Текст книги "Лилия в янтаре (СИ)"

Автор книги: Виталий Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Кто это?

– Дольчибене. – пояснил Буондельмонте. – Я думал, он в Милане.

Это имя Джатто слыхал, но живьём известного в Италии шута не видел. И, надо признать, почему-то тут же его невзлюбил. И хотя шут ещё и не начал свои ужимки, Джатто уже казалось, что тот кривляется, и сами телодвижения шута были для него отвратительны.

– На редкость неприятный тип! – вырвалось у него.

– Более чем, – согласился Буондельмонте. – Шутки у него гадостные, а натура ещё гаже. Но шуты , как, впрочем, и все актёры, такие и есть. Этим он, кстати, и зарабатывает. Смею вас заверить, очень неплохо зарабатывает. Иметь его у себя на торжестве влетело Тегрими в монету.

Дольчибене, между тем, закончил оглядываться и, подойдя к одному из столов, растолкал сидевших за ним, втиснувшись на лавку. Как и положено, никакие правила на него не распространялись и шуту позволили устроиться, где он пожелал. Разговоры умолкли в ожидании весёлого представления, но шут набросился на еду, с жадностью хватая куски с блюд соседей и засовывая себе в пасть, чавкая и отрыгивая. Когда же он схватил чашу с вином соседа справа и стал, проливая вино, запивать сожранное, один из гостей не выдержал.

– Эй, шут! – раздалось с другого стола. – Ты здесь развлечь нас, или просто пожрать? Давай приступай к своим шуткам уже. То, как ты жрёшь – не самое смешное зрелище!

Дольчибене застыл с чашей у рта, поставил её на стол и с удивлением оглядел соседей. Затем он, будто и не сидел тесно зажатый, развернулся на скамье и уставился на говорящего.

– Ой, а тут ещё кто-то есть? Хорошо, что ты сказал что-то, а то я бы тебя не заметил! Ну ладно, раз так, не буду есть. Ты ешь. Кстати, ты есть-то умеешь? А то некоторые только воображают, а сами нож возьмут и палец себе отрежут. А не отрежут, так поперхнутся. Вот, смотрю ты нож держать умеешь, молодец. И не попёрхиваешься. Ну просто умора! – шут повалился на пол, хохоча во всё горло.

– Всё ещё не смешно, – бросил тот же гость. – Тебе нужно лучше стараться.

– Ну, не могу! – утёр шут слёзы. – А почему ты решил, что это тебе должно быть смешно? Ведь ты был прав: то, как я жру – не самое смешное зрелище. Самое смешное – смотреть как жрёшь ты!

Джатто не питал никакой симпатии к тому, кого шут избрал своей мишенью: каким же дураком надо быть, чтобы начать перепалку с шутом? Но и остроты шута не казались ему ни смешными, ни остроумными. В отличие, видимо, от Буондельмонте, который явно наслаждался происходящим. Джатто думал о том, что неплохо бы убить их обоих. И этого вот, и Джанку. Обоих. Сцены убийства Джанки и её любовника сменяли одна другую в его воображении. Буондельмонте, не подозревавший о чём думает глядевший на него недвижным взором сосед, удивлённо покосился на него, но вернулся к наблюдению за шутом, ничего не сказав.

– Ты вот знаешь, как меня зовут?

– Да кто ж не знает? Ты – Дольчибене деи Торри.

– Ага. Угадал. А тебя как звать помнишь?

– Арнольфо да Фоска! – гость гордо вскинул подбородок.

– Не. – Дольчибене задумчиво покачал головой. – Не слышал. Получается, шут стоит выше любого дворянина!

– Это как же так?

– А разве нет? Любой да Фоска в Тоскане знает каждого Дольчибене из Милана, но ни один Дольчибене из Милана не знает ни одного да Фоска в Тоскане!

Буондельмонте всё-таки обратился к так и не отрывающему от него глаз Джатто.

– В чём дело, любезный друг? Что вы так смотрите на меня?

Джатто смутился, на миг промелькнула мысль, что вот и удобный повод для дуэли, но вслух, почему-то, произнёс другое.

– Прошу прощения. Я просто задумался.

– О чём же, если не секрет?

– Да вот... Вы такой ещё молодой человек, а уже так хорошо знаете общество. Наверное, вы уделяете этому много внимания...

