Текст книги "Лилия в янтаре (СИ)"

Автор книги: Виталий Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Я подпустил скулёжа в голос и начал взывать к милосердию Христа ради. У монахов это никакой реакции не вызвало. Первый, наконец, нашёл, что искал в тетради, и погрузился в чтение. Исчерпав идеи и словарный запас, я просто ревел в голос. Может, гормоны какие-то влияют? Что-то на рёв пробило – не остановить. Хорошо – к месту. Но вот чтение было закончено, лампа передвинулась, тетрадь сдвинута к помощнику, который тут же цапнул и перо. Алюминиевый реаниматолог, заметив перемены, поднёс ещё одну лампу к моему лицу. Тьма вокруг меня от этого только сгустилась, лица тюремщиков превратились в едва различимые бледные пятна. Но им, конечно, меня стало видно получше.

– Ответь мне, отрок, – начал главный. – Как твоё имя?

– Ру... Ружеро, дяденька. Я ни в чём не виноват! Отпустите меня, ради Христа!

– Ружеро Понтини, не так ли?

– Да. Я ничего не делал! Пожалуйста...

– Ружеро Понтини... Ну что ж, значит, ошибки нет, и мы можем начинать.

Ну, что ошибки не было и так было понятно, хотя я, как оказалось, точно идиот. Надо было отбрёхиваться: я не я и хата не моя. Бонд я. Джеймс Бонд. Из Жмеринки. И точка. Впрочем, отпустить бы всё равно не отпустили, а вот потом могло и хуже быть.

– Я – старший дознаватель святой инквизиции брат Альфонсо. Со мной брат Бартоломео. Ружеро Понтини, ты обвиняешься в преступном сговоре против матери нашей святой католической церкви и соучастии в заговоре против её главы, его святейшества папы Урбана IV.

– Ружеро Понтини, – вступил Бартоломео. – Что ты можешь ответить на эти обвинения?

– Дяденьки, – заголосил я. – Вы что? Какие зап... зав... сговоры? Ай-яааай! Вы что, дяденьки, милые, пустиииите!

Альфонсо кивнул алюминиевому и тот толкнул меня в спину, наверху скрипнуло, руки мои пошли за спиной вверх, выворачивая плечи из суставов. Но боль была не только и не столько от этого, сколько от недозажившего перелома. Я просто чувствовал, как ломается всё, что мои бедные фибробласты наработали за эту почти неделю.

– На вопрос отвечай. – буркнул палач.

– Не виноватый я ни в чём! Ай, дяденьки, больно же!

Я заголосил, заходясь криком, и даже не притворялся – боль была жуткая, и информативности в моих воплях было как соплей у стрекозы. Альфонсо меня долго не перебивал. Думаю, братья-инквизиторы не подумали о моей сломаной руке и не догадывались, что боль была сильнее, гораздо сильнее, чем они предполагали.

– Ружеро Понтини, – наконец заговорил он. – Советую тебе говорить правду. Ложь не поможет тебе. Мы хотим установить истину, и мы её установим.

– Пытая ребёнка? Откуда такая доброта?– тут я, конечно, начал из образа выходить, но боль, огромная, как воздушный шар, не способствовала моим актёрским качествам.

– Вот уже десять лет как его святейшество папа Инокентий IV в булле 'Аd extirpanda" дал нам право и вменил в обязанность применять телесные пытки для искоренения скверны. О возрасте испытуемых там ничего не сказано.

– Но хоть причина-то должна быть? Основания какие-то? – я был уверен, что инквизиции лично я мог дать только одну причину: сам факт переселения душ, так сказать. Но сильно сомневался, что успел на этом спалиться. Ружеро, по малолетству, тоже вряд ли сумел так нагрешить, чтоб аж вплоть до инквизиции.

– Разумеется, – Альфонсо был невозмутим. – Подозрения в ереси таковыми и являются.

– То есть, чтобы схватить ребенка и начать пытать достаточно одних ваших 'подозрений'? И доказательств никаких не требуется?

– Ну, что ж, – подал он голос после нескольких секунд молчания. – Учитывая твой юный возраст, я отвечу. Мы не звери, что кидаются на добычу, терзаемы голодом. Инквизиция не хватает кого попало. Подозрения всегда обоснованы. Всегда. Не было случая, чтобы мы ошиблись. А доказательством вины служит признание подозреваемого.

– И вы заранее знаете, что арестованный виновен, да? Осталось только выбить признание?

– Обратного еще не было. Тебе лучше сразу сознаться, Ружеро. Ты ещё молод, и не знаешь, но никто не может вынести достаточное колличество боли долгое время. Сознаются все.

Это ты мне про боль будешь говорить, урод?

