Текст книги "Герои среди нас(сборник)"

Автор книги: Владимир Пашинин

Соавторы: А. Амелин,Н. Любомиров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Вон, кажется, тот самый дом. Не доходя до него, Николай плечом высадил доску забора, пролез во двор.

Из будки молча, без лая, бросилась большая лохматая дворняжка. Он на ходу отпихнул ее сапогом, ломая плетень, выскочил на огороды.

Вот он, наконец, пулемет. Теперь хорошо видны вспышки из окна. Прячась за сараями, Королев крался по двору. Луна как назло выскочила из облаков, прилипла фонарем на небе.

Николай проверил запалы в гранатах.

До дверей несколько метров. Теперь некогда маскироваться. Рывком, ожидая очереди из окна, пересек двор. Вот крыльцо, ступеньки…

Навстречу человек без шинели и каски. Николай не видел его глаз, не видел лица. Только рука и вскинутый пистолет. Словно на ринге, пошел нырком под эту руку. Над головой ударил выстрел.

Левой в челюсть. Раз!

Нокаут.

Перепрыгнул. К дверям. Скорее! Пахнущая порохом темнота. Широко размахнувшись, бросил гранату. Дрогнул пол, тяжело заскрипели стены, горячий воздух на минуту нажал на уши. И сразу же тишина.

Потом внутрь дома веером из автомата полдиска. При свете вспышек увидел пулемет, задравший к небу тупое рыло, трое на полу – мертвые.

– Ура-а-а!!!

Это мимо бегут партизаны.

На площади горит комендатура. Стоят, подняв руки, пленные. Все. Хотимск взят.

Собрать документы, повалить телеграфные столбы, расклеить по городу листовки – дело получаса. И опять отряд уходит в лес. Его провожает зарево над городом. Горят тюрьма, комендатура, полиция. Валяются на снегу трупы предателей и гитлеровцев.

С каждым днем отряд доставлял все больше и больше неприятностей оккупантам.

Взлетали мосты, летели под откос эшелоны, горели на дорогах десятки немецких машин.

Вражеское командование не на шутку было обеспокоено действиями отряда Медведева. Особенно после того, как партизанам удалось взорвать железнодорожный мост на линии Брянск – Сухиничи. В результате образовалась пробка, наша авиация, предупрежденная заранее, в щепки разнесла несколько вражеских эшелонов с техникой и живой силой. Важная стратегическая артерия гитлеровцев была надолго прервана.

В ту ночь мела пурга. Снег бешено крутился вокруг деревьев, наметал сугробы, закидывал костры. Партизаны почти не спали. Ночь тянулась удивительно долго. Ближе к рассвету ветер утих. Стало слышно, как трещат на морозе деревья. Задымились костры. Повара начали готовить немудреный завтрак. Николай стоял у заснеженной сосны и слушал лес, который жил какой-то своей особой, мирной, жизнью. Казалось, что и войны никакой нет. Просто есть тишина, синий предрассветный снег. Стук дятла и треск коры.

Взрыв гранаты был неожиданным. Он гулко раскатился по студеному лесу. И сейчас же ему ответили автоматы, зло и сердито.

– Отряд, в ружье! Тревога!

К Медведеву подбежал боец из секрета.

– Товарищ командир! Немцы! Каратели! Окружают!

– Николай! За мной! – скомандовал Медведев и побежал, на ходу расстегивая кобуру маузера.

Увязая в снегу, они добрались до гребня оврага, залегли за толстые стволы поваленных деревьев. Лежать было неудобно, снег залеплял лицо, скрипел на зубах. Николай поудобнее устроил свой автомат, вставил в гранаты запалы.

"На этот раз бой будет тяжелым. Но ничего, приходилось бывать в переделках и пострашнее".

Внезапно Дмитрий Николаевич толкнул его в бок. Николай поднял голову. Вот они!

На другой стороне оврага появились черные шинели. Впереди офицер.

