Текст книги "Марченко и варнаки"

Автор книги: Владимир Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Что поделаешь? Сидит за столом твердо, как хозяин, сам рябой, нос, как у ястреба, усмехается хитро, даже сейчас чисто бритый – как бреется зимой в тайге, або-о! – а глаза, как голубой снег в горах далеких. Бумагой жутко шелестит. Чего напишет на бумаге?

– Вахта писять станешь, Марчинька? – робко спросил Тимофей, уже полностью покорившийся.

– Не акт, а протокол допроса. Потом обыск делать буду и конвоировать вас в аймак, – строго ответил корявый ястреб.

– А-а, братакол! – обреченно вздохнули оба мужика. – Что поделаешь, закон велит братакол делать, а-а…

Акты всякие им были мало-мальски знакомы, даже акт о браконьерских способах добычи пушнины однажды составляли на Тимопея и, понятно, добра от этих актов не было. Однако, и зла большого не было, штрафы были… Про браконьерство Тимопей сказал – не знал, что так нельзя, больше не буду, сказал, буду по закону промышлять зверя. Ничего, поверили, поругали маленько, штраф дали, соболишек отобрали, конфискация, сказали… А тут – речь не о браконьерстве и не акт, а неведомый «братакол», который пишет слишком известный всей тайге Марчинька!..

– Дураки мы, – горячо по-алтайски заговорили, перебивая друг друга, мужики. – Темные вовсе, в тайге живем, закона не знаем, чего знаем? Не серчай шибко, не пиши грозно, Марчинька!..

– Дураком притворялся один такой Иванак, слыхали? Все от мобилизации бегал, а поймают – дурачка строил из себя, каялся да опять в бег ударялся. Нет теперь Иванака, и дураков в тайге не осталось. Теперь в бегах одни варнаки и дезертиры, которых мы почти выловили. Только вы и остались.

– Не чи-зир-чиры мы! – уверяли вперебой мужики. – Мы правда бумагу-повестку не получали, никуда не бегали, видишь, дома сидели. Откуда знать, что худо дома сидеть? Кабы мы по тайге прятались…

– Вы не дезертиры еще, но ук-ло-ня-ющиеся от мобилизации, что практически одно и то же! – раздельно сказал по-русски Марченко и по-алтайски разъяснил, что это значит. – Эх, вы, придурки, только статистику мне портите!

Не поняли мужики, что такое статистика, только, видно, что-то очень важное, если так серчает Марченко! Может, пообещать не портить больше эту… статистику? Правда ведь не знали!

– Откуда винтовка, Фоефан? – будто выстрелил страшным вопросом Марченко. – А ну, не прячь глаза, трусливый куян![8]8
  Куян – заяц (алт.).


[Закрыть]

И прямо в душу залез Пайфану, робко поднявшему взгляд, пронзительными и до жути веселыми глазами, голубыми, как вечный снег Белухи. Отчаянно закричал Пайфан:

– Совсем не виноват я, Марчинька! Здесь в тайге пропадал какой-то солдат, весь в гимнастерке, в солдатских штанах. В сапогах солдатских тоже… Не местный совсем, никто раньше не видел, отчего помер, совсем не знаю! Целый был весь, не стреляный даже, только мертвый. Отчего помирал, кто знает? Я винтовку подобрал, хотел к тебе нести в аймак, забоялся только, думал, ругать будешь, в каталажку посадишь…

– Правда, правда, Марчинька, – подтвердил Тимопей, – я даже гнал его, Пайфана, велел в аймак идти, винтовку тащить, тебе про солдата рассказать. Забоялся он, верно, – на него подумаешь, сказал. Я и без винтовки гнал его, вон баба не даст соврать, за него заступалась, боялась тоже. Я говорил – молодой, иди лучше сам, Пайфан, а то чи-зир-чиром будут считать тебя…

И – осекся, поняв, что проговорился. И всем троим усмешка рябого ястреба показалась особенно зловещей. А Марченко с горечью и досадой думал тогда:

– Ну, цирк! Даже и на темноте своей играют вон каково ловко! Доведись не я – сам черт не разберет, где у этих детей тайги правда, где врут нагло! Вон сколько алтайцев воюют уже и как воюют! А эти мне робость натуральную разыгрывают и темноту вселенскую…