– Я? Внимание? Полно вам! Это общество уделяет внимание мне. Особенно, некоторые его представители. Вот и приходится узнавать их получше.

«О чёрт, – подумал Джатто. – Да он и минуты не может обойтись без своих намёков! О чём ни заговори – он непременно будет сворачивать на сестру».

Дольчибене вступил в спор уже с другим гостем.

– А почему это ты решил, что шут здесь я, а не ты?

– Посмотри на колпак на своей голове! Что ещё нужно, чтобы определить шута?

– Ба! Так только в колпаке всё дело? Тогда тебе следовало носить его не снимая, поскольку только отсутствие дурацкого колпака и мешает людям понять кто ты есть. Колпака нет, а в остальном дурак дураком!

– Но ты полегче, шут! Ты оскорбляешь...

– Ну вот ещё! Никого я не оскорбляю! И это легко доказать!

– Докажи! Докажи!

– Смотрите, если кто сделает то же, что и дурак, то кто он будет?

– Дурак!

– А ежели кто поспорит с дураком, что сможет сделать то же, что и дурак, а потом посмотрит и либо не сможет повторить то действо, либо решит не делать таких глупостей, то будет разумно, не так ли?

– Так!

– Так я обращаюсь к этому господину. Давай поспорим, что ты не сможешь повторить за мной, то, что я сделаю легко! И не бойся, это действительно нетрудно!

– Я ничего не боюсь!

– Ну, тогда спор?

– Спор!

– Давай сюда шапку!

Под удивлённый гул голосов, Дольчибене помочился в головной убор онемевшго от такой наглости спорщика. Закончив, шут со смехом обратился к нему:

– Ну давай, помочись в свою шапку! Будь дураком! Нет? Так ты и так и так дурак: поспорил с дураком, что помочился в твою шапку! Не дурак ли ты?

Джатто мало что видел и слышал из происходящего. Иные видения сизым дымом затмевали глаза. Видения, в которых то он убивал ненавистную, распутную сестру, то она была с мужчинами. Даже с отцом. От вида её обнажённого тела, даже воображаемого, стало трудно дышать. Да. Душно, душно тут. Рожи мерзкие. А тут ещё этот хлыщ. Он что-то сказал... что-то сказал... Надо же ему как-то ответить... Что он там говорил-то? Про общество... да.

– Интерес общества к лучшим своим представителям вполне оправдан и даже понятен...

«Чёрт, как грубо, как неуклюже! Вон он уже кривится! Того и гляди тоже в лакеи запишет. А вот как бы Джанка в таком случае выкрутилась?»

– ... ибо среди нас таковых на самом деле не много. Летучая мышь кидается к подброшенному камешку, принимая его за мотылька, но быстро понимает свою ошибку, и тот падает обратно в грязь...

«Господь Всемогущий! Что я несу??? Это вовсе не похоже на её притчи!»

– ... так и толпа может кинуться на яркое и блестящее, принимая кусочек горного хрусталя за бриллиант, но, как часто бывает, быстро охладевает к предмету своего недавнего благоговения, поняв, что ошиблась.

Буондельмонте склонил голову, подняв бровь.

– Услышь я от кого другого такие намёки – счёл бы за намеренное оскорбление. Но, поскольку вы, мой друг, не Стронци, то уверен, что последует неожиданная концовка.

– Оскорблять вас у меня не было никакого намерения, – пожалуй, слишком поспешно согласился Джатто; при этом отстранённо удивившись себе: ведь только что раздумывал над поводом для дуэли. Что с ним такое происходит? – Kак нет и сомнений в том, к лучшим или худшим относятся представители семьи Буондельмонти. Вопрос только в том, на что падка толпа...

– На всё блестящее, разумеется. – неожиданно рассмеялся Буондельмонте. – Я понял вашу притчу, мой друг.

Джатто очень хотелось утереть внезапно вспотевшее лицо – и тут же его собеседник очень кстати отвернулся, подзывая разносчика вина. Как раз достаточно, чтобы промокнуть лоб и горящие щёки рукавом. Похоже, более искушённый и образованный наследник богатого рода попросту пришёл к нему на помощь, вытащив из того болота бессмысленных слов, в котором он чуть не утоп. А ведь могло закончиться плохо. Не только дуэлью. За оскорбление имени такой род их маленькую семью со света бы сжил.

– Ну что ж, – между тем продолжил молодой Буондельмонте. – Я рад, что не ошибся в вас, любезный друг, и с удовольствием выпью за наше знакомство!

