Текст книги "Транс-Атлантик"

Автор книги: Витольд Гомбрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Какого же конкретно искусства вы хотите? Такого, которое вечно несет вам одни и те же банальности, или такого, которое было бы шагом вперед?.. Хотите, чтобы художник писал вам школьные вирши, или все же предпочтете видеть его боль, смех, игру, отчаяние, и даже – его падение и поражение в настоящей борьбе с современной жизнью?

Но даже если бы я искренне возжелал потрафить вашей морали, вашей программе, вашей идеологии, вашим интересам, то все равно не смог бы: ведь все эти ваши концепции немилосердно передрались друг с другом и каждая из них требует своего. Разве не смешно видеть, как сегодня, фонтанируя возмущением, один другого обзывает вредителем и подлецом – как будто все люди не актеры, занятые в одном и том же фарсе. Вот почему я, утомленный этой трескотней, и не желающий больше лицезреть взаимопожирание распоясавшихся Форм, пытаясь уйти вглубь, за фасад, туда, где человек становится Созидателем Формы, а не ее рабом.

Что это, отступление? Да, конечно. Но бывают такие отступления, которые являются законом развития, и они большего стоят, чем то крикливое наступление, в которое бросаются очертя голову. Не спорю: мой мир труднее вашего, но если вы повнимательнее вчитаетесь в мои произведения, то заметите, что это мое пресловутое «бегство» от жизни переходит в наступление, что моя «искусственность» ведет как раз к большей искренности, а моя «безответственность» дает мне возможность серьезнее подойти к нашим самым жгучим проблемам. Да если б я чувствовал себя на сто процентов «ответственным», разве мог бы я тогда быть непосредственным? Или, если бы я не смел признаться в собственной искусственности, мог бы я тогда быть искренним? Или, если бы я не бежал от всех схем, мог бы я тогда настаивать с такой страстью на таких фундаментальных, но трудноуловимых материях, как человечность… как благородство, гордость, достоинство, независимость? Да, несомненно: в этой моей стране фикции, фальши и безответственности все же остается живой и нетронутой самая извечная наша потребность в правде, добродетели. Мое искусство есть и останется протестом как раз против того мира, который проявляется вовне. И даже если сопротивление окажется совершенно бессильным, если внешний мир до такой степени пронизал и деформировал нас, что никто из нас не может верить ни одной мысли, ни одному чувству своему, даже тогда довольно будет одного лишь сознания факта деформации, и сознание это даст нам возможность расстаться с нашей искореженной формой… Ну вот, видите, как в сущности проста моя философия. Я, как и вы, ненавижу ложь. Как и вы, я смертельно устал от этой большой Хари современности и от глупости глупцов, незрелости незрелых, подлости подлецов. Благородный дух мой, как и ваш дух, находится под этим гнетом. В этом причина, почему я хочу достичь большей зрелости, выйдя на более высокую ступень сознания, и все то, что я когда-либо написал – пусть даже оно выглядит как безумие, пусть даже при чтении покажется, что автор в дымину пьян – все это преследует ту же самую цель.

*

Боюсь, как бы этот самый «Транс-Атлантик» не стал брыкаться, увидев себя украшенным таким серьезным предисловием. Нет, никогда у этого старого костлявого фрегата не было претензий на столь пышное сопровождение. Этот парусник – всего лишь дневник – дневник первых дней моего пребывания в Аргентине. В тот момент, когда все рухнуло, возник вакуум, и в этом «формальном» вакууме проходит жуткий караван сцен, распятых между прошлым и будущим. Вы сможете найти в этой стародавней байке отражение моих стычек с тупой бюрократией Народа, или с местным обществом эстетов. Ежеминутно вам будет казаться, что вы напали на след каких-то реальных событий, но точно так же, ежеминутно, эта реальность будет превращаться в сон…

Неужели надо объяснять, что я не писатель-реалист? Я не описыватель и не глашатай мира внешнего – я пою только то, что творится во мне самом, внутри. А потому, пусть никто не ищет в этой поэме верного репортажа на тему нашей эмиграции, или точного описания Аргентины как она есть. Если я и привел сюда, на эти страницы пассивный и плоский дух здешних эстетов, который так досаждал мне в Буэнос-Айресе, то это вовсе не значит, что за этой инфра-Аргентиной я не заметил другой, нарождающейся и более истинной Аргентины.