Сухо щелкает маузер командира. Эсэсовец катится на дно оврага. И сразу же взметнулся снег, прошитый автоматными очередями. Рассыпавшись цепью, в рост, прижав к животу автоматы, идут фашисты. Летит снег, падают срубленные свинцом ветки.

Сзади заговорили партизанские пулеметы, автоматы, винтовки. Королев, плотно прижав приклад к щеке, ловил на мушку фигурки врагов. Странное ощущение… Все время кажется, что он стреляет мимо. Все время в прорези люди в длинных черных шинелях. Но ничего, патронов хватит…

Отряд постепенно начал отходить.

Внезапно совсем рядом с Николаем разорвалась мина. Потом целый сноп черно-красного пламени. Осколки били по деревьям, срезая кору.

Королев осторожно выглянул из-за ствола дерева. Немцы близко, человек семь ползут по снегу. И тогда он вскочил – назло пулям, осколкам, смерти, бросил гранату. Прогрохотал взрыв. Но все наползают и наползают фашисты.

– Уходите, Дмитрий Николаевич, – повернулся Николай к командиру. – Я прикрою.

Перебежками, огрызаясь, уходили они в глубь леса. Бежали рядом – он и командир. Вдруг Медведев охнул, опустился на снег.

– Товарищ командир!

– Уходи, Коля! Вдвоем нам не выбраться. Я их задержу.

Дмитрий Николаевич вытер снег с маузера.

– Ну, что стоишь? – повернул он искаженное болью лицо.– Уходи!

Николай молча поднял командира.

– Или вместе выйдем, или уж…

Автоматы стегают по деревьям, пули взметают снег.

Он бежал, проваливаясь по колено. Сердце стучало, рубашка стала мокрой, пот заливал глаза. Но он бежал. Били по ногам гранаты, спрятанные в карманах, прыгал на груди автомат.

Но он бежал. Дыхание горячее и хриплое.

Вот, наконец, под ногами твердый наст. Николай прибавил скорость. Еще совсем немного.

Поляна. Дзот. Рыло пулемета. Немцы.

Как же быть?

Он опустил командира на землю.

– Ну, Коля?.. Кажется, все, – Медведев сморщился от боли.

"Нет, не все. Есть один выход. И это может сделать только он. Только он, потому что он – боксер".

Но ведь это чертовски опасно. Один шанс из ста.

Николай встал во весь рост, поднял руки и пошел. Пошел сдаваться немцам.

– Стой, – сзади хриплый, словно чужой голос Медведева.

Сухо щелкнул курок маузера.

"Неужели он выстрелит в спину? Тогда уж все… Тогда конец".

Николай шел медленно, все ближе и ближе к вражескому дзоту. Навстречу бежали немцы. Человек пять.

Вот они совсем рядом. Говорят что-то по-своему. Один снимает с него автомат.

Офицер улыбается, хлопает по плечу.

– Рус партизан, гут, гут.

Николая подвели к дзоту, офицер и два солдата спустились вниз, видимо к рации. Остались двое. Они спокойны. Стоят совсем близко. Королев даже чувствовал, как от них тянет перегаром.

"Ну, пора. Вот этот ближе. Всю тяжесть тела в удар".

Раз! И сразу же еще. Раз! Двое лежат на снегу. Теперь гранату!

Тяжело ухнул взрыв. Осел бревенчатый накат. Из входа в блиндаж закурился синеватый дымок. Николай схватил упавший на снег автомат, дал две длинные очереди. Путь свободен!

– Молодец, Коля. А я было…

– Что, Дмитрий Николаевич?

– Да нет, ничего.

Через полчаса их встретили партизанские разведчики. Отряд прорвал кольцо. Ушел буквально из рук смерти. А ночью по рации был получен приказ: "Возвращаться в Москву".

Линию фронта перешли в районе Сухиничей ночью. Потом погрузились на машины и в город на вокзал. Кончился четырехмесячный поход.

Вот и Москва. Поезд медленно подходит к перрону.

– Здравствуй, столица!