– Я бы сознался, да только не знаю в чём, – стоять наклонившись, с задранными назад и вверх руками, очень неудобно. Приходилось каждый раз поднимать голову, чтобы видеть их, но долго голову так держать, оказывается, трудно, и она так и норовит свеситься на грудь. Да в такой позе взлетающего рака вообще стоять тяжело. Хочется или взлететь уже, или приземлиться. Но ни того, ни другого сделать не дают.

– Мне очень жаль, что ты упорствуешь в своей лжи. Как, впрочем, и все... поначалу. Мы покажем тебе немного боли, чтобы ты понял, насколько приятней говорить правду.

Альфонсо кивнул, и палач потянул за веревку, задирая мои руки кверху. Ай, бляди, что ж вы творите, суки, у меня же рука сломана! Ааааай!! Аааааа!!!

Фьюууть – и сознание со свистом вылетело из меня. Опять. В который уж раз.

Отсутствовал я в этом паршивом месте к сожалению не долго, но кое-что изменилось: я был растянут на столе. Полоска здоровья перед глазами показывала три из десяти.

– Ты продолжаешь упорствовать? – Альфонсо был само участие. – Это печально. Не лучше ли сказать правду?

– Какую правду, гады, вы же меня ни о чём не спрашиваете?!

– Ты состоял в сговоре против церкви и папы?

– Да нет, конечно! Вы с ума тут посходили? Мне одиннадцать лет! Кто меня в заговор пустит?!!

– Очень жаль, Ружеро, что ты продолжаешь лгать, – он ласково улыбнулся. – Но мы поможем тебе увидеть свет.

Ступни сдавило так, что я, кажется, слышал треск костей сквозь свой крик. Глаза заволокло красным, вдохнуть не получалось, я задыхался и заглатывал воздух, как рыба. Боль не прошла даже когда давление прекратилось. Точно сломали, твари.

ЗДОРОВЬЕ 2/10

Даже мои глюки отмечают потерю здоровья.

– Да хрен с вами, был, участвовал, состоял! Против церкви, против папы, против всех! Что ещё?

– Вот видишь, Ружеро, обратного не бывает, – несмотря на сарказм в содержании, сам тон его был нейтральным, может даже сочувственным. Потом он сменился официальным:

– Итак, в силу данных признательных показаний, считается установленным как факт, что Ружеро Понтини является соучастником в преступлении против церкви, а именно: составлению заговора по распространению ереси, подрыва авторитета церкви, и лишению власти понтифика. Ружеро Понтини, верно ли записанное?

– Да! Верно!

– Ружеро Понтини вторично подтвердил, уже и без причинения ему боли, что записанное с его слов – верно. – Я пытался успокоить дыхание. Зажурчала вода. Альфонсо, утолив жажду духовную, утолял телесную. Я бы тоже не отказался, но мне никто не предложил. – Теперь тебе будет легче, сын мой. Сказав правду раз, продолжать уже просто. Больше нет смысла лгать. Ведь правду говорить легко и приятно. Ты же чувствуешь, как словно груз упал с твоей души?

Я чувствую, что вы, падлы, опять сломали мне руку, и переломали ноги, козлы...

– Чувствую, чувствую! – извращенцу, видать, нужно, чтобы я ещё и удовольствие от процесса получал.

– Кто ещё состоял с тобой в заговоре?

– Да откуда я знаю? Кого хотите, того и запишите. Я подтвержу.

– Нам не нужно, кого мы хотим, – вякнул Бартоломео. – Ты сам должен снять грех с себя, и назвать имена заговорщиков.

Альфонсо кивнул, у ног скрипнуло и я снова зашёлся в крике. На этот раз я почти потерял сознание, но теперь Альфонсо уже знал границы моих возможностей и не дал мне ускользнуть в небытие.

– В наших сердцах нет гнева и зла, Ружеро. Только сочувствие. Эта боль не наказание тебе за ложь, о нет. Кто мы, чтобы брать на себя право наказывать? Мы хотим помочь тебе, и эта боль лишь временна, она спасёт тебя от гораздо худшей боли, что будет длиться вечно. Ты поймёшь, что будет ждать тебя, если ты попробуешь солгать, и тогда ты встанешь на путь истинный.

Боль была черная и противная, как расплавленный пластилин. Вонючими толчками она разносилась по всему телу, била в голову, капала из глаз, и не было от нее спасения. Она была чужая и неизбывная, как неприятнный сосед. Она не помещалась в меня, я чувствовал, как она, накачавшись в каждую клетку, начинает разрывать меня изнутри, и как же я хотел, чтобы, прорвав кожу, она выплеснулась, наконец, наружу.

ЗДОРОВЬЕ 1/10

Чёрт, я же умираю!!!

– Да, да, я уже встал на путь истинный!