Поэтому вы без боязни, без колебаний можете взойти на борт старой дырявой посудины, чтобы помотаться по волнам вашей судьбы. Вы только посмотрите, какое это странное судно! Мачты сгнили, будто со свалки кто притащил, и торчат точно дышла. Штурвал – ни дать, ни взять, с брички колесо, а паруса – из ваших старых простыней! Весь корабль сверху донизу заполнен каким-то несуразным говором и как будто тенями давно умерших жестов, эхом давно отзвучавшего церемониала, каким-то стародавним чудачеством, извечным склерозом. Корявый – утиный, коровий – корабль, тупое – собачье, лошадиное – судно, а в сущности – бричка, старинная наша бричка…

И вот эта диковинная повозка увозит нас прямо, что называется, на место дуэли нашей судьбы, туда, где в пустоте выстрелов о себе заявляет конфликт между набожным Прошлым и разнузданностью не признающего никаких норм Сегодня. О чем, собственно говоря, речь? Мощный, суровый вопрос, помещенный в самую сердцевину этого юмористического повествования, звучит так: должны ли поляки цепляться за свой теперешний облик, должны ли они остаться там, чем они являются в настоящее время и чем их создало прошлое, или же они, очерти голову, должны броситься в жизнь, в развитие, освободиться, отойти от себя, сделав шаг в темноту?

Впрочем, есть здесь и третье решение. И произведение предлагает его вам: взрывом смеха высмеять все наиболее драматические ваши антиномиии. Сумеете посмеяться над собой, отнестись к себе играючи и радостно даже в тот момент, когда вам хуже некуда, – будете спасены.

Здесь вы увидите, как стародавние формы нашего Прошлого, как этот неуклюжий Сарматизм, извиваясь под ударами врага в смертельной схватке все еще пытается подчинить себе, покорить чуждую ему Натуру, как под безмолвным, враждебным, беременным иронией небом да на темном бескрайнем просторе эти смешные куклы пытаются очаровывать или пугать собою. Напрасны их заигрывания! Напрасно громами гремят, желая испугать натуру! Напрасно стараются сверхчеловечностью восполнить пробелы своей человечности! Напрасно разводят свои церемонии и освящают обряды! А я, Гомбрович, чудной «гений», мечусь между той, устаревшей, бессильной Отчизной и новой религией Сынчизны, религией становления и преобразования: о, как бы умыкнуть, увести от Отца Сына, да как бы Сына из-под руки отцовской освободить, да как бы понес Сын, словно конь, хозяина-Отца куда глаза глядят… О, Сын, Сын, Сын! Вот он – единственный свет, единственная любовь, единственная надежда! Вот оно – Завтра, вот оно – Освобождение! Итак, заключая союз со жрецами анархии, я увожу Сына в край, где все со всем сочетается! О, Сын, Сын, Сын! И Сын, захваченный ритмом страшного Бух-баха, поднимает руку на Отца своего! И Отец на сына покушается!

Ну вот и конец! Вот она, грань! Нет уж спасенья! Преклоните-ка головы, кровавым румянцем отмеченные! А над горем вашим и пораженьем появляется знак неумолимый, печать извечной смехотворности! И драма ваша становится еще более драматичной оттого, что не доросла она до драмы! Поражение – тем ужаснее, что даже поражением оно быть не в состоянии! Ваше горе не волнует, а смешит! А стало быть конец, конец и предел, предел и Бух-бах, Бух-бах и позор, позор и только краска стыда. Ну уж нет! Надежды все же не теряйте! Да нет же, нет, не поражение это, это скорее Победа! Смотрите ж, как легко, как чудно он, Сын ваш, на крыльях божественной мальчишеской забавы возносится над падением своим, смотрите ж, как из поражения своего ударился он в веселье! Да смотрите ж, как храбро, как лихо я, Гомбрович, за волоса ухватил смехотворность, которая нас топчет, и, оседлав ее, я, всадник, конем смеха нашего возвещаю славу нашу!

ПРЕДИСЛОВИЕ (1953)

Представляемые здесь роман и драма – это моя первая со времени «Фердыдурке» изданная на польском языке книга – не претендуют на вашу признательность. Это два гордых и упрямых произведения, которых совершенно не страшит одиночество. Я намеренно одеваю их в непромокаемый плащ немодной нынче гордости, но не потому, что я зазнался и не могу отнестись к своей персоне и к своим произведениям с подобающей строгостью и надлежащим скепсисом, а потому, что полагаю гордость абсолютно необходимой для литературы. Впрочем, не только гордость. Друзья, очень уж мы в последнее время раскисли в плане духовном. Где то время, когда нам снились стремительные, беспокойные сны… когда воплощенный во сне Дух вещал с вышины со смелостью и решительностью силы, которая пробивает путь и открывает новые перспективы? Сегодня, отчаянно покорный и даже изрядно побитый, он плетется в хвосте событий. И это при том, что никогда полет, размах, никогда максимальное напряжение ума и интуиции не были более настоятельной необходимостью, поскольку прошлое оказывается абсолютно неудовлетворительным, слишком узким и слабым перед лицом настоящего – ускоряющегося, неожиданно творческого, разрывающего прежние нормы.