И тогда же твердо решил для себя жестокий Марченко ничего не писать про «сопротивление при задержании», если алтайцы в пути не задурят. Но допрос вел по-прежнему строго, обыск провел самый тщательный и ни разу не улыбнулся, когда хозяева со смешной старательностью помогали ему, поспешно показывая разные зауголки, которые он мог бы пропустить… Спросил, сколько у них нарт, узнал, что трое исправных, велел Лукерье взять одни картушки, погрузить все, нужное ей, и выходить в одиночку на прииск Интересный. Дал одностволку с тремя патронами на дорогу, велел сдать ее потом в сельсовете, написал записку о ней и с просьбой выслать несколько вооруженных лыжников в вершину ключа Интересного, на перевал, хоть сам не больно верил в возможность такой поддержки даже в конце пути…

– Придешь в сельсовет, Лукерья, записку отдашь, ружье сдашь, попросишься на работу. Скажешь, я велел устроить. Будешь там жить, работать на золоте, помогать Родине, поняла? Ты баба здоровая, много сделаешь.

– Я баба здоровая, я много сделаю, Марчинька. Только мужикам полегче будет ли, если все сделаю, как велишь? – чуть осмелев, спросила совсем собравшаяся Лукерья.

– Тебе полегче будет! – сурово отрезал милиционер. – У мужиков своя судьба. Иди! И доброй тебе лыжни и доброй погоды…

Потом забрал весь провиант к охотничьим ружьям, обойму к винтовке, четыре пары лыж – двое голиц и двое камусовых. Ружья оставил – и так грузу набралось опять, хребет ссутулишь!

Мужикам велел ждать и не рыпаться, хоть до первой травы! Пока не придет во второй раз.

– Весенний снег след держит долго, – предупредил, – можете бежать, догоню, окликать не стану, понятно!

Как было не понять!..

* * *

…Сейчас, придя во второй раз в Тимофееву избу, он с удовольствием убедился, что мужики приготовились полностью в дальний путь: на одни нарты увязаны личные их вещи, продукты, мешок сушеной картошки, другие только застланы старой бабьей шубой-чегедеком – для больного бандита, как велел Марченко. Котомки плотно набиты, и лямки подогнаны. Мужики хорошо проверили и лыжи, которые приволок назад из тайника Марченко, а он проверил «воз»: ружья, как наказывал, завернуты в половик и привязаны под грузом. Маленько поспорили, на чем лучше идти, на камусовых или на голицах, согласно решили, что еще вполне можно на камусовых и лишнюю пару голиц прикрутили к порожней нартушке.

Мужики томились, курили трубки, ждали неведомого. Ночь навалилась на тайгу с крепким морозцем, с густой первозданной зимней тьмой. Марченко без лишних слов велел обоим брать шубы и лезть в подполье, закрыл их и лег спать «впрок». Чем свет вышли на мороз, оставив двери открытыми. Небо в межгорье, обычно серое, непроглядное в такой час зимой, теперь было густо-синим – по-весеннему. За ночь подсыпало малость мягкого, как пух, снежку, и все порадовались, что не будет драть камусы чарым и лыжи пойдут ходко. Говорили приглушенно, словно стеснялись. Марченко понимал состояние мужиков, но ему и самому было тошно.

– Давай, Тимопей, – медленно проговорил по-алтайски Марченко, – поджигай избу.

– Або-о! – перепуганно воскликнули оба враз. – Изба чем виновата, Марчинька?

– Изба чем виновата? – злясь на себя и на них, повторил Марченко. – Вы виноваты, хозяева! А избе судьба – уйдем вот отсюда, и не будет она притоном какому набеглому бандиту, понятно?

И опять подумал, что если бы не Сакеево зимовье, подохли бы давно уголовники: на заимке ограбленных и убитых ими стариков не посмели бы жить – все-таки ведомое людям место…

Тимофей так растерянно топтался у своей, ставшей вдруг маленькой и жалкой избы, что Марченко не вынес его муки, и сам поджег берестяную крышу. Старая высохшая береста вспыхнула так весело и охотно, будто только и ждала такого славного конца! Даже толстый слой снега на крыше не мог остановить огня, хотя бурно таял. Феофан поджег смолистый кедровый корень и вдруг со зверским выражением на глуповато-добродушном до того лице, вбросил чадно пылающий факел в избу через распахнутую дверь. Вскоре пожар взялся в полную силу, и можно было трогаться в путь.