Альфонсо со вздохом покачал головой.

– Не знаю, сын мой. Я не уверен. Скажи, ты работал с еретиком и отступником Джиованни Россини?

– Да!

– Кто ему платил?

О! Кажется, мы добираемся до настоящих вопросов.

– Уберти! Уберти!

– Значит ли это, что Фарината дельи Уберти был главой заговора, заказывающим и оплачивающим услуги богомерзкого каббалиста, чернокнижника, и еретика Джиованни Россини?

– Да! Да!!!

Хреновы братья довольно переглянулись и Бартоломео зачеркал пером.

– С какой целью Фарината дельи Уберти заказывал услуги означенного чернокнижника?

Ну точно под Уберти копают. Я, по ходу, просто под каток попал. Выдавят из меня «показания», да и пустят в расход, чтоб потом не отказался, не дай бог. Сам по себе такой исход уже не казался страшным, по сравнению с тем, на что сейчас похожи мои переломанные ступни и лодыжки, и что будет если они опять сожмут тиски. От боли и безысходности сводило живот. Даже если бы каким-то чудом я остался жив, ходить бы я уже никогда не смог. Но жить всё равно хотелось. Тем более, что мне опять одиннадцать и нет никакого рака...

– С целью... распространения ереси и... убить папу... святейшество.

У тебя счас из-под пера дым пойдёт, Бартоломео.

– Что именно делал Россини?

– Оружие.

– Какое именно?

– Да всякое. Баллисты, катапульты, самострелы... – тут я вспомнил, что ни мои попытки честно рассказать всё, что мне известно со слов Уберти, ни эта самая «истина», о которой так розорялся Альфонсо, им и на пуп не сдались. Им надо накопать компромата на Уберти, и пока они не услышат от меня всё, что хотят услышать, не успокоятся. Ну, уж простите, синьр Уберти. И Платон мне не друг, и на истину мне плевать. Бодайтесь с инквизицией сами. – Он на всё оружие знаки наносил. Тайные. Каббалистические. И талмуд в полночь читал. Ещё синьор Уберти и мастер Россини вызывали демона, чтобы продать душу и получить тайный яд, который действует только на католиков. От этого яда на лбу проступает красная звезда, а в той звезде – серп и молот. И по этому знаку будут узнавать настоящих сынов церкви и папы...

– Почему – звезда? – остановил мой словесный понос Бартоломео. – Символ нашей церкви – святой крест.

– Не обращайте внимания, брат мой, – пояснил Альфонсо. – Мальчик лжёт. Он хочет нас отвлечь, усыпить наше внимание, и сбить нас с толку, завалив ложными сведениями. Ещё он хочет выиграть время и отдохнуть от боли.

– Вот как! Так он больший грешник, чем казался!

– Ничуть, брат мой. Ничуть. Это естественное желание каждого испытуемого на первых допросах.

Альфонсо подошёл ко мне и погладил по голове.

– Сейчас он ненавидит нас. Ему кажется, что мы – плохие, злые люди, и именно в нас причина его бед и его боли. В его несовершенной душе бушует желание хоть как-то навредить нам, хотя бы перед смертью. Он ещё не понял, что причина – зло в его, а не в чьей-то другой душе. Но он это поймёт, брат Бартоломео. Боль и страдания очистят его душу, и он поймёт, что мы любим его, и тогда он возлюбит нас и будет благодарить за это очищение, и примет Бога в сердце своём. Всё это будет. Не надо спешить. Что такое единорог, Ружеро?

И где только таких уродов моральных производят... Ну, я тоже тебе психоанализ могу произвести: тебе в детстве папка палец дверью зажимал, и девочка дала не тебе, а тому, кто тебе по ушам настучал.

– Животное такое, – я всё же решил не нарываться лишний раз. – Лошадь с рогом. Сказочная. Девственниц любит, – говорить было тяжело. Я с удивлением обнаружил, что плачу и всхлипы позорно прерывают мою речь. Боль билась в горло криком, который было трудно сдерживать.

Альфонсо улыбнулся.

– Нам известно про зверя. Но ведь я тебя спросил про то тайное оружие, которое изготовлял Россини, и которое он прозвал «Единорогом». Только не лги и не придумывай ничего про баллисты с тайными знаками.

– Да, если не лгать, то я не знаю! Да вам же плевать! Вам же только признания интересны! Так ну и пишите, что вам надо, я же подтверждаю! А меня пытать безполезно: я память потерял. Там что-то случилось в лабо... в мастерской. Меня по голове сильно ударило, я чуть не умер. Даже не говорил несколько дней, сегодня только речь и вернулась, хоть кого спросите.

– И спросим, – кивнул Альфонсо. – Конечно спросим. Но сейчас спрашиваем тебя.

