Текст книги "Пять секунд будущего. Морпех Рейха (СИ)"

Автор книги: Влад Тепеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Вы забыли имя, возраст, род занятий, семью, друзей?

– Я даже свое лицо забыл. В зеркале вижу незнакомого человека, который повторяет мои жесты и мимику.

– Мы перед визитом проконсультировались с несколькими врачами, и они убеждены, что настолько обширная, а верней, тотальная амнезия науке неизвестна. Как вы отнесетесь к перспективе использования детектора лжи?

Адвокат вклинился моментально:

– Информирую вас, герр Нойманн, что принудительное использование детектора лжи в мирное время разрешено только в отношении людей, которые признаны угрозой государственной безопасности, для этого требуется санкция суда, и подобным правом обладают только военные организации вроде разведки и контрразведки. У СБР право на применение детектора появляется только в военное время. Что касается конкретно вас, с учетом вашего происхождения и статуса, вероятность для кого-либо получить разрешение суда околонулевая. Вы можете отказаться от использования детектора или прервать в любой момент, равно как и отказаться отвечать на любые неудобные вопросы.

– Спасибо. Я не возражаю, потому что даже если б мне было что скрывать – я все равно этого не помню.

Моя шутка слегка разрядила обстановку. Агент Кляйнер достал чемоданчик с прибором, попросил закатать левый рукав и принялся подключать ко мне контакты на присосках: вены на внутренней стороне локтевого сустава, виски, с двух сторон шеи. Затем подсунул мне под правую руку контактную пластину и вынул из чемоданчика лист бумаги.

– Начинаем калибровку. Сейчас я задам вам пять вопросов, на каждый из которых вы должны ответить «нет», даже если это неправдивый ответ. Понимаете?

– Нет.

– Смотрите, это – калибровка. Я должен настроить прибор под вас, и для этого задам вам вопросы, чтобы выставить значения «ложь» и «правда». Теперь понимаете?

– Нет.

Агент завис, но в этот момент хором захохотали Рутгер и Брунгильда, и я даже непроизвольно удивился тому, насколько у нее звонкий и заразительный смех.

– Мой клиент уже ответил вам «нет» на два из пяти требуемых вопросов, – сказал Айсманн, сохранив при этом совершенно ледяное спокойствие.

Настоящий человек-айсберг.

Тут уже дошло и до агентов, они тоже заулыбались. Вроде бы высшая раса, а ума не палата, однако.

– Вы шутник, герр Нойманн.

– Разве? Просто выполнял инструкцию.

Далее они задали мне вопросы вроде «ваш рост один метр?» «вы были на Юпитере?» и «вы человек?», на которые я, согласно инструкции, отвечал вначале только «нет», а потом только «да».

– Калибровка окончена, – сообщил Кляйнер, – можем приступать.

Айсманн сразу же развернул прибор боком, чтобы крышка не заслоняла от нас лампы-сигнализаторы.

– Мой клиент и я имеем полное право знать, что показывает детектор. Во избежание недоразумений и ошибочных выводов.

– Простите? – хором спросили оба.

– Детектор иногда ошибается.

– Правильно настроенный – нет.

– Пари на десять тысяч рейхсмарок, господа? Вы настроите на меня ваш прибор, я скажу, что я чех, и прибор покажет, что я лгу, хоть как бы вы его не настраивали. А между тем я чех и могу это доказать.

– Простите, как такое может быть?

– Вот так. Моя мать – чешка. Мой отец – германский военнослужащий, погибший за полгода до моего рождения. Мать растила меня сама, мое детство прошло в Чехии, мой родной язык – чешский. Я идентифицирую себя как чеха, у меня в паспорте записано, что я чех. Фамилию отца – Айсманн – я взял себе позднее. Тем не менее, я еще в студенческие годы, во время практики в полиции, убедился, что любой детектор, правильно откалиброванный, верно определяет правдивость любых моих утверждений, кроме того, что я чех. С тех пор выходили новые модели детекторов – но все они определяют, что я лгу, называя себя чехом. Мой преподаватель психологии предполагал, что глубоко в моем подсознании сидит убеждение, что национальность определяется по отцу, а все остальное неважно. Однако факт есть факт: я совершенно искренне сознательно считаю себя чехом, я юридически им являюсь. Следовательно, детектор ошибается. Мне известны и другие казусы, но этот я опробовал на себе лично.