Он самолично разлил вино из кувшина в свой бокал и бокал Джатто, поднял свой и знаком показал тому на второй, приглашая разделить тост. Джатто потянулся было за вином, но тут у стола появился шут, хрюкнул, схватил бокал Джатто, и заорал:

– А вот меня тут и выпить за знакомство пригласили! Твоё здоровье, дружище! Будем вместе пить, будем баб любить! – шут отсалютовал Буондельмонте и запрокинул голову, выливая вино себе в глотку.

Буондельмонте лишь поднял бровь, прикоснувшись губами к вину, Джатто же... Мерзкий шут тоже не остался в стороне и посмел во всеуслышание объявить о своих намерениях. Захотел присоединиться к забавам с Джанкой! Пусть Джанка спит с Буондельмонте, пусть развратничает с отцом, но эта мерзкая тварь, этот шут... и Джатто не смог более сдерживать себя. Он вскочил, выхватил бокал из рук шута и им же, с размаху, ударил его в лоб. Тяжёлый бокал лопнул в его руке, а шут тут же рухнул навзничь. Никто, как говорится, и глазом моргнуть не успел. Все затихли в удивлении. Шут лежал без признаков жизни. Джатто продолжал стоять, тяжело дыша и не зная, что делать дальше. Буондельмонте довольно усмехнулся и почесал кончик носа. «Ого!» сказал сосед слева. Понемногу стали раздаваться реплики отовсюду. Кто-то сказал: «это молодой Инфаньяти»; и было это неодобрительно, словно объясняло его поведение. «Шут дошутился» сказал кто-то другой. Похоже, никто не знал, что делать в такой ситуации. Этикетом такого предписано не было и порядок действий не определён. Шутов, случалось, убивали, но не гости, и не наёмных, как этот. Хозяев пира либо не было в зале, либо они тоже пребывали в растерянности. Джатто посмотрел на своего собеседника. Тот не отстранился от него, словно от чумного, а наоборот, как будто даже одобрительно кивал ему. Джатто хотел выйти из-за стола, чтобы посмотреть, что там с шутом, но его опередили. Над шутом склонился рослый, черноволосый мужчина в чёрно-синей котте. Джатто вспомнил, что Буондельмонте называл его имя. Арриги.

– Жив? – хрипло выдавил он.

– Да, – отозвался Арриги выпрямляясь. – Знатно вы его приложили, но у него оказалась крепкая голова. На ваше счастье.

– Что вы имеете ввиду?

– Ну, так вы чуть не убили его безо всякого повода на глазах у сотни человек. Оправдаться было бы трудно.

– Не так уж без повода: он оскорбил мою сестру!

– Да бросьте! Он, конечно, вёл себя, как свинья, и такое поведение было бы непростительно нобилю, но он шут, а не нобиль. К тому же я стоял рядом и не слышал ничего, что было бы оскорбительно для вашей сестры.

Для Джатто всё стало ясно: этот Арриги тоже спал с Джанкой. «Ничего, что было бы оскорбительно для вашей сестры». Конечно! Для него назвать шлюху – шлюхой и то, что этот шут собирался отпользовать её вместе с Буондельмонте – совсем не оскорбление! Тут, похоже, все только о Джанке и говорят. Словно только ради этого и собрались. Но в открытую говорят только когда думают, что он не слышит. А в глаза – нет, только намёками. Трусы!

– Трус! – прошипел он удивлённому таким оборотом Оддо Арриги. – Мерзкий, трусливый болтун!

Лицо Оддо сначала только удивлённое, вытягивалось с каждым словом Джатто, ноздри раздувались, а глаза сужались. Джатто уже кричал:

– Лжец! Лживое отродье лживой гиены! Каждое твое слово подобно зловонной блевотине выходит из твоего лживого рта, и каждое твое слово лживо!