– Нет, если опять пытать будете, я, конечно, много чего говорить начну. Да только как тогда вы узнаете, что правда, а что нет? Я со всем согласен буду. Но вот рассказать про то, чего не помню, всё равно не смогу. Так что если вам действительно нужна истина...

– Фарината дельи Уберти расспрашивал тебя об этом оружии?

Ёксель-моксель! Ну конечно расспрашивал! В чем я тут же сознался. Как и в том, что и сам Уберти ничего нового от меня не узнал.

– Он спрашивал тебя об алхимическом составе?

Ещё бы! Тут Альфонсо стал совсем ласковым.

– Тебе нужно вспомнить, – он почти шептал мне в ухо. – Обязательно вспомнить этот состав, Ружеро.

– Да как же я его вспомню, брат Альфонсо...

– Отец Альфонсо для тебя, сын мой, – поправил он меня.

– Да хоть дед... простите. Отец Альфонсо. Как же я его вспомню, коли я его и не знал, может никогда?

– А, может быть, всё же знал? – покачал он головой.

– Может, и знал. Да только откуда я знаю, знал или не знал, если я не помню про это ничего? Э, эй! Будете опять кости ломать, так я без остановки что-нибудь говорить буду, я боли не хочу, да только всё одно неправда всё будет, а вы поверить можете. Так я вам сразу говорю: всё что под пыткой скажу – совру. Оно вам надо? Вы ж не узнаете, пока не проверите, а как проверить-то? Вот и получается, что смысла меня пытать нету.

– Это только так кажется, Ружеро. – улыбнулся он моей наивной логической ловушке. – На третий, пятый, может десятый день, ты поймёшь это сам. Сейчас ты еще не полностью тут. Часть твоей души еще в том мире, где нет ни боли, ни страха. Эта часть еще живет надеждой, что вот-вот – и боль уйдет, все страшное кончится, и ты опять заживешь прежней жизнью. Ты еще не понял, что этого уже никогда не будет и ничего не вернется. Никто не придёт за тобой и не заберёт тебя отсюда. Никогда. И твои мучения не кончатся. Никогда. И вот когда ты окончательно потеряешь всякую надежду, когда всё на свете, кроме одной минуты, одной секунды без боли потеряет всякое значение, когда твоя душа освободится от всех и всяких обещаний, клятв, привязанностей, дружбы и любви, когда сами понятия чести, верности, и даже добра и зла утратят всякий смысл и превратятся в пустое сотрясение воздуха, когда ты возненавидишь своё собственное тело, приносящее столько мучений и начнёшь мечтать о смерти, пусть даже самой мучительной, вот тогда ты будешь готов сказать всю правду. Поверь мне, Ружеро, так и будет. Нам надо только подождать. Нам ведь некуда спешить. В нашем распоряжении вся вечность, созданная Господом. А сейчас продолжим, брат Бартоломео. Испытуемый слишком долго отдыхал от боли. Так он может забыть о ней, а этого допускать нельзя.

Клик, хрусть, треск. Чёрная, пластилиновая боль взорвалась, брызнула раскалёнными стеклянными осколками, обернулась ярко-жёлтой змеёй и ударила изнутри в затылок, отчего глаза мои лопнули, как рыбьи пузыри, и потекли кислотным дождём, а язык стал радугой в в солёной и шершавой пустыне..

ЗДОРОВЬЕ: 0

iv.

[Год 1263. Август, 8. Вечер]

Раз – и боль прошла. Совсем. Темнота, но я в сознании. Под спиной – не твёрдый пыточный стол, а что-то более мягкое. Перед глазами проплыли малопонятные строчки.

ВНИМАНИЕ! ВЫ (?????????). В СВЯЗИ С ТЕМ, ЧТО ВЫ ПОТЕРЯЛИ ВСЁ ЗДОРОВЬЕ, ВЫ (????????). ВНИМАНИЕ! ОБНАРУЖЕНА КРИТИЧЕСКАЯ ОШИБКА! НЕВОЗМОЖНО ВЫПОЛНИТЬ ДЕЙСТВИЕ. ПЕРСОНАЖ ПЕРЕНЕСЁН НА ТОЧКУ ПРИВЯЗКИ.

ВНИМАНИЕ! ОБНАРУЖЕНА ОШИБКА В СТАРТОВОЙ ЛОКАЦИИ. НЕВОЗМОЖНО ИСПОЛНИТЬ ПРОТОКОЛ. РЕКОММЕНДУЕТСЯ СРОЧНО ОБРАТИТЬСЯ К АДМИНИСТРАТОРУ. ОШИБКА ОБНУЛЕНИЯ. ОБНОВЛЕНИЕ СТАТИСТИКИ. ВЫПОЛНЕНО С ОШИБКАМИ.