Николай не шел – бежал по знакомым улицам. Прохожие изумленно оглядывались на него. Еще бы! Бежит здоровенный, бородатый, увешенный оружием парень с красно-зеленой лентой на шапке. Эдакий кинематографический партизан.

Вот и знакомый подъезд. Несколько ступенек вверх. Дверь. Звонок. Такие шаги могут быть лишь у одного человека. Щелкнул замок. Он обнял мать.

А потом был Кремль. И добрые глаза Михаила Ивановича Калинина. Королев осторожно жмет ему руку. Калинин поздравляет его, вручает маленькую коробочку. В ней орден Боевого Красного Знамени.

М. ЛЬВОВ

КРЕПЧЕ СТАЛИ

Четырнадцать месяцев, четыреста двадцать шесть дней, четыре времени года, таких разных на улице и таких томительно одинаковых в этой всегда светлой палате. У изголовья большое окно, и свежий ветер иногда проникает в комнату; тогда хочется дышать полной грудью. Но это вызывает страшную боль…

Майору Белоусову опять впрыснули морфий. Он лежит на спине. Обожженные пальцы рук крепко обхватили белые металлические прутья кровати; одеяло скинуто с груди.

– Летать, летать, – шепчет майор. – Летать…

Он разжимает руки, сбрасывает на пол одеяло. Белая простыня в крови. Обнажилась правая нога, отнятая выше колена.

Белоусов очнулся. Открыл глаза. Словно в первый раз увидел ногу. Кровь сочилась и сочилась, и Белоусов тихо застонал.

То были страшные месяцы, когда все можно было вспоминать и думать день и ночь: память открыла Белоусову все свои уголки.

…Пятого февраля 1938 года аэродром был затянут туманом. На земле дежурил старший лейтенант Леонид Георгиевич Белоусов. Настроение у него было приподнятое. Только вчера на спартакиаде эскадрильи он занял первое место на стометровке. Тренированное тело пело, просило действия. И когда внезапно прозвучал сигнал тревоги, летчик в мгновение поднял в воздух свой истребитель. Он погнался за самолетом, на плоскостях которого смутно виднелись кресты. Нарушитель границы!

Шел тяжелый снег, и земля сразу пропала. Белоусов рванулся влево, за чужим самолетом, и вдруг страшным ударом подбросило машину: истребитель ударился о землю, шасси отскочило. Взорвались воспламенившиеся бензобаки. Самолет горел, и летчик горел. Но он не потерял сознания, расстегнул ремни, выбросился из самолета и начал кататься по снегу, чувствуя острую боль на лице. Огонь погас. Белоусов встал и пошел по аэродрому. Он не знал в ту минуту, что лицо его сожжено беспощадным пламенем.

В Ленинграде есть морской госпиталь, тот, что на проспекте Газа. В этом госпитале отличные врачи. Они сказали: "Сделаем все возможное". Вначале его лечил профессор Пунин. Потом старшего лейтенанта перевезли к профессору Александру Александровичу Линбергу. А затем тридцать два раза его оперировал хирург Андрей Александрович Кянский.

Белоусов терпеливо лежал на операционном столе и, чтобы не кричать от боли, сжимал в кулак черные пальцы рук. Кянский пришил ему веки, сделал нос, губы, рот, уши.

Потом Белоусова послали отдыхать на курорт, а он сбежал в полк, к своим летчикам, и никому не пришло в голову проверить у него документы. Он вновь получил боевую машину, и хотя широкая повязка закрывала все его лицо, он стал летать на истребителе и на нем встретил финскую войну.

Давно мечтал Белоусов по-настоящему подраться в воздухе. Несчастье, происшедшее с ним в феврале 1938 года, не оттолкнуло летчика от авиации. Из всего несчастья запомнил он только черные кресты на чужом самолете, нарушившем государственную границу Советской Родины. На чьем самолете? Об этом было указано в боевом донесении.