– Поджигатель! – со злой горечью думал про себя Марченко, видя, как часто оглядывается на огонь Тимофей. – Только этой еще славы не хватало тебе… райпожуполномоченный!..

И прикрикнул на мужиков:

– Ну, чего заоглядывались? После войны вернетесь, новую построите, да не такую конуру!

И сам не догадался, какую искру надежды с необычного этого пожара заронил в их души своим восклицанием. У мужиков ледок на душе подтаял: Марченко сам сказал – вернетесь!..

По торной лыжне, по явственному чарыму, припорошенному, как на заказ, тонким шелковым снежком, шли быстро, безостановочно к Сакееву зимовью, опоганенному уголовниками. Тимопей вез за оглобельку и веревочную петлю через плечо груженую нарту, Пайфан подталкивал ее сзади кайком, а Марченко вез следом почти пустую, бросив на нее осточертевший карабин и козью дошку.

…Уголовники запалили зимовье с восторгом, мешки их были набиты одним мясом, больше брать было нечего. На порожнюю нарту уложили, закутав в чегедек, Косого. Верные дружки его попробовали уговорить Марченку бросить «бесполезный груз», тем более что «груз» и сам умолял о смерти, но Марченко так выразительно глянул на них черным глазом карабина, что дискуссий на эту тему больше всю дорогу не возникало. Пришлось только «коренниками» в обе нарты впрячь алтайцев, а уголовников привязывать «толкачами» сзади нарт – лыжниками оба оказались аховыми, а с нартами и вовсе никуда.

Косой еще иногда сипел «Пристрели!», особенно когда опрокидывалась нартушка, но сипел уже не так убедительно: в подыхающем звере начинала тлеть надежда – пока довезут, пока полечат, а там…

В Пантелеевом шалаше сделали первый крупный привал, стало их семеро и прибавилось груза: по пути извлек Марченко из нового тайника Пантелеево оружие, снасти и лыжи. Пантелей обрадовался милиционеру, как старому другу, суетился искренне – видно, невмоготу было одинокое честное ожидание. Да ведь окаянный милиционер не шибко и полагался на честность Пантелееву и лыжи увез, обе пары, а кругом двухсаженные таежные снега, а чарыма в черни[9]9
  Чернь – хвойная тайга, черная.


[Закрыть] не бывает, а на открытых местах он еще тонковат и недолго живет по утрам… Сейчас только помаргивал Пантелей узкими глазками, глядя на ораву арестантов, до холодка в сердце восхищался удалым Марченкой и все не мог решить, признавать ему знакомых алтайцев или нет. И они, похоже, не решили. Но зато Пантелей совсем твердо решил сейчас никуда не убегать от проклятого милиционера, которому, наверно, духи помогают, все равно не убежишь. Лучше помогать ему, костры ладить дорогой, лыжню торить, нарту везти, мало ли что… Хотя, конечно, нарту везти он и так заставит – не сам же повезет, поди. Но все равно – помогать, чем придется, потом на суде сказать про это, может, маленько пожалеют…

Крепко вечерело, и в тайге было совсем темно, однако зоркий ястреб рассмотрел ямистый след от безлыжного человека, в гору идущий, с дьявольской усмешкой спросил:

– Не вытерпел, попробовал?

Хотел соврать Пантелей, дескать, тебя, Марчинька, высматривать лазал, ждал, да понял, что не стоит, – разве его обманешь? Вздохнул, ответил:

– Так, нарошно пробовал маленько, от скуки. Вишь, вернулся вот. Зачем тебя омманывать? Лучче буду помогать, хочешь дак…

– Шибко хочу. Давай-ка вот костер подживи, да сними с нарт котел избяной, вари на всех оленину, чай кипяти. Кормить вас надо крепко, потом суток двое сухомяткой придется…

По два человека кормились у костра, у каждого был свой котелок, даже у уголовников. Потом Марченко связывал поевших двоих, хитро связывал, велел лезть спать, кормил других двух. Со стороны кто бы глянул – вполне мирная картина: артель охотников ужинает неспешно у доброго костра, только один не ест, чуть в сторонке сидит с ружьем. Может, от шатуна бережется…

Последними Пантелей с Феофаном ели, потом увязали Пантелееву нарту всем необходимым, чем Марченко велел, чтобы с утра без задержки двигаться в путь. Покормили страшного больного – намешали в чай талкану погуще, вроде жидкой кашей напоили. Мясо ему в горло не лезло, но он все же попросил кусочек помягче, долго сосал, чмокал, после то ли проглотил, то ли выплюнул.