– Хм… Ладно, будем надеяться, что в этот раз обойдется без казусов.

Далее последовала серия вопросов о моем прошлом – на что я отвечал одно и то же: «не знаю или не помню». Агенты выглядели озадаченными: врачи-консультанты ошиблись, первый случай тотальной амнезии – или же я просто обманываю детектор?

– Ладно, – сказал Финч. – Давайте перейдем к тому, что вы помните самым первым.

– Я открыл глаза в помещении, которое определил как лабораторию. Я находился в лежачем положении на столе, зафиксированный за руки и ноги.

– Там был кто-то еще?

– Нет.

– Что было дальше?

– Я освободился и выбрался из этой комнаты.

– Как именно вы освободились?

Скользкий вопрос… Скажу про кодовую фразу – будет вопрос «откуда я ее знаю». А я не собираюсь раскрывать свой талант угадывания.

– Мой ответ может повредить третьим лицам, которые ни в чем не виноваты.

– Там были третьи лица?

– Нет, их там не было. Но мой ответ может им повредить, а я не хочу им вредить.

– Каким образом им будет нанесен вред, если они непричастны?

– Ответ и на этот вопрос может им повредить.

Тут вмешался граф:

– Секундочку! – и достал телефон.

Через тридцать секунд у меня в кармане завибрировал мой: это пришло сообщение «вы говорите о недостаточно прочных наручниках?»

– Вроде того, ваша светлость, – сказал я вслух.

– Ну, за это вам точно не стоит переживать, – ответил граф и обратился к агентам: – герр Нойманн порвал приковывающие его наручники и, как видно, благодарен их производителю за это. Само собой, что мои слова – не для протокола.

– Как скажете, – согласился агент.

Я мысленно перевел дух: хорошо, что в свое время я создал у графа такое впечатление. Сейчас это мне помогло.

Затем Финч возобновил допрос:

– Как вы выбрались из лаборатории?

– Через дверь.

– Она была не заперта?

– Довольно очевидно, что человек не может выбраться через запертую дверь, не так ли? Похоже, господа экспериментаторы вполне доверяли средствам фиксации, меня даже никто не охранял.

Это был рискованный момент: мне пришлось конструировать ответ так, чтобы он состоял из двух правдивых фраз, но допрашивающие восприняли ее как одну. Обмануть детектор нельзя – а допрашивающего можно. Даже не обмануть, а перехитрить.

– Что вы знаете о поставленном над вами эксперименте?

– Факт его проведения.

– Как вы это узнали?

– Из слов сотрудницы лаборатории.

– Она говорила в вашем присутствии?

– Да.

– К кому она обращалась?

– К кому-то, кого называла «герр Райнер». Она говорила это по телефону.

– Это произошло до того, как вы освободились?

– Нет, после.

– Простите, не понял, как такое возможно?

– Я сидел в ее кабинете, в шкафу для одежды. Она не знала, что я там.

– Вы видели ее или только слышали?

– Видел через щелочки в дверце.

– Вы сможете ее узнать по фото или вживую?

– Возможно, но не факт.

– Вы видели ее лицо?

– Видел, но мельком.

– Что было дальше?

– Мне нужно посоветоваться с адвокатом. Герр Айсманн, выйдем в коридор?

Допрос ч.2

Мы вышли за дверь и я тихо сказал:

– Вам известен дальнейший ход событий?

– В общих чертах. Вы применили силу, чтобы спастись из места, где вас незаконно удерживали.

– Ну, если быть точным, то конкретно та сотрудница не представляла непосредственной угрозы для меня, только непрямую. Но мне пришлось ее убить. Как мне следует отвечать далее?

Айсманн несколько секунд раздумывал, затем спросил:

– Знает ли об этой детали граф? Если «нет» и вы не хотите, чтобы он знал – можете не отвечать или я отвечу за вас, что эти вопросы причиняют вам огромные неудобства. Ко мне ведь детектор не подключен.

Я чуть приподнял бровь:

– А что, если б граф не знал – то и вы бы ему не сообщили?