Не став слушать продолжения, взбешённый Оддо, не нащупав рукоять у пояса, схватил со стола блюдо и попытался им ударить Джатто. Тот успел отшатнуться, и Оддо швырнул блюдо ему в лицо. Джатто отбил его вправо, как раз на Буондельмонте, увлечённо наблюдавшего за развитием действия, но не ожидавшего оказаться в числе пострадавших. Получив удар краем медного блюда в скулу, тот вскочил, опрокидывая стол. Столешница глухо врезалась в пол, загремела посуда, разлилось по мраморным плитам тёмное вино. Оддо, выказывая опытного бойца, успел отпрыгнуть от падающего стола и уже снова двинуться на противника. Джатто сместился влево, по правилам боя на мечах, хотя в их руках и не было оружия. Оддо повернулся за ним, совершенно не ожидая нападения с другой стороны. Джатто тоже не ожидал. Его действия были просто рефлекторным выполнением заученных движений, а вовсе не тактическим манёвром для отвлечения противника в бою «двое против одного» от действий напарника. Но этим немедленно воспользовался Буондельмонте. У него в руке уже был нож, с которым тот бросился на Оддо. Арриги, хоть и стоял почти задом к нападавшему, почти сумел отбить удар ножа сверху вниз. Почти, потому, что удар пришёлся не в грудь, а в плечо. Тем не менее Оддо оттолкнул Буондельмонте и отскочил сам, переводя взгляд с одного противника на другого. Опешивший Джатто уже и не думал о нападении, а вот Буондельмонте, любивший драки не меньше, чем женщин, уже перехватил нож и пошёл по кругу, выбирая момент для атаки...

– ... Посчитавший себя оскорблённым, благородный гость решил расквитаться с нахалом, – продолжила свою историю Мария, а я словно вернулся из путешествия в ещё одно прошлое. Что это было-то? – Но мессер Арриги сделал мессеру Инфаньяти замечание, насчёт благородности мести шутам. Тогда мессер Инфаньяти в ответ прилюдно назвал мессера Арриги лжецом. Взбешённый Оддо схватил блюдо, с которого ел Инфаньяти, и швырнул ему в лицо. Инфаньяти и Буондельмонте вскочили и перевернули стол и в этот момент драчливый Буондельмонте ударил Оддо ножом в руку. Как раз за это оскорбление Буондельмонте де Буондельмонти и должен был жениться на племяннице Оддо, дочери Ламбертуччо Амидеи, которая была так страшна, что даже принадлежность к такому роду не могла помочь найти ей мужа. Буондельмонте сначала согласился, поскольку не мог пойти против воли большинства Буондельмонте, семьи, которая не хотела враждовать с семьёй Арриги, но потом влюбился в дочку Форезе Донати, красавицу Ческу, и когда первая невеста уже ждала его в церкви для венчания, он собрался венчаться с другой. Тогда Скьятта дельи Уберти и Оддо Арриги отправились к Старому Мосту и устроили засаду у статуи Марса. Когда же процессия проходила мимо, Скьятта ударил Буондельмонте по голове палицей, а когда тот упал без чувств, Оддо бросился сверху и, пока никто не опомнился, нанёс несколько ударов ножом. Вендетта свершилась. Убийцы бежали, а свадебная процессия превратилась в похоронную... Вот, какая история случилась более полувека назад.

– Ого! И вы вот так всё в деталях помните? – я старался не показать испытваемого мною шока. Только что я жил в другой реальности, прожил какую-то её часть чувствуя всё, что чувствовал другой человек, думая, как он, переживая, зная то, что знал он. Что это было такое? Не унесёт меня туда насовсем?

– Тому есть причины. Вид убитой горем невесты, простоволосой, обливающей слезами мёртвого возлюбленного, так и не ставшего ей мужем, всколыхнул народ, и даже те, кто ранее симпатизировал Арриги, повернули против них. Сначала одни схватились за оружие, потом другие, да так и пошло... Много крови пролилось. Такое городом быстро не забывается. Так гибеллины Уберти стали ненавистны горожанам... Ну, и другие причины помнить тоже есть.

Мария многозначительно посмотрела на меня. Ну, понятно. Тайна какая-то. И она думает, что я её знаю и должен её понять. А что я такого про неё знаю, чего не знают остальные? Правильно, что она стрегерия, то бишь идейная ведьма, стоящая на платформе диаметрально противоположной христианству религии. Там даже вместо Бога-отца – Богиня-мать, а Люцифер и Каин, хоть и присутствуют, есть сугубо положительные персонажи. Но как это может быть связано с интересом к городским легендам, я без понятия.

