Текст книги "Мурена (СИ)"
Автор книги: Влада Багрянцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Мгм… Значит без выкупа. Тогда процент нужно снизить до сорока – сорок нам, шестьдесят им. И еще делать ссуды из казны на покупку собственного хозяйства.
Женщина восторженно охнула:
– Ваше Превосходительство!..
– Ваше Превосходительство! Вы, похоже, еще не пришли в себя, – проговорил казначей, а Вилли перестал пинать козий катышек:
– Ваше Превосходительство, вы…
– Ты тоже считаешь, что я не в себе? – вспоминая об осанке и выпрямляя спину, сказал Леон. – Очень жаль, потому что я хотел назначить казначеем именно тебя, как мое доверенное лицо.
Вилли, на благо, дураком не был, и в роль казначея вошел прямо там, у загона, предлагая свои собственные нововведения и выклянчивая часть средств на открытие в городке ателье мод – как в Мирамисе.
– Вы там что-то про армию еще говорили, – хмыкнул Леон.
До вечера, судя по всему, времени было с избытком.
5
Купаться в горячей воде он не любил, как и ждать, пока служанки натаскают воды для ванны. Потому каждый вечер, как только все расползались на ночлег, спускался во внутренний двор, где в глубине яблочного сада располагался роскошный фонтан, сооруженный привезенным из Мирамисы мастером. В центре его помещалась фигура девушки, опрокидывающей через локоть кувшин. Вода в нем была всегда чистой, поскольку чистили его раз в несколько дней, меняя ее и избавляясь от сора. Это был тихий уголок, никто сюда, кроме кошек и ежей, так поздно не забирался, потому Мурена, вооружившись банкой розмаринового мыла, плескался тут долго, одни волосы занимали внушительную часть затраченного времени. Волосы у него были странные, будто живые, влагу отталкивали, как чешуя, потому мыть их было трудно, но ему это даже нравилось – методично, прядь за прядью, расчесывать их пальцами, а потом нырять с головой под темную толщу воды и смотреть, как они расправляются на поверхности нитяными змеями.
В воде он чувствовал себя как дома – чудище внутри, его плоть и кровь – которая у него была такой темной, что почти синей – рвалось на свободу. Только дышать под водой он не умел, и в этот раз просидел тоже недолго, поднимаясь во весь рост и встречаясь с удивленным взглядом герцога.
– Ах, прикрой свой срам! – воскликнула висящая на его руке Веста, оскорбленно отворачиваясь. – Немыслимо! Никаких правил для него нет!
– Правила для того и придуманы, чтобы их нарушать, – произнес Мурена, усаживаясь на бортик и встряхивая мокрой гривой.
То, что герцог смотрит на него с мучительным любопытством, как подглядывающий за девками в купальне юнец, он просек сразу. Расставил ноги, нагибаясь за гетрами, медленно натянул их под проклятья оскорбленной Весты, сунул ступни в домашние войлочные туфли. Герцог смотрел, и ноздри у него подрагивали. Мурену это поразило – запах похоти он чуял от Лойда и тогда, когда его пороли на конюшне. Чуял и забавлялся, хотя потом пришлось отдирать от кожи присохшие куски ткани, пропитавшиеся кровью. А тут было иное… Тоже тяжелое, зовущее, но совсем не представляющее опасности.
– Он оделся? – снова запищала высоким голосом Веста, и Лойд ответил хрипловато:
– Пока еще нет.
– Я попрошу отца Брундо пристроить его в храм! Он же сумасшедший, этот шут! Моется каждый божий день, он так себя убьет! Смывает всю божью благодать и кожный жир!
Мурена, не отрывая взгляда от Лойда, провел ногтями по бедру с внутренней стороны, затем вверх по животу, груди, шее, наклонил голову и, отжимая волосы, подмигнул. И герцог его вновь удивил – вместо того, чтобы нахмуриться, моргнул пару раз и отвернулся.
– Тот блаженный знает
Сказок целый ворох.
И Лойду прочитает,
Коль нахлынет морок.
Медовы его речи,
Малиновы уста.
Коль жаждет герцог встречи
Открыты ворота,
– протянул он, завязывая шнурки на штанах и сгребая оставшуюся одежду – быстрее, чем хотел бы, потому что Веста уже голосила:
– Не смей даже думать о моем муже! Иначе я прикажу тебя пытать на дыбе! Подпалить пятки огнем! Выжечь глаза прутьями!