– Нет. Поясню одну вещь, герр Нойманн. Я выучился в университете на деньги графа и связан с ним пожизненным контрактом – как юрист. Также я присягнул Дому Айзенштайн – как юрист. Что безусловно ставит профессиональную этику, в том числе требуемое законом сохранение тайны клиента, выше любых моих обязательств перед его светлостью. Он назначил меня вашим адвокатом, прекрасно зная об этом, следовательно, его это устраивает, и я очень удивлюсь, если он начнет спрашивать меня о том, что касается только вас и меня.

– Понятно. Ну граф-то знает, потому я и спросил вас, знаете ли вы.

Он хлопнул себя по лбу:

– Простите, я порой медленно соображаю спозаранку. В любом случае, с вашей стороны это была самооборона, а та сотрудница – соучастница преступления относительно вас. Ваше право на применение силы совершенно очевидно, а любые попытки поставить вам в вину все, что вы сделали с целью спасения из рук преступников… юридически ничтожны, скажем так. Впрочем, есть вероятность, что господа агенты попытаются использовать это как рычаг давления на вас… Но я тут как раз для того, чтобы поставить их на место.

– Зачем им давить на меня?

– А это у них профессиональная деформация такая. Они предпочитают сотрудничество «по вертикали» – поставить вас на колени и заставить сделать то, что вы сделали бы и добровольно. Просто потому, что так у них больше контроля – ну там, гарантия, что вы не откажетесь от своих показаний и так далее. Это с их стороны даже не умысел или злоупотребление – это именно что профессиональная деформация.

– Понятно. Советуете говорить, как есть?

– Смотря как вы рассматриваете СБР. Если как союзника, от которого ждете защиты и помощи в наказании преступников – то лучше говорить правду. От профессионального завихрения этого союзника я вас огражу.

– Спасибо, понял.

Мы вернулись в кабинет, Кляйнер снова нацепил на меня контакты, задал три калибровочных вопроса и убедился, что калибровка на месте.

– Итак, что было дальше?

– Дальше я выбрался из шкафа и заколол эту сотрудницу отверткой.

– Потом?

– Сел за ее компьютер и грохнул все данные по эксперименту.

– И зачем вы это сделали?

– Стремление нанести максимально возможный урон враждебным по отношению ко мне лицам.

– М-да… Герр Нойманн, вы собственноручно грохнули доказательную базу в этом деле, большую ее часть… При этом у вас не наблюдается никаких отклонений и вы не знаете, какой эксперимент на вас поставили. Отсюда вопрос – а был ли эксперимент, если о нем говорила сотрудница, и это единственный аргумент?

– А разве вы сами не признали, что настолько обширная амнезия науке неизвестна?

Агенты переглянулись, Кляйнер пожал плечами, а Финч сказал:

– Ну и смысл этого эксперимента? Испокон веков известен другой, более простой способ обеспечить уничтожение информации в чужой голове, знаете ли.

Я усмехнулся:

– А вы взгляните вот с какой точки зрения. Я понял, что нахожусь в опасности среди врагов, потому что был прикован к столу, и действовал соответственно. Теперь представьте, что я открываю глаза не на лабораторном столе, а в нормальной, светлой палате, и вижу над собой участливые лица врачей… Моя реакция была бы совершенно иной. Я думал бы, что нахожусь среди друзей. Мне можно было бы скормить любую байку и свалить вину за мою амнезию на кого угодно. Можно было бы подсунуть мне смазливую девчонку, которая назвалась бы моей любящей женой, рассказала бы, что мы с ней – убежденные монархисты, коммунисты или иные террористы, что Рейх – тирания, поработившая мир… Если голова – чистый лист, туда можно вписать что угодно, и все это я принял бы как свою точку зрения. Пропаганда вынуждена «пробивать» убеждения и мировоззрение человека – но если у него их стереть, то и пробивать нечего. Просто пиши, что хочешь. Безусловно, если бы я прожил достаточно долго, то начал бы сопоставлять то, что мне сказали, с окружающей действительностью, но с кем-то менее умным и не обладающим критическим мышлением это прокатило бы только так.

Агенты переглянулись.

– И правда, это вполне реальный вариант, – пробормотал Финч.

* * *

Самым рискованным эпизодом допроса стал тот момент, когда дело дошло до появления Брунгильды. Мы-то между собой согласовали свою версию и Брунгильда озвучила ее отцу, так что меня граф особо не расспрашивал, но теперь агенты вцепились в меня, а я, черт возьми, под детектором. Да, могу отказаться от дальнейшего разговора, но… если агенты что-то заподозрят – это еще полбеды. Если что-то заподозрит граф – будет хуже, потому что он и его сыновья кажутся мне гораздо умнее этих вот агентов. Ну а если докопаются Айзенштайны… Могут ведь и не простить.