– Еще и выживет! – с брезгливым удивлением подумал Марченко. Велел затолкать нарты с больным в шалаш, связал Пантелея и Пайфана. Пантелей просился не связывать, Пайфан только вздохнул, спина к спине неловко полезли в шалаш, некоторое время там все ворочались, возились, укладываясь уж подлинно тесными парами. Марченко взял ветровой щит Пантелея, из лозы плетенный, закрыл вход в шалаш, крякнув, придавил хорошим бревном.

– Начальник, – донесся голос уголовника, – замерзнем, от костра загородил.

– Перезимуешь, – равнодушно ответил Марченко, – а то набз… там, искра попадет, еще взорветесь.

Противный заискивающий смешок…

– На кой черт пошучиваю с г…..? – сам себя оборвал Марченко. Подтащил нарты плотно к «дверям», поправил нодью, устроился на нартах, завернувшись в шкуру, и уснул спокойным, но по-звериному чутким сном.

…Утром без чая, натощак, позволив только справить необходимую нужду, Марченко стал «формировать обоз». Велел Пантелею вытащить медвежью шкуру-подстилку: пригодится еще спать, а тяжка покажется, так и бросить не жалко. Потом приказал алтайцам растащить шалаш и спалить.

– Зачем таскать? – спросил охотно работавший Пантелей, и двое других тоже посмотрели с недоумением. – На месте не сгорит, что ли?

– А кедр? – рявкнул Марченко. – Т-таежники еще…

Красавец-кедр, в полроста вымахнувший вверх над остальной тайгой-чернью, угрюмовато глядел на большой костер у своего подножья, то ли благодаря людей за то, что не спалили его, то ли скорбя, что вот этот – надолго последний костер в здешних местах…

* * *

…Когда Марченко, обогнав свой странный «обоз», приказал Тимопею, шедшему первым с легкой нартушкой, сворачивать на Тесы-су[10]10
  Тесы – злые духи. Су – река (алт.).


[Закрыть], тот даже охнул:

– Разве мы не пойдем по Согре к перевалу на Интересный?

– После того, как зайдем сюда. Ненадолго.

Смятение отразилось на лице Тимопея, он забормотал, что место – проклятое, страшное место, речка духов, худо тут…

– Вот я и хочу очистить ее от двух духов, – усмехнулся Марченко, и усмешка вновь в трепет повергла охотника. Наверное, знает Марченко, что и Тимопею ведомо, какие духи поселились тут не столь давно… Нерешительно потоптавшись, он вошел в узкую мрачную каменную щель. Медленно втягивался обоз по засыпанной снегом полке под скалами в ущелье. Камни уходили в поднебесье и ощутимо давили на людей мрачным своим величием и величиной. Марченко стоял, пропуская людей с нартами, оглядывая их, хмурился в раздумье. Предстояла самая, пожалуй, опасная часть его таежной эпопеи. Все, что он в одиночку сделал до сих пор, – семечки…

Кинул взгляд на нарты с Косым, секунду подумал, отрицательно качнул головой самому себе. Оставить его тут хоть ненадолго – заблажит, подумает, что хотят бросить совсем: он стал сильнее цепляться за жизнь, хотя ему в дороге стало хуже. Марченке физически было невыносимо думать об этом невероятно живучем чудовище, а не думать было нельзя.

Километра через два мрачное ущелье вдруг раздвинулось в небольшую долинку, веселую, прямо праздничную. Тут Марченко опять обогнал всех и скоро встал. По правой руке тянулся каменистый, но не очень высокий обрыв с пихтачом по самому гребню, а слева по ходу склон более пологий, весь зарос кедрами. Как на подбор одинаково высокие и кудрявые, тоже как-то по-особому веселые, кедры были лазовые и даже снизу, видать по завязи, – богаты шишками на будущую осень. Забраться бы сюда в конце августа пошишковать!.. Марченко вздохнул – сколько лет назад ходил он в кедрачи просто шишковать?