А нет ли тут связи: Мария – видения? Иначе с чего бы мне такое вдруг? Я ведь даже видел эту Джанку, как она танцевала. Эротичненько так. Не лучше современных «экзотик дансерс» конечно, но тем не менее. Был я и в видениях Джатто, когда воображаемая девушка молила брата о прощении в действительно весьма двусмысленной позе. Я чувствовал горячую ненависть юноши и его безысходность. Я даже мог бы сказать, что на самом деле творилось в его разуме, охваченном персекуторным бредом с идеями ревности и отношения. А вот как я во всё это попал – нет, не могу сказать. Впрочем, дело может быть и не в Марии. Ведь и в этот мир я попал без её помощи. Так стоит ли удивляться простым видениям?

– А потом она вышла замуж? – вдруг поинтересовалась Лоренца.

Мы с Марией переглянулись и хором спросили:

– Кто?

– Племянница мессера Арриги... Ну, и дочка мессера Донати. – она секунду поразмыслила. – Дочку жальче. У неё жениха убили, а к племяннице мессера Арриги он просто не пришёл. – тут она вздохнула. – Зато, конечно, позора нет.

Боги, и двух часов не прошло, как это дитё зарезало человека. Никакого пост-травматического синдрома.

– Да, – я остановил Марию, готовую, видимо, выдать очередную историческую справку. – Обе вышли замуж. И года не прошло.

– Откуда ты знаешь? Ты эту историю-то не слышал! – возразила подозрительная Лоренца.

– Знаю, знаю. Точно тебе говорю. Все рано или поздно выходят замуж... – тут я с сомнением посмотрел на Марию, а она на меня. – Ну, почти все. Так скажем: все, кто хотят. По другому в Фиренце не бывает и ещё долго не будет.

Мария с улыбкой отвернулась. Паола метнула быстрый взгляд на Гвидо, а у меня вруг плямкнуло.

ОТНОШЕНИЕ С «ПАОЛА» + 1 (ТЕКУЩЕЕ +5); ОТНОШЕНИЕ С «ДОННА МАРИЯ» +1 (ТЕКУЩЕЕ +23); ОТНОШЕНИЕ С «ЛОРЕНЦА» + 2 (ТЕКУЩЕЕ +17).

Вот так легко и непринуждённо улучшил отношения с женским составом нашей группы. Всего лишь за обещание замужества по собственному желанию. Однако, пора бы и в путь. Хватит уже исторических экскурсов.

– Ладно. Главное я понял: по берегу нельзя. А как можно? Донна Мария, вы дорогу отсюда знаете?

– Конечно. Проще всего дойти по этой дороге до улицы Красных Ворот. Она прямо на территорию Уберти выведет. Только немного совсем в обход придётся пройти.

– Но, – возразил Гвидо. – донна, если мы будем прятаться от Буондельмонти, то и так идти не следует, поскольку в таком случае мы всё равно заходим на их территорию, пусть даже и краем. Площадь Святой Троицы – это их вотчина, на неё ведь Святые Апостолы выходят, а улица Красных Ворот как раз там и начинается.

– Да, – неохотно согласилась Мария, глядя на уставших племянниц. – Действительно. Тогда придётся обходить дальше.

Я прикинул варианты. С одной стороны, что за паранойя такая? Ну и что, что Буондельмонти? На нас что – написано, что мы к Уберти идём? Там и просто так люди ходят. Мост рядом. Город общий, это вам не что-нибудь где-нибудь, а Фиренца. Республика, то есть. Хоть и феодальная. Но народ свободолюбивый. А обходить хрен знает где, когда и так все уставшие, как собаки – нафига? К тому же, главное, увеличивая протяжённость маршрута мы неизбежно увеличиваем вероятность встречи со стражниками с плохо предсказуемыми последствиями. Может, лучше быстрый рывок – и в дамки?