Однако я все-таки изобрел подходящую формулировку.

Когда Финч спросил, что было после того, как я убил Райнера, я ответил:

– После этого на сцене, так сказать, появилась подмога в лице фройляйн Брунгильды, хотя собственно в момент ее появления я еще понятия не имел, на чьей она стороне. Дальнейшие вопросы вам стоит адресовать ей, потому что к тому времени она еще была, так сказать, в полном порядке, а я уже успел отхватить ударную дозу трендюлей, причем ударную в понимании как количества, так и характера. Как я только что сказал, вначале невидимый тепловоз, а потом полет кувырком аж до стены. Операция пошла совсем не по плану, потому что в лаборатории, по данным Айзенштайнов, не должно было быть ни сильных магов, ни их свиты, охраны и прочих лишних – а там внезапно бац и оказывается глава Дома Райнеров. Ну то есть, это у фройляйн Брунгильды пошло не по плану – а у меня плана и вовсе не было толком никакого. Словом, в самом финале боестолкновения я очень конкретно отхватил ногой в голову, до искорок перед глазами, а Брунгильда поймала три пули, но не в голову, к счастью. Так что, наверное, самые последние секунды этого замеса она опишет толковей, чем я. Ну а затем мы оттуда выбрались, поскольку она еще до появления внизу усыпила всю охрану снаружи и нам уже никто не смог помешать.

Такой рассказ, поведанный более-менее уверенно, но сумбурно, детектор скушал без возражений – ведь все, что я рассказал, было правдой – а этот самый сумбур скрыл от агентов определенные пробелы в истории, посему тот факт, что я отхватил в голову от Брунгильды, а она свои три пули – от меня, остался нашим секретом.

– Вы сможете повторить все это еще раз в суде и под присягой? – уточнил Финч под конец.

– Да хоть на портрете фюрера присягну.

Мой ответ их полностью устроил.

За всю беседу детектор мигал только зеленым и лишь разок светанул желтым – когда я рассказывал про то, как уничтожал базу данных. Финча это, впрочем, не насторожило, он предложил мне рассказать то же самое другими словами – и на этот раз был зеленый.

– А я же говорил, что детектор может ошибаться, – заметил Айсманн.

– Вовсе нет, – ответил Кляйнер, – новая модель подает желтый сигнал, если считает, что датчики сняли нечеткий сигнал. Три-пять «желтых» индикаций – это нормальный показатель при абсолютно правдивом рассказе длиной в час. Просто раньше желтого индикатора не было, детектор в аналогичной ситуации не давал никакой индикации, и казалось, что правдивый рассказ – это только «зелень». Но желтый не свидетельствует о подозрении на неправдивость – он сообщает всего лишь о слабом сигнале.

Затем агенты показывали мне фотографии, на которых я распознал Отто Райнера как убитого мною мага и его брата – как похожего на стрелка, у которого я забрал пистолет. Сам пистолет, как сообщил Финч, по номеру совпал с зарегистрированным на Дом Райнеров, но пока он еще не обладает данными о распределении оружия внутри Дома.

Что касается других людей, находившихся в лаборатории, то я совершенно честно больше никого не узнал. Мне показали и пару женских фотографий, но это со всей определенностью были не сисадминша и не та лаборантка.

– Вы можете составить фотороботы той сотрудницы, которую закололи отверткой, и той, которую оглушили «дунклерхаммером»?

– Оба ответа «нет». На лицо убитой я старался не смотреть, а лаборантку, или кто она такая, рассматривал секунды три уже после того, как включился аварийный красный свет, так что… нет. Я даже не уверен, что узнал бы ее при встрече.

Агенты, получив ответы практически на все свои вопросы, ушли, и если что-то заподозрили – то никак этого не показали. С другой стороны, а что им подозревать-то, если я выложил как есть практически все, мастерски умолчав лишь о паре деталей, не имеющих отношения к собственно Дому Райнеров и их преступлению.

Вместе с тем, сам я остался с кое-какой теорией, которая родилась у меня в момент про рассказ о вероятной цели эксперимента.