Скоро на Балтике уже все летчики знали старшего лейтенанта Белоусова по его отважным делам на фронте. Он летал в далекие тылы, и его товарищи по оружию – Романенко, Сербин, Никитин – удивлялись богатырской силе и дерзости бесстрашного пилота. Указом Президиума Верховного Совета было объявлено о награждении Белоусова орденом Боевого Красного Знамени. Двадцать третьего февраля 1940 года ему было приказано прибыть в Петергоф. В старинном дворце летчику-истребителю вручили награду. Именинник, которому товарищи прикрепили к кителю орден, стоял, прислонившись к колонне, окруженный летчиками своей эскадрильи.

– Белоусов, как ваше здоровье?

Старший лейтенант резко обернулся на голос командующего Балтийским флотом Трибуца. Ответил смущенно:

– Я здоров, товарищ командующий.

– Летаете?

Ответить не успел.

– Летаешь? – к летчику подошел Кузнецов, секретарь Ленинградского горкома партии. – А почему летаешь?

И уже сыпались вопросы: Кузнецов спрашивал Трибуца, Трибуц – командующего ВВС. Тот разводил руками:

– Я ничего не могу поделать. Это такой человек, что для него нет кандалов. Убегает в полк…

– Убегает? – Кузнецов погасил улыбку. – Тогда возьмите мою машину и – в Ленинград. С ним. И чтоб не убежал. Прошу вас.

А уже на следующий день авторитетный медицинский консилиум докладывал председателю Ленсовета Попкову, приехавшему в Свердловскую больницу, что Белоусову необходимо срочно покинуть Ленинград и ехать лечиться.

Белоусов внешне смирился, он только оттягивал день отъезда и был удивлен, когда в Октябрьскую гостиницу вдруг приехали его жена Нина Архиповна и дочка Надя. Следом пришел инструктор из горкома партии и заявил, что из Кремля прислали семейную путевку на юг, и ему, инструктору, строго-настрого приказано сегодня же отправить Белоусова с женой и дочерью в Сухуми – в санаторий с историческим названием "Синоп".

Прошел месяц на Кавказском побережье. В самый день отъезда главврач прибежал с новой путевкой и, едва успев приоткрыть дверь, радостно воскликнул:

– Леонид Георгиевич, распаковывайтесь, будете у меня еще месяц – вот приказание Москвы.

Белоусов растерялся, он не знал, что ответить. Он не мог оставаться – это Леонид Георгиевич решил твердо, и уже если решил,так будет! Он взял в руки путевку, прочел, рассмеялся. Сказал уверенно:

– Вы ошибаетесь. Это не мне. Это моему однофамильцу.

– Позвольте, но имя?

– Имя тоже сходится, – раздраженно ответил Белоусов. – И не приставайте. Даже если мне прислали, то по ошибке.

И уехал. Врач смотрел на дорогу, пылившуюся под шинами автомобиля, и думал: куда спешит этот человек, которому еще надо так долго лечиться?

Снова Ленинград. Белоусов согласен делать операцию. Но только не сейчас. Он устал от больниц. И, преодолев все препятствия, Леонид Георгиевич снова начинает летать. Теперь он был капитаном, командовал эскадрильей, и на Ханко не было лучше эскадрильи, чем белоусовская.

Подошел июнь 1941 года.

На Ханко чудные дни в июне! Поутру потягивает с залива влажный туман, нежный и мягкий. Он стелется по земле, и над ним видны крупные ветви деревьев… Этот воскресный день был именно таким. Только-только начались соревнования парашютистов, и вдруг завыли тревожные, протяжные сирены. На мотоцикле к летчикам подъехал Белоусов. Он посмотрел на своих друзей, почему-то расстегнул воротник и сказал: – Соревнования отставить, война с Германией началась, товарищи. Все заметили в глазах капитана новый огонек, какого никогда еще не видели.