Альфонсо молчал, Бартоломео тоже, станок не скрипел, кости не трещали, в комнате кто-то ощущался... я рискнул открыть глаза...

– Он очнулся! Ружеро очнулся! – тонкий визг ударил по ушам. Бьянка пулей вылетела из комнаты, где я очухался в первый раз. – Мама, мама! Ружеро очнулся!

Если бы не мои глюки, я бы считал, что моё тело по-прежнему ломают три садиста на пыточном столе, в то время как я витаю в счастливом небытии и смотрю мультики, что, к сожалению, не будет продолжаться слишком долго и вот-вот я очнусь и всё начнётся по-новой. Да. Но глюки, парадоксальным образом, убеждали меня, что всё реально, что случилось какое-то чудо, и я перенёсся обратно в дом тётки Пеппины. И это случилось хрен его знает как. Терял я сознание, или нет? Кто-то может подумать, что уж такую-то вещь как потерю сознания не заметить нельзя. Тут я вам авторитетно скажу: хренушки. Ещё как можно. Тогда, если я терял сознание – всё в порядке. Люди Уберти нашли убитого пацана-слугу (а может наружка и не теряла нас из виду и сразу цаппу нажала), проверили дом Пеппины, не нашли меня, пришли к выводу: меня похитили. Кто? Тут, судя по всему, у Уберти не слишком много вариантов. Он в очень тёплых отношениях с инквизицией, а значит с церковью. Ибо та её передовой отряд. До того тёплых, что те не останавливаются перед убийством, чтобы нарыть на Уберти компру. Плюс их интересуют вполне практичные вещи, как то: тип и ТТХ новейшего оружия, разрабатывающегося в КБ Россини, а так же формула другого, химического оружия номер два, либо же компонента оружия номер один, либо же топлива к чему-то ещё за номером три. Тогда спецура Уберти шерстит засвеченные окрестные точки, типа церквей, монастырей, и поповских хаз, где могут быть подвалы, внезапным массированным ударом выносит охрану, подавляет локальные остатки сопротивления, меня аккуратно упаковывают в лубки, на носилки – и домой. Финита ля комедия. Наши опять победили. Почему обо мне так заботятся, вплоть до вооруженного конфликта с такой серьёзной структурой, как инквизиция? Ну, во-первых, та сама начала конфликт и Уберти, по идее, уже нечего терять. Во-вторых, это не ради меня, а ради той информации, которой, по их мнению, я располагаю. Противники (с одной стороны церковь, с другой... фиг его знает) уже на пороге открытого столкновения и это оружие, по мнению обоих сторон, явно способно склонить победу на их сторону. Информация о нём настолько важна, что мне впору обделаться от страха, ибо то, что знал Ружеро – а все уверены что так оно и есть – мне абсолютно неизвестно, но поверить мне никто не поверит. Думаю, что и синьор Уберти вряд ли будет долго терпеть.

– Очнулся бездельник' вот ведь какое счастье, что этот дармоед не отдал свою никчемную душу Богу... Видно, и даже Создателю, святый Иисус, она не нужна...

Однако же в этой теории были серьёзные изъяны. Первое: меня в таком случае обязательно должны были доставить к Уберти или в любое другое тайное и/или безопасное место, но уж никак не назад к Пеппине, откуда меня опять с лёгкостью извлекут на счёт раз. Второе: пусть не из гуманных, пусть из самых меркантильных соображений, мне должны были оказывать первую мед помощь и рядом хоть кто-нубудь обязательно крутился бы, помимо Бьянки. Бьянка за первую помощь ну никак не сойдёт. В первый-то раз – ладно, все, в том числе Уберти, были уверены, что я уже не жилец и тайн не говорец. Но теперь-то! Думаю, Уберти бы сам не поленился убедиться, что со мной теперь всё в порядке. Наконец третье, и последнее: голова и левая сторона груди и рука стянуты повязками, как и первый раз, это да, но никаких лубков на ногах я не чувствовал и шевелились они свободно безо всякой боли!

Бьянка влетела обратно в комнату первой, за ней вошла Пеппина.

– Дай-кось гляну, – проворчала тётка, наклоняясь ко мне. – И вправду очухался, ишь как глазом зыркает. Голова-то небось, болит-то, а? Ну? Чего молчишь? Чего молчишь, говорю? Или онемел что-ль?

А вот это, по-моему, четвёртое. Ибо дежавю. И опять ничего не понять... Ну-ка, про себя:

– Открыть панель обмена... Настройки... Язык... Ну, давай этот тосканский....