Что, если моя способность угадывать орел, решку и коды от замков – и есть тот самый вожделенный «идеально удавшийся эксперимент»?!

Перспектива

Оказавшись у себя в комнате, я первым делом отыскал в складке кресла тот самый пятак и продолжил броски.

Вскоре я уже окончательно убедился: я угадываю со стопроцентной гарантией любой бросок, если ловлю монету в кулак или болтаю в руках и выкладываю на стол. Закрытые глаза, любые способы броска, в том числе не из руки, а из стаканчика – ничто мне не помеха. Более того – бросая с закрытыми глазами, я всегда ловлю монету, даже если при броске она летит не вертикально вверх и вниз, а чуть в сторону. Я всегда знаю, куда подставить руку.

Сюда же вписывается моя стрельба из пистолета: я попадаю в мишень, стреляя от бедра, даже с закрытыми глазами.

Факт угадывания кодовой фразы от зажимов и кодов от дверей и сейфа? Хотя стоп. Пароли на компьютере в лаборатории я вводил, вообще не глядя…

Черт возьми! А что, если…

Проклятье, да ведь я на самом деле не угадываю число!

Я угадываю действие, приводящее к нужному результату!!!

Я стреляю в мишень? Моя рука просто угадывает, как она должна быть ориентирована в пространстве и как именно надо нажать на спуск, чтобы пуля попала в цель. Я пытаюсь открыть дверь или сейф? Мой палец заранее знает, как нажимать кнопки, чтобы замок сработал, при этом мне не нужно знать даже, что написано на этих кнопках.

И с кодовой фразой – то же самое. Я знаю, какое действие приведет к нужному мне результату, и воспроизвожу его на автомате, даже не понимая, что я такое, собственно, делаю или говорю, и если бы фраза была на неизвестном мне языке – я бы, выходит, все равно ее угадал.

Как такое вообще возможно? А вот поди ж ты разберись в этой чертовщине…

А еще я угадываю, какой канал в телевизоре будет следующим. То есть, я щелкал пультом бесцельно, подряд, не имея желания что-то конкретное найти – и всегда знал, будет канал новостной или спортивный. И при этом не знал, что скажет диктор, и не предвидел стук в дверь, когда стучались Гоцман или слуги…

То есть, я угадываю действие, но только свое. Предвидеть чужое не могу.

Хм…

Вдоволь набросавшись, я пульнул монету в стоящий на столе стакан, попал, ничуть этому не удивился и лег на кровать, а в следующий момент понял, что не знаю, как упала монетка. До стола метра четыре – значит ли это, что радиус моего угадывания очень ограничен? С другой стороны… Я ведь спокойно попадал в мишень, находящуюся в двадцати метрах.

Я снова сел на кровати, поднялся – и понял, что орел. Подхожу, заглядываю в стакан – да, орел. А между тем, когда я встал с кровати – расстояние-то особо не сократилось…

Очень, очень странно и совсем непонятно.

* * *

В обед врач снял с меня корсет, но посоветовал в ближайшие дни воздержаться от физических нагрузок, и на этом мое лечение, по сути, закончилось.

Вечером я ужинал с Брунгильдой и убедился, что не ошибся в своих предположениях: она довольно прозрачно раздает мне авансы, не выходя, впрочем, за рамки пристойности, и внимательно наблюдает за моей реакцией. Положила на меня глаз, вне всяких сомнений, большой вопрос лишь в том, скрывается за этим ее собственная симпатия или какой-либо план графа.

Я занял «умеренную» позицию, так, чтобы мое отношение к Брунгильде можно было истолковать как симпатию, готовую перерасти во что-то большее, но при этом не перешагнуть определенную черту, за которой мое поведение уже можно толковать двояко, а то мало ли что.

Во время беседы за чашкой чая Брунгильда заметила, что Айсманн времени зря не теряет и механизм уже раскручен, так что ждать осталось недолго.

– О каком механизме речь? – спросил я. – А то я не уверен, что хорошо понимаю, о чем ты.