Настолько, насколько мне было доступно, я попытался в этих двух произведениях продвинуть вперед свое собственное восприятие и достичь такого видения, которое в большей степени соответствовало бы природе возникающего мира – более актуального видения. «Венчание» для меня важнее «Транс-Атлантика». Но «Транс-Атлантик» затрагивает те вопросы, которые вам ближе, в нем есть проблема, имеющая отношение к Польше, а упреки, брошенные мне прессой после публикации фрагментов романа в «Культуре», указывают на то, что мои намерения правильно поняты не были.

Поэтому я должен еще раз вернуться к польской проблеме, хоть я, ей-Богу, опасаюсь, как бы эти дискуссии не заслонили других важных для меня аспектов моего писательства – а именно, того, что в нем является искусством и формой, стремлением к достижению нового выражения, что в принципе могло бы представлять известную уникальность моих вещей с точки зрения чистой литературы. Я, несомненно, – «писатель социальный», но в большей степени я писатель ре-формы (говорю «реформа», чтобы подчеркнуть, что речь здесь идет о «реформе формы») и не теряю надежды на то, что когда-нибудь, в менее аномальных условиях, абсурд моих вещей станет более достойным внимания, чем все их «смыслы».

Вы должны понять, что «Транс-Атлантик» – это не игрушка, не каприз, не случайность, а логическое и неизбежное следствие моего – польского – развития. Как-никак, а принадлежу я к тому поколению, которое узнало «независимость», но уже тогда, в довоенные годы, мне стало ясно, что желанная независимость вовсе не принесла нам ни настоящей свободы, ни долгожданной полноты жизни. Совсем наоборот – она добавила нам новую и еще более болезненно ощущаемую несвободу. Наши начинания казались тогда отмеченными клеймом безуспешности обреченными на какое-то несовершенство… и это независимое искусство, эта литература, эта политика были слабенькими, анемичными, как будто таяли у нас в руках… или узкими… или принимали странные и судорожные формы… В искусстве существует некий основополагающий принцип, который является моралью художника: произведение не может, не должно быть хуже создателя. А я постоянно был окружен произведениями, которые реализовывались хоть на вершок, да ниже создателя; в словах несколько худших, чем те уста, которые их изрекали, в делах чуть более бесталанных, чем тот, кто их вершил, в жизни, которая была беднее, чем те, кто ее переживал. Отсюда мое восприятие поляка как существа деформированного, скованного – отсюда мой роман «Фердыдурке», написанный под знаком инфантильной пупы и чудовищной хари. Я, быть может, не должен слишком связывать свои тогдашние переживания с польской реальностью, поскольку весь тогдашний мир способствовал такому деформированному восприятию – но более близкие по времени искажения терзают сильнее. Что же стояло на пути совершенного развития нашей государственной, политической, художественной деятельности, что ломало наш голос, наполняло притворством наши реакции и ввергало в сферу судорожной деятельности – неуравновешенной, колеблющейся между высотами безумия и самым плоским мошенничеством и комбинаторством? Мы, поляки, были частицами создания слишком слабого, чтобы быть в состоянии жить по-настоящему, но все же довольно сильного, чтобы держаться за эту жизнь.

Полужизнь Польши нас парализовала.

Я не обвиняю поляков в том, что они оказались в такой ситуации – ведь никто не выбирает своего места в мире – но меня беспокоит, что так много мы позволили и так безвольно позволяли ей, ситуации, чтобы она диктовала нам саму нашу сущность. Это и есть та мишень, по которой я хочу ударить. Тот факт, что среди вас не раздалось ни единого голоса протеста против того, что с вами творилось, это единодушие восторга, с которым вы принимали ваше полусуществование, для меня, во всяком случае, не свидетельство силы и здоровья. Народ не просто вас парализовывал, он, вдобавок, заставлял вас принимать этот паралич как самое большое сокровище и заставлял вас вставать на колени как раз перед тем, что вас ослабляло и деформировало. Поляки! Поляки! Вы обязаны любить собственную недоразвитость – вот оно, поражение.

Потом я был свидетелем, как на нашем энтузиазме, воодушевлении, обожании мы заехали – который раз в истории? в катастрофу. И что интересно, катастрофу мы восприняли без удивления, так, как будто она нам и предназначалась и как будто – несмотря ни на что – сознание собственной неспособности быть на высоте задачи было в глубине души нашим покаянием. Что же дальше? Новая, «пролетарская» Польша, которая пришла на смену прежней, хоть в определенном смысле и выросла из анахронизма и провела не одну справедливую реформу, снова пытается навязать полякам какой-то узкий и слишком примитивный стиль, форму, которая парализует. Если поляк оказался в Польше усеченным до размеров, требуемых правящей там доктриной, то поляк в эмиграции продолжает оставаться прикованным к национальному прошлому и он так сильно им угнетен и ограничен, что даже речи быть не может о полном использовании его силы, его культуры.