Лойд стоял, морщась, и Мурене почудилось, что Веста его раздражает. Но с чего бы? Одного поля ведь, как говорится.
Мурена, поднимаясь к себе ощутил, что за день устал – к Весте заявились тетушки с многочисленным потомством, и ему пришлось развлекать их за обедом, а потом, когда все перебрались в большой зал и взялись за шитье, он еще и бренчал на арфе – потому что Веста считала, что только этот благородный инструмент должен услаждать тонкий девичий слух. Слава Нанайе, арфа была рычажная, а не педальная, обращаться с ней оказалось проще и звучала она мягче. Но дерганье струн Мурену вгоняло в тоску, поэтому помимо треньканья он мурлыкал под нос матерные четверостишья, которые могла разобрать только сидящая ближе всех к нему несовершеннолетняя кузина Весты. Он не был уверен точно, слышит ли, потому сочинил:
– У девицы белокурой,
Страсть как сиськи хороши.
Коль не будет девка дурой,
То натянем от души.
Кузина преувеличенно внимательно смотрела в вышитые кляксы цветов, но кончики ее ушей заалели. На этом она Мурене наскучила, и он выдал еще про ее родительницу:
– А у девки белокурой
Мамка пышнозадая.
Коли будет девка дурой —
И грудей не надо нам.
Провел по струнам, извлекая из них самую щемящую мелодию, и маменька девицы поинтересовалась у Весты:
– Так это тот шут, любимец Его Величества?
– Он, – хмуро отозвалась Веста. – Сейчас он смирный, но бывает крайне досаждающим. Ужасное создание!
Мурена сделал свое самое воодушевленное лицо, вытягивая ногу в облегающих штанах – свои конечности он считал главным достоинством, потому демонстрировал их всем желающим. Маменька девицы ощупала его липким голодным взглядом и поджала пухлые губы. Он считал, что про него она забыла, – леди Роза, так ее звали, – но, ступая на площадку перед своей комнатой, осознал, что переборщил с сочинительством. Перед дверью, обмахиваясь веером, помещалась леди Роза, оседлав маленький стульчик. Благо, боком, потому у Мурены появилась возможность шагнуть назад, в тень, пока та его не заметила.
Чтобы избежать более близкого знакомства с ней, он отправился спать на конюшню. Кори, скорее всего, сама бродила под крышей, распугивая мышей, а еда у нее имелась, ведь он утром оставлял ей нарубленные кухаркой овощи.
В этом неизвестнокаком мире настоящей, темной темноты не было – две Луны, одна большая, размером с привычную, земную, и вторая, в несколько раз меньше, светили так ярко, что видно было все, как в полнолуние. Возможно, когда они обе шли на убыль, становилось темнее, но Леон в тот вечер, сидя на каменной скамье у фонтана, видел плохо приклеенную к щеке Весты мушку как в свете фонаря. И чувствовал исходящий от нее аромат духов в вперемешку с запахом взопревшего тела. Служанки, встреченные им в доме, пахли не в пример ей – застиранным хлопком и чистотой, видимо, мылись вечером в лоханях, иначе было нельзя, поскольку выполняли они и самую черную работу.
Леон им тоже повысил жалованье – ненамного, но чувствительно, и теперь в доме он находился на особом счету. У Леона, каждый месяц перечислявшего деньги в приют для животных, это получилось просто – немного простимулировать прислугу деньгами. И далось легко. А вот объяснить главнокомандующему армией, что военная обязанность сроком в тридцать лет – полная лажа, удалось с трудом.
– Ну вот что они могут? – возмутился Леон, наблюдая за тем, как из сколоченных криво казарм выбираются солдаты – заросшие бородами, на ходу засовывающие ноги в грязных тряпках в сапоги – и выстраиваются в шеренги. – Это получается, что раз призывают всех в двадцать лет, то многим почти под пятьдесят? Это везде такое?
– В Мирамисе призывают с семнадцати, – подал голос Вилли, поправляя берет. – И служат там десять лет.
– Ну куда ни шло, – сказал Леон. – С этим надо что-то делать. Жду вас завтра до полудня у себя во… У себя, в общем.