Под кедрачом крутым лбом-лысиной выпирала поляна со щеткой голого таволожника, а ниже, почти у ног Марченки, клубился па́ром с неясной и слабенькой зимней радугой искристый водопадик-порожек, растекаясь после падения в черное зеркало незамерзающей, видать, по всей зиме полыньи. От середины поляны, прямо из-под земли выныривала и скатывалась к водопадику вполне четко протоптанная тропка! Укромное и удобное местечко выбрали себе для скита святые отшельнички!..

Подтягивались люди, поворачивая нарты, попарно волоклись вперед, чуя необычное. Даже в таком невеселом положении их любопытство было сильнее равнодушия.

– Ну-ка, прячьтесь за камень да не высовывайтесь, братья-разбойнички, а то я враз не досчитаюсь кого-нибудь из вас! – весело скомандовал Марченко.

– Неуж еще кого брать будешь, начальник? – изумился уголовник.

– Буду брать, буду брать… – уже рассеянно повторял Марченко, жадно изучая взглядом поляну. – Крупных зверей буду брать. Сказано, не высовываться! – и стал проверять связки. Осмотрел еще раз и нарты – нельзя ли выхватить вдруг из поклажи топор или ружье, убедился, что нельзя. Заметил, что нарочито затягивает осмотр, медлит, и удивился своему, похожему на неуверенность состоянию.

…Еще во время обхода «берлог», до сбора всей «кодлы», он целый день с утесистого берега изучал эту берлогу двух медведей, видел в бинокль с близкого расстояния их обоих: пугающе велики были эти кряжи. Один из них спускался к водопадику за водой – огромный, бородатый, в шапке столь густых волос, что и не нужна была бы настоящая шапка. В руках туяс[11]11
  Туяс – берестяной сосуд, жбан.


[Закрыть] ведерный – видать, не признают мирской посуды скитники, кроме какого-нибудь варочного котла. И под гору и в гору с водой он шел тяжко и твердо, – видно, как гнетет его бездельная силушка!

Второй, пожалуй, еще здоровее и крупнее, темнее волосом, прошел в сторону кедрача, перекрестился, справил в укромных кустиках нужду и сразу завалил место снегом. Этот долго стоял почти неподвижно, изредка машинально крестясь, и Марченко хорошо рассмотрел его в бинокль. Возраста в такой дремучей волосне не угадаешь, но могуч несомненно. Оба они не просто дезертиры от войны, они вообще дезертиры – от общества, от государства, от «мира»… Знавал таких сыздетства Сеньша Марченко. Они жили на дальних заимках богато и зверино-одиноко, или малыми деревеньками своих по вере, отгородясь от чужих глухой стеной ненависти ко всему мирскому и бревенчатыми, саженной высоты заплотами от редких и случайных проходящих. Умри в злую морозную полночь у ворот – не пустят, хоть до утра все будут молиться усердно о душеньке заблудшей, а попади невзначай, по оплошке в их гнездилище – убьют, не охнут, ни в чем неповинного. И опять стар и мал будут молиться по душе убиенного, усердно прося бога простить е г о!.. От всех и всяческих властей бежали они поколениями во все большую глушь лесную, во все большее душевное одичание. А уж советская власть стала им ненавистнее царевых гонителей-никониан: те хоть «гонили» их, да своему богу кланялись, хоть и неверную, да свою веру имели, а эта, антихристова, каиновой печатью во лбу злослужителей своих меченная, окаянная власть отвергла всякого бога! И не подкупишь никого, не в пример царевым слугам, поганым, да зато податливым на подачки. Случалось, что и перегибали власть на местах после революции. А их и так веками гнули да ломали, но только твердости прибавляли новым поколениям «страдателей за истинно русьскую веру древлюю» со всеми ее причудливыми вывихами и толкованиями.

А эти двое – еще и явно из «бегунов», безбумажных, безыменных божьих людей, крайних фанатиков, безграмотных, но тем более яростных в путаной вере своей…

– Марчинька! – дрогнул голосом Пантелей. – Давай помогать буду имать бандитов. Смело помогать буду!