– ВНИМАНИЕ! ПОКА ВАМ МОЖЕТ БЫТЬ ДОСТУПЕН ТОЛЬКО ОДИН АКТИВИРОВАННЫЙ ЯЗЫК. В СЛУЧАЕ СМЕНЫ ЯЗЫКА ПО УМОЛЧАНИЮ, ДАЛЬНЕЙШИЕ ИЗМЕНЕНИЯ БУДУТ НЕВОЗМОЖНЫ ДО ДОСТИЖЕНИЯ ЗНАЧЕНИЯ ИНТЕЛЛЕКТА 20. ВЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОТИТЕ ИЗМЕНИТЬ ЯЗЫК? ДА/НЕТ.

– Ружеро, не молчи! Ружеро, ну!

Вот те и раз! То есть, если итальянский выберу – русский забуду? Я, честно говоря, опять уже не уверен, что это просто глюки. Не знаю, что тут творится, но, на всякий случай приму правила как есть, а разбираться буду по ходу дела. Ну, и, конечно, родимым русским придётся пожертвовать. Вряд ли он мне тут скоро понадобится. Тем более, как было сказано, от него только шесть процентов осталось, каким-то макаром.

-Дa!

– Бьянка, не тряси его, вишь больно ему. Речь ему, видать, отшибло. Как бы память не потерял. Да и то – чудо, что жив остался. Мессер дель Гарбо, чудесник божий, а не врач, во всей Тоскане лучше не найти, и тот сказал, что отойдёт к утру. Это ж надо, самого мессера дельи Уберти врач этого никчемуху лечит!

Есть контакт. Опять всё понимаю. Ну, раз понимаю, то смысла молчать нет.

– Мне уже лучше, спасибо, тётушка Пеппина, спасибо, Бьянка.

Не знаю, что такого я сказал, но отчего-то их это здорово поразило. Во как застыли, Бьянка так буквально с открытым ртом.

– Когда меня сюда принесли? Доктор Гарбо и Симоне уже приходили?

Пеппина, ещё не отошедшая от непонятного мне ступора, покачала головой:

– Никто не приходил. Как утром тебя принесли из мастерской этой безбожной, так и лежишь....

– Из мастерской? – не понял я. Вот те раз. Мастерская – это, ясно дело, мастерская Россини. Только когда это я успел там оказаться?

– Из неё, окаянной, откуда ж ещё? Тебя разве где в другом месте найдёшь? Всё там. Ни помощи, ни толку от тебя в доме, непутёвый. Что вы там умышляли, хотела бы я знать, что Господь такой гнев свой явил, что и от мастерской этой камня на камне не осталось, и мастер Россини сам сгинул так, что и похоронить-то нечего, и в округе стёкла побились... а тебя вот пощадил Господь. За малолетство твоё, не иначе.

Камня на камне не осталось? Стёкла побились? Ой, что-то знакомо звучит гнев господень. Как бы не в тротиловом эквиваленте он измерялся. Динамит тут ещё не изобрели, конечно, а вот порох... Когда в Европе появился порох? В 12-м веке или в 13-м? Не помню. Может, именно над этой секретной алхимией работали Россини и его малолетний помощник Ружеро? Ну, тогда мне есть, чем порадовать Фаринату Уберти! Точных пропорций я не знаю, но это дело наживное. Главное – компоненты черного пороха в нашем веке не были известны разве что принципиальным блондинкам. Вот только какая именно селитра должна быть – калиевая, или натриевая? Фиг с ним, разберёмся. Лишь бы достать их обе. Но это потом, сейчас интересно, почему Пеппина говорит так, будто мастерская взлетела на воздух чуть ли не только что.

– Когда был взрыв?

– Чего было?

Да уж. Как объяснить, что есть взрыв, человеку из эпохи до взрывчатых веществ?

– Гнев господний когда случился?

Пеппина с сожалением покачала головой.

– Всёж-ки память-то тебе отшибло. Так оно и неудивительно. Вон, бедняжка Джиованни так и вовсе христианского погребения не удостоится. Хоть и безбожник был брат мой, а всё ж католик. И сирым и убогим подавал, не скупился, и на храм, что строится...

– Тётушка Пеппина! Пожалуйста!

О, опять глаза квадратные. И замолчала.

– Тётушка Пеппина!

– Ну, чего тебе?

– Когда всё случилось, спрашиваю?

– Вот что ты ко мне пристал? – она упёрла руки в боки. – Не успел оклематься, а уже – ишь ты! – перебивает меня! Это куда же мир-то катится, чтобы хозяйку в её собственном доме сопляк подкинутый ни во что ни ставил?

– Слушай, Пеппина, я...

– Сегодня! – она махнула рукой, разворачиваясь к выходу. – Сегодня утром недоглядел Господь да не ту душу прибрал...

Бьянка осталась сидеть, глядя на меня огромнющими глазами. Хорошенькая такая девчушка.