Главнокомандующий, шевельнув усами, щелкнул каблуками, зазвенев шпорами, и отдал честь. Вилли, который, судя по его поплывшему, как у похотливого кота, взгляду, тоже бы отдал честь самым молоденьким из солдат, наконец оторвался от рассматривания и записал в обшитый бархатом блокнотик самопишущей ручкой время встречи.
С главнокомандующим, который явился на следующий день, решено было вводить реформы постепенно, в течение многих месяцев, а то и лет – сначала сократить срок службы вдвое, отправив на военную пенсию с выплатой компенсации «возрастных» солдат, а самым возрастным, как и было обещано, пожаловать земли на окраине. Леон, поднатаскавшийся в конторе брата, смог убедить собравшийся совет в том, что эти реформы необходимы. Новый казначей поддерживал все его начинания – Леон уже «выписал», как тут говорили, из столицы модисток для нового ателье, которое запрещал Вилли открывать отец, слишком несерьезным считая это занятие для титулованного отпрыска. И если с герцогом еще могли поспорить, то с Вилли, хоть и казался он легкомысленной курочкой, спорить было опасно. Кто их знает, этих господ… Потому члены совета покивали головами, побубнили и согласились. А Леон занялся собой и своими делами.
Как-то брат ему сказал:
– Ты всегда будешь жирдяем, Лео. Это твой образ жизни. Даже если тебя записать в программу, которая помогает таким неудачникам, как ты, и тебе с пуза срежут куски жира, ты все равно станешь жирдяем через полгода. Потому что так и будешь жрать пиццу на диване. Вот люди выигрывают в лотерею, да. И что они делают? Открывают свой бизнес? Покупают акции? Работают с активами? Нет, Лео. Они эти деньги проебывают. Потому что если нет экономического мышления, то оно и не появится. Кто-то сможет продать скрепку на аукционе, а кто-то… Как ты, короче.
После этого Леон начал вникать не только в то, что делает брат, но и как он это делает. И кое-чему научился, только применить знания на практике не мог, до недавнего момента. И когда он оказался тут, то понял – его пересохранили, и в этот раз облажаться нельзя, или этот раз станет коротким и последним.
Леон, поднимаясь с утра, теперь отжимался от пола, много ходил, изучая окрестности, старался есть нормированно, но потом на это плюнул, еда ведь была нормальной. Никаких бургеров, колы и пончиков тут не было, как и дрожжевого теста. Хотя бы за это можно было не переживать.
Однако переживать стоило за другое – через три дня его должны были женить, и неотвратимость этого угнетала. Мало того, что Веста липла к нему, как муравей к сахарнице, – сахара, к слову, тут не имелось тоже – так еще и ее родственники заполонили весь дом. Грозил нагрянуть и Король, а Леон совсем не знал, как обращаются с Королями.
– Помнишь, как мы с тобой любили друг друга тогда? – с томным придыханием сказала Веста, укладывая голову ему на плечо. – Ты был ненасытен, как бык…
И переместила руку на его колено.
Леон, зажмурившись, приказал себе терпеть, только вот с закрытыми глазами совершенно ясно представилась увиденная несколькими минутами ранее картина, в которой ноги Мурены играли не последнюю роль. Леон такие раньше только мечтал потрогать, и даже то, что все тело шута покрывали следы от ожогов и белесые, а кое-где и свежие, розоватые шрамы, его не оттолкнуло. Наоборот, вызвало желание изучить их на ощупь. Он уже привык к его странной, пугающей временами внешности, и не замечал отличий от других людей, только улыбка все еще вызывала тревогу. Когда Мурена медленно растягивал губы до самых почти ушей, глаза у него становились узкие, опасные, и сам оскал наводил первобытный ужас – Леон испытывал нечто подобное, рассматривая скелеты доисторических тварей в музее. Вроде той же Титанобоа.
– Ты стал такой странный, – продолжала Веста. – Но, скажу не тая, таким ты мне даже больше нравишься. Раньше ты был как бревно, бесчувственный и неучтивый, а теперь я верю, что у нас все получится. Я рожу прекрасных деток и детский смех наполнит комнаты. Я хочу перекрасить твой кабинет под детскую, потому что окна выходят в сад, а на первом этаже…
Леона, как закоренелого холостяка и гея, пугали подобные формулировки, потому он вынырнул из своих дум и произнес:
– Как это… мило. Но давай потом об этом, хорошо? Ужасно болит голова.