– Запомните: на германских крыльях – черные кресты. Я это точно знаю…

На исходе дня двадцать третьего июня над Ханко совместным ударом летчиков Белоусова и зенитчиков был сбит первый "Юнкерс-88". Потом сбили другой, третий. Белоусов летал много. Штурмовал настигал немецкие самолеты, верным пулеметным огнем ломал крылья с крестами. Затем по приказу командования он был переведен в Ленинград, стал защищать Ладожскую трассу и принял под командование полк.

Много воздушных боев провел он над Кронштадтом, Ленинградом, Ладогой. И вдруг заболел. Отекли ноги. Стали такими тяжелыми, что трудно было вылезать из кабины. Это заметил врач Доленков. Спросил:

– Что хромаете?

– Пустяки, ушибся, – отвечал Белоусов, Но Доленков не успокоился. Пришел вечером домой.

– Снимите сапоги.

Осмотрел ноги и побледнел от волнения: белые, нет пульса.

– Вот что, командир. Боюсь говорить, но и молчать нельзя. Надо немедленно уезжать. У вас… спонтанная гангрена.

Доленков удивился спокойствию командира полка. Тот ответил равнодушно:

– Хорошо, я доложу об этом командованию. Когда отзовут – немедленно уеду. А ваше дело – пока молчать. Подчиненным не надо знать, что командир болен.

– Хорошо, – в тон летчику ответил врач, – я молчу.

И… в тот же вечер Доленков телеграфировал командованию, и в ту же ночь генерал, командующий ВВС Балтфлота, прислал специальный самолет, на котором Белоусову было приказано лететь в тыл.

– Я вернусь! – успел лишь крикнуть Белоусов друзьям, которые чуть ли не насильно усаживали его в самолет, и услышал голос комиссара Сербина:

– Ты вернешься, Леонид Георгиевич.

Белоусова доставили в Алма-Ату. Обострилась гангрена. На правой ноге разрасталась язва. И однажды профессор Сызганов заявил:

– Надо резать…

– Не дам, – сказал летчик.

– Надо резать.

– Не дам. И разговора быть не может!

Профессор ушел. Ушел, чтобы прийти вечером. Сел на кровать, сказал:

– Знаете, Белоусов, если не резать – будет плохо. Может быть, даже смерть.

– Я не боюсь смерти. Я ее видел.

– Так что же, вы и жизнь не любите?

Вопрос привел летчика в замешательство.

– Я хочу жить, – произнес он искренне.

– Тогда надо резать.

– Давайте, – Белоусов не услышал своего голоса, повторил: – Давайте, доктор. И быстрее. Завтра же.

Теперь он ясно представил себя с одной ногой. Он – разносторонний спортсмен – легкоатлет, лыжник, штангист – будет ходить на деревянной колодке, на костылях. Но разве в этом дело? И при чем здесь штанга, беговая дорожка? Они были нужны ему, чтобы лучше летать! И он будет летать! Он пройдет любые испытания – летчик, солдат, еще не рассчитавшийся с фашистами за февраль 1938 года, за страшное горе страны.

Спокойно перенес Белоусов операцию и начал, кажется, поправляться, хотя кровь из ампутированной ноги еще сочилась. Прошел месяц, второй, третий.

– Еще немного, – обещал Сызганов, – и мы вас выпустим, Леонид Георгиевич.

Но как снег в знойный день, как горный обвал, вдруг обрушилось на майора новое несчастье: язва на левой ноге. Она появилась ниже колена и с каждым днем увеличивалась. Выхода не было – Белоусова, притихшего и молчаливого, вновь принесли в операционную…

Когда майор открыл глаза, то увидел светло-голубой потолок. Таким бывает небо на Балтике в безоблачный летний день…

Потом было очень плохо, и жена, приехавшая в Алма-Ату, ни днем, ни ночью не покидала палаты мужа. Постоянно находились около Белоусова и врачи. Даже Сызганов, полюбивший Белоусова за несокрушимую волю, начал думать, что вторая операция сломила летчика. О чем думал Белоусов, лежа молча, не замечая никого? Может быть, о самоубийстве? Его боялись оставить одного. Но майор начал поправляться! По ночам, правда, он бредил, но это был странный, один и тот же бред. Белоусов называл какого-то одноногого черноморского летчика, вновь поднявшегося в воздух; американца Поста, летавшего без глаза.