– Ну, смотри. Агенты пришли – это значит, что юридически тебя уже вернули из небытия, потому что ты уже фигурируешь в их докладе и протоколе. Теперь государственная машина вынуждена быстренько крутиться, чтобы своевременно сделать все то, что должно быть сделано. Тебе надо торжественно вручить твой Железный Крест – это раз. Два – присвоение тебе титула «фон Дойчланд» было проведено с большой помпой и сооружением кенотафа на Аллее Памяти, ну, это где обычно хоронят всех фон Дойчландов либо ставят кенотафы, если кто похоронен в другом месте, но для такого случая не предусмотрена церемония с участием живого виновника торжества. И теперь одно из двух: либо снос кенотафа и повторная церемония с участием твоим и фюрера, либо, что более вероятно, кенотаф останется и не будет никакой повторной церемонии, но вместо этого тебя пригласят в Германский дворец уже как действующего дворянина.

– Хм… А почему ты думаешь, что второй вариант вероятнее? Все-таки, какой кенотаф, если я живой?

Брунгильда задумчиво отправила в рот ложечку с порцией шоколадного мороженого, затем сказала:

– То, что тебе кенотаф поставили преждевременно – ну, ничего страшного, он так или иначе должен будет там стоять, когда ты умрешь рано или поздно. Что стоит кенотаф живому – это логично с учетом «чудесности» твоего воскрешения. Ну не сносить же его, чтобы потом заново поставить? Просто снабдят табличкой с описанием твоего случая. Кроме того, вручение Креста и возведение в дворянский ранг – это как бы одноразовые процедуры. Ну нонсенс же – дважды награждать одним и тем же за дно и то же, правда? Но медаль никому не вручалась, в виду отсутствия у тебя родни, а просто несколько дней полежала под витриной в твоей бывшей части и затем отправилась в музей в Мюнхене. Так что ее оттуда заберут и все-таки вручат. А с дворянством повтор как бы не требуется, потому что дворянство – не вещь, им можно наградить и заочно. Но в этом случае ты попадешь на торжество в твою честь в Германском дворце.

– Что такое Германский дворец?

– Комплекс в самом центре Германии. Находится напротив Рейхстага, его построил еще Первый при перестройке Берлина в Германию. Там живет и работает фюрер, а также кое-какие сопутствующие учреждения. Еще там есть музей и помещения для торжеств и различного рода презентаций. В частности, там проводят «сборные» торжества и балы.

– Сборные балы – это как?

– Допустим, фюрер награждает группу лиц. Сразу за этим официозом следует торжественно-увеселительное мероприятие в честь этих людей. Но ты, есть такая вероятность, можешь даже получить персональный бал… И да, ты можешь явиться на него не в одиночку, а в сопровождении, например, жены или подруги… если бы таковая у тебя была… Или с каким-нибудь другим человеком, сыгравшим важную роль в твоей жизни…

Все моментально стало на свои места. Конечно же, Брунгильде очень хочется попасть на это торжество, и не просто попасть, а, явившись вместе с главным гостем, оказаться в самом центре внимания. Тут надо быть совсем тупым, чтобы не понять настолько прозрачный намек.

Я улыбаюсь:

– Любишь балы да фуршеты?

– Конечно! Я же узкоспециализированная диверсантка, специалистка по скрытным операциям, а такие люди любят сверкнуть в высшем свете, словно звезда, больше, чем кто-либо. Нам в жизни этого очень не хватает – при нашей-то профессии. Хоть редко – но чтоб ярко!

– Договорились. Если меня туда пригласят – пойдем вместе.

Брунгильда расплылась в улыбке, но внезапно снова стала серьезной:

– Ты только учти, что я нормально ходить буду только дня через четыре. Вряд ли все произойдет так быстро, но если вдруг…

– Я найду повод, чтобы отложить дату.

Брунгильда снова заулыбалась.

– Кстати, а кто нынче фюрер-то? – спросил я.

– Густав Адольф Имлерих.

– Он уже какой по счету?

– Четвертый.