Веста, шагая к выходу, сказала, что ему нужно меньше переутомляться, и потрепала его за щеку, прощаясь. Леон, решив еще пройтись перед сном, обошел дом, пытаясь сбить разбежавшиеся, как овечья отара, мысли в кучу, но получалось это с трудом. Свадьба, реформы, земля, крестьяне, свадьба, реформы, чертовы бесконечные ноги…
– Дай глянуть! – шаровой молнией треснул вдруг женский голос рядом, и он поднял голову. – Так, так, так. – Оборванка в выцветшем плаще и запыленных башмаках схватила его за руку, развернула ладонью вверх и ткнула длинным ногтем в середину, бормоча под нос: – Долгая дорога, казенный дом…
– Кто вы? И как вы тут оказались? – спросил Леон, всматриваясь в лицо, занавешенное спутанными прядями.
– Странница я, господин, – произнес голос скороговоркой. – А ты добрый человек в теле злого, ой, нелегка судьба твоя!
Леон обмер. С десяток вопросов завертелся на его языке, но помешала их задать выскочившая во двор служанка с метлой:
– Кто тебя пустил, нищенка? А ну пошла, гоните ее, Ваше Превосходительство!
– Негоже прогонять обездоленных, Нанайя лишит благодати того, кто откажет путнику в куске хлеба, – произнесла незнакомка, скрываясь за спиной Леона, и он сказал:
– Накормите и постелите ей…
– На кухне постелю, – сказала служанка, явно недовольно. – Ушлая какая. Подмазалась уже…
Незнакомка в плаще хмыкнула, и, прежде чем последовать за ней, ткнула ногтем в грудь Леона:
– Смотри-ка! Тут что-то загорается.
Недоуменно посмотрев ей вслед, он подумал, что нужно будет пробраться к ведьме, – он был уверен в этом – когда все уснут. Раз она увидела его суть, значит, может подсказать что-то дельное. Он собирался отправиться к себе, но услышал со стороны конюшни лошадиное довольное фырканье, видать, конюх чистил лошадей. Только вот у конюха не было такого чистого голоса и не пел он на незнакомом языке так тоскливо, что ныло сердце.
6
Ходит лошадь в высокой траве,
Где вьется папоротник синий,
Где оседает на ресницах иней,
Где сосны с горами наравне.
Ходит, сминая лунные тропы
Растеряв подковы из золота.
Там, где ходят степенно у омута
Зеленоглазых бесовок стопы.
Позови ее ночью желтой,
Услышит твой голос сквозь время.
Найдет того, кто схватив за стремя,
Расчешет гриву ладонью тёплой.
Напой ей на ухо, потерянный всадник,
О стране, где куется вечное лето.
И будет морозное сердце согрето,
И приют свой отыщет странник.
Нет покоя в мире под Лунами,
Рвутся души в беззвездное небо.
Рука – в руку, сердце – к сердцу бы,
Пока не стали все мы безумными.
Ходит лошадь в высокой траве,
Ждет родного знакомого зова.
В мире двухлунном одному быть – не ново,
Там, где горы с соснами наравне.
Это была единственная песня про лошадей, которую Мурена помнил. Ее пела мать, сидя у очага и ожидая, когда вернется с вечерней службы у капища отец. Детство он помнил смутно, цветными лоскутами, голоса братьев звенели у него в памяти отчетливо, а вот черты их он разобрать не мог, бесформенные фигуры, и только. Была еще, кажется, старшая сестра, но ее продали проходящему мимо обозу с торговцами. Детей в семье народилось много, и все, слава богам, парни, кроме этой старшей, которая еще и страшненькая – кто ее замуж возьмет? Девочек и так в Некроземлях не жаловали, сила передавалась только по мужской линии – так считали по крайней мере, потому от нее избавились, как только представился случай.
Давно это было. Задолго до того, как он оказался в более цивилизованных землях. Лошадь под его руками довольно пофыркивала, толкалась лбом в лицо, стоило задуматься, и внимательно, совсем не по-лошадиному, вслушивалась в мелодию. Приближающегося к стойлу герцога она услышала вместе с Муреной, шевельнув ухом.