Как-то Белоусов попросил бумагу, чернила, ручку и написал три записки – ответы на письма фронтовых друзей Романенко, Сербина и Ройтберга. В конце письма Сербину он сообщил, что выезжает на Балтику. Письмо было опущено, и в этот же день Белоусов потребовал, чтобы его отправили на поезде в Ленинград. Никто об этом и слушать не хотел:

– Нельзя, вы не доедете.

– Не доеду, так доползу!

И поехал. Из Москвы телеграфировал старому другу: встречай!

…Сербин прямо с аэродрома примчался на вокзал. Вот подходит поезд, остановился. Полковник почти бежит навстречу человеку, стоящему в тамбуре международного вагона. Он в кителе, на его груди два ордена Красного Знамени, лицо обожжено, но по-прежнему жизнерадостно блестят глаза. Летчики без слов обнялись, и полковник, взяв майора под руку, повел его к выходу из вокзала.

На "эмке" они объехали весь Ленинград – давненько в нем не был Белоусов!

– Сколько раз я дрался над этим городом, – вздохнул Белоусов.

– Помню, Леонид Георгиевич, – ответил полковник. – Это мы все помним. Теперь первое – к командующему, второе – поедешь в дом отдыха, третье – надо подобрать тебе работу…

Белоусов усмехнулся.

– Да, Иван Иванович, мне нужна работа. Полегче. Не пыльная, как говорится. А вот Пост без глаза летал. На Черном море кто-то из наших летчиков без ноги летает. Что скажешь?

Надолго замолчали. Около штаба вышли из "эмки". Сербин поддерживал Белоусова за руку.

– Постой, товарищ полковник… Давай покончим с этим. Видишь, какое голубое небо? А вот – облака. Знаешь, в Алма-Ате я очень долго лежал, страшно долго. И когда мне вторую ногу отрезали, я заметил, что в палате потолок голубой, как ленинградское небо сегодня. И знаешь, маляр, наверное, не случайно линию оставил, мазнул белилами, как облако. В общем, не потолок, а небо. Небо – понимаешь? Я много об этом думал…

– Ну и что же? – осторожно спросил Сербин.

Белоусов выпрямился, поставил к стене костыли.

– Буду летать.

– Видишь ли… – начал Сербин, но Белоусов прервал:

– Извини, товарищ полковник. Думаешь, я самоубийством в воздухе хочу покончить?

– Погоди, Леонид…

Но Белоусов не слушал:

– Если б жить надоело, вот мой пистолет. Черта с два! Я жить хочу, жить и драться. За отца, убитого немцами в Карпатах, за то, что жену и дочь в санитарном поезде немцы бомбили. А я сам?

– Все балтийские летчики мстят за тебя…

– А-а, понимаю и благодарю… Есть, мол, здоровые и молодые, так куда мне соваться?..

Они не заметили, что больше часа стоят у штаба.

– Я должен летать,– наконец, упрямо заключил Белоусов, и полковник понял, что этот неистовый человек, гроза "мессершмиттов" и "юнкерсов", будет летать. Непременно будет!

Они вдвоем прошли к командующему. И здесь почти дословно повторился все тот же разговор.

Белоусов был непреклонен:

– Я должен летать! Я буду летать…

И ему поверили. Да как поверили! Начальник штаба дивизии гвардии подполковник Петр Львович Ройтберг на приеме у начальника штаба ВВС даже обещал свою "голову положить на плаху", если Белоусов сломает машину.

На учебный аэродром Леонид Георгиевич улетел с бумагой, на которой стояла короткая виза командующего: "Ввести в строй".

Как он снова поднялся в воздух? Сначала пришлось учиться ходить по земле – без костылей. Затем прошел весь путь учлета – от "ПО-2" до сложных боевых машин.

Вот только короткие выписки из журналов дежурных офицеров.