И вас удивляет, что после такого опыта я домогаюсь радикальных изменений? Новых путей нашего преодоления экзистенции? Насколько возможно обрести по крайней мере свободу движений! Обрести возможность творить! Занять такую позицию, с которой можно продвигаться вперед! Преодолеть паралич нашего существования! И не покоряться той Польше, которая была до сих пор.

В полемике с В. А. Збышевским («Вядомости» № 304) я писал: «Если в «Транс-Атлантике» можно услышать (в юмористической подаче) некий не допускавшийся до сих пор тон в отношении Польши – неприятие, страх, издевка, стыд – то это потому, что автор стремится защитить поляка от Польши… сделать так, чтобы поляк не покорялся пассивно своей польскости, чтобы он к ней подошел свысока. Что, собственно говоря, значит «Польша»? Польша – это наша совместная жизнь, такая, какой она сложилась за многие века. Но разве это не были века постоянного, отчаянного противоборства с превосходящими силами врагов, века болезненного, конвульсивного существования, века недоразвитости?.. Если поляк хочет быть человеком полноценным и способным к напряжению всей своей энергетики в переломный, как тот, что мы сейчас переживаем, момент, не должен ли он отказаться от службы той «польскости», которая определяет его сегодня?

А теперь такие вопросы: являюсь я патриотом или нет в том, что защищаю поляков от Польши? Укрепляется или ослабляется народ от приведенной выше мысли во всех ее конечных выводах? Ведь Польша состоит из поляков… Чего же однако стоит народ, состоящий из людей фальсифицированных и усеченных? Из людей, которые не могут позволить себе ни одного более широкого, более свободного жеста из опасения, как бы нация не развалилась?»

Вы можете спорить со мною в отношении справедливости этих взглядов, позволяющих сделать массу выводов. Но пусть никто не обвиняет меня в отсутствии патриотизма, если под этим словом мы будем понимать не только лишь любовь к теперешней, сиюминутной Отчизне, но любовь ко всем тем отчизнам, которые в нас потенциально существуют и которые мы в состоянии из себя произнести, мы, поляки, если в основу слова «патриотизм» мы положим самое глубинное из его значений – то есть саму способность создать Отчизну.

*

Считаю, что вполне возможно и такое отношение к народу, в котором наша естественная к нему привязанность, более того – неизбежный и независимый от нашей воли союз с ним были бы дополнены ощущением народа как опасной силы, перед угрозой которой следует быть начеку. Нам бы следовало понять, что народ (как и каждое сообщество) может нас корежить, деформировать, доходя в этом до самого нашего нутра, до самой сущности. Нам бы следовало так определиться психологически, чтобы быть и в народе и вне народа – и даже над народом. «Вне» и «над» – для того, чтобы иметь возможность создать для себя народ по образу и подобию нашему.

Но даже если такая программа оказалась бы слишком большой по сравнению с нашими теперешними возможностями, то претензии не ко мне, я не по части разработки программ, а лишь по части формулировки и выявления чаяний. Я – искусство (прошу простить мне эту узурпацию), я – как сон, я не считаюсь ни с чем; во мне находит свой голос высшая свобода скрытых стремлений, нужд, необходимости; я – всего лишь ее наполнение. Потом, когда вы проснетесь от этой книги и вернетесь к повседневной жизни, вы сможете поразмыслить над перетолкованием мечты на язык трезвого практицизма.

И здесь я не стану защищаться. Я знаю свои границы.

*

На основании первых абзацев «Транс-Атлантика» обо мне сказали, что я дезертир. Это не соответствует истине. В Польшу в те дни уже нельзя было вернуться и ничто не заставляло меня возвращаться именно на судне «Хробрый» в Англию. Призывная комиссия, перед которой я предстал в Буэнос-Айресе, признала меня не годным к несению воинской службы. Вообще, самое лучшее, что можно сделать, это не забывать, что реальность попала в объятия фантазии. Так например, Посольство, описанное мною – это тоже плод фантазии, компиляции многих наших Посольств, а может даже лучше сказать – всех наших Посольств.

Здесь нет и быть не может описания нашей аргентинской эмиграции: тут выступают именно те марионетки, какие были нужны мне и каких требовала композиция. Нет здесь и Аргентины. Я нарочно старался не вводить Аргентину в чисто польскую книгу, а если на каком-то из поворотов действия на первый план выходит в гротесковой подаче группа местных интеллектуалов, то знайте, что этот пассивный и мещанский интеллектуализм, типичный для определенных кругов Буэнос-Айреса, ничего общего не имеет с растущей на наших глазах Аргентиной.

*

Кажется, ничего больше не собираюсь говорить о произведении… которое, будучи сумасшедшим ребенком пьяной Музы, смеется над всеми проблемами и над комментариями автора.