– Как могли вы бросить леди Весту! – заметил шут, рассматривая в свете горящей лампы непривычно задумчивое лицо Лойда. – Она, бедняжка, все слезки выплакала, тоскуя по вашим причиндалам.
– Мы одни? – спросил тот негромко, и он дернул бровью:
– Не считая дюжины лошадей. Но они никому ничего не расскажут, я прослежу.
Лойд подошел ближе, и Мурена заметил, что он мнется, собираясь и не решаясь что-то сказать. На герцога это было не похоже. Он вообще не был похож на себя с тех пор, как свалился в чаще и провалялся без сознания немалое время. Может, лесные духи вселились в него?
– Я насчет моего предложения, – сказал Лойд, следя за движениями щетки по гриве. – Что ты решил? Поможешь мне?
– Вы про авантюру со свадьбой? – отозвался шут, отложив щетку и принявшись ловко заплетать из нескольких прядей покорной лошади косу. – Хм, я весь в сомнениях – лечь головой на плаху, если узнает Его Величество, или ждать ножа в спину, если откажу вам.
– Я на такое никогда не пойду, – нахмурился герцог – похоже, всерьез оскорбился. – Так мне ждать помощи?
– Если вы, мой светлый принц, прельстите меня вашими угодьями на юге, теми, с виноградником и почти достроенным особняком, то я, возможно подумаю.
– Хорошо. Завтра приглашу нотариуса и напишу дарственную.
– Кого? – моргнул Мурена. – Нота… что? Поверенного, хотели вы сказать? И неужто в самом деле щедрот своих отсыпете?
– Я сказал – я сделаю. И никто об этом не узнает. А еще мне нужно, чтобы ты пояснил, как общаться с Королем, – Лойд вздохнул совсем уж мученически. – Если он приедет. Но я надеюсь, что мне удастся как-то потянуть со свадьбой. С твоей помощью.
Мурена скрепил косу выдернутой из рукава лентой, похлопал лошадь по шее и переключил все свое внимание на герцога. Тот, почувствовав на себе его пристальный взгляд, смутился – и Мурене нравилось, как он смущался теперь всякий раз при этом.
– Заключим с вами сделку – я помогаю вам, вы – мне. А скрепим ее поцелуем любви.
Лойд принял вид такой затравленный, что он чуть было не расхохотался – вылитый юнец в женской купальне. И сладко и жаждется, и боязно и стыдно.
– Что ж вы оробели? – спросил Мурена лукаво, опуская руки, укладывая их на недоступный прежде зад Лойда и прижимаясь к нему, бедра к бедрам. – Давайте, решайтесь. Я ведь не свою девственность вам предлагаю, этот товар давно вышел из годности.
Лойд некоторое время смотрел на его губы, часто дыша, словно прикидывая, с какой стороны к нему подступиться, а потом коснулся их не так, как он представлял – как-то интимно. Целовали шута редко, только в порыве страсти, и то, те моменты больше напоминали попытку поглотить его живьем. А герцог его целовал – мягко, насколько это мог делать мужчина, не торопясь, опасаясь спугнуть повисшую над ними тишину, и когда оторвался, то в глазах у него было что-то такое, что заставило Мурену потянуться к нему снова. Только проснулось то, другое, и Лойд оказался лежащим на сене так же быстро, как успел бы сделать вдох.
– Как предпочитаешь? – спросил Мурена, усевшись на нем и ощущая задницей его крепкий стояк. – Сверху? Снизу? Или и то, и другое, по очереди?
– Что? – прохрипел Лойд. – Да ты о чем? Мы и не знакомы толком!
– Не знакомы? – наклонился к самому его лицу Мурена. – А не ты меня тогда хлестал так же, на конюшне? У тебя тогда тоже стояло. Или тебя только такое заводит?
– Никого я не хлестал! – полупридушенно возмутился тот. – Не могу я так… просто так! Я же тебе и не нравлюсь даже!
Мурена, схватив его за лацканы, замер, пытаясь осознать смысл произнесенного, а Лойд, воспользовавшись его замешательством, опрокинул его на спину, навалился и вновь прижался к губам, в этот раз жадно и грубо. Затем вскочил и понесся к выходу так, будто в темноте конюшни его могли сожрать. Потрогав ссадинку на губе, Мурена усмехнулся, разводя ноги и поправляя в штанах ноющий член:
– Значит, все же, сверху.