– Вот такие дела, Бьянка. – я ей подмигнул и она тут же ответила улыбкой, как будто я солнышко включил. – Сегодня, значит, меня так покалечило?

Бьянка закивала головой.

– Вот такие дела... – повторил я со вздохом. – Не неделю назад, понимаешь, а сегодня. А, может, ещё одна мастерская была, и мастера точно так же звали? Нет? Ну да, я, почему-то, так и думал. И не было, стало быть, ещё ни разговора с синьором Уберти, ни инквизиции... Ох, что-то часто я стал в прошлое летать. Не к добру это. Как бы в привычку не вошло: чуть что, помереть – и в прошлое.

Заметив, что у девочки от удивления не только глаза расширяются, но и рот буквой "0", я понял, что увлёкся.

– Не обращай внимания, малышка. Дядя так шутит.

М-да. Опять прокол. Какой я тут «дядя»? Хорош «дядя» в одиннадцать лет.

– Бьянка, беги, скажи маме, что мне надо срочно поговорить с синьором Уберти. «Срочно» это такое слово, означает «ни секунды не медля». «Секунда» это вот ты глазками хлоп, и секунда. Быстро, значит. Ну, давай, беги. Ну, чего ты на меня так смотришь, маленькая?

Бьянка не бегом, что удивительно, пошла к выходу, потом остановилась и с серьёзным видом мне заявила:

– Ты другой, Ружеро. Ты говоришь как... как взрослый, вот. Не так, как ты.

– А как было раньше?

Бьянка задумалась.

– Раньше ты вообще почти не разговаривал с нами. И маму тётушкой не называл. И мне не улыбался.

Тут какая-то новая мысль посетила её и стёрла с лица всю серьёзность.

– Но так даже лучше! Пусть ты будешь всегда такой! Не выздоравливай!

С этим парадоксальным пожеланием она вновь расцвела улыбкой и умчалась вприпрыжку. А я, в ожидании беседы с боссом, решил чутка поразмыслить о делах своих скорбных.

Итак. Подведём итоги. После пыток инквизиторами, я оказался там, где начал свою жизнь в этом мире. Заметим: чтобы оказаться тут в первый раз, сначала я умер. В своём мире, правда. Поначалу, ожив, я совершенно не понимал местный язык, но появился голос и визуальные глюки, и вот – о чудо! – я узнаю, что это тосканский и начинаю – безо всяких усилий с моей стороны – прекрасно не только понимать, но и говорить на нём, всего лишь мысленно кликнув на галлюцинации-кнопке. Обнаружились так же другие галики-картинки, показывающие такие интересные вещи, как моё здоровье, силу, и прочие хреновины, в том числе – во что я одет. И характеристики всех предметов. У меня, оказывается, есть уровень (ноль) и опыт, набрав который я, очевидно, перейду на следующий уровень. Пока, правда, неясно откуда он берётся и что всё это вообще означает. Далее. На допросе в инквизиции я, вероятнее всего, опять умер. И опять воскрес в том же месте и в тот же час. Все мои предыдущие достижения обнулились и я опять начинаю с чистого листа. Вывод? А, да. Постоянные сообщения об ошибке и рекомендации обратиться к администрации. И получается одно из... трёх. Первое: у меня затянувшийся пред/пост смертный бред. Ещё там, в моём мире. Второе: у меня шизофрения во всём её блеске и славе. И третье: вся эта реальность – реальна, но искуственна. А может, помятуя КАК я умирал и ЧТО после этого случилось, реальность всегда и до этого переселения была такой. Искуственной. В обоих мирах. Как 'Mатрица', только без каких-либо материальных носителей и сосуществующего «настоящего» мира. Просто мы этого не замечали. В таком случае я боюсь даже предположить, КТО тут тот администратор, к которому меня отсылали. Первая версия наиболее вероятна, но неинтересна и бесперспективна: умирающий мозг вот-вот израсходует последние крохи кислорода. Эти объективные секунды сна-бреда могут, наверное, растянуться для меня в субъективные часы, а то и дни, но это не принципиально. Ну и ладно. Оставим последний сон погибающего мозга в покое: тут не надо ни о чём рассуждать. Как это ни обидно, он сам скоро кончится, если именно эта версия правильна. Второе. Шизофрения. Мне почти шестьдесят. Бывает ли, чтобы накрыло вдруг в таком возрасте? И почему тогда я вообще рассматриваю такой вариант? То есть критика к своему состоянию сохранена, не думаю, что это характерно для психического заболевания. Значит... стоп. Ничего не значит. Только что я почти убедил себя в том, что у меня не может быть психической болезни, именно потому, что я допускаю её возможность, но тем самым отвергаю её вероятность. Это логическая ловушка шизофреника, не верящего в свою болезнь. Конечно, у меня есть куча доводов и доказательств, что я нормален, вот только кому именно они доказывают хоть что-то, мне или всем остальным? Пусть я знаю, знаю наверняка, что таких типов и такой сложности сочетания бредовых идей и галлюцинаций не бывает. Но ладно. Хорошо. Примем за данность: я могу быть шизофреником, а всё это есть мой бред. В таком случае опять же не остаётся никакого места ни для логики, ни для планирования, ведь бред – он и есть бред. Третье: я не умираю, я не шизофреник, и всё, что происходит – так оно и есть на самом деле. Звучит бредовее, чем первые версии, но только в этом случае есть смысл задумываться о будущем. Жаль, как жаль, что мои друзья и спасители никогда не узнают, что всё у них получилось, только с ещё более неожиданным исходом...