– Я тоже помогать буду!

– И я, – поддержали Пайфан и Тимопей.

– Доверь нам, начальник, скрытников давнуть!

– Опыт имеется, лишь бы в зачет пошло! – с развязной и мерзкой готовностью включились уголовники. – За себя не боись, нам расчет тебе помочь!

– Нет! Сказано, стоять тихо, если набежит который – валите кучу малу. Да не набежит, не бойтесь…

Он слишком глубоко ненавидел уголовников, чтобы принять даже верняковую помощь от них. Сейчас они рвутся на д о з в о л е н н о е обстоятельствами, возможно, «мокрое» дело, чтобы войти в доверие к нему, создать хоть намек на некую условную с ним общность. А ведь уже становятся опасными, хотя сами еще и не осознали этого – малость отъелись, окрепли, даже ходьба пошла им на пользу, укрепляя вялые от долгого беспросветного безделья тела. Недавно их совсем не пугали будущий суд и кара, но тогда таежная лютая смерть явственно скалилась им. А теперь она отступила, изо дня в день рядом с ними – одежда, обувь, еда и оружие. Правда, одежда и обувь в основном на людях, да долго ли, умеючи, снять? А со всем этим добром тайга опять обернется не мачехой, а мамой родной… Алтайцы, конечно, вполне искренни, им можно бы верить. Но и их помощи он не примет: пусть поймут – они крепко опоздали с ней и не хочет он облегчать их вину ни большим, ни малым доверием…

– Нет! – повторил он весело опять. – Управлюсь сам, я – мастер-одиночка.

Упрекнул себя, что не удержался от трепотни – перед кем же? С расстановкой предупредил:

– Чуть тамаша́ какая – первыми буду стрелять вас, понятно?

Сверкнул на миг кипенью зубов в дьявольской усмешке своей, распахнул окаянную синеву глаз, первозданным ледком отсвечивающую. «Обоз» сник…

– Надо будет потом, – чуть не вслух подумал Марченко, – связать этих урок с теми медведями, вот будут стеречь друг друга на ходу! – опять ухмыльнулся себе: – Еще не повязал, а уже связал!

Но подумал весело, уже всем телом ощущая окрыляющую ознобную легкость опасности и азарта, то фантастическое сочетание пружинной напряженности и одновременной раскованности всех мускулов, удесятеренной чуткости и зоркости, которое всегда позволяло ему действовать молниеносно и безошибочно В такие моменты он походил на снежного барса: беззвучные, эластичные какие-то походка и движения, грация, которой можно залюбоваться, забыв о жестокой силе и взрывной беспромашной реакции…

Малость не дойдя до тропы, Марченко шагнул за камень, незаметно положил под него карабин – теперь он стал бы только мешать. Даже и пистолет – лишнее искушение, надо обойтись без крови, повязать бородачей буквально и не калеча. Он встал в рост, крикнул в верхний конец тропы – обитая берестой дверь почти не проглядывалась в снегу:

– Эй, божьи люди, выходите к представителю власти!

Молчание было долгим. Он услышал, как шумит кровь в висках, а думалось – водопадик! – сказал себе:

– Чего волнуешься, мальчик? Не первое свидание…

Открылась не вся дверь, а узкая щель-бойница внизу, и бычий голос проревел подземно:

– Уйдитя добром, слуги анчихристовы! Сожгемся во славу божью, а не дадимся!

Тускло сверкнул металл в щели, Марченко пал за камень. Казалось, бухнула пушка, так громок был выстрел. Приглядевшись, по дульному раструбу определил: фузея, восьмигранный ствол, пуля граммов сорок. Одна ли она у них – ее ведь с дула заряжать, мешкотно… Прыжками бесшумными рванулся вверх по тропе, стараясь не терять из виду бойницу в двери. Снова высунулся раструб «пушки», Марченко метнулся за толстую березу, и тотчас ствол ее дрогнул от сочного удара, и снег посыпался с веток!

– Ну и малопулька! – усмехнулся. – Да ведь пока в затравке порох догорит, слон успеет улечься. Посовременней бы вам оружие, отцы, туго бы мне пришлось при вашей меткости!..