12 июля 1944 года – двенадцать полетов.

15 июля – десять.

19 июля – шесть.

Летчик, обретя крылья, безудержно носился в голубой бездне воздушного океана, делал "бочки", "штопор", "иммельманы" – делал все, на что способна была машина и, как говорили боевые друзья, – чуть больше. Делал то, что трудно дается людям с безукоризненным здоровьем. И уже в части снова брали с него пример, инструкторы говорили молодым пилотам:

– Э-э, дорогой, что ты летаешь, как на метле? Видел, как майор Белоусов летает? Учись!

Воля вернула Белоусова в авиацию, подняла в воздух, и он снова вступил в бой за нашу Советскую Родину. Вдоль и поперек излетал он просторы Балтики, ее спокойное и бурное, солнечное и пасмурное небо.

Никаких скидок не принимал Белоусов. Если требовал приказ, он, как и в сорок первом, три, пять раз поднимался в воздух. Вел разведку, воздушные бои, сопровождал штурмовики… И каждый знал: майор своим ястребком прикроет, скорее жизнь отдаст, чем позволит врагу сбить товарища.

Мечтою летчика было встретить победу на вахте. Так и случилось – в воздухе, на своем гвардейском истребителе встретил Белоусов радостный день 9 мая 1945 года.

Навсегда связал себя Леонид Георгиевич с авиацией. Когда отгремели бои, коммунист Белоусов пришел в Ленинградский аэроклуб и стал учить комсомольцев летному делу. И по сей день в разных концах нашей страны десятки учеников старого гвардейца охраняют воздушные рубежи Родины.

В 1957 году, через двенадцать лет после победы, Президиум Верховного Совета СССР присвоил Леониду Георгиевичу Белоусову звание Героя Советского Союза. "Правда" писала тогда: "Советские люди преклоняются перед героическими подвигами этого человека. Пусть же слава о нем облетит всю страну, пусть вся жизнь его послужит вдохновляющим примером для нашей молодежи".

…В то время я служил на Тихом океане. Получил ночью телеграмму: "Срочно вылетайте в Ленинград писать о Белоусове". На военном самолете в Хабаровск. Сразу – на реактивный лайнер и вечером того же дня жал руку Леониду Георгиевичу, его верной подруге жизни – жене. На столе – груда писем и телеграмм. Тысячи незнакомых людей поздравляли Белоусова. И сотни тех, с кем крыло в крыло сражался Леонид Георгиевич. Писали Романенко, Сербин, Борисов, Голубев, Ройтберг и многие, многие другие…

Белоусов уже к этому времени не сидел за штурвалом самолета, но летал часто – то по местам былых сражений, то к молодым балтийским летчикам.

Я спросил:

– Скажи, Леонид, откуда у тебя силы для такой беспокойной жизни?

– На этот вопрос коротко не ответишь, – улыбнулся Белоусов. – Но если ты имеешь в виду энергию, то не забывай, что у меня неплохая закалка. Правда, в своих спортивных победах выше масштаба эскадрильи не поднимался, но ведь и занимался я спортом не ради славы, а чтобы лучше исполнять воинский долг. – Помолчав, он лукаво спросил: – Ты, между прочим, с чего начинаешь день?

Застигнутый врасплох, я стал вспоминать.

– А я – с зарядки, – засмеялся Леонид Георгиевич, – и тебе советую.

Недавно мы вновь встретились с Белоусовым. В большом зале одного из ленинградских театров собрались балтийцы – ветераны Отечественной войны. Белоусов вошел в зал, когда большинство летчиков, штурманов, стрелков-радистов, инженеров, техников и мотористов уже сидели на своих местах. Его позвали в президиум, в первые ряды. Но Белоусов отказался. Искал кого-то. И вдруг увидел в амфитеатре друзей из 4-го гвардейского и, твердо ступая, зашагал к тем, с кем был рядом в суровое время войны.

И в бою, и в славе он остается с товарищами, стоит с ними в одном строю.