярность
обуславливалась уже тем, что Китай тогда подбрасывал новости, походившие на веселые байки. Малая металлургия, охота на воробьев и комаров, глубинная перекопка полей, "культурная революция", хунвэйбины, пламенная комиссарша в юбке Цзянь-цинь, Даманский... Не потому ли и свою студенческую стезю на истфаке начал с анекдота: записался на факультатив китайского языка.
Вел его китаист не звездной величины, который вряд ли мог тягаться с такими светилами как Го Можо или академик В. Васильев. Но по его утверждению, он помнил около 8 тыс. иероглифов, что уже само по себе – высочайшее достижение (абсолютному рекордсмену Го Можо их приписывают от 30 до 50 тыс.). За рамами очков у него была кисло-хитрая усмешка, с которой он приветствовал нас примерно таким заявлением: «Ну что, господа-студенты. Надеюсь, из детских книжек помните выражение „китайская грамота“. Так вот, для начала должен вам сообщить, что в классическом литературном языке – более миллиона иероглифов. Притом, что обычная человеческая память в состоянии переварить лишь несколько тысяч. В общем, этого языка не знает никто, включая китайцев. Поэтому сразу разочарую: я дам вам лишь представление об этом безнадежном труде».
Чтобы удерживать в своей голове тысячи графических каракатиц, маэстро вынужден был постоянно насиловать свою память. Для этого носил китель с двумя накладными карманами, наполненными карточками. С одной стороны на них были нарисованы иероглифы, с другой – их произношение и значение. Каждую укромную минутку – будь то очередь в буфете или езда в трамвае, он вынимал свои карточки и смотрел на них, бормоча «цзин», «мин», «хао» и т.п.
От него мы узнали, что в отличие от большинства народов, которые строят свои слова и речь из набора примерно из 30 кирпичиков – букв, китайцы – из примерно 2600 рисуночков, означающих набор неких базовых понятий. Из них потом конструируется все остальное словесное многообразие. Иногда свить или расшифровать их довольно просто, а иногда – настоящая головоломка. Недаром китайские иероглифы нередко становятся кладезями парадоксальной мудрости, охотно подхватываемой теми, кто не ленится ее черпать. Свежий пример – ставшие расхожими рассуждения о том, что кризис – это не конец света, а штука диалектическая, со своими плюсами. Оказывается, китайцы давным-давно это знают. Ведь слово кризис у них образуют два иероглифа : «вэй» и «цзи». Первый означает «опасное время», а второй – «время возможностей, шанс». Так что кризис – «вэй цзи», это стадия встряски, в результате и в процессе которой рождаются новые идеи и перспективы.
Особстатья – имена собственные. Они образуются путем комбинации иероглифов не по смысловому значению, а по созвучию. В результате сами нарицания получаются весьма относительными. С Лениным, например, трудностей не возникает: он лепится из иероглифов «ле»и «нинь» – Ле-нинь. А вот со Сталиным уже сложней: Сы-да-лин. Не так то просто распознать и такие распространенные имена, как Александр(А-ле-шан-да), Владимир (Фу -ла-е-ми-е), Константин(Кон-ни-танг-инг). Еще проблематичней с «большевиком» – «бу-лень– шу-вэй-кинь».Попробуй– догадайся без подсказки!.