Хуже, чем теперь, Леон себя никогда не ощущал. Даже когда его динамили или смеялись открыто, он таким идиотом себя не чувствовал. Прямо перед ним была возможность секса – вот прямо бери голыми руками, а он что? Поджал хвост и слился. Потому что Мурена его пугал еще и своей экспрессией и гиперактивностью в плане плотских… отношений. Леон никогда не был в позиции сверху – а Мурена явно намекал, почти трахая его собой через одежду, что ждет от него такой же страсти.
– Дерьмо, вот дерьмо! – бормотал Леон, шагая к кухне. – Так облажаться…
В этот раз бога он упоминать не стал, снова вспоминая последствия предыдущего раза.
Он вытер вспотевшие ладони о штаны, остановился у входа и подышал, успокаиваясь, решив оставить рефлексию на сладкое, толкнул дверь кухни, которая была предназначена для того, чтобы слуги выходили к колодцу за водой и выносили мусор. Однако вместо незнакомки в плаще он обнаружил одну служанку, которая мыла стол, выскребая деревянную поверхность щеткой.
– А где…
– Вы что-то хотели, Ваше Превосходительство? – вытянулась как по стойке девушка.
– А где, – Леон заглянул в темный угол, – нищенка?
– Нищенка? – девушка захлопала глазами, и он ощутил себя идиотом вторично – видимо, над ним позабавился кто-то из местных сверхъестественных тварей.
Махнув рукой, он направился к себе, осознавая заранее всю глубину бездны, в которую его толкали свежие, сочащиеся хмелем и сладковатым запахом сена воспоминания. Удивительно было то, что его уже ничего не удивляло. Будто он всегда тут и жил. В детстве его отправляли на ферму к бабушке, где первые дни он ходил, как пришибленный, фыркал на коров, обходил стороной индеек, а потом, в конце лета, ревел, вспоминая как с местными мальчишками играл в кукурузной чаще во вьетнамских партизан.
Забравшись в постель, игнорируя выглаженную ночную рубашку на спинке кресла, Леон долго не мог заставить себя уснуть. Вертелся с боку на бок, потом перекатился на живот, зажимая возбужденный член между своим телом и кроватью. Точно ощутил снова чужое дыхание на губах и чужую тяжесть на себе.
– Катись оно все…
Так бурно, едва ли не до воя, он тоже давно не кончал.
На рассвете Мурена оказался в его комнате, хотя, вроде бы, Леон дверь закрывал на ключ. Шут ему напоминал наглого кота, который, хоть на семь замков запирай, а в амбар все равно залезет, и не мышей ловить, а чтобы сладко дрыхнуть в бочке с пшеницей подальше от хозяйки. Завернувшись в одеяло с головой, Леон сел и уставился на гостя, который сегодня был в обычном, неприметном даже, темном плаще с капюшоном.
– Я думал, вы копыта отбросили, – сказал тот, швыряя в него какой-то тряпкой. – Одевайтесь, мы должны успеть до того, как ваша благоверная проснется.
Леон бы понял, если б ему было сказано: «Раздевайтесь, мы должны успеть до того, как ваша благоверная проснется».
– Куда мы идем? – спросил он, нащупывая ногами на холодном полу башмаки.
– Вы же не хотите жениться? – отозвался Мурена. – Или хотите? Или вы мечтали о той дыре, что вам придется лицезреть до конца своих дней? И это я вам сейчас не о том, что между ног леди Весты находится.
Пока Леон одевался и натягивал поверх криво застегнутого камзола плащ, Мурена сидел в кресле, выглядывая со скучающим видом в окно.
– Вы копошитесь, как троюродная тетушка матери моей кузины по папиной линии, – произнес Мурена, когда они спускались вниз, а потом проходили через задний двор. – Но ей уже девяносто восемь. Ах нет, было бы девяносто восемь, если б не померла в прошлом году.
– Отчего померла? – поинтересовался Леон, ни капли не веря в эти россказни.
– Поперхнулась дымом из трубки. Не самая ужасная смерть, но я бы предпочел умереть от счастья.
– Такое бывает?