Мы доели мороженое, а затем появилась медичка – та самая девица, что и тогда в фургоне – и увезла Брунгильду на процедуры. Да уж, обеспечил я ей «внеочередной отпуск», но сама Бруни за это, видимо, совершенно не держит зла. Все-таки, когда у тебя есть талант залечить настолько тяжелые раны, а у твоего Дома имеется собственный суперпродвинутый госпиталь и в нем еще и маг-целитель – поневоле начнешь менее серьезно относиться к ранам, которые в других обстоятельствах могли бы привести к смерти или многомесячному лечению…

Кроме того, у меня возникло впечатление, что дело не только в титуле: симпатия Брунгильды к моей персоне вполне искренняя. Это, конечно же, очень странное впечатление: разве можно умом понять симпатию между людьми, которые при первой встрече обошлись друг с другом так, как мы с Бруни? Ну, дружба с человеком, который менее недели назад заехал тебе в голову с ноги – это, наверное, изредка случается в этом мире бушующем. А вот дружба, которая началась с отвертки и огнестрельных ранений… Наверное, из разряда парадоксов, который не случался никогда ранее и уже не случится никогда в будущем.

Тем не менее, во мне укрепилась уверенность, что наш инцидент для Брунгильды – неприятность, оставшаяся в прошлом и более не омрачающая нынешний день. И я почти уверен – процентов так на девяносто девять – что интерес Бруни ко мне не ограничивается возможностью сверкнуть в высшем свете на самом высоком уровне. Если как следует подумать – ну, я фон Дойчланд, это раз. Я уработал отверткой мага и не только – это два. То бишь, потенциально я имею высокое положение в обществе и кое-что представляю из себя как таковой, и этих двух моментов для парня безусловно достаточно, чтобы заинтересовать подавляющее большинство девушек. Брунгильда, конечно, сама из высшего сословия, но, видимо, она тоже весьма заинтересована.

И мне это, в общем-то, очень даже на руку: в данный момент я, как заметил Айсманн, дееспособен очень ограниченно. У меня ни жилья, ни гроша за душой, ни даже адекватного понимания реалий, в которых я нахожусь. Будь я сейчас предоставлен самому себе – куда идти, что делать? А так у меня есть кров над головой и стол, а также юрист, который решает за меня мои наиболее насущные проблемы. Я нахожусь в эдакой «тихой гавани» – и до тех пор, пока не буду готов выйти в открытое море, мне стоит дружить с владельцами этого «порта».

К тому же я поймал себя на мысли, что это не так уж и сложно: за ширмой из знакомых отвратительных образов скрывается система и идеология совершенно иного порядка и типа.

И ведь дело даже не в том, что Ницше не написал свою ущербную философию. Германия не проиграла Первую мировую, а это ключевой момент. Это значит – не было унизительного Версальского договора, и «миф о ноже, воткнутом в спину» не родился на свет. Никто, включая Гитлера, не искал «предателей», евреи не стали козлом отпущения. Гитлер, ясное дело, остался все тем же «бесноватым ефрейтором», его нездоровая психика никуда не делась, но тут у нее появилась совсем другая цель – ацтеки, которые, надо признать, гораздо больше этого заслуживают. Ну в самом деле, жертвоприношения в начала двадцать первого века – они там в своей Америке вообще на всю голову больные?

А в итоге возникла иная идеология. Если «там» это было арийцы и «унтерменши», и первые угнетали вторых, то тут есть высшая раса, низшая раса и «нелюди». При этом арийцы не только правят унтерменшами – но и защищают их. И здесь за вывеской нацизма уже явно проглядывает совсем другая система. Взять ту же Спарту: в ней были полноправные граждане – спартиаты – и лишенные политических прав «периэки», то есть лично свободные жители полиса, которые при этом не были военнообязанными. Все честно: кто воюет, у того все права, а кто не воюет – у того прав меньше. Правда, еще были илоты – но это издержки эпохи.

Так что, если закрыть глаза на болезненные лично для меня символы и «маркеры», вроде свастики и терминологии, то все не так уж и плохо. Нацизм без душегубок и лагерей смерти – это уже не нацизм. И если раса господ должна защищать расу «слуг», но сами слуги при этом избегают бремени войны – то это даже отчасти справедливо. Да, для меня концепция «арийцев и унтерменшей» изрядно пованивает нацизмом, но только пованивает.

Более того, во время прошлого обеда с Брунгильдой я уловил, что здесь никогда даже не звучала идея истребления унтерменшей, максимум – идея депортации не-арийцев, и сама Бруни считает ее авторов недоумками, оторванными от реальности.

Так что со здешней идеологией я, конечно, до конца никогда не примирюсь, но барьером между мной и Брунгильдой она не станет.

И вообще, как мне относиться к Айзенштайнам как к нацистам, если у них по поместью гуляет управляющий-еврей?