С другой стороны, вот чует моя... ну, хорошо, сердце, что подвал с братцами-инквизиторами наверняка где-то там искать и надо. Парадоксально, но зоны влияния Уберти и Буондельмонти располаются буквально бок-о-бок. Как раз удобно было меня бессознательного по-быстрому дотащить. И не возмутится никто, все свои, всё под контролем. И весьма вероятно, что уж на той территории меня в лицо будут многие знать, из тех, кто ищет. В этом случае запланированное мной разделение на группы – я с Лоренцой, Гвидо с Паолой, и Мария с... о! надо сказать Вито, чтобы корзинку какую-нибудь для прикрытия из монастыря вытащил – так вот, разделение на группы по возрастному признаку для уменьшения подозрительности не очень поможет. Потому как не забываем, что ищут меня, это да, но и им, буде меня схватят, деваться некуда. Даже если я буду один идти, а Гвидо опять же с Паолой, а Мария с Лоренцой, что даже лучше, чем первый вариант. Но всё равно. На Гвидо, в случае чего, надежды мало. Я ещё могу убедить Фаринату дать приют и защиту женщине и девочкам (да, да, Вито я тоже обещал позже встретиться, но... позже, позже. Извини, приятель, как говорится, но ты и так не пропадёшь) поскольку был Фаринате нужен, и нужен очень. В будущей войне, которая, как мне кажется, была совсем не за горами, на меня особый рассчёт. А Гвидо – простой слуга. Хотя надо, конечно, у него выяснить, что там он говорил, что ему повезло с чем-то... Короче, на Фаринату он вряд ли имеет влияние и уболтать того, чтобы он защитил от инквизиции совершенно постороннюю тётку с детьми ему почти наверняка не удастся.

И тут в мою голову после напряжённого дня и бессонной ночи пришла светлая и мощная, как разряд молнии, мысль: а чего я парюсь-то, собственно? О каком приюте и для кого может идти речь, если меня схватят? Мне тогда опять воскресать, без вариантов, а в этом случае для этих людей всё станет не-бывшим, сотрётся.

xii

[Год 1263. Август, 16; Около первого часа.]

Отправив Вито в монастырь, я наказал ему вынести корзинку для Марии, да не забыть положить туда чего-нибудь съестного, да побольше. Пока ещё никто особо не голоден, но кто его знает. Добраться вроде должны ну максимум за час, да и в баулах кое-какая снедь имеется, однако всякий случай на то и всякий, а запас карман не тянет. После такой ночи девчонкам наверняка скоро понадобится подкрепиться. Да и Гвидо ранен, ему силы восстанавливать нужно. Может ерундой показаться, но у меня очень уж печальный опыт в этом городе. Еду раздобыть не так просто. Есть, конечно, остерии и траттории, где и накормят и напоят, и даже спать уложат. Но, во-первых, стоит это недёшево. Ой, как недёшево. Это вино тут относительно недорогое, а жрачка – будь здоров сколько стоит и недорогих забегаловок, типа шаурмы, тут нету. А во-вторых, это места прикормленные, под постоянным наблюдением, и таким как мы их лучше избегать. И что делать, если наша эпопея затянется? Я голодным уже набегался. С собой, кстати, непонятно что делать. На шкале энергии – максимум. Я так и не выяснил, что будет, если вообще не есть. Голод ещё как чувствую, а энергии не убывает. Руки как-то не дошли выяснить, что будет, если не закидывать в организм калории достаточно долго.

Фиренца – весьма необустроенный город. И дело не только в отсутствии туалетов, по каковой причине мы все по очереди, не очень стесняясь, просто сходили на несколько шагов в сторону. Скамеек нет, вот что плохо. Да хоть бы брёвнышко какое валялось, так и того нету. Присесть совершенно некуда, кроме как на мокрую от росы холодную траву. Льняная одежда да шерстяные накидки – плохая защита от влаги и простуды холодным утром.

– Лоренца, сядь лучше на баул. – опёку над Паолой Гвидо ни с кем, я думаю, делить не захочет, так что я решил позаботиться о младшей. Мария сама о себе позаботится. Лоренце действительно не хочется сидеть на холодной земле и она с тоской косится на баул.

– Там вещи... и еда.

– Ничего. Кто знает, сколько ещё Вито ждать придётся, а земля мокрая и холодная, ещё яичники застудишь.

– Кого?

– Яичники. Это такая штука в женском организме. Орган.

– Да? А как это – орган?

– Ну... – вот, блин, самое время для лекций по анатомии и физиологии. И как это ей на пальцах объяснить? – Всё тело из органов состоит. Глаз это орган зрения. Ухо – орган слуха. Ну, и так далее.

– А язык? Тоже орган?

– Да, орган вкуса.

– А нос? И нос орган?

– Конечно, орган обоняния.

Лоренца рассмеялась. Мария с интересом прислушивалась.

– А рука какой орган?

– Рука не орган, рука часть тела.

– А чем отличается?

– Орган отвечает за какую-то определённую функцию в организме. Вот желудок, например. Слышала про такой?

– Ну, да. У курицы видела даже.