– Говорят, что папенька нашего Его Величества, который впервые за всю историю рода добился от церкви официального развода с женой, в ту же ночь помер красивой смертью: пригласил к себе в спальню сразу двадцать пять самых красивых девушек королевства, ровно столько, сколько продлился его брачный союз. И помер, не добравшись до шестой. Церковь сказала – от греха, а народ сказал – от счастья.
Леон негромко рассмеялся, и Мурена посмотрел на него серьезно и внимательно, но длилось это доли секунды. Спустя миг шут, вернув свое привычно-ироничное выражение лица, нес очередную чепуху. Так они и добрались, продираясь сквозь идущих к рынку горожан, к лавке близь сточного канала. Воняло тут нещадно, до першения в горле, но дети, играющие с нацепленными на палки обрывками мешковины, – видимо, представляли солдат с пиками – бегали по камням босиком и не обращали внимания ни на запах, ни на грязь, ни на роняющих катышки коз, которых вели на рынок мальчишки постарше.
– Проходите, Ваше Превосходительство, негоже вам взор свой такими низкими картинами услаждать, – произнес Мурена, распахивая перед ним дверь. – Или, если хотите, могу отобрать палку у самого мелкого и развлечетесь, пока не наскучит.
Леон шагнул внутрь и закашлялся от другого, более резкого запаха – дым от курительницы, миндальное масло в лампадке и что-то ещё, незнакомое. В маленьком, захламленном до потолка статуэтками, фигурками, лампами, шарами, вазами с сухоцветами и перьями, картинами, лентами, коробками, шкатулками, – не перечислить всего – в середине, за низким столиком сидела женщина с массивными серьгами в ушах и убранными под тюрбан волосами. Тюрбан и серьги внушали уважение сразу, а когда ведьма – Леон и не сомневался в ее профпринадлежности – хохотнула трескучим голосом и смела со стола замусоленные, огромные, как обложка офисного блокнота, карты, то он и вовсе проникся благоговением.
– Вы? – сел на качнувшийся табурет и всмотрелся в хищные черты вчерашней попрошайки.
– Я, – кивнула та, улыбаясь. – Позолоти ручку, красивый мой. – Подтянула его руку, перевернула ладонью вниз и ткнула чем-то так ловко и быстро, что Леон и ойкнуть не успел. На подсунутую карту с изображением сатира капнули две капли его крови. Ведьму это не устроило, и она, нажав на побелевший палец, выдоила еще две. – Итак, в запасе у тебя четыре дня – как раз в низине за городом установят шатры для ярмарки.
– А при чем тут… – Леон потер пострадавший палец. – Как вообще… Я ничего не понимаю.
– И не надо, – вклинился Мурена, вертевший в руках хрустальный шар с перламутровым дымом внутри. – Дай Шу делать свою работу и не забудь заплатить потом золотыми.
– Сегодня вечером случится нечто, что отсрочит твою женитьбу, – продолжала эта Шу, надурившая вчера Леона. – Потом ты пойдёшь на ярмарку, зайдешь в шатер к работорговцу и выберешь самого большого и самого злого раба – это отменит твою свадьбу.
– Откуда вы знаете, что там будет самый большой и… – Леон опустил глаза на карту – следов крови не было, замасленная бумага ее словно впитала. – И как это…
Мурена, оказавшись позади, тяжело опустил руки на его плечи. Леон замолчал.
– Если согласен, скажи, что согласен, – произнес шут. – Если нет – тогда хватит трепаться, поднимай свою герцогскую сраку и вали отсюда.
– Никто не умрет? – спросил Леон осторожно.
Мурена тоже молчал, ответила Шу:
– В ближайшие несколько месяцев – никто. Но не беспокойся, красивый мой, золотой, Шу знает, что делает. Ты же веришь Шу, которая сохранит твой большой секрет?
Леон, завороженно глядя за ее ногтем, постукивающим по карте, кивнул. Состояние транса покинуло его только когда он выбрался наружу. Детей с палками уже не было, и воняло вполне сносно.
– Что за секрет у вас, интересно? – задумчиво протянул Мурена. – Но на то он и секрет, вы его, конечно, не расскажете… Боги, какое у вас кислое лицо, будто на клизму собираетесь! Давайте пройдем мимо старой Жанны, она печет самые изумительные пирожки со сладкими бобами во всем городе.