Через миг он рванул топор из-за пояса – рубить дверь. Кедровые плахи подавались мало, надо было не свой топор взять, потяжелее… Он стоял чуть сбоку и неуязвимость землянки работала теперь против ее обитателей: обзор у них был только через щель. В щель просунулась огромная пятерня, пытаясь дотянуться до ноги. Марченко перевернул в руке топорик, с хорошей оттяжкой влепил обухом по волосатой пясти. Стон, толстый рев, потом подземное рычание:

– Не дадимся волею! Сожгемся во славу божью! Изыдите добром, слуги сатанаиловы!

И глухим ревом завели стихиры.

Марченко обухом топора постучал в дверь:

– Эй, божьи люди, кончайте концерт! Предупреждаю, не примет бог вашего самосожжения, нашлет дым вонюч за ваше суемудрие и гордыню!

Под землей, видно, малость опешили от неожиданности, смолкли. Марченко влез на крышу. Крышей, собственно, был нетронутый склон, в который врыли свою берлогу-скрытню бегуны, но труба-то на крыше была! В дуплястый пень вывели глинобитный чувал суемудрые старцы, оттуда явственно тянуло сейчас теплом и дымком. Топили только что, или… Черт их, могут ведь… А, выкурю!..

Если б кто видел, какой мальчишески-озорной была сейчас усмешка грозного Марченки! Всю дорогу таскал он в кармане телогрейки небольшой и до сих пор вполне бесполезный груз – дымовую шашку. Не боевую, а ту, которой выкуривают из помещений разных паразитов. Он достал ее, аккуратно разжег и, когда из трубы-пня дохнуло теплом появственнее, бросил шашку в трубу.

…Невольные зрители толком так ничего и не поняли, хотя глядели во все глаза, забыв об опасности. Стоял на белом бугре милиционер, вроде зря стоял, двери-то снизу не видать. Потом из-под земли вырвался клуб желтоватого дыма, с ревом и кашлем вылетел громадный человек, Марченко прыгнул на него, и тот упал головой под склон. И – не стал вставать. Вслед медведем из берлоги вылетел второй гигант, кашляя и ревя, вскинул над головой топор, занес над Марченкой:

– Убью-у!.. Кха-к-х-ха-а!.. У-у-у…

И Марченко, бесстрашный Марченко рванул вниз без оглядки! Но у ручья вдруг встал, чуть качнулся телом к преследователю, и великан грянулся оземь, выронив топор в воду. Секунды возни, почти нечеловеческий рык-стон и сразу – тишина. Марченко медленно поднялся вверх, связал первого, еще вялого от удара по сонной артерии, волоком свез вниз, к брату или другу…

* * *

Ночевали в долине Согры, оставив позади самый чудной пожар – подземный. Ночевали трудно, на открытом месте, меж двух костров. Марченко впервые почувствовал страшную усталость, очень хотел и очень боялся крепко заснуть. Новички-старцы буйствовали, и их психоз, похоже, начинал неуловимо влиять на остальных: словно легкий огонек безумия вместе с бликами от костра пробегал по лицам. Старцы то буйно ревели свои стихиры, то начинали биться, как в падучей, и все это до странности согласованно. Марченко шагнул в световой круг и выпалил из карабина. Вниз, в землю, но вздрогнули все разом.

– Вот что, мужики. Вас тут восемь морд, да по пути, надо думать, прибавятся: есть два места, куда мы с вами в гости заявимся и где меня ждут не больше, чем вы ждали. Так вот что я хочу сказать, – четко и жестко, разделяя слова, говорил он, – стрелять буду без предупреждения, мне тут с вами не до формальностей! И стрелять буду не только в того, кто поноровит отвязаться, или буйствовать станет, или, тем более, в бег кинется, а – во всех! Во всех, понятно? Так что следите друг за другом тоже: связываю я вас крепче веревки круговой порукой и определять, кто больше, кто меньше виноват перед законом, не стану. Там суд разберется, кому чего и сколько, а мне тут не до разновесов, я не господь бог, но стреляю получше господа бога!

И твердым взглядом повел по «мордам», и синева его глаз в полусвете костра черным льдом блеснула безжалостно и резко.