– Это орган пищеварения...

– А этот... с яйцами, что ты назвал, это что за орган? – она прищурилась. – Или я, по твоему, тоже курица, и яйца несу?

– Нет, это другие яйца. – Про идентичность с куриными яйцами по функции говорить, почему-то, категорически не хотелось. – Яйцеклетки называются. Из них потом дети развиваются.

– Умничаешь, – категорически резюмировала Лоренца, и совершенно нелогично, по крайней мере с мужской точки зрения, добавила: – Глупости говоришь. То яйца, то клетки. Дети не из клеток получаются, это все знают. Хотя, – она с сомнением оглядела меня. – Ты, может, ещё и не знаешь.

– Как хочешь. Только вот как не будет у тебя детей, так не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Лоренца фыркнула, но всё же встала с земли и уселась на баул, предварительно тщательно прощупав его, чтобы ничего не помять или не раздавить. Гвидо, глядя на это дело, на второй баул усадил Паолу. Там так и не скажешь, кто больше за отсутствие будущих детей испугался. Вот уж воистину 'любовь нечаянно нагрянет'.

Мне сидеть было не на чем, на траве не хотелось, потом ещё мокрым задом сверкать, потому, чтобы не стоять без толку столбом, пошёл вдоль стены прогулочным шагом. Не успел дойти до угла, как догнала Мария.

– Знаешь, Ружеро, я и так не очень сомневалась в твоей истории, чувствовала, что правду говорил. Но одно дело чувствовать, другое – поверить поняв. Я поняла, когда ты там на углу того мужчину убил...

– Что, так убедительно убил?

– Не в этом дело. Хотя да, такого, я думаю, никто не видел в нашем мире.

– А что было?

– Почему ты спрашиваешь у меня? Я думаю, ты сделал что-то из своего мира, разве нет?

– Не знаю, – я с сожалением вздохнул. – Я сам не понял, что и как я сделал. Но к моему прежнему миру это точно никакого отношения не имеет. У нас там никто давно уже мечами не воюет. Хотя, конечно, зарезать могут, попадаются такие ублюдки. Но я никогда не пробовал живого человека резать. Может, ты мне расскажешь, как это выглядело?

– Это было очень быстро, вот и всё, что я, наверное, могу тебе сказать. Так быстро, что невозможно было уследить за твоими движениями. Воробьи не машут крыльями так быстро, как ты наносил удары. И ещё я почувствовала твою жестокость. Дети жестоки, но только потому, что ещё не познали ни жизни, ни боли. Если правильно воспитывать, их жестокость превратится в нежность, дружбу, любовь. Твоя жестокость – безнадёжная и безысходная жестокость познавшего и жизнь и боль, и уже прошедшего через любовь и нежность. Это совсем другое. Как бы с другой стороны.

– Вот как... Тебя именно это убедило?

Она, не глядя на меня, покачала головой и вздохнула.

– После того как ты убил его... ты совсем обесилел, и я подарила тебе поцелуй Иродии. Я не знаю, может ли какой мужчина устоять перед ним, но он бы точно не подействовал на ребёнка.

– О как! – удивился я. – Так это что – не лечение было?

Мария рассмеялась.

– Ну, тебе помогло. А вообще, конечно, нет. Кроме определённых ситуаций, когда надо быстро вернуть мужчине силы. А тут ещё добавилось то, чему и как ты учил Лоренцу.

– Я не учил, я просто хотел, чтобы она пересела с земли на сухое.

– А про... органы зачем говорил?

– Чтобы объяснить, почему так лучше.

– А зачем?

– Ну как – зачем? Чтобы поняла.

– Ну, вот видишь. Учил. Тому, что мало кто вообще знает, а понимать – так и никто. И чему-то Лоренца, конечно, научилась, запомнила несколько слов и непонятную ей идею. Но это ведь капелька в реке. Это ведь наука анатомия, да? – я угукнул. – Я не знаю так много, как ты. Может быть, ты, сколько можешь, поучишь Лоренцу?

– Тому, что ей пригодится здесь ты научишь её гораздо лучше меня. А я... чему я могу её научить? Нейрофизиологии? Вот видишь. Даже слова такого пока ещё нет. И как это ей поможет в жизни? А ничего другого я не знаю и не умею. Так что плохой из меня учитель.