Вскорости объявился доктор и секретарь. С их появлением я заметил кое-какое отличие от первой версии моего тут появления: вместо «синьор» они величали друг друга (доктор и секретарь) и отсутствующего на тот момент Уберти «мессер». Одним из объяснений тому мог быть сбой программы или автокорректировка. Но было и другое: посмертно я попадаю в очень похожую, но всё же другую реальность. Ну, или же имела место некоторая текучесть бреда...

Потом я понял, что всё это мелочи. Мелочи даже пытки в инквизиции. Помереть от боли это, конечно, то ещё удовольствие. Но! Помирать от боли я, даст Бог/Aдминистратор (нужное подчеркнуть), буду не часто, а вот то, что я возродился... Граждане, так это ж бессмертие! Пусть если даже колличество попыток ограничено.

v.

[Год 1263. Август, 14.]

Лечебный процесс оказался ничуть не более приятным и занял всё те же шесть дней, прежде чем меня допустили до аудиенции с мессером Фаринатой дельи Уберти. В эти дни мне было не так скучно. Во-первых, я был под кайфом: мало того, что я сбежал от рака и кладбища в своём мире, так я ещё и стал бессмертным в этом! Это.. Ну, даже не знаю. У меня внутри как будто пузырилось шампанское и ярко искрили незатухающие бенгальские огни. А иногда ещё и хлопушки с конфетти выстреливали и тогда я пугал Бьянку и Пеппину безудержным хохотом. Во-вторых, я устанавливал дружеские отношения с Бьянкой. Кажется, успешно. А вот с Пеппиной не получилось. Ухаживала она за мной отменно, но вот контакта у меня с ней не выходило. Она всё время была недовольна и мной, и моими занятиями с покойным Россини, и тем, что я оказался такой обузой, хотя деньги, что ей давали секретарь и доктор, насколько я понял местную, очень непривычную систему, с лихвой покрывали её хлопоты. Заработок мастерового составлял 8 – 12 денариев в день (ученика или подсобного рабочего и того меньше), а во флорине было целых 240 денариев, или же 20 солидов. То есть, в прошлое моё воскрешение меня по случаю выздоровления как минимум месячной зарплатой премировали. Фарината дельи Уберти явно не был скупердяем. Это ему плюс. Но это отступление. Нынче мне следовало найти способ как после аудиенции не попасть опять в лапы инквизиции и не подохнуть там снова. Есть у меня опасение, что рано или поздно очередного воскрешения не будет, а проверять эту теорию нет никакого желания. Просто затянуть аудиенцию вряд ли что-то изменит. Наёмники будут ждать хоть до морковкиной загвины, у церкви хватит денег оплатить их простой. Можно как-то отмазаться от провожатого и попытаться прошмыгнуть домой другим маршрутом. Проблема в том, что это опять-таки не решало проблему кардинально. Они знают, кто я и где я, и если я останусь с ними сам-на-сам, то не сегодня так завтра я всё равно окажусь у них. Нужно, чтобы меня защищала другая структура. Таковая, кажется, есть и её глава, Фарината, скорее всего, весьма заинтересован в моей безопасности и имеет и возможность и, потенциально, желание её обеспечить. Однако как заставить его действовать? Не скажешь ведь ему, что тут сплошной день сурка и в предыдущий раз там-то и там-то нехорошие инквизиторы меня похитили, а потом я умер и воскрес в момент на неделю раньше. По местным понятиям, воскресать дозволялось только одному человеку, который по совместительству был ещё и сыном божьим, да и он в прошлое не отправлялся при этом. В каких бы отношениях Фарината ни был с официальной церковью как с политической организацией, к вере это может не иметь никакого отношения. Тогда мне будет вдвойне грустно. А как ещё заставить его действовать, я так и не смог придумать вплоть до момента, как за мной пришли, чтобы представить пред светлы очи хозяина.