– Не беспокойся, начальник! – угодливо поспешил вперед всех самый разговорчивый уголовник. – Нам тоже не расчет раньше время под пулю лезть. Так ишо куда кривая вывезет, а тут… Как ты стреляешь, мы наслышаны…

– Я знаю, – раздался вдруг мертвый голос Косого, – он те на сто шагов кривым сделает, не целясь…

Молчание было долгим и весомым, но потом один из неукротимых братьев-фанатиков заговорил неожиданно понятно и напористо:

– Стрелом нас не напугаешь, не-ет, ко господу пойдем за невинный стрел-то, а ты – под закон угадашь мирской за то! Во тюрьму-узилище пойдем, постраждем за веру истинну, а на стрел не согласны!

– А ежели вам – вышку?

– Каку таку вышку?

– Высшую меру наказания – расстрел за дезертирство!

– За веру не расстреливают, А победа ваша станется, нам амнистию дадут. За нами никаких других преступлений нету-ка, а от войны уклонямся по леригии! – проявил невероятную широту мирской эрудиции дремучий бегун.

– Газа́ми живых людей травишь! – рявкнул гневно другой, столь же неожиданную проявляя осведомленность. – Дитлер газа́ пущать оробел, а ты, ли-ко, каков отчаянный!..

– Во гады! – искренне поразился Марченко. – Ат-шельмочки, а! И все знают, и все взвесили, даже будущую амнистию!

И, заметив, с каким интересом потянулись к разговору остальные, твердо пообещал:

– Но я вам, божьи подземники, сопротивление огнем и холодным оружием не позабуду! Па-адробно опишу! Обстоятельно.

– А не побоюсь! – заревел первый.

– А не покорюсь! – трубно вторил другой.

– Ишь вы, праведники, – выждав паузу, совсем спокойно рассуждал Марченко, – за веру и своего убить не жалко, а за Родину и чужих – грех?

– Сатане ты свой! Родина наша – божий мир, а осударства всякого мы отрицаемся, потому – от дьявола оно!

И опять дружным дуэтом заревели свои божественные стихиры.

Слушал-слушал, глядел-глядел усталый Марченко на этот невероятный самодеятельный концерт в невероятном месте, и скучно ему стало до смертыньки. Он шагнул к тому, который казался постарше и ревел побасистее, и легонько рубанул его ребром правой ладони по могучей шее сбоку. Ревун замолк, как подавился, свесил на грудь лохматую голову, будто впервые глубоко и изумленно задумался о смысле жизни. И долгонько так раздумывал… Только через некое время с трудом поднял отяжелевшую головушку, мутным взором повел кругом, заново и с трудом осмысливая все.

– Понял теперь, как я братца твоего успокоил?

И тот сказал еще хрипловато, но почти одобрительно:

– Лих ты мужик, слуга анчихристов, и ловок! Счастье твое!.. А то вот налетел на меня в черни, в первозимок еще, эдакой же с оружьём, да – стой-де, да скидавай, мол, торбу да обужу-одежу, а то-де стрелю! Я его, бесталанного, благословясь, и наладил кулаком в ухо. Голым, слышь-ко, кулаком, прости меня осподи!.. Где-то теперича гниет тамо-ка и с оружьём поганым своим. И как это ты нас с божьим братом моим оборол, нечиста сила?

Пайфан-Фоефан прямо через огонь потянулся к Maрченке засиявшей как медный казан рожей, и милиционер едва не отвел глаз от Пайфанова, великим торжеством правды горящего взгляда, и с трудом удержал одобрительную улыбку. Теперь всем и все на место поставила в этой темной истории невольная хвастливая оговорка «старца», видать, до болтливости очумевшего от коварного Марченкова удара. Уголовники дернулись друг к другу, и один из них странно-громко икнул, еле удержав некстати рвавшееся восклицание. Сдержанно и мудро, как истые таежники, закивали головами Пантелей и Тимофей, мол, эдак, эдак, а как же? Все правда, теперь и Марченко поверит, что не врали они про того, поддельным оказавшегося, солдата…

И все – уголовники и алтайцы, старцы-скрытники и милиционер по-разному подумали про безвестного варнака-убивца, и всем по-разному стало легче на душе, что вот они-то, худо-бедно, но живут и какое-никакое, а есть у них будущее и мало ли как повернется еще судьба, и только Марченко упрямо з н а л свое и их будущее и не хотел никаких сомнений…