– Неправда. Ты просто не догадываешься, сколькому ты можешь научить. Даже просто разговаривая, я удивляюсь – сколько вещей ты знаешь и как много ты понимаешь о них. Вот скажи, – она подняла лист дерева и поднесла к глазам. – Ты знаешь, почему лист зелёный летом, и красный осенью? Что там внутри листа?

– Ну, в общих чертах. Деталей фотосинтеза не знаю, конечно, но про хлорофил-то слышал.

– А как из маленького зёрнышка получается целое дерево? Почему? Что заставляет зерно прорастать в земле, но годами лежать в кувшине? Отчего в тепле молоко скисает быстрее? Почему небо голубое? Почему днём не видны звёзды? Чем дышит ребёнок в утробе матери? Почему дерево горит и что такое огонь? Почему радуга разноцветная?.. Ты смеёшься?

– Извини. Просто ты сейчас задаёшь вопросы, какие задают все дети своим родителям...

– Дети... Наверное, там, у вас. У нас не так. Наши дети не задают этих вопросов, потому, что их не задают даже взрослые. Ответ один: потому, что так создал Господь. Да, создал. Но разве это ответ?

– Пожалуй, нет.

– А ты знаешь ответ?

– На те вопросы, которые ты задала – да. Они ведь простые. Но ещё больше тех, ответа на которые у меня нет. Но я понял тебя. Только видишь ли в чём дело. Прежде, чем учить ответам, нужно чтобы человек научился задавать вопросы.

– Вот и научи её. Прошу тебя.

Мы дошли до угла. Уже стало совсем светло. Налево улица шла к городской стене, видневшейся за крышами одноэтажных домов... да нет, тут уместнее сказать – лачуг. Фиренца в этом районе более походила на захолустную деревню лишь со слегка итальянским колоритом. Направо улица уходила к центру и отсюда, на фоне встающего солнца, были видны многочисленные башни нобилей. Монастырь Умилиатов находился словно на границе двух миров: с одной стороны – мир хоть и грязного и вонючего, но заносчивого и благородного города, мир высоких каменных башен; с другой – мир курей, гусей и свиней, мир навоза, навозных мух, топких луж и босых ног. Только и объединяет их эта узенькая улица, по которой уже начали спешить по своим делам горожане. И те, и другие. Жители одного города. Я развернулся. Ну, где там Вито так долго? Пора бы нам уже двигаться.

– Пойдём. Что-то Вито задеживается.

– Прошу тебя. – Мария взяла меня за руку, остановив. Со стороны смешно, наверное: высокого роста статная матрона с уставшим лицом весьма серьёзно просит о чём-то сущего пацанёнка. Хотя, что уж тут смешного.

– Нам ещё в живых надо остаться, не забыла?

Она убрала руку.

– Ты мне говорил, что много раз встречался со мной в своих прежних жизнях... А с Лоренцой? – я кивнул, да, мол, тоже. – И с Паолой? – опять кивок. – А потом? Что было со всеми нами потом?

Я замялся.

– Мария, я же тебе говорил...

– Я знаю. – она перебила меня. – Нас убили. Всех. Меня, Паолу, Лоренцу, Вито...

– Ну, меня, если помнишь, тоже. Да не один раз. – я уловил в её голосе осуждение, если не обвинение, и поспешил оправдаться.

– Я знаю. – повторила Мария. – Но вот ты стоишь, разговариваешь со мной, рассказываешь, что было в предыдущей жизни...

– Ну так и ты вот стоишь тут же!

– Я знаю. – сказала она в третий раз. – Ты, которого убили, здесь. Но где я та, которую убили? Где те девочки, Паола и Лоренца? Они ведь даже не знают, что, оказывается, прожили не одну жизнь. Так, может, они и не жили? Может, это только ты воскресаешь, а мы каждый раз умираем насовсем? Тебя убивали и до того, как ты приходил в наш дом. Что происходило с нами тогда? Если этого нет в моей памяти, значит то, что случилось – случилось не со мной. Была другая Мария, другие Лоренца, Паола, и Вито. И они – это не мы. Они умерли. Совсем. Мне страшно, Ружеро. Я понимаю, что они умерли из-за тебя. И что мы тоже, скорее всего, умрём. Из-за тебя. Я бы тебя убила сама, но что тогда будет с нами? Ведь ты воскреснешь и опять придёшь ко мне... нет, к другой Марии, а мы? Мы исчезнем, и ничего от нас не останется?